Страница:
потом для верности еще обкурить квартиру, купить в аптеке специальный прибор
для обкуривания, Клотильда знает: законопатим все щели. И ты нам тогда
поможешь...
- Но, тетя, - пробормотала Жиз, и глаза ее снова наполнились слезами, -
я должна уехать, я... Меня там ждут...
- Как это там? После того, что произошло? Значит, ты собираешься
оставить меня одну? - Нервическое покачивание головы сопровождало каждое
слово Мадемуазель. - И это в моем состоянии, мне ведь уже семьдесят
восемь...
"Уехать, - думала Жиз. - И Жак тоже уедет. И все будет как раньше, не
будет только надежды... Никакой, никакой надежды не будет!.." Виски у нее
ломило. Мысли мешались. Жак стал для нее теперь каким-то совсем непонятным,
и это было мучительнее всего. Непонятным, и это он, - тот, которого, как ей
казалось, она понимала так хорошо, даже когда его не было рядом! Как же
такое могло получиться?
Вдруг ей пришла в голову новая мысль: "Уйти в монастырь?" Там вечный
покой, покой Христов.
Да, но отказаться от всего! Отказаться... Сможет ли она?
Уже не в силах сдерживаться, она разрыдалась и, приподнявшись с колен,
судорожно обняла тетку.
- Ох, - простонала она, - это же несправедливо, тетя. Как все
несправедливо!
- Да о чем ты? Что несправедливо? Что это ты такое мелешь, перестань! -
проворчала Мадемуазель, она и встревожилась и рассердилась одновременно.
Жиз снова без сил опустилась на колени. И, как бы ища опоры, желая
почувствовать хоть чье-то присутствие, она терлась щекой о грубую ткань
платья, натянутого острыми старушечьими коленями, и слушала, как сварливо
твердит тетка, неодобрительно покачивая головой.
- В семьдесят восемь лет остаться одной, да еще в таком состоянии...
Маленькая часовенка при исправительной колонии в Круи была набита до
отказа. Несмотря на холодную погоду, двери распахнули настежь; уже целый час
во дворе, где от сотен ног снег превратился в грязное месиво, стояли строем,
не двигаясь, без головных уборов двести восемьдесят шесть воспитанников
колонии; их новые холстинковые куртки были стянуты поясами со сверкающей
медной пряжкой, где был выбит номер, а стерегли их стражники в полной форме,
с кобурой на боку.
Заупокойную мессу служил аббат Векар, но отпущение грехов дал епископ
епархии Бовэ своим басистым глухим голосом. Торжественные песнопения
следовали одно за другим и мгновение витали в гулкой тишине маленького нефа:
- "Pater nos-ter..."*
______________
* "Отче наш..." (лат.).
- "Requiem aeternam dona ei, Domine..."*
______________
* "Вечный покой дай, господи..." (лат.).
- "Requiescat in pace..."*
______________
* "В мире почил..." (лат.).
- Amen*.
______________
* Аминь (лат.).
Потом на хорах в шесть голосов был исполнен заключительный псалом.
Антуан, чья мысль с самого утра работала на редкость четко, хотя и
отвлекалась зрелищем, подумал: "Почему-то все прямо помешались на траурном
марше Шопена и непременно играют его на похоронах, да какой же он траурный!
Быстротечная печаль, и тут же сразу же - переход к радости, потребность
иллюзии... Просто легкомыслие больного туберкулезом, думающего о собственной
смерти!" Он вспомнил последние дни Дэрни, тоже музыканта, лежавшего в их
госпитале: "Все умиляются, ищут здесь экстаз умирающего, которому
открываются небеса... А на самом-то деле для нас это лишь один из симптомов
заболевания, вернее, просто один из болезненных признаков, как, например,
температура!"
Впрочем, он не мог отрицать, что великая патетическая скорбь была бы
довольно неуместной в данных обстоятельствах. Никогда еще похоронная
церемония не проходила с такой сугубо официальной помпой. Сам Антуан, если
не считать г-на Шаля, который сразу же по приезде юркнул в толпу, был
единственным "близким". Двоюродные братья, дальние родственники,
присутствовавшие при отпевании в Париже, не сочли для себя обязательным
тащиться по такому холоду в Круи. Публика сплошь состояла из коллег
покойного и делегатов от различных благотворительных обществ. "Из
"представителей", - подумал про себя Антуан, и эта мысль даже развеселила
его. - А я тоже "представитель семьи". - Но тут же не без грусти ответил: -
И ни одного друга". Это означало: "Никого, кто бы был моим другом. И поделом
мне". (После смерти отца он вдруг сделал открытие, что у него нет настоящих
друзей. За исключением, быть может, Даниэля, никогда он не имел друга,
только товарищей. И в этом виноват был он сам: зачем так долго жил, не думая
о людях. Вплоть до последних лет он чуть ли не гордился этой своей
обособленностью. А сейчас начал от нее страдать.
Он с любопытством следил за манипуляциями священнослужителей. "А что
будет сейчас?" - подумал он, заметив, что все духовенство скрылось в
ризнице.
