Страница:
Если бы Вы знали! Я люблю Вас, я всегда любил только Вас".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слова прыгали перед глазами Женни, но глаза оставались сухими,
пылающими, и она ежеминутно отрывала их от письма, чтобы метнуть беспокойный
взгляд в сторону лифта, - она не могла думать ни о чем, кроме того, что Жак
находится поблизости. Страх перед его появлением был так велик, что она не
могла сосредоточиться на трагических строках записки, нацарапанных
карандашом поперек страницы, в которых ее отец в роковую минуту, прежде чем
сделать решительное движение, оставил след своей последней мысли о ней:
"Пусть простит меня моя Женни..."
Она искала взглядом какой-нибудь уголок, где можно было бы спрятаться,
какое-нибудь убежище. Ничего нет... Там, в углу, диванчик... Шатаясь, она
добралась до него и села. Она не пыталась понять, что она чувствует. Она
была слишком утомлена. Ей хотелось умереть здесь, сию минуту, чтобы разом
покончить со всем, избавиться от самой себя.
Но она не владела своими мыслями. Прошлое воскресало в памяти, и яркие
картины проходили перед ее глазами, как фильм, прокручиваемый со сказочной
быстротой... Непонятное начиналось для нее с конца того лета 1910 года,
проведенного в Мезон-Лаффите. В то время, когда Жак, по всей видимости, с
каждым днем все больше влюблялся, все более настойчиво стремился покорить
ее; в то время, когда она сама с каждым днем все больше пугалась своего
возрастающего смятения и своего желания уступить ему, - внезапно, без
всякого предупреждения, ни строчки не написав ей, ничем не объяснив
оскорбления, наносимого ей такой переменой, Жак перестал бывать у них... А
потом однажды вечером Антуан вызвал Даниэля к телефону: Жак исчез!.. С этой
минуты начались ее терзания. Что послужило причиной бегства или, может быть,
хуже того - самоубийства? Какую тайну этот необузданный юноша унес с
собой?.. Изо дня в день в течение всего октября этого памятного 1910 года,
полная тревоги, она следила за бесплодными поисками Антуана и Даниэля,
пытавшихся напасть на след беглеца, и никто вокруг нее, даже мать, не
подозревал о ее страданиях... Так продолжалось многие месяцы... В полном
молчании и душевном смятении, не имея даже поддержки в настоящем религиозном
чувстве, она билась одна в этой тяжелой атмосфере неразгаданной загадки.
Упорно скрывала она не только свое отчаяние, но и физическое недомогание,
вызванное потрясением всего организма после такого удара... Наконец после
года с лишним молчаливой борьбы, после того как силы то восстанавливались,
то снова падали, наступило душевное успокоение. Теперь оставалось только
позаботиться о теле. Доктора отправили ее на целое лето в горы, а с
наступлением первых холодов - на юг... Именно в Провансе прошлой осенью она
узнала из письма Даниэля к матери, что Жак отыскался, что он живет в
Швейцарии, что он приезжал в Париж на похороны г-на Тибо. В течение
нескольких недель после этого она находилась в глубоком смятении, но потом
оно само собой улеглось, и, вопреки всему, так быстро, что она действительно
поверила в свое выздоровление: между нею и Жаком все кончено, не осталось
ничего... Так она думала. А сегодня вечером, в самый драматический час ее
жизни, он вдруг снова предстал перед ней со своими бегающими зрачками, со
своим недобрым лицом!
Она продолжала сидеть, нагнувшись вперед, не спуская испуганного
взгляда с пролета лестницы. Мысли ее неслись галопом. Что ждет ее впереди?
Случайная встреча, внезапное столкновение скрестившихся взглядов -
достаточно ли этого, чтобы всколыхнуть весь осадок прошлого, чтобы в один
миг уничтожить физическое и моральное равновесие, с таким трудом достигнутое
ею в течение нескольких лет?
По знаку Антуана Жак остался внизу, в холле.
Особа в черном атласном платье снова заняла свое место за кассой и
время от времени бросала на Жака недружелюбные взгляды поверх своего пенсне.
Скрытый в глубине оркестр, состоявший из рояля и визгливой скрипки,
старательно наигрывал танго для одной-единственной пары танцующих,
мелькавшей за стеклянной перегородкой. В столовой кончала обедать запоздалая
публика. Из буфетной доносился звон посуды. Лакеи сновали взад и вперед с
подносами в руках. Проходя мимо кассирши, они объявляли негромким голосом:
"Одну бутылку "Эвиана" в третий номер", "Счет десятому номеру", "Два кофе в
двадцать седьмой".
Горничная сбежала с лестницы. Кончиком своего пера особа в черном
платье указала ей на Жака.
Горничная подала ему записку от Антуана:
"Телеграфируй доктору Эке, пусть срочно приезжает в Пасси. О9-13".
Жак попросил провести его к телефонной будке. В трубку он услышал голос
Николь, но не назвал себя.
Эке был дома. Он подошел к телефону.
- Выезжаю. Через десять минут буду на месте.
Кассирша ждала около дверцы телефонной будки. Все, что имело отношение
к "этому дураку из девятого номера", казалось ей подозрительным: даже
больной обычно является нежелательным постояльцем в гостинице, а что же
говорить о самоубийце?
- Понимаете, подобные дела в таком почтенном заведении, как наше... Мы
не можем... категорически не можем... Необходимо немедленно...
В эту минуту на лестнице появился Антуан. Он был один и без шляпы. Жак
бросился к нему.
- Ну что?
- Он без сознания... Ты звонил по телефону?
- Эке сейчас приедет.
Особа в черном платье решительно набросилась на них:
- Вы, может быть, домашний врач этой семьи?
- Да.
- Мы ни в коем случае не можем держать его здесь, понимаете?.. В такой
гостинице, как наша... Необходимо перевезти его в больницу...
Антуан, не обращая больше на кассиршу никакого внимания, увлек брата в
другой конец холла.
- Что случилось? - расспрашивал Жак. - Почему он решил покончить с
собой?
- Понятия не имею.
- Он жил здесь один?
- Кажется.
- Ты сейчас поднимешься обратно?
- Нет. Подожду Эке, чтобы переговорить с ним... Давай сядем. - Но, едва
усевшись, Антуан снова вскочил. - Где телефон? - Он внезапно вспомнил об
Анне. - Следи за входной дверью. Я сейчас вернусь.
Анна лежала на диване в темноте, с открытыми окнами и спущенными
шторами. Услышав телефонный звонок, она инстинктивно почувствовала, что
Антуан не придет. Она слушала его объяснения, но они как-то не доходили до
ее сознания.
- Вы меня поняли? - спросил он, удивленный ее молчанием.
Она не в состоянии была ответить. Спазма сжимала ей горло, душила ее.
