Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 2

- Ну нет! - воскликнул Даниэль. - Мне нужно столько сказать тебе... - И
тотчас же прибавил: - Я прочел газеты.
Жак поднял глаза, но ничего не ответил.
- А ты, - спросил Даниэль, - если будет война, как ты поступишь?
- Я? - Жак покачал головой, словно хотел сказать: "Это было бы слишком
долго объяснять".) Несколько секунд он молчал. - Войны не будет, - заявил
он, вкладывая в эти слова всю силу своей надежды.
Даниэль внимательно смотрел ему в лицо.
- Я не могу посвятить тебя во все, что подготовляется, - продолжал Жак.
- Но поверь мне, я знаю, что говорю. Все народные массы Европы так
возбуждены, силы социализма так прочно объединились, что ни одно
правительство не может быть настолько уверено в своей власти, чтобы
заставить свой народ воевать.
- Да? - прошептал Даниэль с явным недоверием.
Жак на секунду опустил глаза. Мысленным взором окинул он положение, и
перед ним предстали с какой-то схематической четкостью оба течения, на
которые во всех странах разделялись социалисты: левое, непримиримое в своей
вражде к буржуазным правительствам, все более и более старающееся
воздействовать на массы в целях подготовки восстания; И правое,
реформистское, верящее в бюрократическую машину и старающееся сотрудничать с
правительствами... Внезапно он испугался: его коснулось сомнение. Но в тот
же миг он поднял глаза и с уверенностью, которая, несмотря ни на что,
поколебала Даниэля, повторил:
- Да... Ты, кажется, и понятия не имеешь о том, насколько силен в
настоящее время рабочий Интернационал. Все предусмотрено. Все подготовлено
для упорного сопротивления. Повсюду - во Франции, в Германии, в Бельгии, в
Италии... Малейшая попытка развязать войну будет сигналом к всеобщему
восстанию!
- Может быть, это будет еще ужаснее войны, - робко заметил Даниэль.
Лицо Жака помрачнело.
- Я никогда не был сторонником насилия, - признался он после некоторой
паузы. - Но все же как можно колебаться в выборе между европейской войной и
восстанием против нее?.. Если бы потребовалась смерть нескольких тысяч
человек на баррикадах ради того, чтобы воспрепятствовать бессмысленному
избиению миллионов, в Европе нашлось бы достаточно социалистов, которые ни
минуты не колебались бы, как и я...
"Что делает Женни? - думал он про себя. - Если ее брат задержится, она
придет сюда..."
- Жак! - внезапно воскликнул Даниэль. - Обещай мне... - Он замолчал, не
решаясь сформулировать свою мысль. - Я боюсь за тебя, - пролепетал он.
"Его положение во сто раз опаснее моего, а он ни секунды не думает о
себе", - подумал Жак, растроганный до глубины души. И он попытался
улыбнуться:
- Повторяю тебе: войны не будет!.. Но на этот раз положение
действительно тревожное, и я надеюсь, что народы поймут сделанное им
предостережение... Ну, как-нибудь мы еще поговорим об этом... А теперь я
ухожу... До свидания.
- Нет! Не уходи так скоро. В чем дело?
- Да... тебя же ждут, - с усилием пробормотал Жак, и движением руки он
указал на внутреннее помещение вокзала.
- Ну, проводи меня хотя бы до вагона, - грустно сказал Даниэль, -
Поздороваешься с Женни.
Жак вздрогнул. Захваченный врасплох, он бессмысленно смотрел на
приятеля.
- Да идем же, - промолвил Даниэль, дружески беря его под руку. Из-за
обшлага он вынул билетик. - Я взял для тебя перронный...
"Напрасно я иду на платформу, - думал Жак. - Какое идиотство!.. Надо
отказаться, убежать..." И все же некий темный инстинкт заставлял его идти
вслед за другом.
