Страница:
оказало исчезновение Жака на состояние отца: горе, раскаяние привели к
возникновению нервной депрессии, которая благоприятствовала началу
заболевания, и, возможно, даже теперешняя его болезнь не прогрессировала бы
так быстро.
А Жак словно того и ждал, когда брат его кончит говорить, как бешеный
вскочил с кресла и задал вопрос:
- Откуда ты узнал, где я?
Вряд ли имело смысл скрывать.
- От... Жаликура.
- Жаликура? - Казалось, ни одно имя не могло бы сильнее удивить Жака,
чем это. И он повторил по слогам: - От Жа-ли-кура?
Антуан вынул бумажник. Достал распечатанное еще тогда письмо Жаликура и
протянул брату. Так оно было проще: избавляло от ненужных объяснений.
Жак схватил письмо, пробежал его глазами, потом подошел к окну и снова
стал читать уже медленно, опустив веки, плотно сжав губы, - непроницаемый
Жак.
А Антуан тем временем разглядывал его. Лицо это, еще три года назад
по-юношески неопределенное, сейчас, свежевыбритое, казалось, не слишком
отличается от того, прежнего, но все-таки оно поразило Антуана, хотя он и
сам вряд ли мог объяснить, что он открыл в нем для себя нового: больше
внутренней силы, меньше надменности, а также и беспокойства; возможно,
меньше и упрямства и уж наверняка больше твердости. Бесспорно, Жак утратил
свое юношеское обаяние, но зато стал много крепче. Теперь он казался даже
коренастым. Голова тоже как будто стала больше, сидела почти вплотную на
широко развернутых плечах, и Жак приобрел привычку откидывать ее назад, что
придавало ему чуть дерзкий или, во всяком случае, задиристый вид. Нижняя
челюсть грозно выпячивалась, рот энергичный, твердый, но линия рта скорее
скорбная. Особенно резко изменилось выражение губ. Кожа лица по-прежнему
очень белая, на скулах выступало с десяток веснушек. А волосы все такие же
густые, только из прежних рыжих стали скорее каштановыми; это мужественное
лицо казалось шире из-за непокорной путаницы волос, и по-прежнему спадала на
висок, прикрывая часть лба, более темная прядь с золотистым оттенком,
которую то и дело нетерпеливо отбрасывала рука.
Антуан увидел, как по коже лба прошла легкая дрожь и между бровями
резко обозначились две складки. Он догадывался, какой взрыв противоречивых
мыслей вызвало у Жака чтение этого письма, и потому вопрос брата, бессильно
уронившего руку с листком и повернувшегося к нему, не застал Антуана
врасплох.
- Значит, ты тоже, ты... ты прочел мою новеллу?
Ничего не ответив, Антуан молча опустил веки, потом поднял их. Он
улыбнулся одними глазами, губы лишь слегка тронула улыбка, под этим любящим
взглядом остыла досада Жака, и он добавил уже менее напористо:
- А... кто еще читал?
- Никто.
Жак все так же недоверчиво смотрел на брата.
- Даю слово, - поспешно проговорил Антуан.
Засунув руки в карманы, Жак молчал. Откровенно говоря, его не так уж
коробила мысль, что брат прочел "Сестренку". Было даже интересно узнать его
мнение. Сам-то он достаточно строго оценивал это произведение, написанное
хоть и со страстью, но уже давно - полтора года назад. Он считал, что с той
поры сделал значительный шаг вперед, и сейчас ему казались просто несносными
эти искания, эта поэтичность, все эти юношеские преувеличения. Но, странное
дело, Жак меньше всего думал о сюжетной линии новеллы, о ее связи с
собственной своей историей; с тех пор как он дал прошлому жизнь в искусстве,
он искренне считал, что отрубил от себя это прошлое; и если он случайно
вспоминал пережитую боль, то лишь для того, чтобы поскорее уверить самого
себя: "Я исцелился от всего этого!" Поэтому, когда Антуан сказал ему: "Я
приехал за тобой", - первой мыслью Жака, почти рефлекторной, было: "Во
всяком случае, я исцелился". А затем чуть позже он добавил про себя: "А
главное, Жиз в Англии". (На худой конец он мог еще снести, чтобы в его
присутствии говорили о Жиз, называли ее имя, но яростно запрещал даже беглый
намек на Женни.)
С минуту оба молчали, Жак неподвижно стоял у окна, всматриваясь куда-то
в даль, потом снова повернулся к брату:
- Кто-нибудь знает, что ты здесь?
- Никто не знает.
На сей раз Жак не отставал:
- А Отец?
- Да нет же.
- А Жиз?
- Нет, никто не знает. - Антуан запнулся, но, желая окончательно
успокоить брата, добавил: - После того, что произошло, лучше, чтобы Жиз пока
вообще ничего не знала, тем более что она сейчас в Лондоне.
Жак не сводил взгляда со старшего брата: в глазах его вспыхнул вопрос,
но тут же угас.
Снова воцарилось молчание.
Антуан боялся этого молчания, но чем сильнее хотелось ему прервать его,
тем труднее было найти подходящий предлог. Разумеется, десятки вопросов
готовы были сорваться с его губ, но задавать их он все же опасался. Искал
какую-нибудь безобидную тему, попроще, ему хотелось сказать что-то такое,
что приблизило бы их друг к другу, но ничего не приходило на ум.
Положение становилось воистину критическим, как вдруг Жак быстро открыл
окно, а сам отступил в глубь комнаты. Великолепный сиамский кот с густой
серой шерстью и с угольно-черной мордочкой мягко спрыгнул на паркет.
- Гость? - спросил Антуан, обрадовавшись, что наконец-то можно
переменить тему разговора.
Жак улыбнулся:
- Друг. - И добавил: - Причем самый ценный вид друга, так оказать, друг
приходящий.
- А откуда он?
- Никто не мог мне ничего сказать, я всех расспрашивал. Очевидно,
откуда-то издалека: в нашем квартале его не знают.
Великолепный котище важно обошел комнату, урча, как волчок.
- А твой друг здорово вымок, - заметил Антуан, чувствуя, что молчание,
подобно коту, кружит вокруг них.
- Именно в дождливую погоду он обычно и наносит мне визит, - подхватил
Жак. - Иногда совсем поздно, в полночь. Поцарапается в окно, войдет,
усядется перед печкой, вылижет всю шерстку, а когда обсохнет, требует, чтобы
я его выпустил. Ни разу не дал себя погладить и ни разу не удостоил взять,
чтобы я ему ни предлагал.
Окончив осмотр комнаты, кот направился к полуоткрытому окну.
- Смотри-ка, - почти весело проговорил Жак, - он никак не ожидал
встретить здесь тебя; видишь, собирается удирать. - И в самом деле, кот
прыгнул на край цинковой крыши и ушел, даже не обернувшись.
- Да, он дал мне довольно жестоко понять, что я здесь непрошеный гость,
- полушутливо заметил Антуан.