Сделав над собой усилие, она прошептала:
- Не может быть, Тони!
Голос был такой глухой, такой изменившийся, что Антуан невольно
сдержался на минуту, прежде чем дать волю раздражению.
- Что не может быть? Раз я вам говорю... Он без сознания! Я жду
хирурга!
Пальцы Анны судорожно сжимали телефонную трубку, и она боялась
вымолвить слово, чтобы не разрыдаться.
Антуан терпеливо ждал.
- Где ты находишься? - наконец спросила она.
- В гостинице... Недалеко от площади Звезды.
Она повторила, как слабое эхо:
- Площадь Звезды?.. - После бесконечно долгих колебаний она наконец
вымолвила: - Но ведь это совсем рядом... Ты совсем близко от меня, Тони!..
Он усмехнулся:
- Да, недалеко...
Она уловила улыбку в тоне его голоса, и надежды ее сразу ожили.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал Антуан, продолжая улыбаться. - Но
повторяю, мне придется провести здесь всю ночь... Лучше бы тебе спокойно
вернуться домой.
- Нет, - крикнула она быстро и глухо. - Нет, я не тронусь с места! - И
после минутного колебания прошептала: - Я буду ждать тебя...
Она откинулась назад, отстранила трубку от лица и глубоко вздохнула.
Издали аппарат прохрипел ей в ответ:
- ...если мне удастся вырваться... но не слишком на это рассчитывай...
До свиданья, милая...
Она живо приблизила телефон к уху. Но Антуан уже повесил трубку.
Тогда она снова растянулась на диване и лежала так, неподвижно, вся
напряженная, вытянув ноги, уставившись в одну точку и все еще прижимая к
щеке телефонную трубку.
- Госпожа де Фонтанен действительно замечательная женщина, - сказал
Антуан задумчиво, усаживаясь рядом с Жаком после телефонного разговора. Он
помолчал, затем заговорил снова: - Ты не виделся с Женни... с тех пор? - Он
живо вспомнил исчезновение брата, появление "Сестренки" и все, что в свое
время удалось разузнать из этой смутной истории.
Жак, нахмурившись, отрицательно покачал головой.
В эту минуту у подъезда гостиницы остановился автомобиль. На нижних
ступеньках лестницы показалась фигура Эке. За ним шла его жена. Николь так
никогда и не могла простить дяде Жерому: она считала его виновником дурного
поведения своей матери, и теперешняя скандальная история казалась ей
справедливой божьей карой. Но в этот час тяжкого испытания она не хотела
покидать свою тетку Терезу и Женни.
Эке на минуту задержался на пороге. Острым взглядом из-за пенсне он
быстро оглядел вестибюль. Увидел Антуана, шедшего к нему навстречу. Но не
узнал Жака, который умышленно оставался в тени.
Антуан не встречался с Николь с того самого вечера, накануне смерти ее
дочурки. (Он знал, что вскоре после этого Николь родила мертвого ребенка,
что роды были очень тяжелые и навсегда искалечили ее тело и душу.) Она
похудела; юношеское, доверчивое выражение лица совершенно исчезло. Она
протянула Антуану руку. Взгляды их встретились, и черты Николь слегка
передернулись: образ Антуана был для нее неразрывно связан с самыми
мучительными воспоминаниями, и вот сейчас ей опять пришлось встретиться с
ним в трагической атмосфере новой драмы...
Антуан, что-то нашептывая хирургу на ухо, проводил его с женой до
лифта. Прежде чем все они исчезли в застекленной кабинке, Жак издали увидел,
как его брат прижал палец к виску, у самых корней волос.
Особа в черном платье выскочила из-за своей конторки.
- Это родственник?
- Нет, хирург.
- Надеюсь, они не вздумают оперировать его здесь!
Жак повернулся к ней спиной.
Музыка кончилась. В столовой потушили свет. Автобус привез с вокзала
молодую молчаливую парочку: это были, по-видимому, англичане; их прекрасные
чемоданы сверкали новизной.
Прошло не более десяти минут, как вдруг снова появилась горничная и
передала Жаку вторую записку от Антуана:
"Телефонируй в клинику Бодран, Нейи, 54-03, от имени Эке. Пусть
немедленно пришлют карету скорой помощи для лежачего больного и готовят
операционную".
Жак сейчас же позвонил.
Выходя из телефонной будки, он наткнулся на кассиршу, стоявшую за
дверью. С видимым облегчением она любезно улыбнулась ему.
Жак заметил Антуана и Эке, шедших к выходу через холл. Хирург
направился к автомобилю и уехал один.
Антуан вернулся к Жаку.
- Эке хочет попытаться извлечь пулю еще до утра. Это единственный
шанс...
Жак вопросительно взглянул на брата. Антуан поморщился.
- Черепная коробка глубоко продавлена. Будет чудо, если он
выкарабкается из этой истории... Теперь вот что, - продолжал Антуан,
направляясь к письменному столу у входа в галерею. - Госпожа де Фонтанен
просит известить Даниэля, он в Люневиле. Тебе нужно будет отнести депешу в
какое-нибудь почтовое отделение, открытое ночью, например, возле Биржи.
- Дадут ли ему отпуск? - усомнился Жак.
"При создавшемся положении, - думал он, - да еще из пограничного
гарнизона!"
- Конечно... А почему бы нет? - возразил Антуан, не понимая.
Он уже сел за стол и начал составлять текст телеграммы. Но передумал и
скомкал исписанный лист.
- Нет... Лучше обратиться прямо к полковнику, Это будет вернее. - Он
взял другой лист и начал писать, бормоча: "Прошу вас... настоятельно срочно
разрешить... отпуск... сержанту Фонтанену... отец которого..." Кончив, он
встал.
Жак послушно взял от него телеграмму.
- Встретимся в клинике? Где она находится?
- Если хочешь... бульвар Бино, четырнадцать... Но стоит ли? - добавил
он, подумав. - Не лучше ли тебе ехать домой, старина, и хорошенько
выспаться... (Он чуть было не прибавил: "Где ты остановился? Не хочешь ли
перебраться ко мне на Университетскую улицу?" - но воздержался.) Позвони мне
по телефону завтра утром до восьми часов; я сообщу тебе обо всем, что
случилось за ночь.
Жак уже направился к выходу, когда Антуан снова окликнул его:
- Тебе следовало бы дать телеграмму и самому Даниэлю тоже и указать ему
адрес клиники.
Когда Жак вышел из почтового отделения у Биржи, время близилось к
полуночи.
Мысли его были заняты Даниэлем; он представлял себе своего друга
распечатывающим телеграмму, которую он только что отправил, подписав:
"Доктор Тибо". Жак в нерешительности остановился посреди тротуара, устремив
невидящий взгляд на ярко освещенную пустую площадь. Все тело его слегка
поламывало, как перед началом болезни; у него кружилась голова. "Что это со
мной?" - подумал он.