Зал для ожидающих был полон солдат, пассажиров, тележек с багажом. Был
субботний вечер и для многих - начало каникул. Радостная шумная толпа
теснилась у касс. Даниэль и Жак подошли к решетке перрона. Под огромной
стеклянной крышей воздух, более темный, дымился и гудел. Люди торопливо
сновали туда и сюда среди оглушительного шума.
- При Женни - ни слова о войне! - крикнул Даниэль прямо в ухо Жаку.
Девушка увидела обоих издали и поспешно отвернулась, делая вид, что не
замечает их. С пересохшим горлом, напрягая мускулы шеи, ждала она их
приближения. Наконец брат дотронулся до ее плеча. У нее хватило сил резко
повернуться на каблуках и изобразить удивление. Даниэля поразила ее
бледность. Усталость, волнение от предстоящей разлуки? А может быть, она
только показалась ему бледной по контрасту с траурной одеждой?..
Не глядя на Жака, она небрежно кивнула ему. Но в присутствии брата не
решилась не протянуть руки. И дрожащим голосом сказала:
- Я вас оставлю вдвоем.
- Нет, ни в коем случае! - быстро произнес Жак. - Это я... Впрочем, мне
больше и нельзя задерживаться... Мне нужно быть к десяти часам... далеко...
на левом берегу Сены...
Рядом с ними из-под вагона с резким свистом вырвалась струя пара,
оглушив их и окутав влажным облаком.
- Ну, ладно, до свидания, старина, - сказал Жак, тронув Даниэля за
рукав.
Даниэль пошевельнул губами. Ответил ли он? Полуулыбка, полугримаса
искривила уголок его рта; глаза под каской ярко блестели; во взгляде было
отчаяние. Он сжимал руку Жака в своих ладонях. Затем, внезапно наклонившись,
неловко обнял друга и поцеловал его. Это было в первый раз за всю их жизнь.
- До свидания, - повторил Жак. Плохо отдавая себе отчет в своих
действиях, он высвободился из объятий Даниэля, окинул Женни прощальным
взглядом, склонил голову, грустно улыбнулся Даниэлю и исчез.
Но когда он вышел из вокзала, какая-то тайная сила удержала его на краю
тротуара.
В сумеречном полусвете простиралась перед ним площадь, усеянная
электрическими фонарями, полная автомобилей и экипажей: демаркационная зона
между двумя мирами. По ту сторону была его жизнь борца, готовая снова
завладеть им, было также его одиночество. Пока он был на этой стороне, у
вокзала, оставались иные возможности, - чего? Он не знал, не хотел уточнять.
Ему казалось только, что перейти через эту площадь - почти равнозначно тому,
чтобы отвергнуть некий дар судьбы, навсегда отказаться от некоего чудесного
случая.
Ноги его отказывались двигаться; он стоял на месте, трусливо стараясь
отдалить решение. Вдоль стены выстроено было несколько пустых багажных
тележек. Он выбрал одну из них и сел. Чтобы обдумать положение? Нет. На это
он - слишком апатичный и вместе с тем встревоженный - был неспособен. Согнув
спину, свесив руки между коленями, сдвинув шляпу на затылок, он тяжело дышал
и ни о чем не думал.
Вероятно, не вмешайся пустячная случайность, он пришел бы в себя и,
снова подчинившись лихорадочному ритму своей жизни, помчался бы в "Юманите",
чтобы узнать содержание сербского ответа. Тогда целый мир возможностей
навсегда закрылся бы перед ним... Но вмешался случай: одному из грузчиков
понадобилась тележка. Жак встал, посмотрел на пришельца, потом на часы и
как-то странно улыбнулся.
Почти нехотя, словно повинуясь внезапному импульсу, он не торопясь
вошел в здание вокзала, взял перронный билет, прошел через зал для
пассажиров и снова очутился перед платформой.

XXXVII

Страсбургский экспресс еще не отошел. В хвосте его неподвижно горели
три фонаря багажного вагона. Затерянных в толпе Даниэля и Женни нигде не
было видно.