Жак как раз закрывал окно и воспользовался этим, чтобы не ответить на
слова брата. Но когда он обернулся, Антуан заметил, что лицо его покраснело.
Жак стал неслышно ходить из угла в угол.
И опять нависло грозное молчание.
Тут Антуан, не найдя иной темы, в надежде, очевидно, воздействовать на
чувства брата, а еще и потому, что был просто одержим мыслью о больном, -
снова заговорил об отце; особенно он упирал на то, что после операции
характер отца стал совсем другим, и даже рискнул заметить:
- Возможно, ты сам иначе судил бы о нем, если бы в течение этих трех
лет наблюдал, как он стареет у тебя на глазах, я наблюдаю...
- Возможно, - уклончиво бросил Жак.
Но Антуан был не из тех, кто легко сдается.
- Впрочем, - продолжал он, - я вот о чем думал: знали ли мы его
по-настоящему, знали ли, в сущности, какой он был?.. - И, уцепившись за эту
тему, он решил рассказать брату о пустяковом факте, о котором и сам узнал
лишь недавно: - Помнишь, - проговорил он, - Фобуа, парикмахера, что напротив
нашего дома, рядом с краснодеревцем, почти на углу улицы Пре-о-Клер...
Жак, шагавший взад и вперед по комнате с опущенной головой, резко
остановился. Фобуа... улица Пре-о-Клер... Назвать ее значило высветить в
намеренно созданном им мраке уединения целый мир, который, как ему казалось,
уже забыт начисто. Он воочию увидел каждую мелочь, каждую плитку тротуара,
каждую вывеску, старика краснодеревца, его пальцы цвета ореховой скорлупы,
мертвенно-бледного антиквара и его дочку, потом "дом", куда, как в раму,
было заключено все его прошлое, "дом", полуоткрытые ворота, каморку
консьержа, их квартирку на нижнем этаже и Лизбет, а за всем этим свое
детство, то, от которого он добровольно отрекся... Лизбет, первый его
опыт... В Вене случай свел его с другой Лизбет, муж ее покончил с собой из
ревности. Вдруг он подумал, что следовало бы сообщить о своем отъезде Софии,
дочери старика Каммерцинна...
А старший брат продолжал говорить.
Итак, в один прекрасный день, когда он очень торопился, он зашел в
парикмахерскую к Фобуа, хотя Они с Жаком упорно отказывались пользоваться
его услугами, так как вышеупомянутый брадобрей каждую субботу подстригал
бородку отца. Старик, оказывается, знал в лицо Антуана и сразу же заговорил
о г-не Тибо. И, праздно сидя с полотенцем, накинутым на плечи, Антуан, к
немалому своему удивлению, должен был признать, что болтливый парикмахер
нарисовал ему образ отца, совсем для него неожиданный.
- Оказывается, - уточнил он, - Отец без конца говорил о нас с этим
самым Фобуа. Особенно о тебе... До сих пор Фобуа помнит тот день, когда
"малыш" господина Тибо, то есть ты, выдержал экзамен на бакалавра, и Отец,
проходя мимо, приоткрыл дверь парикмахерской нарочно, чтобы сообщить:
"Господин Фобуа, малыш прошел". И Фобуа сказал мне: "Знаете, ваш добрый
папочка так гордился, что любо было смотреть!" Деталь, правда, весьма
неожиданная?.. Но уже совсем сбило меня с толку то... что происходило
последние три года...
Жак слегка нахмурился, и Антуану подумалось, уж не совершит ли он
промаха и стоит ли продолжать.
Но его уже понесло:
- Так вот. Я имею в виду твой отъезд. Из слов Фобуа я понял, что Отец
ни разу ни словом не обмолвился... о том, что произошло на самом деле, а
сочинил целый роман, чтобы успокоить умы в нашем квартале. К примеру, Фобуа
сказал мне вот что: "Путешествие - это же самое что ни на есть полезное! Раз
ваш папочка может позволить себе оплачивать учение сынка за границей,
правильно он сделал, что отправил его туда. Во-первых, сейчас везде есть
почтовые отделения, значит, отовсюду можно посылать письма; кстати, он мне
сообщил, что каждую неделю малыш ему пишет..."
Антуан старался не глядеть на Жака и, желая уйти от этой слишком
конкретной темы, добавил:
- Отец и обо мне рассказывал: "Мой старший рано или поздно станет
профессором Медицинского факультета". И о Мадемуазель рассказывал, и о
слугах. Фобуа всех нас, оказывается, отлично знает. И о Жиз тоже. Кстати,
тоже весьма любопытная подробность: оказывается, Отец очень часто говорил о
Жиз. (У Фобуа была дочка, ровесница Жиз, насколько я понял из его слов, она
умерла. Он говорил Отцу: "Моя делает то-то и то-то". А Отец отвечал: "А моя
- то-то и то-то". Ну, что скажешь? Фобуа напомнил мне множество наших
ребяческих шалостей, передавал наши детские словечки, - все это он узнал от
Отца, сам-то я о них забыл. Кто бы мог подумать, что в те времена Отец
замечал все наши ребяческие проказы? Так вот, Фобуа сказал мне буквально
следующее: "Очень ваш папочка жалел, что у него не было дочки". Зато часто
говаривал: "Теперь, господин Фобуа, когда у нас живет эта малютка, у меня
словно бы родная дочка появилась", Цитирую дословно. Поверь, я сам ужасно
удивился. Такая чувствительность, пусть, в сущности, угрюмая, возможно, даже
робкая, вымученная, и никто об этом даже не подозревал!
Не подняв головы, не промолвив ни слова, Жак продолжал шагать из угла в
угол. Хотя, казалось, он не глядит в сторону Антуана, он замечал каждое его
движение. Взволнован он не был, скорее был до глубины души потрясен самыми
бурными и противоречивыми ощущениями. А главное, - именно главное, - ему
было мучительно чувствовать, что прошлое силком ли, добровольно ли,
врывается в его жизнь.
Молчание Жака обескуражило Антуана, невозможно завязать хотя бы
пустяковый разговор. Он тоже следил за Жаком краем глаза, стараясь уловить
хоть какое-то отражение мысли на этом лице, выражавшем лишь угрюмую
решимость равнодушия. И все-таки Антуан не мог сердиться на брата. Он с
любовью вглядывался в пусть застывшее, безразличное, пусть отворачивающееся
лицо, но ведь это лицо найденного Жака. Никогда в жизни ни одно человеческое
лицо не было ему так дорого. И снова волна нежности притекла к его сердцу,
хотя он не посмел выдать себя ни словом, ни жестом.
Тем временем между братьями, как по уговору, вновь воцарилось молчание
- победительное, гнетущее. Слышно было лишь журчание капель в водосточной
трубе, негромкое жужжание огня да порою скрип под ногой Жака квадратиков
паркета.
Вдруг Жак подошел к печке, открыл дверцу, низко нагнувшись, бросил в
огонь два полешка и, не меняя позы, с колен обернулся к следившему за ним
взглядом брату и надменно пробормотал:
- Ты судишь меня слишком сурово. Мне это все равно. Но я этого не
заслуживаю.