Он заставил себя подтянуться, выпрямился и перешел улицу. Воздух уже не
был так неподвижен, но ночь оставалась теплой. Жак побрел вперед без
определенной цели. "Что со мной? - вторично задал он себе вопрос. - Женни?"
Образ девушки, бледной и тоненькой в своем строгом синем костюме - такой,
какой он внезапно увидел ее после стольких лет разлуки, - вновь предстал
перед ним. Всего лишь на одно мгновение. Он тотчас же без особого усилия
отогнал его прочь.
По улице Вивьен Жак дошел до бульвара Пуассоньер и тут остановился.
Бульвары, в этот воскресный летний вечер остававшиеся почти пустынными,
начинали теперь понемногу оживляться, но всего лишь на какой-нибудь час:
публика покидала театральные залы и заполняла террасы кафе. Открытые такси
вихрем неслись к Опере. Поток толпы двигался по тротуарам в сторону западных
районов. Девицы легкого поведения, кокетливо-задорные под своими большими
шляпами с цветами, направлялись против течения к воротам Сен-Мартен,
откровенно заглядывая в лицо одиноким мужчинам.
Прислонившись к ларьку на углу улицы, Жак наблюдал, как мимо него
вереницей проходили все эти ослепленные люди. Заблуждение, в котором
находился Антуан, несомненно, было всеобщим. Был ли среди этих радостно
настроенных прохожих хоть один человек, догадывавшийся, что Европа уже
попалась в ловушку? Никогда еще Жак не постигал с такой остротой, что судьба
миллионов беспечных людей находится в руках нескольких человек, выбранных,
можно сказать, случайно, людей, которым народы по глупости вверяют заботу о
своей безопасности.
Газетчик, шлепая старыми башмаками, кричал не слишком уверенно:
- Второй выпуск... "Либерте"... "Пресса"...
Жак купил газеты, просмотрел их при свете фонаря: "Процесс Кайо...
Поездка г-на Пуанкаре... По Сене вплавь через весь Париж... Соединенные
Штаты и Мексика... Драма на почве ревности... Велосипедные Гонки вокруг
Франции... Игра в мяч на Большой приз в Тюильри... Финансовый бюллетень..."
Больше ничего.
Снова возникла мысль о Женни. И внезапно Жак решил ускорить свой отъезд
на два дня. "Завтра же уеду в Женеву". Решив это, он неожиданно
почувствовал, что ему стало легче.
"А что, если зайти в "Юма"?" - подумал он и почти весело направился на
улицу Круассан.
В квартале, где в этот поздний час изготовлялось большинство утренних
газет, кипела жизнь. Жак проник в этот муравейник. Ярко освещенные бары и
кафе были переполнены. Царивший в них шум через открытые окна и двери
доносился на улицу.
Перед редакцией "Юманите" небольшое сборище людей загораживало вход.
Жак обменялся рукопожатиями. Здесь уже комментировалось сообщение, которое
Ларге только что передал патрону: по слухам, во Французский банк был на днях
сделан чрезвычайный вклад в четыре миллиарда золотом (это называлось
"военным резервом".
Вскоре группа разбрелась в разные стороны. Кто-то предложил закончить
вечер в кафе "Прогресс", находившемся всего в нескольких шагах на улице
Сантье; там социалисты, жаждущие новостей, всегда могли рассчитывать на
встречу с редакторами газет. (Те, кто не посещал "Прогресс", отправились в
"Круассан" на улицу Монмартр или в "Кружку пива" на улицу Фейдо.)
Жака пригласили выпить пива в кафе "Прогресс". Он уже бывал в этих
местах, где обычно собирались, и всегда встречал там друзей. Было известно,
что он приехал из Швейцарии с поручением. К нему относились с почтительным
вниманием; старались осведомлять его обо всем, чтобы облегчить ему задачу;
однако, несмотря на доверие и товарищеское отношение к нему, многие из этих
активных работников партии, вышедшие из рабочего класса, считали Жака
"интеллигентом" и "сочувствующим", который, по существу, не был "своим".
В "Прогрессе" они расположились на антресолях в довольно обширном зале
с низким потолком, куда управляющий кафе, член партии, пускал только
постоянных посетителей. В этот вечер здесь собралось человек двадцать
различного возраста; они сидели за неопрятными мраморными столиками в
атмосфере, насыщенной табачным дымом и кисловатым запахом пива. Обсуждалась
статья Жореса, появившаяся утром, о роли Интернационала в случае войны.
Здесь присутствовали Кадье, Марк Левуар, Стефани, Берте и Рабб. Они
окружали бородатого великана, белокурого и краснощекого немца - социалиста
Тацлера, которого Жак встречал в Берлине. Тацлер утверждал, что эта статья
будет перепечатана и прокомментирована всей германской прессой. По его
мнению, речь, произнесенная недавно Жоресом в палате, чтобы оправдать отказ
французских социалистов голосовать за кредиты на поездку президента в
Россию, речь, в которой Жорес заявил, что Франция не позволит "вовлечь себя
в авантюру", получила широкую огласку по ту сторону Рейна.
- Во Франции тоже, - сказал Рабб, бывший типографский рабочий,
бородатый, с причудливо-шишковатым черепом. - Именно эта речь побудила
Сенскую федерацию{477} голосовать за предложение о всеобщей забастовке в
случае угрозы войны.
- А как ваши немецкие рабочие? - спросил Кадье. - Будут ли они готовы,
достаточно ли они дисциплинированны, чтобы провести забастовку без
рассуждений, если ваша социал-демократическая партия в принципе на нее
согласится... и отдаст распоряжение осуществить ее при угрозе мобилизации?
- Могу задать тебе тот же самый вопрос, - возразил Тацлер, смеясь своим
искренним, простодушным смехом. - Будет ли рабочий класс у вас, во Франции,
достаточно дисциплинирован, чтобы в день мобилизации...
- Я думаю, что это будет в значительной мере зависеть от поведения
немецкого пролетариата, - заметил Жак.
- А я отвечу: да! Без малейшего сомнения, - оборвал его Кадье.
- Неизвестно! - сказал Рабб. - Я склонен скорее сказать: нет!
Кадье пожал плечами.
(Это был длинный, худой, нескладный малый. Его можно было встретить
повсюду - в секциях, в комитетах, на Бирже труда, во Всеобщей конфедерации
труда, в редакциях, в приемных министерств, - всегда на бегу, всегда
спешащий, неуловимый. Обычно с ним сталкивались где-нибудь в дверях, и,
когда его начинали искать, он уже исчезал; он был из тех людей, которых
узнают в лицо всегда слишком поздно, когда они уже прошли мимо.)