Девять двадцать восемь. Девять тридцать. Муравейник на платформе
заволновался. Захлопали дверцы вагонов. Засвистел паровоз. В тусклом свете
дуговых фонарей к стеклянной крыше поднимались клубы дыма. Вся цепь
освещенных вагонов дрогнула. Послышался лязг, глухие толчки. Жак, стоя на
месте, пристально смотрел на багажный вагон, который еще не шевелился;
наконец двинулся и он. Три красных огня, удаляясь, обнажили рельсы, и поезд,
увозивший Даниэля, скрылся во мраке.
"Ну что же теперь?" - сказал себе Жак, искренне полагая, что еще
колеблется.
Он дошел до начала платформы. Смотрел на приближающийся людской поток,
который после отхода поезда хлынул к выходу. Проплывая под электрическими
фонарями, лица на мгновение оживали, затем снова терялись в полумраке.
Женни...
Когда он узнал ее издали, его первым движением было убежать,
спрятаться. Но ему удалось подавить стыд, и он, наоборот, шагнул вперед,
чтобы очутиться у нее на дороге.
Она шла прямо на него. На ее лице еще написана была горечь расставания.
Она шагала быстро, ни на что не глядя.
Внезапно в каких-нибудь двух метрах от себя она заметила Жака. Он
увидел, как неожиданное волнение исказило ее черты и в расширившихся зрачках
блеснул испуг, совсем как в тот вечер, у Антуана.
Сперва ей не пришло в голову, что у него хватило смелости дожидаться:
она подумала, что он задержался здесь случайно. Единственной мыслью ее было
отвернуться, избежать встречи. Но, уносимая общим течением, она вынуждена
была пройти мимо него. Она почувствовала на себе его пристальный взгляд и
поняла, что он стал в этом месте нарочно, чтобы ее увидеть. Когда она
подошла совсем близко, он машинально приподнял шляпу. Она не ответила на
поклон и, опустив голову, немного спотыкаясь, скользя между теми, кто шел
впереди, устремилась прямо к выходу. Она едва удерживалась, чтобы не
побежать. У нее была только одна цель: очутиться как можно скорее вне
пределов досягаемости, раствориться в толпе, добежать до метро, спрятаться
под землей.
Жак обернулся и следил за ней глазами, но продолжал стоять, словно
прикованный к месту. "Ну что же теперь?" - снова сказал он себе. Надо было
что-нибудь предпринять. Наступила решительная минута... "Прежде всего - не
терять ее из виду!"
И он бросился по ее следу.
Пассажиры, носильщики, тележки загораживали ему путь. Он должен был
обойти целое семейство, расположившееся на своем багаже, споткнулся о
велосипедное колесо. Когда он стал искать глазами Женни, она уже исчезла. Он
бежал, делая зигзаги. Поднимался на цыпочки и исступленным взглядом шарил по
этой сутолоке движущихся спин. Наконец каким-то чудом среди людского стада,
теснившегося к выходу, он узнал черную вуаль, узкие плечи... Только бы опять
не потерять ее... удерживать взглядом, как на конце гарпуна!
Но она все более удалялась. Он топтался на месте, застряв в толпе, и
видел, как она вышла за решетку, прошла через зал для пассажиров и повернула
направо, в сторону метро. Вне себя от нетерпения, он пустил в ход локти,
растолкал каких-то людей, достиг решетки и стал быстро спускаться по
лестнице подземки. Где же она? Внезапно он увидел ее почти в самом низу.
Прыгая через ступени, он сразу же покрыл расстояние, отделявшее его от
Женни.
"Ну что же теперь?" - еще раз задал он себе все тот же вопрос.
Он был совсем близко от нее. Подойти? Еще один шаг, и он очутился как
раз за ее спиной. И тогда прерывающимся голосом произнес ее имя:
- Женни...
Она уже считала себя спасенной. Этот призыв она ощутила как удар в
спину и пошатнулась.
Он повторил:
- Женни!..