- Конечно, нет, - поспешил подтвердить Антуан.
- Я имею право быть счастливым так, как я понимаю счастье, - продолжал
Жак. Он в запальчивости поднялся с колен, помолчал, потом процедил сквозь
стиснутые зубы: - Здесь я был полностью счастлив.
Антуан нагнулся:
- Правда?
- Полностью.
В паузах между этими фразами братья пристально смотрели друг на друга,
серьезно и с любопытством, с какой-то прямодушной мечтательной
сдержанностью.
- Я тебе верю, - ответил Антуан. - Впрочем, твой отъезд... И все же
столько в нем есть еще того, что я с трудом себе объясняю. Ох! - воскликнул
он, спохватившись, - не затем же я приехал сюда, чтобы хоть в чем-то тебя,
малыш, упрекать.
Тут только Жак заметил, что брат улыбается. В его памяти остался иной
образ Антуана - подобранного, энергичного до резкости, - и улыбка эта была
для него волнующим открытием. Испугался ли он, что вдруг расчувствуется?
Сжав кулаки, он потряс руками:
- Замолчи, Антуан, довольно об этом! - И добавил, словно желая смягчить
свои слова: - Сейчас не надо. - Выражение муки прошло по его чертам, он
отвернулся так, что лицо его очутилось в тени, прикрыл глаза и пробормотал:
- Тебе не понять!
Снова нависло молчание. Однако его воздухом уже можно было дышать.
Антуан встал и заговорил самым натуральным тоном.
- Не куришь? - спросил он. - А я вот не прочь выкурить сигарету,
разрешаешь? - Он считал, что, главное, ничего не драматизировать, напротив,
надо силою сердечной непринужденности постепенно одолеть эту дикость.
Он затянулся раз, другой, подошел к окну. Все старинные кровли Лозанны
клонились в сторону озера, словно кто-то нагромоздил в беспорядке
почерневшие от времени вьючные седла с обглоданными туманом контурами; и эти
изъеденные мхом черепицы, казалось, впитывают в себя воду, как войлок.
Небосвод вдали был замкнут цепью гор, темных на светлом фоне. На вершинах
белые пятна снега словно бы подбирались к самому небу, ровно-серому, без
просветов, а вдоль склонов светлые потеки снежных пластов цеплялись за
свинцовые прогалины. Будто из угрюмых млечных вулканов бьют лавой сливки.
К нему подошел Жак.
- Это Дан-Дош, - пояснил он, указывая в сторону гор.
Спускающиеся уступами дома скрывали ближайший берег озера, а
противоположный под сеткой дождя казался призрачным утесом.
- Твое хваленое озеро нынче все в пене, как разгулявшееся море, -
заметил Антуан.
Жак из любезности улыбнулся. Он все стоял у окна, не в силах отвести
глаз от того берега, где он различал, вернее, дорисовывал в воображении купы
деревьев, и селенья, и целую флотилию, стоявшую на причале у пристани, и
извилистые тропки, ведущие к горным харчевням... Настоящая декорация, словно
нарочно созданная для бродяжничества и приключений, и вот приходится
покидать ее, и надолго ли?
Антуан попытался отвлечь внимание Жака.
- Нынче утром у тебя, должно быть, много дела, - начал он. - Особенно,
если... - Он хотел добавить, но не добавил: "Особенно, если мы уезжаем
сегодня вечером".
Жак сердито помотал головой:
- Да нет же. Я сам себе хозяин. И вообще, какие могут быть сложности,
когда человек живет один, когда он сохранил... свободу. - Это слово почти
прозвенело в тишине. Потом Жак добавил совсем иным, печальным тоном и,
пристально посмотрев на Антуана, вздохнул: - Тебе этого не понять.
"Какое он ведет здесь существование? - думал Антуан. - Ну, работает,
конечно... Но на что он живет?" Он построил несколько различных гипотез, и
отдавшись течению своих мыслей, вполголоса произнес:
- Раз ты уже достиг совершеннолетия, то вполне мог взять свою часть из
маминого наследства.
В глазах Жака вспыхнуло почти смешливое выражение. С губ его чуть не
сорвался вопрос. Но сразу же ему стало грустно, - подумалось, что можно было
не браться, как приходилось временами, за кое-какие работы... Доки в
Тунисе... Подвал "Адриатики" в Триесте... "Deutsche Buchdruckerei"* в
Инсбруке. Но длилось это не дольше секунды, и даже не пришла ему в голову
мысль, что смерть отца окончательно разрешит все его материальные проблемы.
"Нет уж! Без их денег и без них тоже. Самому, только самому!"
______________
* "Немецкая типография" (нем.).
- А как же ты выкручиваешься? - рискнул спросить Антуан. - Легко на
жизнь зарабатываешь?
Жак обвел взглядом комнату.
- Сам видишь.
Но Антуан уже не мог удержаться:
- Но чем? Что ты делаешь?
Лицо Жака снова приняло упрямое, замкнутое выражение. На лбу взбухла и
тут же исчезла складка.
- Я не потому спрашиваю, чтобы лезть в твои дела, - поспешил заверить
брата Антуан. - Я, малыш, хочу только одного, чтобы ты как можно лучше
устроил свою жизнь, чтобы ты был счастлив!
- Ну!.. - глухо бросил Жак. И по его тону Антуан догадался, что должно
было означать это "ну": "Ну, счастлив-то я быть не могу. Это исключено!" И
Жак тут же устало добавил, пожав плечами: - Брось, Антуан, брось... Все
равно ты меня не поймешь - Он попытался улыбнуться. Потом нерешительно
шагнул в сторону, снова подошел к окну и, глядя рассеянно куда-то, еще раз
подтвердил, словно бы не замечая противоречия в своих словах: - Я был здесь
полностью счастлив... Полностью.
Потом, взглянув на часы, повернулся к Антуану и начал первым, чтобы
помешать тому заговорить:
- Сейчас я представлю тебя дядюшке Каммерцинну. И его дочке, если
только она дома. А потом пойдем позавтракаем. Нет, не здесь, где-нибудь в
городе. - Он снова открыл дверцу печки и, продолжая говорить, подбросил
новую порцию дров: - Бывший портной... А теперь муниципальный советник...
Пламенный синдикалист к тому же... Основал еженедельную газетку и один
делает ее почти всю... Вот увидишь, очень славный человек...
Старик Каммерцинн, сидя без пиджака в жарко натопленной конторе, правил
гранки; на носу у него красовались какие-то необыкновенные очки с
квадратными стеклами, а золотые их дужки не толще волоска закручивались
вокруг его мясистых маленьких ушей. Сквозь ребяческое выражение лица
проглядывало лукавство, говорил он наставительно, но держался не по возрасту
проказливо, смеялся кстати и некстати и в упор смотрел поверх очков в глаза
собеседнику. Он велел принести пива. Поначалу он именовал Антуана: "Сударь",
- но уже через несколько минут обращался к нему без чинов: "Дорогой мой
мальчик".