- Да, нет... - заметил Тацлер, смеясь во весь рот. - Вот так же и у нас
- gerade so!* А знаете что? - внезапно заявил он, делая страшные глаза. - В
Германии очень обеспокоены тем, что ваш Пуанкаре посетил царя.
______________
* Совершенно то же самое! (нем.).
- Черт возьми! - буркнул Рабб. - Это был действительно не совсем
удачный момент. Мы как будто хотели показать всему миру, что официально
поощряем панславизм!
Жак заметил:
- Это в особенности бросается в глаза, когда читаешь наши газеты:
вызывающий тон, каким 80 французской прессе комментируется эта поездка,
поистине невыносим!
- А знаете что? - продолжал Тацлер. - Ведь именно присутствие
Вивиани{478}, министра иностранных дел, заставляет думать, что в Петербурге
происходит дипломатический сговор против германизма... У нас прекрасно
известно, что Россия заставила Францию издать закон о трехлетнем сроке
военной службы. С какой целью? Панславизм все больше и больше угрожает
Германии и Австрии!
- А между тем дела в России обстоят неважно, - сказал Миланов, который
только что вошел и сел рядом с Жаком. - Здешние газеты почти ничего об этом
не пишут. А вот Праздновский, только что приехавший оттуда, привез
интересные сведения. На Путиловском заводе началась забастовка и оттуда
быстро распространяется по стране. Третьего дня, в пятницу, было уже около
шестидесяти пяти тысяч забастовщиков в одном только Петербурге! Шли уличные
бои! Полиция стреляла, и было много убитых. Даже женщин и девушек!
Фигурка Женни в синем костюме мелькнула перед мысленным взором Жака и
снова исчезла. Чтобы сказать что-нибудь и отогнать волнующий образ, он
спросил у русского:
- Разве Праздновский здесь?
- Ну да, он приехал сегодня утром. Уже целый час сидит, запершись с
патроном... Я его жду... Хочешь подождать со мной?
- Нет, - ответил Жак. И снова его охватил приступ болезненной,
лихорадочной тревоги. Сидеть здесь неподвижно, в этой насквозь прокуренной
комнате, пережевывая все одни и те же вопросы, стало ему вдруг невыносимо. -
Уже поздно. Мне пора уходить.
Но на улице ночной мрак и одиночество показались ему еще более тяжкими,
чем общество товарищей. Ускоряя шаг, он направился к своей гостинице. Он жил
на углу улицы Бернардинцев и набережной Турнель, по ту сторону Сены, около
площади Мобер, в меблированных комнатах, которые содержал
социалист-бельгиец, старый приятель Ванхеде. Не обращая ни на что внимания,
Жак пробрался сквозь ночную сутолоку Центрального рынка, затем перешел через
площадь Ратуши, огромную и безмолвную. Часы на башне показывали без четверти
два. Это был тот подозрительный час, когда перекрещиваются пути запоздавших
мужчин и женщин, которые принюхиваются друг к другу в ночи, словно кобели и
суки...
Жаку было жарко и хотелось пить. Все бары были закрыты. Понурив голову
и волоча отяжелевшие ноги, он шел по набережной, стремясь скорее добраться
до постели и найти забвение в сне. Где-то там Женни, должно быть, дежурила у
изголовья отца. Жак старался об этом не думать.
- Завтра, - прошептал он, - в это время я уже буду далеко!
Он ощупью поднялся по лестнице, кое-как отыскал в темноте свою комнату,
выпил глоток тепловатой воды из кувшина, разделся, не зажигая свечи, и,
бросившись на постель, почти мгновенно заснул.
Операция, сделанная в присутствии Антуана, не могла быть вполне
закончена. Эке надрезал края раны, приподнял раздробленные кости, осколки
которых глубоко вонзились в мозговую ткань, и даже собирался произвести
трепанацию черепа. Но так как состояние больного не позволяло продолжить
поиски, оба врача были вынуждены отказаться от мысли найти пулю.
Они решили предупредить об этом г-жу де Фонтанен. Однако из сострадания
к ней утверждали, - что, впрочем, было не так уж далеко от истины, - что
операция дала больному некоторые шансы на сохранение жизни; если положение
улучшится, явится возможность вновь предпринять поиски пули и извлечь ее.
(Они не признались лишь в том, насколько сомнительным казался им успех.)
Было два часа ночи, когда Эке с женой решились покинуть клинику. Г-жа
де Фонтанен настояла на том, чтобы Николь вернулась домой вместе с мужем.
Жерома перенесли в палату на третьем этаже; при нем была сиделка.
Чтобы не покидать обеих женщин в одиночестве, Антуан предложил остаться
с ними на ночь в больнице. Все трое расположились в маленькой приемной,
смежной с палатой, где лежал Жером. Двери и окна были распахнуты настежь.
Вокруг царила тревожная ночная тишина, обычная для больниц: за каждой стеной
угадывалось присутствие измученного тела, которое мечется, вздыхает,
отсчитывая час за часом и не получая облегчения.
Женни уселась в стороне, на диване, помещавшемся в глубине комнаты.
Скрестив на коленях руки, выпрямившись и опираясь затылком на спинку дивана,
она закрыла глаза и казалась спящей.
Госпожа де Фонтанен пододвинула свое кресло поближе к Антуану. Она не
виделась с ним больше года. Тем не менее первой ее мыслью при известии о
самоубийстве Жерома было обратиться к доктору Тибо. И он откликнулся. По
первому зову он пришел сюда, верный себе, энергичный и преданный.
- Я еще не видела вас со времени печального события в вашей семье, -
заговорила внезапно г-жа де Фонтанен. - Вам пришлось пережить тяжелые
минуты, я знаю... Я много думала о вас. Молилась за вашего отца... - Она
умолкла: ей вспомнилась ее единственная встреча с г-ном Тибо во время побега
обоих мальчиков. Каким он выказал себя тогда жестоким, несправедливым!.. Она
прошептала: - Мир праху его!..
Антуан ничего не ответил. Наступило молчание.
Люстра, вокруг которой носились мухи, заливала безжалостно ярким светом
фальшивую роскошь окружающей обстановки: золоченые завитушки стульев,
зеленое растение, чахлое и разукрашенное лентами, водруженное посередине
стола в голубой фаянсовой вазе, скрывавшей глиняный горшок. Изредка
приглушенный звонок слабо дребезжал в конце коридора. Тогда по кафельному
полу раздавались шаркающие шаги сиделки и где-то тихо отворялась и
затворялась дверь; иногда издали слышался чей-то стон, звяканье фарфоровой
посуды, а затем вновь наступала тишина.
Госпожа де Фонтанен, наклонившись к Антуану, прикрывала своей маленькой
пухлой рукой усталые глаза, которые раздражал яркий свет.