Она сделала вид, что не слышит, и помчалась как стрела. Страх
пришпоривал ее. Но сердце так отяжелело, что, казалось ей, уподобилось тем
невыносимым тяжестям, которые наваливаются на тебя во сне и не дают
бежать...
В конце галереи перед нею открылась почти пустая лестница вниз. Она
бросилась к ней, не заботясь о направлении. Внизу лестница наполовину
суживалась. Наконец она увидела дверцу, выходившую на платформу, и
служащего, который пробивал билеты. Она стала лихорадочно рыться в сумочке.
Жак уловил этот жест. У нее были талоны, у него - нет! Без билета его не
пропустят через турникет; если она добежит до дверцы, ему уже ее не догнать!
Не колеблясь, он рванулся вперед, настиг ее, обогнал и, повернувшись, резко
загородил ей путь.
Она поняла, что попалась. Ноги у нее подкосились. Но она смело подняла
голову и взглянула ему прямо в лицо.
Он стоял, преграждая ей путь и не снимая шляпы, лицо у него было
красное и опухшее, взгляд дерзкий и пристальный: он походил на преступника
или сумасшедшего...
- Мне надо с вами поговорить!
- Нет!
- Да!
Она смотрела на него, ничем не выдавая своего страха; в ее мутных,
расширенных зрачках были только ярость и презрение.
- Убирайтесь! - задыхаясь, крикнула она низким, хриплым голосом.
Несколько секунд они стояли неподвижно лицом к лицу, опьяненные
неистовством своих чувств, скрещивая полные ненависти взгляды.
Но он загораживал узкий проход: торопящиеся пассажиры, ворча,
протискивались между ними, а потом, заинтригованные, оборачивались. Женни
заметила это. И тотчас же она потеряла всякую способность к сопротивлению.
Лучше уступить, чем продолжать этот скандал... Жак оказался сильнее; она не
станет избегать объяснения. Но только не здесь, на глазах у любопытных!
Она резко повернулась и пошла обратно, быстро поднимаясь вверх по
ступенькам.
Он следовал за нею.
Вдруг они очутились вне вокзала.
"Если она остановит такси или прыгнет в трамвай, я вскочу вслед за
нею", - сказал себе Жак.
Площадь была ярко освещена. Женни стала смело пробираться между
автомобилями. Он тоже. Он едва не угодил под автобус и услышал ругань
шофера. Пренебрегая опасностью, он не отрывал глаз от ускользающего силуэта
девушки. Никогда еще не ощущал он такой уверенности в себе.
Наконец она достигла тротуара и обернулась. Он был тут же, в нескольких
метрах от нее. Теперь уже ей не убежать; она с этим примирилась. Она даже
радовалась возможности высказать ему все свое презрение, чтобы покончить с
этим раз навсегда. Но где? Не в этой же сутолоке...
Она плохо знала этот квартал. Направо тянулся бульвар, кишевший людьми.
Тем не менее она наудачу пошла по бульвару.
"Куда она идет?.. - думал Жак. - Какая нелепость..."
Чувства его изменились, недоброе возбуждение, только что владевшее им,
уступило место смущению и жалости.
Внезапно она заколебалась. Слева открывалась узкая пустынная улица,
затемненная массивом какого-то большого здания. Она решительно бросилась
туда.
Что он теперь сделает? Она почувствовала его приближение. Сейчас он
заговорит... Слух ее обострился, нервы напряглись до крайности, она была
готова ко всему: при первом же его слове она повернется и изольет наконец
весь свой гнев...
- Женни... Простите меня...
Единственные слова, которых она не ждала!.. Этот взволнованный и
смиренный голос... Она едва не потеряла сознание.
Она остановилась, опираясь рукой о стену. И стояла так долгую минуту с
закрытыми глазами, едва дыша.
Он не приближался к ней. Стоял с непокрытой головой.
- Если вы потребуете, я уйду. Сейчас же уйду, без единого слова. Обещаю
вам...
Смысл его слов доходил до нее не сразу, лишь через несколько секунд
после того, как он их произносил.