Жак холодно объявил, что в связи с болезнью отца он принужден
отлучиться "на некоторое время", что уезжает он нынче вечером, но комнату
сохранит за собой, даже заплатит за месяц вперед и оставит здесь "все свои
вещи".
Антуан и бровью не повел.
Старичок, взмахивая лежавшими перед ним листками, вдохновенно и
многословно пустился излагать свой проект создания кооперативной типографии
для выпуска газет "партии". Жак, по-видимому, заинтересованный его словами,
поддержал разговор.
Антуан слушал. Чувствовалось, что Жак не слишком торопится вновь
очутиться с глазу на глаз с братом. А может быть, просто ждал кого-то, кто
не показывался?
Наконец, махнув Антуану рукой, он направился к двери.
Поднялся въедливый ветер, принесший с собой мокрый снег.
- Метет, - сказал Жак.
Он явно старался побороть свою молчаливость. Спускаясь с широкой
каменной лестницы, идущей вдоль какого-то здания официального вида, он по
собственному почину объяснил брату, что это здешний университет. Его тон
выдавал даже гордость за выбранный им себе город. Антуан полюбовался
университетом. Но порывы ветра, несущего снег пополам с дождем, гнали их на
поиски убежища.
На углу двух узеньких улиц, где носились велосипедисты и шагали
прохожие, Жак остановился у дома, там вместо вывески прямо на стеклянной
двери нижнего этажа было написано большими белыми буквами:
Все, что только могло быть навощено в этом зале, обшитом мореным дубом,
ослепительно блестело. Владелец ресторана - энергичный толстяк сангвиник,
громко пыхтевший от одышки, но довольный и собой, и состоянием своего
здоровья, и своими официантами, и своей кухней, - хлопотал возле
посетителей, обращаясь с ними как с дорогими, случайно нагрянувшими гостями.
Стены были увешаны надписями, на которых готическим шрифтом было выведено:
"В Гастрономике натуральная еда, а не химическая!" - или: "В Гастрономике вы
не обнаружите даже крошки высохшей горчицы на краю баночки".
Жак, который, казалось, отмяк после посещения Каммерцинна и совместной
прогулки под дождем, ласково улыбался удивлению брата. Для него было
неожиданным то любопытство, с каким Антуан взирал на окружающий мир, этот
его плотоядный, все вбирающий взгляд, эта манера схватывать на лету и
смаковать каждую примечательную черточку. Раньше в кухмистерских Латинского
квартала, когда братьям случалось завтракать вместе, Антуан ничем не
интересовался и, усевшись за стол, первым делом вытаскивал медицинский
журнал и, прислонив его к графину, погружался в чтение.
Антуан почувствовал на себе изучающий взгляд Жака.
- По-твоему, я сильно изменился? - спросил он.
Жак уклончиво пожал плечом. Да, Антуан изменился, даже очень изменился.
Но чем же именно? Может быть, просто за эти три года Жак перезабыл многие
характерные черты старшего брата. Теперь он обнаруживал их одну за другой.
Иной раз какой-нибудь жест Антуана - его манера подергивать плечом и
одновременно моргать глазами или, объясняя что-то, протягивать собеседнику
открытую ладонь, - внезапно становились для Жака как бы новой встречей с
некогда таким близким образом, полностью изгладившимся из памяти. Однако
были и другие черты, которые волновали, хотя и приводили на память что-то
полузабытое: общее выражение лица, манера держаться, это ненаигранное
спокойствие, эта благожелательность, этот взгляд не грубый, не жесткий, как
раньше. Все это совсем новое. Жак попытался выразить свои впечатления в
двух-трех не слишком вразумительных словах. Антуан улыбнулся. Он-то знал,
что все это наследие Рашели. За несколько месяцев торжествующая страсть
запечатлела на этом лице, на том самом, что прежде упорно замыкалось, не
позволяя прочесть на себе даже намека на радость, - свои пометы: уверенность
оптимизма, даже удовлетворение счастливого любовника, и никогда следы эти не
исчезнут.
Завтрак оказался вкусным: пиво легкое, ледяное, пенистое, сама
атмосфера ресторана приветливая. Антуан весело дивился местным обычаям: он
заметил, что, когда разговор переходит на эту почву, брат охотнее размыкает
свои немотствующие уста. (Хотя всякий раз, когда Жак открывал рот,
создавалось впечатление, будто он бросается в разговор с отчаяния. Порой его
речь, неуверенная, рубленая становилась без всякой видимой причины смятенной
и напряженной, прерывалась внезапными паузами, и тогда он, не прекращая
беседы, погружал взгляд в глаза Антуана.)
- Нет, Антуан, - ответил он на какой-то шутливый выпад брата. - Зря ты
так считаешь... Нельзя сказать, что в Швейцарии... Словом, я достаточно
нагляделся разных стран, и поверь...
Заметив, что лицо Антуана невольно выразило живой интерес, Жак
замолчал. Но, очевидно, раскаявшись в своей подозрительности, он продолжал:
- Посмотри вон на того человека, его, если угодно, можно взять за
образчик типа: видишь, вон того господина справа от нас, он за столиком один
и разговаривает сейчас с хозяином. Достаточно распространенный в Швейцарии
тип. Внешность, манеры... Акцент...
- Такой гнусавый?
- Нет, - уточнил Жак и из щепетильности даже брови нахмурил. - Просто
уверенный тон, слова чуть растягивает, что служит признаком размышления. Но
главное, смотри, этот вид человека, поглощенного самим собой, и полное
равнодушие к тому, что происходит вокруг. Вот это очень по-швейцарски. А
также вид человека, который повсюду чувствует себя в безопасности...
- Взгляд умный, - подтвердил Антуан, - но просто невероятно, до какой
степени он лишен живости.
- Так вот, таких в Лозанне многие тысячи. С утра до вечера, не суетясь,
не теряя зря ни минуты, они делают то, что положено им делать. Судьбы их
пересекаются, но никто не вмешивается в чужую жизнь. Границ своих они не
переходят, и в каждый данный миг своего существования полностью захвачены
тем, что делают, или тем, что будут делать мгновение спустя.
Антуан слушал, не прерывая, и внимание брата чуть смущало Жака, но и
подбадривало, вызывало в нем ощущение весомости своих слов, и это
развязывало язык.
- Вот ты говоришь "живость", - продолжал он. - Их считают
тяжеловесными. Сказано это опрометчиво, да и неверно. Просто у них другая
натура, ну, чем, предположим... у тебя. Возможно, более основательная. А в
случае надобности такая же гибкая. Нет, ничуть не тяжеловесные, а
устойчивые. А это отнюдь не одно и то же.
- Вот что мне удивительно, - сказал Антуан, вынув из кармана пачку
сигарет, - что ты, ты прижился в этом муравейнике...