Она принялась шепотом рассказывать Антуану о Жероме, пытаясь
разъяснить, довольно бессвязно, то, что ей было известно о запутанных делах
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слова прыгали перед глазами Женни, но глаза оставались сухими,
пылающими, и она ежеминутно отрывала их от письма, чтобы метнуть беспокойный
взгляд в сторону лифта, - она не могла думать ни о чем, кроме того, что Жак
находится поблизости. Страх перед его появлением был так велик, что она не
могла сосредоточиться на трагических строках записки, нацарапанных
карандашом поперек страницы, в которых ее отец в роковую минуту, прежде чем
сделать решительное движение, оставил след своей последней мысли о ней:
"Пусть простит меня моя Женни..."
Она искала взглядом какой-нибудь уголок, где можно было бы спрятаться,
какое-нибудь убежище. Ничего нет... Там, в углу, диванчик... Шатаясь, она
добралась до него и села. Она не пыталась понять, что она чувствует. Она
была слишком утомлена. Ей хотелось умереть здесь, сию минуту, чтобы разом
покончить со всем, избавиться от самой себя.
Но она не владела своими мыслями. Прошлое воскресало в памяти, и яркие
картины проходили перед ее глазами, как фильм, прокручиваемый со сказочной
быстротой... Непонятное начиналось для нее с конца того лета 1910 года,
проведенного в Мезон-Лаффите. В то время, когда Жак, по всей видимости, с
каждым днем все больше влюблялся, все более настойчиво стремился покорить
ее; в то время, когда она сама с каждым днем все больше пугалась своего
возрастающего смятения и своего желания уступить ему, - внезапно, без
всякого предупреждения, ни строчки не написав ей, ничем не объяснив
оскорбления, наносимого ей такой переменой, Жак перестал бывать у них... А
потом однажды вечером Антуан вызвал Даниэля к телефону: Жак исчез!.. С этой
минуты начались ее терзания. Что послужило причиной бегства или, может быть,
хуже того - самоубийства? Какую тайну этот необузданный юноша унес с
собой?.. Изо дня в день в течение всего октября этого памятного 1910 года,
полная тревоги, она следила за бесплодными поисками Антуана и Даниэля,
пытавшихся напасть на след беглеца, и никто вокруг нее, даже мать, не
подозревал о ее страданиях... Так продолжалось многие месяцы... В полном
молчании и душевном смятении, не имея даже поддержки в настоящем религиозном
чувстве, она билась одна в этой тяжелой атмосфере неразгаданной загадки.
Упорно скрывала она не только свое отчаяние, но и физическое недомогание,
вызванное потрясением всего организма после такого удара... Наконец после
года с лишним молчаливой борьбы, после того как силы то восстанавливались,
то снова падали, наступило душевное успокоение. Теперь оставалось только
позаботиться о теле. Доктора отправили ее на целое лето в горы, а с
наступлением первых холодов - на юг... Именно в Провансе прошлой осенью она
узнала из письма Даниэля к матери, что Жак отыскался, что он живет в
Швейцарии, что он приезжал в Париж на похороны г-на Тибо. В течение
нескольких недель после этого она находилась в глубоком смятении, но потом
оно само собой улеглось, и, вопреки всему, так быстро, что она действительно
поверила в свое выздоровление: между нею и Жаком все кончено, не осталось
ничего... Так она думала. А сегодня вечером, в самый драматический час ее
жизни, он вдруг снова предстал перед ней со своими бегающими зрачками, со
своим недобрым лицом!
Она продолжала сидеть, нагнувшись вперед, не спуская испуганного
взгляда с пролета лестницы. Мысли ее неслись галопом. Что ждет ее впереди?
Случайная встреча, внезапное столкновение скрестившихся взглядов -
достаточно ли этого, чтобы всколыхнуть весь осадок прошлого, чтобы в один
миг уничтожить физическое и моральное равновесие, с таким трудом достигнутое
ею в течение нескольких лет?
По знаку Антуана Жак остался внизу, в холле.
Особа в черном атласном платье снова заняла свое место за кассой и
время от времени бросала на Жака недружелюбные взгляды поверх своего пенсне.
Скрытый в глубине оркестр, состоявший из рояля и визгливой скрипки,
старательно наигрывал танго для одной-единственной пары танцующих,
мелькавшей за стеклянной перегородкой. В столовой кончала обедать запоздалая
публика. Из буфетной доносился звон посуды. Лакеи сновали взад и вперед с
подносами в руках. Проходя мимо кассирши, они объявляли негромким голосом:
"Одну бутылку "Эвиана" в третий номер", "Счет десятому номеру", "Два кофе в
двадцать седьмой".
Горничная сбежала с лестницы. Кончиком своего пера особа в черном
платье указала ей на Жака.
Горничная подала ему записку от Антуана:
"Телеграфируй доктору Эке, пусть срочно приезжает в Пасси. О9-13".
Жак попросил провести его к телефонной будке. В трубку он услышал голос
Николь, но не назвал себя.
Эке был дома. Он подошел к телефону.
- Выезжаю. Через десять минут буду на месте.
Кассирша ждала около дверцы телефонной будки. Все, что имело отношение
к "этому дураку из девятого номера", казалось ей подозрительным: даже
больной обычно является нежелательным постояльцем в гостинице, а что же
говорить о самоубийце?
- Понимаете, подобные дела в таком почтенном заведении, как наше... Мы
не можем... категорически не можем... Необходимо немедленно...
В эту минуту на лестнице появился Антуан. Он был один и без шляпы. Жак
бросился к нему.
- Ну что?
- Он без сознания... Ты звонил по телефону?
- Эке сейчас приедет.
Особа в черном платье решительно набросилась на них:
- Вы, может быть, домашний врач этой семьи?
- Да.
- Мы ни в коем случае не можем держать его здесь, понимаете?.. В такой
гостинице, как наша... Необходимо перевезти его в больницу...
Антуан, не обращая больше на кассиршу никакого внимания, увлек брата в
другой конец холла.
- Что случилось? - расспрашивал Жак. - Почему он решил покончить с
собой?
- Понятия не имею.
- Он жил здесь один?
- Кажется.
- Ты сейчас поднимешься обратно?
- Нет. Подожду Эке, чтобы переговорить с ним... Давай сядем. - Но, едва
усевшись, Антуан снова вскочил. - Где телефон? - Он внезапно вспомнил об
Анне. - Следи за входной дверью. Я сейчас вернусь.
Анна лежала на диване в темноте, с открытыми окнами и спущенными
шторами. Услышав телефонный звонок, она инстинктивно почувствовала, что
Антуан не придет. Она слушала его объяснения, но они как-то не доходили до
ее сознания.
- Вы меня поняли? - спросил он, удивленный ее молчанием.
Она не в состоянии была ответить. Спазма сжимала ей горло, душила ее.
Сделав над собой усилие, она прошептала:
- Не может быть, Тони!