- Хотите, чтобы я ушел? - продолжал он вполголоса.
Она подумала: "Нет!" - и вдруг сама себе удивилась.
Не ожидая ее ответа, он несколько раз тихонько повторил: "Женни..." И в
его интонации слышалось столько кротости, сочувствия, робости, что это было
равноценно самому нежному признанию.
Она это прекрасно поняла. Сквозь полумрак она украдкой бросила взгляд
на его взволнованное и властное лицо. У нее перехватило дух от счастья.
Он снова спросил:
- Хотите, чтобы я ушел?
Но интонация была уже другая: теперь в ней сквозила уверенность, что
она не прогонит его, не выслушав.
Она слегка пожала плечами, и черты ее инстинктивно приняли выражение
презрительной холодности: это была единственная маска, способная еще хоть
несколько минут охранять ее гордость.
- Женни, позвольте мне поговорить с вами... Это необходимо... Я вас
прошу... Потом я уйду... Пойдемте в тот сквер перед церковью... Там, по
крайней мере, вы сможете сесть... Хорошо?
Она почувствовала, как скользнул по ней его настойчивый взгляд,
взволновавший ее еще больше, чем его голос. Казалось, Жак во что бы то ни
стало решил проникнуть в ее тайны!
У нее не хватило сил для ответа. Но каким-то скованным движением,
словно все еще уступая только насилию, она отделилась от стены и,
выпрямившись, устремив взгляд прямо перед собой, снова зашагала походкой
лунатика.
Он молча и чуть-чуть поодаль шел рядом с нею. По временам от нее
исходил свежий, едва уловимый аромат духов, который он вдыхал вместе с
теплым ночным воздухом. От волнения и угрызений совести на глазах его
выступили слезы.
Только сегодня вечером решился он признаться самому себе, какое
смиренное раскаяние, какая потребность любви и прощения тайно мучают его с
тех пор, как он снова увидел Женни. Сказать ей об этом? Она ведь не поверит.
Он сумел показать ей только неистовство и грубость... Ничем и никогда не
загладить оскорбления, которое он ей нанес этим непристойным преследованием!

XXXVIII

Поднявшись по бульвару, они вошли в маленький, расположенный уступами
сквер перед церковью св. Венсан де Поля. Внизу, на площади Лафайет, в этот
поздний час лишь изредка проезжали экипажи. Место было совсем безлюдное, но
озаренное ровным светом фонарей, и это делало его непохожим на место тайных
свиданий.
Жак направился к скамейке, которая была освещена лучше всего. Женни
послушно подошла, с решительным видом уселась на скамейку; непринужденность
эта была напускная, девушка ног под собою не чувствовала. Несмотря на то,
что до них все время доносился шум города, она ощущала вокруг себя тягостную
предгрозовую тишину: казалось, в воздухе носится что-то угрожающее,
страшное, что-то не зависящее ни от нее, ни даже, может быть, от него, но
что должно вот-вот разразиться...
- Женни...
Этот человеческий голос показался ей избавлением. Он был спокойный,
этот голос: кроткий, почти ободряющий.
Жак бросил шляпу на скамейку; а сам стоял на некотором расстоянии. И
говорил. Что он говорил?
- ...Я никогда не мог вас забыть!
Женни чуть не произнесла: "Ложь!" Но сдержалась и сидела, потупив
взгляд.
Он с силою повторил:
- Никогда. - Затем после паузы, которая показалась ей очень длинной,
прибавил, понизив голос: - И вы тоже!
На этот раз она не смогла удержаться от протестующего жеста.
Он с грустью продолжал:
- Нет!.. Вы ненавидели меня, это возможно. Да я и сам себя ненавижу за
то, что сделал... Но мы не забыли, нет; втайне мы не переставали защищаться
друг от друга.
Она не издала ни звука. Но, чтобы он не истолковал ее молчание
неправильно, она со всей оставшейся у нее энергией отрицательно затрясла
головой.
Внезапно он подошел ближе.