- Представь себе! - воскликнул Жак. Он отодвинул пустую чашку и чуть
возникновению нервной депрессии, которая благоприятствовала началу
заболевания, и, возможно, даже теперешняя его болезнь не прогрессировала бы
так быстро.
А Жак словно того и ждал, когда брат его кончит говорить, как бешеный
вскочил с кресла и задал вопрос:
- Откуда ты узнал, где я?
Вряд ли имело смысл скрывать.
- От... Жаликура.
- Жаликура? - Казалось, ни одно имя не могло бы сильнее удивить Жака,
чем это. И он повторил по слогам: - От Жа-ли-кура?
Антуан вынул бумажник. Достал распечатанное еще тогда письмо Жаликура и
протянул брату. Так оно было проще: избавляло от ненужных объяснений.
Жак схватил письмо, пробежал его глазами, потом подошел к окну и снова
стал читать уже медленно, опустив веки, плотно сжав губы, - непроницаемый
Жак.
А Антуан тем временем разглядывал его. Лицо это, еще три года назад
по-юношески неопределенное, сейчас, свежевыбритое, казалось, не слишком
отличается от того, прежнего, но все-таки оно поразило Антуана, хотя он и
сам вряд ли мог объяснить, что он открыл в нем для себя нового: больше
внутренней силы, меньше надменности, а также и беспокойства; возможно,
меньше и упрямства и уж наверняка больше твердости. Бесспорно, Жак утратил
свое юношеское обаяние, но зато стал много крепче. Теперь он казался даже
коренастым. Голова тоже как будто стала больше, сидела почти вплотную на
широко развернутых плечах, и Жак приобрел привычку откидывать ее назад, что
придавало ему чуть дерзкий или, во всяком случае, задиристый вид. Нижняя
челюсть грозно выпячивалась, рот энергичный, твердый, но линия рта скорее
скорбная. Особенно резко изменилось выражение губ. Кожа лица по-прежнему
очень белая, на скулах выступало с десяток веснушек. А волосы все такие же
густые, только из прежних рыжих стали скорее каштановыми; это мужественное
лицо казалось шире из-за непокорной путаницы волос, и по-прежнему спадала на
висок, прикрывая часть лба, более темная прядь с золотистым оттенком,
которую то и дело нетерпеливо отбрасывала рука.
Антуан увидел, как по коже лба прошла легкая дрожь и между бровями
резко обозначились две складки. Он догадывался, какой взрыв противоречивых
мыслей вызвало у Жака чтение этого письма, и потому вопрос брата, бессильно
уронившего руку с листком и повернувшегося к нему, не застал Антуана
врасплох.
- Значит, ты тоже, ты... ты прочел мою новеллу?
Ничего не ответив, Антуан молча опустил веки, потом поднял их. Он
улыбнулся одними глазами, губы лишь слегка тронула улыбка, под этим любящим
взглядом остыла досада Жака, и он добавил уже менее напористо:
- А... кто еще читал?
- Никто.
Жак все так же недоверчиво смотрел на брата.
- Даю слово, - поспешно проговорил Антуан.
Засунув руки в карманы, Жак молчал. Откровенно говоря, его не так уж
коробила мысль, что брат прочел "Сестренку". Было даже интересно узнать его
мнение. Сам-то он достаточно строго оценивал это произведение, написанное
хоть и со страстью, но уже давно - полтора года назад. Он считал, что с той
поры сделал значительный шаг вперед, и сейчас ему казались просто несносными
эти искания, эта поэтичность, все эти юношеские преувеличения. Но, странное
дело, Жак меньше всего думал о сюжетной линии новеллы, о ее связи с
собственной своей историей; с тех пор как он дал прошлому жизнь в искусстве,
он искренне считал, что отрубил от себя это прошлое; и если он случайно
вспоминал пережитую боль, то лишь для того, чтобы поскорее уверить самого
себя: "Я исцелился от всего этого!" Поэтому, когда Антуан сказал ему: "Я
приехал за тобой", - первой мыслью Жака, почти рефлекторной, было: "Во
всяком случае, я исцелился". А затем чуть позже он добавил про себя: "А
главное, Жиз в Англии". (На худой конец он мог еще снести, чтобы в его
присутствии говорили о Жиз, называли ее имя, но яростно запрещал даже беглый
намек на Женни.)
С минуту оба молчали, Жак неподвижно стоял у окна, всматриваясь куда-то
в даль, потом снова повернулся к брату:
- Кто-нибудь знает, что ты здесь?
- Никто не знает.
На сей раз Жак не отставал:
- А Отец?
- Да нет же.
- А Жиз?
- Нет, никто не знает. - Антуан запнулся, но, желая окончательно
успокоить брата, добавил: - После того, что произошло, лучше, чтобы Жиз пока
вообще ничего не знала, тем более что она сейчас в Лондоне.
Жак не сводил взгляда со старшего брата: в глазах его вспыхнул вопрос,
но тут же угас.
Снова воцарилось молчание.
Антуан боялся этого молчания, но чем сильнее хотелось ему прервать его,
тем труднее было найти подходящий предлог. Разумеется, десятки вопросов
готовы были сорваться с его губ, но задавать их он все же опасался. Искал
какую-нибудь безобидную тему, попроще, ему хотелось сказать что-то такое,
что приблизило бы их друг к другу, но ничего не приходило на ум.
Положение становилось воистину критическим, как вдруг Жак быстро открыл
окно, а сам отступил в глубь комнаты. Великолепный сиамский кот с густой
серой шерстью и с угольно-черной мордочкой мягко спрыгнул на паркет.
- Гость? - спросил Антуан, обрадовавшись, что наконец-то можно
переменить тему разговора.
Жак улыбнулся:
- Друг. - И добавил: - Причем самый ценный вид друга, так оказать, друг
приходящий.
- А откуда он?
- Никто не мог мне ничего сказать, я всех расспрашивал. Очевидно,
откуда-то издалека: в нашем квартале его не знают.
Великолепный котище важно обошел комнату, урча, как волчок.
- А твой друг здорово вымок, - заметил Антуан, чувствуя, что молчание,
подобно коту, кружит вокруг них.
- Именно в дождливую погоду он обычно и наносит мне визит, - подхватил
Жак. - Иногда совсем поздно, в полночь. Поцарапается в окно, войдет,
усядется перед печкой, вылижет всю шерстку, а когда обсохнет, требует, чтобы
я его выпустил. Ни разу не дал себя погладить и ни разу не удостоил взять,
чтобы я ему ни предлагал.
Окончив осмотр комнаты, кот направился к полуоткрытому окну.
- Смотри-ка, - почти весело проговорил Жак, - он никак не ожидал
встретить здесь тебя; видишь, собирается удирать. - И в самом деле, кот
прыгнул на край цинковой крыши и ушел, даже не обернувшись.
- Да, он дал мне довольно жестоко понять, что я здесь непрошеный гость,
- полушутливо заметил Антуан.