Голос был такой глухой, такой изменившийся, что Антуан невольно
сдержался на минуту, прежде чем дать волю раздражению.
- Что не может быть? Раз я вам говорю... Он без сознания! Я жду
хирурга!
Пальцы Анны судорожно сжимали телефонную трубку, и она боялась
вымолвить слово, чтобы не разрыдаться.
Антуан терпеливо ждал.
- Где ты находишься? - наконец спросила она.
- В гостинице... Недалеко от площади Звезды.
Она повторила, как слабое эхо:
- Площадь Звезды?.. - После бесконечно долгих колебаний она наконец
вымолвила: - Но ведь это совсем рядом... Ты совсем близко от меня, Тони!..
Он усмехнулся:
- Да, недалеко...
Она уловила улыбку в тоне его голоса, и надежды ее сразу ожили.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал Антуан, продолжая улыбаться. - Но
повторяю, мне придется провести здесь всю ночь... Лучше бы тебе спокойно
вернуться домой.
- Нет, - крикнула она быстро и глухо. - Нет, я не тронусь с места! - И
после минутного колебания прошептала: - Я буду ждать тебя...
Она откинулась назад, отстранила трубку от лица и глубоко вздохнула.
Издали аппарат прохрипел ей в ответ:
- ...если мне удастся вырваться... но не слишком на это рассчитывай...
До свиданья, милая...
Она живо приблизила телефон к уху. Но Антуан уже повесил трубку.
Тогда она снова растянулась на диване и лежала так, неподвижно, вся
напряженная, вытянув ноги, уставившись в одну точку и все еще прижимая к
щеке телефонную трубку.
- Госпожа де Фонтанен действительно замечательная женщина, - сказал
Антуан задумчиво, усаживаясь рядом с Жаком после телефонного разговора. Он
помолчал, затем заговорил снова: - Ты не виделся с Женни... с тех пор? - Он
живо вспомнил исчезновение брата, появление "Сестренки" и все, что в свое
время удалось разузнать из этой смутной истории.
Жак, нахмурившись, отрицательно покачал головой.
В эту минуту у подъезда гостиницы остановился автомобиль. На нижних
ступеньках лестницы показалась фигура Эке. За ним шла его жена. Николь так
никогда и не могла простить дяде Жерому: она считала его виновником дурного
поведения своей матери, и теперешняя скандальная история казалась ей
справедливой божьей карой. Но в этот час тяжкого испытания она не хотела
покидать свою тетку Терезу и Женни.
Эке на минуту задержался на пороге. Острым взглядом из-за пенсне он
быстро оглядел вестибюль. Увидел Антуана, шедшего к нему навстречу. Но не
узнал Жака, который умышленно оставался в тени.
Антуан не встречался с Николь с того самого вечера, накануне смерти ее
дочурки. (Он знал, что вскоре после этого Николь родила мертвого ребенка,
что роды были очень тяжелые и навсегда искалечили ее тело и душу.) Она
похудела; юношеское, доверчивое выражение лица совершенно исчезло. Она
протянула Антуану руку. Взгляды их встретились, и черты Николь слегка
передернулись: образ Антуана был для нее неразрывно связан с самыми
мучительными воспоминаниями, и вот сейчас ей опять пришлось встретиться с
ним в трагической атмосфере новой драмы...
Антуан, что-то нашептывая хирургу на ухо, проводил его с женой до
лифта. Прежде чем все они исчезли в застекленной кабинке, Жак издали увидел,
как его брат прижал палец к виску, у самых корней волос.
Особа в черном платье выскочила из-за своей конторки.
- Это родственник?
- Нет, хирург.
- Надеюсь, они не вздумают оперировать его здесь!
Жак повернулся к ней спиной.
Музыка кончилась. В столовой потушили свет. Автобус привез с вокзала
молодую молчаливую парочку: это были, по-видимому, англичане; их прекрасные
чемоданы сверкали новизной.
Прошло не более десяти минут, как вдруг снова появилась горничная и
передала Жаку вторую записку от Антуана:
"Телефонируй в клинику Бодран, Нейи, 54-03, от имени Эке. Пусть
немедленно пришлют карету скорой помощи для лежачего больного и готовят
операционную".
Жак сейчас же позвонил.
Выходя из телефонной будки, он наткнулся на кассиршу, стоявшую за
дверью. С видимым облегчением она любезно улыбнулась ему.
Жак заметил Антуана и Эке, шедших к выходу через холл. Хирург
направился к автомобилю и уехал один.
Антуан вернулся к Жаку.
- Эке хочет попытаться извлечь пулю еще до утра. Это единственный
шанс...
Жак вопросительно взглянул на брата. Антуан поморщился.
- Черепная коробка глубоко продавлена. Будет чудо, если он
выкарабкается из этой истории... Теперь вот что, - продолжал Антуан,
направляясь к письменному столу у входа в галерею. - Госпожа де Фонтанен
просит известить Даниэля, он в Люневиле. Тебе нужно будет отнести депешу в
какое-нибудь почтовое отделение, открытое ночью, например, возле Биржи.
- Дадут ли ему отпуск? - усомнился Жак.
"При создавшемся положении, - думал он, - да еще из пограничного
гарнизона!"
- Конечно... А почему бы нет? - возразил Антуан, не понимая.
Он уже сел за стол и начал составлять текст телеграммы. Но передумал и
скомкал исписанный лист.
- Нет... Лучше обратиться прямо к полковнику, Это будет вернее. - Он
взял другой лист и начал писать, бормоча: "Прошу вас... настоятельно срочно
разрешить... отпуск... сержанту Фонтанену... отец которого..." Кончив, он
встал.
Жак послушно взял от него телеграмму.
- Встретимся в клинике? Где она находится?
- Если хочешь... бульвар Бино, четырнадцать... Но стоит ли? - добавил
он, подумав. - Не лучше ли тебе ехать домой, старина, и хорошенько
выспаться... (Он чуть было не прибавил: "Где ты остановился? Не хочешь ли
перебраться ко мне на Университетскую улицу?" - но воздержался.) Позвони мне
по телефону завтра утром до восьми часов; я сообщу тебе обо всем, что
случилось за ночь.
Жак уже направился к выходу, когда Антуан снова окликнул его:
- Тебе следовало бы дать телеграмму и самому Даниэлю тоже и указать ему
адрес клиники.
Когда Жак вышел из почтового отделения у Биржи, время близилось к
полуночи.
Мысли его были заняты Даниэлем; он представлял себе своего друга
распечатывающим телеграмму, которую он только что отправил, подписав:
"Доктор Тибо". Жак в нерешительности остановился посреди тротуара, устремив
невидящий взгляд на ярко освещенную пустую площадь. Все тело его слегка
поламывало, как перед началом болезни; у него кружилась голова. "Что это со
мной?" - подумал он.