- Вероятно, вы мне никогда не простите. Я на это и не надеюсь. Я только
прошу вас, чтобы вы меня поняли. Чтобы вы мне поверили, если я скажу вам,
глядя в глаза: когда четыре года назад я уехал, так было нужно! Это был мой
долг перед самим собой, я не мог поступить иначе.
Против воли он вложил в эти слова весь трепет избавления, всю свою
жажду свободы.
Она не двигалась, вперив жесткий взгляд в гравий дорожки под ногами.
- Что со мной произошло за эти годы... - начал он, сделав какое-то
неопределенное движение. - О, не подумайте, что я стараюсь скрыть от вас
что-либо. Нет. Наоборот. Больше всего на свете мне хотелось бы рассказать
вам все.
- Я вас ни о чем не спрашиваю! - вскричала она, обретя вместе с
вернувшимся даром речи тот резкий тон, который делал ее недоступной.
Молчание.
- Как вы далеки от меня сейчас, - вздохнул он. И после новой паузы
призвался с обезоруживающей простотой: - А в себе я ощущаю такую близость к
вам...
Голос его снова обрел ту же теплую, неотразимую интонацию... Внезапно
Женни опять охватил страх. Она здесь одна с Жаком, кругом ночь, никого
нет... Она сделала легкое движение, чтобы встать, обратиться в бегство.
- Нет, - сказал он, властно протянув руку. - Нет, выслушайте меня.
Никогда не осмелился бы я прийти к вам после всего, что сделал. Но вот вы
здесь. Рядом со мной. Вот уже неделя, как случай снова столкнул нас лицом к
лицу... Ах, если бы вы могли сегодня вечером читать в моей душе! Сейчас для
меня так мало значит все это - и мой отъезд, и эти четыре года, и даже... -
как ни чудовищно то, что я скажу, - даже вся та боль, которую я мог вам
причинить! Да, все это так мало значит по сравнению с тем, что я сейчас
чувствую... Все это для меня ничто, Женни, ничто, раз вы тут и я наконец с
вами говорю! Вы даже не догадываетесь, что происходило в моей душе тогда, у
брата, когда я снова увидел вас...
"А в моей!" - подумала она невольно. Но в этот миг она вспомнила о
смятении, охватившем ее в последние дни, лишь для того, чтобы осудить свою
слабость и отречься от нее.
- Слушайте, - сказал он. - Я не хочу вам лгать, я говорю с вами, как с
самим собой: еще неделю тому назад я не решился бы даже себе самому
признаться, что все эти четыре года не переставал думать о вас. Может быть,
я и сам этого не знал, но теперь знаю. Теперь я понял, какая боль жила во
мне всегда и всюду, - какая-то глубокая тоска, какая-то саднящая рана... Это
было... разлука с вами, сожаление об утраченном. Я сам себя искалечил, и
рана никак не могла зажить. Но теперь мне внезапно блеснул свет, я сразу
ясно увидел, что вы снова заняли прежнее место в моей жизни!
Она плохо слушала. Она была ошеломлена. Биение крови в артериях
отдавалось в ее голове оглушительным шумом. Все вокруг нее стало зыбким, все
качалось - деревья, фасады домов. Но когда она на секунду поднимала голову,
когда глаза ее встречались с глазами Жака, ей удавалось, не слабея,
выдерживать его взгляд. И ее молчание, выражение лица, самый поворот головы,
казалось, говорили: "Когда же вы перестанете мучить меня?"
А он продолжал свою речь в этой звонкой тишине:
- Вы молчите. Я не могу угадать ваших мыслей. Но мне это безразлично.
Да, правда: мне почти безразлично, что вы обо мне думаете! Настолько я
уверен, что смогу убедить вас, если вы меня выслушаете! Можно ли отрицать
очевидность? Рано или поздно, рано или поздно вы поймете. Я чувствую, что у
меня хватит силы и терпения завоевать вас вновь... На протяжении всего моего
детства вы были для меня центром вселенной: я не мог представить себе свое
будущее иначе, как в сочетании с вашим, - хотя бы даже против вашей воли.