Жак как раз закрывал окно и воспользовался этим, чтобы не ответить на
слова брата. Но когда он обернулся, Антуан заметил, что лицо его покраснело.
Жак стал неслышно ходить из угла в угол.
И опять нависло грозное молчание.
Тут Антуан, не найдя иной темы, в надежде, очевидно, воздействовать на
чувства брата, а еще и потому, что был просто одержим мыслью о больном, -
снова заговорил об отце; особенно он упирал на то, что после операции
характер отца стал совсем другим, и даже рискнул заметить:
- Возможно, ты сам иначе судил бы о нем, если бы в течение этих трех
лет наблюдал, как он стареет у тебя на глазах, я наблюдаю...
- Возможно, - уклончиво бросил Жак.
Но Антуан был не из тех, кто легко сдается.
- Впрочем, - продолжал он, - я вот о чем думал: знали ли мы его
по-настоящему, знали ли, в сущности, какой он был?.. - И, уцепившись за эту
тему, он решил рассказать брату о пустяковом факте, о котором и сам узнал
лишь недавно: - Помнишь, - проговорил он, - Фобуа, парикмахера, что напротив
нашего дома, рядом с краснодеревцем, почти на углу улицы Пре-о-Клер...
Жак, шагавший взад и вперед по комнате с опущенной головой, резко
остановился. Фобуа... улица Пре-о-Клер... Назвать ее значило высветить в
намеренно созданном им мраке уединения целый мир, который, как ему казалось,
уже забыт начисто. Он воочию увидел каждую мелочь, каждую плитку тротуара,
каждую вывеску, старика краснодеревца, его пальцы цвета ореховой скорлупы,
мертвенно-бледного антиквара и его дочку, потом "дом", куда, как в раму,
было заключено все его прошлое, "дом", полуоткрытые ворота, каморку
консьержа, их квартирку на нижнем этаже и Лизбет, а за всем этим свое
детство, то, от которого он добровольно отрекся... Лизбет, первый его
опыт... В Вене случай свел его с другой Лизбет, муж ее покончил с собой из
ревности. Вдруг он подумал, что следовало бы сообщить о своем отъезде Софии,
дочери старика Каммерцинна...
А старший брат продолжал говорить.
Итак, в один прекрасный день, когда он очень торопился, он зашел в
парикмахерскую к Фобуа, хотя Они с Жаком упорно отказывались пользоваться
его услугами, так как вышеупомянутый брадобрей каждую субботу подстригал
бородку отца. Старик, оказывается, знал в лицо Антуана и сразу же заговорил
о г-не Тибо. И, праздно сидя с полотенцем, накинутым на плечи, Антуан, к
немалому своему удивлению, должен был признать, что болтливый парикмахер
нарисовал ему образ отца, совсем для него неожиданный.
- Оказывается, - уточнил он, - Отец без конца говорил о нас с этим
самым Фобуа. Особенно о тебе... До сих пор Фобуа помнит тот день, когда
"малыш" господина Тибо, то есть ты, выдержал экзамен на бакалавра, и Отец,
проходя мимо, приоткрыл дверь парикмахерской нарочно, чтобы сообщить:
"Господин Фобуа, малыш прошел". И Фобуа сказал мне: "Знаете, ваш добрый
папочка так гордился, что любо было смотреть!" Деталь, правда, весьма
неожиданная?.. Но уже совсем сбило меня с толку то... что происходило
последние три года...
Жак слегка нахмурился, и Антуану подумалось, уж не совершит ли он
промаха и стоит ли продолжать.
Но его уже понесло:
- Так вот. Я имею в виду твой отъезд. Из слов Фобуа я понял, что Отец
ни разу ни словом не обмолвился... о том, что произошло на самом деле, а
сочинил целый роман, чтобы успокоить умы в нашем квартале. К примеру, Фобуа
сказал мне вот что: "Путешествие - это же самое что ни на есть полезное! Раз
ваш папочка может позволить себе оплачивать учение сынка за границей,
правильно он сделал, что отправил его туда. Во-первых, сейчас везде есть
почтовые отделения, значит, отовсюду можно посылать письма; кстати, он мне
сообщил, что каждую неделю малыш ему пишет..."
Антуан старался не глядеть на Жака и, желая уйти от этой слишком
конкретной темы, добавил:
- Отец и обо мне рассказывал: "Мой старший рано или поздно станет
профессором Медицинского факультета". И о Мадемуазель рассказывал, и о
слугах. Фобуа всех нас, оказывается, отлично знает. И о Жиз тоже. Кстати,
тоже весьма любопытная подробность: оказывается, Отец очень часто говорил о
Жиз. (У Фобуа была дочка, ровесница Жиз, насколько я понял из его слов, она
умерла. Он говорил Отцу: "Моя делает то-то и то-то". А Отец отвечал: "А моя
- то-то и то-то". Ну, что скажешь? Фобуа напомнил мне множество наших
ребяческих шалостей, передавал наши детские словечки, - все это он узнал от
Отца, сам-то я о них забыл. Кто бы мог подумать, что в те времена Отец
замечал все наши ребяческие проказы? Так вот, Фобуа сказал мне буквально
следующее: "Очень ваш папочка жалел, что у него не было дочки". Зато часто
говаривал: "Теперь, господин Фобуа, когда у нас живет эта малютка, у меня
словно бы родная дочка появилась", Цитирую дословно. Поверь, я сам ужасно
удивился. Такая чувствительность, пусть, в сущности, угрюмая, возможно, даже
робкая, вымученная, и никто об этом даже не подозревал!
Не подняв головы, не промолвив ни слова, Жак продолжал шагать из угла в
угол. Хотя, казалось, он не глядит в сторону Антуана, он замечал каждое его
движение. Взволнован он не был, скорее был до глубины души потрясен самыми
бурными и противоречивыми ощущениями. А главное, - именно главное, - ему
было мучительно чувствовать, что прошлое силком ли, добровольно ли,
врывается в его жизнь.
Молчание Жака обескуражило Антуана, невозможно завязать хотя бы
пустяковый разговор. Он тоже следил за Жаком краем глаза, стараясь уловить
хоть какое-то отражение мысли на этом лице, выражавшем лишь угрюмую
решимость равнодушия. И все-таки Антуан не мог сердиться на брата. Он с
любовью вглядывался в пусть застывшее, безразличное, пусть отворачивающееся
лицо, но ведь это лицо найденного Жака. Никогда в жизни ни одно человеческое
лицо не было ему так дорого. И снова волна нежности притекла к его сердцу,
хотя он не посмел выдать себя ни словом, ни жестом.
Тем временем между братьями, как по уговору, вновь воцарилось молчание
- победительное, гнетущее. Слышно было лишь журчание капель в водосточной
трубе, негромкое жужжание огня да порою скрип под ногой Жака квадратиков
паркета.
Вдруг Жак подошел к печке, открыл дверцу, низко нагнувшись, бросил в
огонь два полешка и, не меняя позы, с колен обернулся к следившему за ним
взглядом брату и надменно пробормотал:
- Ты судишь меня слишком сурово. Мне это все равно. Но я этого не
заслуживаю.