Он заставил себя подтянуться, выпрямился и перешел улицу. Воздух уже не
был так неподвижен, но ночь оставалась теплой. Жак побрел вперед без
определенной цели. "Что со мной? - вторично задал он себе вопрос. - Женни?"
Образ девушки, бледной и тоненькой в своем строгом синем костюме - такой,
какой он внезапно увидел ее после стольких лет разлуки, - вновь предстал
перед ним. Всего лишь на одно мгновение. Он тотчас же без особого усилия
отогнал его прочь.
По улице Вивьен Жак дошел до бульвара Пуассоньер и тут остановился.
Бульвары, в этот воскресный летний вечер остававшиеся почти пустынными,
начинали теперь понемногу оживляться, но всего лишь на какой-нибудь час:
публика покидала театральные залы и заполняла террасы кафе. Открытые такси
вихрем неслись к Опере. Поток толпы двигался по тротуарам в сторону западных
районов. Девицы легкого поведения, кокетливо-задорные под своими большими
шляпами с цветами, направлялись против течения к воротам Сен-Мартен,
откровенно заглядывая в лицо одиноким мужчинам.
Прислонившись к ларьку на углу улицы, Жак наблюдал, как мимо него
вереницей проходили все эти ослепленные люди. Заблуждение, в котором
находился Антуан, несомненно, было всеобщим. Был ли среди этих радостно
настроенных прохожих хоть один человек, догадывавшийся, что Европа уже
попалась в ловушку? Никогда еще Жак не постигал с такой остротой, что судьба
миллионов беспечных людей находится в руках нескольких человек, выбранных,
можно сказать, случайно, людей, которым народы по глупости вверяют заботу о
своей безопасности.
Газетчик, шлепая старыми башмаками, кричал не слишком уверенно:
- Второй выпуск... "Либерте"... "Пресса"...
Жак купил газеты, просмотрел их при свете фонаря: "Процесс Кайо...
Поездка г-на Пуанкаре... По Сене вплавь через весь Париж... Соединенные
Штаты и Мексика... Драма на почве ревности... Велосипедные Гонки вокруг
Франции... Игра в мяч на Большой приз в Тюильри... Финансовый бюллетень..."
Больше ничего.
Снова возникла мысль о Женни. И внезапно Жак решил ускорить свой отъезд
на два дня. "Завтра же уеду в Женеву". Решив это, он неожиданно
почувствовал, что ему стало легче.
"А что, если зайти в "Юма"?" - подумал он и почти весело направился на
улицу Круассан.
В квартале, где в этот поздний час изготовлялось большинство утренних
газет, кипела жизнь. Жак проник в этот муравейник. Ярко освещенные бары и
кафе были переполнены. Царивший в них шум через открытые окна и двери
доносился на улицу.
Перед редакцией "Юманите" небольшое сборище людей загораживало вход.
Жак обменялся рукопожатиями. Здесь уже комментировалось сообщение, которое
Ларге только что передал патрону: по слухам, во Французский банк был на днях
сделан чрезвычайный вклад в четыре миллиарда золотом (это называлось
"военным резервом".
Вскоре группа разбрелась в разные стороны. Кто-то предложил закончить
вечер в кафе "Прогресс", находившемся всего в нескольких шагах на улице
Сантье; там социалисты, жаждущие новостей, всегда могли рассчитывать на
встречу с редакторами газет. (Те, кто не посещал "Прогресс", отправились в
"Круассан" на улицу Монмартр или в "Кружку пива" на улицу Фейдо.)
Жака пригласили выпить пива в кафе "Прогресс". Он уже бывал в этих
местах, где обычно собирались, и всегда встречал там друзей. Было известно,
что он приехал из Швейцарии с поручением. К нему относились с почтительным
вниманием; старались осведомлять его обо всем, чтобы облегчить ему задачу;
однако, несмотря на доверие и товарищеское отношение к нему, многие из этих
активных работников партии, вышедшие из рабочего класса, считали Жака
"интеллигентом" и "сочувствующим", который, по существу, не был "своим".
В "Прогрессе" они расположились на антресолях в довольно обширном зале
с низким потолком, куда управляющий кафе, член партии, пускал только
постоянных посетителей. В этот вечер здесь собралось человек двадцать
различного возраста; они сидели за неопрятными мраморными столиками в
атмосфере, насыщенной табачным дымом и кисловатым запахом пива. Обсуждалась
статья Жореса, появившаяся утром, о роли Интернационала в случае войны.
Здесь присутствовали Кадье, Марк Левуар, Стефани, Берте и Рабб. Они
окружали бородатого великана, белокурого и краснощекого немца - социалиста
Тацлера, которого Жак встречал в Берлине. Тацлер утверждал, что эта статья
будет перепечатана и прокомментирована всей германской прессой. По его
мнению, речь, произнесенная недавно Жоресом в палате, чтобы оправдать отказ
французских социалистов голосовать за кредиты на поездку президента в
Россию, речь, в которой Жорес заявил, что Франция не позволит "вовлечь себя
в авантюру", получила широкую огласку по ту сторону Рейна.
- Во Франции тоже, - сказал Рабб, бывший типографский рабочий,
бородатый, с причудливо-шишковатым черепом. - Именно эта речь побудила
Сенскую федерацию{477} голосовать за предложение о всеобщей забастовке в
случае угрозы войны.
- А как ваши немецкие рабочие? - спросил Кадье. - Будут ли они готовы,
достаточно ли они дисциплинированны, чтобы провести забастовку без
рассуждений, если ваша социал-демократическая партия в принципе на нее
согласится... и отдаст распоряжение осуществить ее при угрозе мобилизации?
- Могу задать тебе тот же самый вопрос, - возразил Тацлер, смеясь своим
искренним, простодушным смехом. - Будет ли рабочий класс у вас, во Франции,
достаточно дисциплинирован, чтобы в день мобилизации...
- Я думаю, что это будет в значительной мере зависеть от поведения
немецкого пролетариата, - заметил Жак.
- А я отвечу: да! Без малейшего сомнения, - оборвал его Кадье.
- Неизвестно! - сказал Рабб. - Я склонен скорее сказать: нет!
Кадье пожал плечами.
(Это был длинный, худой, нескладный малый. Его можно было встретить
повсюду - в секциях, в комитетах, на Бирже труда, во Всеобщей конфедерации
труда, в редакциях, в приемных министерств, - всегда на бегу, всегда
спешащий, неуловимый. Обычно с ним сталкивались где-нибудь в дверях, и,
когда его начинали искать, он уже исчезал; он был из тех людей, которых
узнают в лицо всегда слишком поздно, когда они уже прошли мимо.)