Против вашей воли, как сегодня вечером. Ведь вы всегда были немного...
суровы со мною, Женни! Мой характер, мое воспитание, мои резкие манеры - все
во мне вам не нравилось. В течение стольких лет вы противопоставляли всем
моим попыткам к сближению какую-то антипатию, которая делала меня еще более
угловатым, еще более антипатичным. Ведь правда?
"Правда", - подумала она.
- Но уже тогда ваша антипатия была мне почти что безразлична. Как нынче
вечером... Разве могло это что-либо значить по сравнению с тем, что
чувствовал я? По сравнению с моим чувством, таким сильным, упорным... и
таким естественным, таким главным, что я очень долгое время не умел, не смел
назвать его настоящим именем. - Голос его дрожал, прерывался. - Вспомните...
В то прекрасное лето... Наше последнее лето в Мезоне!.. Разве вы не поняли в
то лето, что мы под властью некоего рока? И что нам от него не уйти?
Каждое пробужденное воспоминание вызывало к жизни другие и повергало ее
в такое глубокое смятение, что у нее опять возникло желание убежать, не
слышать больше его слов. И все же она продолжала слушать, не упуская ни
единого звука. Она задыхалась, как и он, и собирала всю свою волю, чтобы
дышать как можно ровнее, чтобы не выдать себя.
- Когда между двумя людьми было то, что было между нами, Женни, - это
влечение друг к другу, это ожидание, эта безграничная надежда, - тогда
пускай пройдут четыре года, десять лет - какое это имеет значение? Такие
вещи не стираются... Нет, не стираются, - вдруг повторил он. И добавил тише,
будто поверяя ей тайну: - Они только растут, укореняются в нас, а мы этого
даже не замечаем!
Она почувствовала, что в ней задето самое сокровенное, словно он
дотронулся до больного места, до скрытой раны, о существовании которой она
сама едва ли подозревала. Она немного откинула голову и оперлась вытянутой
рукой о скамейку, чтобы держаться прямо.
- И вы остались той самой Женни, Женни того лета. Я это чувствую, и я
не ошибаюсь. Та же самая! Одинокая, как тогда. - Он запнулся. -
Несчастливая... как тогда... И я тоже такой, каким был. Одинокий; столь же
одинокий, как и прежде... Ах, Женни, два одиноких существования! И вот уже
четыре года каждое безнадежно погружается во мрак! Но вот они внезапно
обрели друг друга! И теперь они могли бы так хорошо... - На секунду он
остановился. Затем с силой продолжал: - Вспомните тот последний день
сентября, когда я собрал все свое мужество, чтобы сказать вам, как нынче
вечером: "Мне нужно с вами поговорить!" Вы припомнили? Это было поздним
утром, мы стояли на берегу Сены, в траве перед нами лежали наши
велосипеды... Говорил я, как сейчас. И, как сейчас, вы ничего не отвечали...
Но вы все-таки пришли. И слушали меня, как нынче вечером... Я угадывал, что
вы готовы согласиться... Глаза у нас были полны слез... И когда я замолчал,
мы тут же расстались, не в силах даже взглянуть друг на друга... О, как
значительно было это молчание! Как печально! Но то была светлая грусть -
озаренная надеждой!
На этот раз она сделала резкое движение и выпрямилась.
- Да... - вскричала она, - а через три недели...
Подавленное рыдание заглушило конец фразы. Но бессознательно она
пользовалась своим гневом, чтобы хоть как-нибудь скрыть от себя самой
охватывающее ее упоение.
Все остатки страха и неуверенности, которые еще оставались у Жака, были
сразу сметены этим возгласом упрека, в котором он услышал признание! Могучее
чувство радости овладело им.
- Да, Женни, - продолжал он дрожащим голосом, - мне надо объяснить вам
и это - мой внезапный отъезд... О, я не хочу выискивать для себя оправданий.