- Конечно, нет, - поспешил подтвердить Антуан.
- Я имею право быть счастливым так, как я понимаю счастье, - продолжал
Жак. Он в запальчивости поднялся с колен, помолчал, потом процедил сквозь
стиснутые зубы: - Здесь я был полностью счастлив.
Антуан нагнулся:
- Правда?
- Полностью.
В паузах между этими фразами братья пристально смотрели друг на друга,
серьезно и с любопытством, с какой-то прямодушной мечтательной
сдержанностью.
- Я тебе верю, - ответил Антуан. - Впрочем, твой отъезд... И все же
столько в нем есть еще того, что я с трудом себе объясняю. Ох! - воскликнул
он, спохватившись, - не затем же я приехал сюда, чтобы хоть в чем-то тебя,
малыш, упрекать.
Тут только Жак заметил, что брат улыбается. В его памяти остался иной
образ Антуана - подобранного, энергичного до резкости, - и улыбка эта была
для него волнующим открытием. Испугался ли он, что вдруг расчувствуется?
Сжав кулаки, он потряс руками:
- Замолчи, Антуан, довольно об этом! - И добавил, словно желая смягчить
свои слова: - Сейчас не надо. - Выражение муки прошло по его чертам, он
отвернулся так, что лицо его очутилось в тени, прикрыл глаза и пробормотал:
- Тебе не понять!
Снова нависло молчание. Однако его воздухом уже можно было дышать.
Антуан встал и заговорил самым натуральным тоном.
- Не куришь? - спросил он. - А я вот не прочь выкурить сигарету,
разрешаешь? - Он считал, что, главное, ничего не драматизировать, напротив,
надо силою сердечной непринужденности постепенно одолеть эту дикость.
Он затянулся раз, другой, подошел к окну. Все старинные кровли Лозанны
клонились в сторону озера, словно кто-то нагромоздил в беспорядке
почерневшие от времени вьючные седла с обглоданными туманом контурами; и эти
изъеденные мхом черепицы, казалось, впитывают в себя воду, как войлок.
Небосвод вдали был замкнут цепью гор, темных на светлом фоне. На вершинах
белые пятна снега словно бы подбирались к самому небу, ровно-серому, без
просветов, а вдоль склонов светлые потеки снежных пластов цеплялись за
свинцовые прогалины. Будто из угрюмых млечных вулканов бьют лавой сливки.
К нему подошел Жак.
- Это Дан-Дош, - пояснил он, указывая в сторону гор.
Спускающиеся уступами дома скрывали ближайший берег озера, а
противоположный под сеткой дождя казался призрачным утесом.
- Твое хваленое озеро нынче все в пене, как разгулявшееся море, -
заметил Антуан.
Жак из любезности улыбнулся. Он все стоял у окна, не в силах отвести
глаз от того берега, где он различал, вернее, дорисовывал в воображении купы
деревьев, и селенья, и целую флотилию, стоявшую на причале у пристани, и
извилистые тропки, ведущие к горным харчевням... Настоящая декорация, словно
нарочно созданная для бродяжничества и приключений, и вот приходится
покидать ее, и надолго ли?
Антуан попытался отвлечь внимание Жака.
- Нынче утром у тебя, должно быть, много дела, - начал он. - Особенно,
если... - Он хотел добавить, но не добавил: "Особенно, если мы уезжаем
сегодня вечером".
Жак сердито помотал головой:
- Да нет же. Я сам себе хозяин. И вообще, какие могут быть сложности,
когда человек живет один, когда он сохранил... свободу. - Это слово почти
прозвенело в тишине. Потом Жак добавил совсем иным, печальным тоном и,
пристально посмотрев на Антуана, вздохнул: - Тебе этого не понять.
"Какое он ведет здесь существование? - думал Антуан. - Ну, работает,
конечно... Но на что он живет?" Он построил несколько различных гипотез, и
отдавшись течению своих мыслей, вполголоса произнес:
- Раз ты уже достиг совершеннолетия, то вполне мог взять свою часть из
маминого наследства.
В глазах Жака вспыхнуло почти смешливое выражение. С губ его чуть не
сорвался вопрос. Но сразу же ему стало грустно, - подумалось, что можно было
не браться, как приходилось временами, за кое-какие работы... Доки в
Тунисе... Подвал "Адриатики" в Триесте... "Deutsche Buchdruckerei"* в
Инсбруке. Но длилось это не дольше секунды, и даже не пришла ему в голову
мысль, что смерть отца окончательно разрешит все его материальные проблемы.
"Нет уж! Без их денег и без них тоже. Самому, только самому!"
______________
* "Немецкая типография" (нем.).
- А как же ты выкручиваешься? - рискнул спросить Антуан. - Легко на
жизнь зарабатываешь?
Жак обвел взглядом комнату.
- Сам видишь.
Но Антуан уже не мог удержаться:
- Но чем? Что ты делаешь?
Лицо Жака снова приняло упрямое, замкнутое выражение. На лбу взбухла и
тут же исчезла складка.
- Я не потому спрашиваю, чтобы лезть в твои дела, - поспешил заверить
брата Антуан. - Я, малыш, хочу только одного, чтобы ты как можно лучше
устроил свою жизнь, чтобы ты был счастлив!
- Ну!.. - глухо бросил Жак. И по его тону Антуан догадался, что должно
было означать это "ну": "Ну, счастлив-то я быть не могу. Это исключено!" И
Жак тут же устало добавил, пожав плечами: - Брось, Антуан, брось... Все
равно ты меня не поймешь - Он попытался улыбнуться. Потом нерешительно
шагнул в сторону, снова подошел к окну и, глядя рассеянно куда-то, еще раз
подтвердил, словно бы не замечая противоречия в своих словах: - Я был здесь
полностью счастлив... Полностью.
Потом, взглянув на часы, повернулся к Антуану и начал первым, чтобы
помешать тому заговорить:
- Сейчас я представлю тебя дядюшке Каммерцинну. И его дочке, если
только она дома. А потом пойдем позавтракаем. Нет, не здесь, где-нибудь в
городе. - Он снова открыл дверцу печки и, продолжая говорить, подбросил
новую порцию дров: - Бывший портной... А теперь муниципальный советник...
Пламенный синдикалист к тому же... Основал еженедельную газетку и один
делает ее почти всю... Вот увидишь, очень славный человек...
Старик Каммерцинн, сидя без пиджака в жарко натопленной конторе, правил
гранки; на носу у него красовались какие-то необыкновенные очки с
квадратными стеклами, а золотые их дужки не толще волоска закручивались
вокруг его мясистых маленьких ушей. Сквозь ребяческое выражение лица
проглядывало лукавство, говорил он наставительно, но держался не по возрасту
проказливо, смеялся кстати и некстати и в упор смотрел поверх очков в глаза
собеседнику. Он велел принести пива. Поначалу он именовал Антуана: "Сударь",
- но уже через несколько минут обращался к нему без чинов: "Дорогой мой
мальчик".