- Да, нет... - заметил Тацлер, смеясь во весь рот. - Вот так же и у нас
- gerade so!* А знаете что? - внезапно заявил он, делая страшные глаза. - В
Германии очень обеспокоены тем, что ваш Пуанкаре посетил царя.
______________
* Совершенно то же самое! (нем.).
- Черт возьми! - буркнул Рабб. - Это был действительно не совсем
удачный момент. Мы как будто хотели показать всему миру, что официально
поощряем панславизм!
Жак заметил:
- Это в особенности бросается в глаза, когда читаешь наши газеты:
вызывающий тон, каким 80 французской прессе комментируется эта поездка,
поистине невыносим!
- А знаете что? - продолжал Тацлер. - Ведь именно присутствие
Вивиани{478}, министра иностранных дел, заставляет думать, что в Петербурге
происходит дипломатический сговор против германизма... У нас прекрасно
известно, что Россия заставила Францию издать закон о трехлетнем сроке
военной службы. С какой целью? Панславизм все больше и больше угрожает
Германии и Австрии!
- А между тем дела в России обстоят неважно, - сказал Миланов, который
только что вошел и сел рядом с Жаком. - Здешние газеты почти ничего об этом
не пишут. А вот Праздновский, только что приехавший оттуда, привез
интересные сведения. На Путиловском заводе началась забастовка и оттуда
быстро распространяется по стране. Третьего дня, в пятницу, было уже около
шестидесяти пяти тысяч забастовщиков в одном только Петербурге! Шли уличные
бои! Полиция стреляла, и было много убитых. Даже женщин и девушек!
Фигурка Женни в синем костюме мелькнула перед мысленным взором Жака и
снова исчезла. Чтобы сказать что-нибудь и отогнать волнующий образ, он
спросил у русского:
- Разве Праздновский здесь?
- Ну да, он приехал сегодня утром. Уже целый час сидит, запершись с
патроном... Я его жду... Хочешь подождать со мной?
- Нет, - ответил Жак. И снова его охватил приступ болезненной,
лихорадочной тревоги. Сидеть здесь неподвижно, в этой насквозь прокуренной
комнате, пережевывая все одни и те же вопросы, стало ему вдруг невыносимо. -
Уже поздно. Мне пора уходить.
Но на улице ночной мрак и одиночество показались ему еще более тяжкими,
чем общество товарищей. Ускоряя шаг, он направился к своей гостинице. Он жил
на углу улицы Бернардинцев и набережной Турнель, по ту сторону Сены, около
площади Мобер, в меблированных комнатах, которые содержал
социалист-бельгиец, старый приятель Ванхеде. Не обращая ни на что внимания,
Жак пробрался сквозь ночную сутолоку Центрального рынка, затем перешел через
площадь Ратуши, огромную и безмолвную. Часы на башне показывали без четверти
два. Это был тот подозрительный час, когда перекрещиваются пути запоздавших
мужчин и женщин, которые принюхиваются друг к другу в ночи, словно кобели и
суки...
Жаку было жарко и хотелось пить. Все бары были закрыты. Понурив голову
и волоча отяжелевшие ноги, он шел по набережной, стремясь скорее добраться
до постели и найти забвение в сне. Где-то там Женни, должно быть, дежурила у
изголовья отца. Жак старался об этом не думать.
- Завтра, - прошептал он, - в это время я уже буду далеко!
Он ощупью поднялся по лестнице, кое-как отыскал в темноте свою комнату,
выпил глоток тепловатой воды из кувшина, разделся, не зажигая свечи, и,
бросившись на постель, почти мгновенно заснул.
Операция, сделанная в присутствии Антуана, не могла быть вполне
закончена. Эке надрезал края раны, приподнял раздробленные кости, осколки
которых глубоко вонзились в мозговую ткань, и даже собирался произвести
трепанацию черепа. Но так как состояние больного не позволяло продолжить
поиски, оба врача были вынуждены отказаться от мысли найти пулю.
Они решили предупредить об этом г-жу де Фонтанен. Однако из сострадания
к ней утверждали, - что, впрочем, было не так уж далеко от истины, - что
операция дала больному некоторые шансы на сохранение жизни; если положение
улучшится, явится возможность вновь предпринять поиски пули и извлечь ее.
(Они не признались лишь в том, насколько сомнительным казался им успех.)
Было два часа ночи, когда Эке с женой решились покинуть клинику. Г-жа
де Фонтанен настояла на том, чтобы Николь вернулась домой вместе с мужем.
Жерома перенесли в палату на третьем этаже; при нем была сиделка.
Чтобы не покидать обеих женщин в одиночестве, Антуан предложил остаться
с ними на ночь в больнице. Все трое расположились в маленькой приемной,
смежной с палатой, где лежал Жером. Двери и окна были распахнуты настежь.
Вокруг царила тревожная ночная тишина, обычная для больниц: за каждой стеной
угадывалось присутствие измученного тела, которое мечется, вздыхает,
отсчитывая час за часом и не получая облегчения.
Женни уселась в стороне, на диване, помещавшемся в глубине комнаты.
Скрестив на коленях руки, выпрямившись и опираясь затылком на спинку дивана,
она закрыла глаза и казалась спящей.
Госпожа де Фонтанен пододвинула свое кресло поближе к Антуану. Она не
виделась с ним больше года. Тем не менее первой ее мыслью при известии о
самоубийстве Жерома было обратиться к доктору Тибо. И он откликнулся. По
первому зову он пришел сюда, верный себе, энергичный и преданный.
- Я еще не видела вас со времени печального события в вашей семье, -
заговорила внезапно г-жа де Фонтанен. - Вам пришлось пережить тяжелые
минуты, я знаю... Я много думала о вас. Молилась за вашего отца... - Она
умолкла: ей вспомнилась ее единственная встреча с г-ном Тибо во время побега
обоих мальчиков. Каким он выказал себя тогда жестоким, несправедливым!.. Она
прошептала: - Мир праху его!..
Антуан ничего не ответил. Наступило молчание.
Люстра, вокруг которой носились мухи, заливала безжалостно ярким светом
фальшивую роскошь окружающей обстановки: золоченые завитушки стульев,
зеленое растение, чахлое и разукрашенное лентами, водруженное посередине
стола в голубой фаянсовой вазе, скрывавшей глиняный горшок. Изредка
приглушенный звонок слабо дребезжал в конце коридора. Тогда по кафельному
полу раздавались шаркающие шаги сиделки и где-то тихо отворялась и
затворялась дверь; иногда издали слышался чей-то стон, звяканье фарфоровой
посуды, а затем вновь наступала тишина.
Госпожа де Фонтанен, наклонившись к Антуану, прикрывала своей маленькой
пухлой рукой усталые глаза, которые раздражал яркий свет.
Она принялась шепотом рассказывать Антуану о Жероме, пытаясь
разъяснить, довольно бессвязно, то, что ей было известно о запутанных делах