Жак холодно объявил, что в связи с болезнью отца он принужден
отлучиться "на некоторое время", что уезжает он нынче вечером, но комнату
сохранит за собой, даже заплатит за месяц вперед и оставит здесь "все свои
вещи".
Антуан и бровью не повел.
Старичок, взмахивая лежавшими перед ним листками, вдохновенно и
многословно пустился излагать свой проект создания кооперативной типографии
для выпуска газет "партии". Жак, по-видимому, заинтересованный его словами,
поддержал разговор.
Антуан слушал. Чувствовалось, что Жак не слишком торопится вновь
очутиться с глазу на глаз с братом. А может быть, просто ждал кого-то, кто
не показывался?
Наконец, махнув Антуану рукой, он направился к двери.
Поднялся въедливый ветер, принесший с собой мокрый снег.
- Метет, - сказал Жак.
Он явно старался побороть свою молчаливость. Спускаясь с широкой
каменной лестницы, идущей вдоль какого-то здания официального вида, он по
собственному почину объяснил брату, что это здешний университет. Его тон
выдавал даже гордость за выбранный им себе город. Антуан полюбовался
университетом. Но порывы ветра, несущего снег пополам с дождем, гнали их на
поиски убежища.
На углу двух узеньких улиц, где носились велосипедисты и шагали
прохожие, Жак остановился у дома, там вместо вывески прямо на стеклянной
двери нижнего этажа было написано большими белыми буквами:
Все, что только могло быть навощено в этом зале, обшитом мореным дубом,
ослепительно блестело. Владелец ресторана - энергичный толстяк сангвиник,
громко пыхтевший от одышки, но довольный и собой, и состоянием своего
здоровья, и своими официантами, и своей кухней, - хлопотал возле
посетителей, обращаясь с ними как с дорогими, случайно нагрянувшими гостями.
Стены были увешаны надписями, на которых готическим шрифтом было выведено:
"В Гастрономике натуральная еда, а не химическая!" - или: "В Гастрономике вы
не обнаружите даже крошки высохшей горчицы на краю баночки".
Жак, который, казалось, отмяк после посещения Каммерцинна и совместной
прогулки под дождем, ласково улыбался удивлению брата. Для него было
неожиданным то любопытство, с каким Антуан взирал на окружающий мир, этот
его плотоядный, все вбирающий взгляд, эта манера схватывать на лету и
смаковать каждую примечательную черточку. Раньше в кухмистерских Латинского
квартала, когда братьям случалось завтракать вместе, Антуан ничем не
интересовался и, усевшись за стол, первым делом вытаскивал медицинский
журнал и, прислонив его к графину, погружался в чтение.
Антуан почувствовал на себе изучающий взгляд Жака.
- По-твоему, я сильно изменился? - спросил он.
Жак уклончиво пожал плечом. Да, Антуан изменился, даже очень изменился.
Но чем же именно? Может быть, просто за эти три года Жак перезабыл многие
характерные черты старшего брата. Теперь он обнаруживал их одну за другой.
Иной раз какой-нибудь жест Антуана - его манера подергивать плечом и
одновременно моргать глазами или, объясняя что-то, протягивать собеседнику
открытую ладонь, - внезапно становились для Жака как бы новой встречей с
некогда таким близким образом, полностью изгладившимся из памяти. Однако
были и другие черты, которые волновали, хотя и приводили на память что-то
полузабытое: общее выражение лица, манера держаться, это ненаигранное
спокойствие, эта благожелательность, этот взгляд не грубый, не жесткий, как
раньше. Все это совсем новое. Жак попытался выразить свои впечатления в
двух-трех не слишком вразумительных словах. Антуан улыбнулся. Он-то знал,
что все это наследие Рашели. За несколько месяцев торжествующая страсть
запечатлела на этом лице, на том самом, что прежде упорно замыкалось, не
позволяя прочесть на себе даже намека на радость, - свои пометы: уверенность
оптимизма, даже удовлетворение счастливого любовника, и никогда следы эти не
исчезнут.
Завтрак оказался вкусным: пиво легкое, ледяное, пенистое, сама
атмосфера ресторана приветливая. Антуан весело дивился местным обычаям: он
заметил, что, когда разговор переходит на эту почву, брат охотнее размыкает
свои немотствующие уста. (Хотя всякий раз, когда Жак открывал рот,
создавалось впечатление, будто он бросается в разговор с отчаяния. Порой его
речь, неуверенная, рубленая становилась без всякой видимой причины смятенной
и напряженной, прерывалась внезапными паузами, и тогда он, не прекращая
беседы, погружал взгляд в глаза Антуана.)
- Нет, Антуан, - ответил он на какой-то шутливый выпад брата. - Зря ты
так считаешь... Нельзя сказать, что в Швейцарии... Словом, я достаточно
нагляделся разных стран, и поверь...
Заметив, что лицо Антуана невольно выразило живой интерес, Жак
замолчал. Но, очевидно, раскаявшись в своей подозрительности, он продолжал:
- Посмотри вон на того человека, его, если угодно, можно взять за
образчик типа: видишь, вон того господина справа от нас, он за столиком один
и разговаривает сейчас с хозяином. Достаточно распространенный в Швейцарии
тип. Внешность, манеры... Акцент...
- Такой гнусавый?
- Нет, - уточнил Жак и из щепетильности даже брови нахмурил. - Просто
уверенный тон, слова чуть растягивает, что служит признаком размышления. Но
главное, смотри, этот вид человека, поглощенного самим собой, и полное
равнодушие к тому, что происходит вокруг. Вот это очень по-швейцарски. А
также вид человека, который повсюду чувствует себя в безопасности...
- Взгляд умный, - подтвердил Антуан, - но просто невероятно, до какой
степени он лишен живости.
- Так вот, таких в Лозанне многие тысячи. С утра до вечера, не суетясь,
не теряя зря ни минуты, они делают то, что положено им делать. Судьбы их
пересекаются, но никто не вмешивается в чужую жизнь. Границ своих они не
переходят, и в каждый данный миг своего существования полностью захвачены
тем, что делают, или тем, что будут делать мгновение спустя.
Антуан слушал, не прерывая, и внимание брата чуть смущало Жака, но и
подбадривало, вызывало в нем ощущение весомости своих слов, и это
развязывало язык.
- Вот ты говоришь "живость", - продолжал он. - Их считают
тяжеловесными. Сказано это опрометчиво, да и неверно. Просто у них другая
натура, ну, чем, предположим... у тебя. Возможно, более основательная. А в
случае надобности такая же гибкая. Нет, ничуть не тяжеловесные, а
устойчивые. А это отнюдь не одно и то же.
- Вот что мне удивительно, - сказал Антуан, вынув из кармана пачку
сигарет, - что ты, ты прижился в этом муравейнике...
- Представь себе! - воскликнул Жак. Он отодвинул пустую чашку и чуть