Оказывается, ждали, когда служащие похоронного бюро водрузят гроб на
катафалк, установленный на паперти часовни. Тут снова появился распорядитель
все с тем же чопорным видом балетмейстера средней руки, склонился перед
Антуаном, пристукнув по плитам своим черным жезлом, издавшим меланхолический
звон, после чего провожающие гуськом потянулись к дверям, сгрудились под
аркой, чтобы слышать речи. С достоинством выпрямившись, Антуан покорно
выполнял все пункты церемониала, его поддерживала мысль, что на него
устремлены десятки глаз. Присутствовавшие расступились, каждому не терпелось
увидеть, как за сыном Тибо проследуют субпрефект, мэр Компьена,
генерал-комендант крепости, директор конского завода, муниципальный совет
Круи в полном составе и в сюртуках, молодой епископ in partibus*, который
"представлял" его преосвященство кардинала-архиепископа города Парижа, и
прочие знаменитости, чьи имена называли шепотом, в том числе несколько
членов Академии моральных наук, приехавших в качестве друзей отдать
последний долг останкам своего собрата.
______________
* Еще не получивший сана (лат.).
- Господа... - прогремел чей-то зычный голос. - Французский институт
возложил на меня эту печальную, но почетную обязанность...
Говорил Луден-Костар, юрисконсульт, лысенький, дородный, в очень узкой
шубе с меховым воротником. Он, видимо, вознамерился дать широкий очерк
биографии покойного.
- ...Его юность, исполненная трудов и рвения, протекала неподалеку от
отцовской фабрики, в Руанском лицее.
Антуан припомнил фотографию, на которой был изображен ученик коллежа,
опершийся локтем о стопку книг, полученных в награду. "Юность Отца... -
думал он. - Кто бы мог тогда предсказать дальнейшее? Человека удается понять
полностью только после его смерти, - заключил он. - Пока человек жив, все
то, что он может еще совершить, то, что неведомо для других, составляет
неизвестное, которое путает все расчеты. И только смерть закрепляет его
контуры, личность, так сказать, отделяется от возможных вариантов и
обособляется, тогда можно обойти его вокруг, наконец-то увидеть его со
спины, вынести целостное суждение... Недаром я всегда говорил, - мысленно
добавил он, невольно улыбнувшись, - что нельзя ставить окончательного
диагноза до вскрытия".
Антуан сам чувствовал, что он далеко еще не исчерпал своих мыслей о
жизни и характере отца, и что еще долго в этих своих размышлениях он будет
находить повод оглянуться на себя самого, каждый раз обнаруживая нечто
весьма любопытное и поучительное.
- ...Когда он был призван принять участие в трудах нашего достославного
института, мы памятовали не только о его бескорыстии, его энергии, его любви
к человечеству, даже не так из-за того высокого и бесспорного авторитета, в
силу коего он стал наиболее примечательной личностью среди самых
представительных...
"И он тоже, оказывается, "представитель", - подумал Антуан.
Он слушал эти славословия, и они отнюдь не оставляли его безучастным.
Он даже пришел к мысли, что всегда недооценивал отца.
- ...Склонимся же, милостивые государи, перед этим благородным сердцем,
которое до последней минуты билось ради прекрасного и справедливого дела.
Бессмертный{250} закончил. Он сложил листки, засунул руки в подбитые
мехом карманы и, отступив, скромно занял место среди своих собратьев.
- Господин председатель Комитета Католических богоугодных заведений
Парижской епархии, - с достоинством возгласил балетмейстер.
Почтенный старец, вооруженный слуховым рожком и поддерживаемый лакеем,
почти таким же дряхлым и таким же немощным, как и хозяин, приблизился к
катафалку. Это был не только преемник г-на Тибо как председателя приходского
Комитета, но и близкий друг покойного, единственный оставшийся в живых из
группы юных руанцев, прибывших вместе с Оскаром Тибо в Париж учиться на
юридическом факультете. Он был абсолютно глух, и глух уже очень давно, так
что Антуан с Жаком еще в детстве окрестили его "Глухарем".
- Чувство, которое привело нас всех сюда, милостивые государи, это не
только чувство печали, - завизжал старичок; и этот пронзительный блеющий
голос напомнил Антуану, как третьего дня Глухарь явился к ним,
поддерживаемый все тем же развалюхой-лакеем. "Орест, - взвизгнул он еще с
порога спальни, где лежало тело. - Орест хочет отдать Пиладу последний долг
дружбы!" Его подвели к покойному, и он долго смотрел на него, моргая
воспаленными красными глазами; потом выпрямился и, рыдая, крикнул Антуану
так, будто тот находился на расстоянии трех десятков метров от него. "Какой
он был красавец в двадцать лет!" (Сейчас это воспоминание позабавило
Антуана. "До чего же быстро все меняется в жизни", - отметил он про себя;
ведь он-то хорошо помнил, что всего два дня назад, стоя у гроба,
по-настоящему растрогался.)
- В чем был секрет его силы? - взывал старичок. - Откуда, из каких
источников черпал Оскар Тибо это непогрешимое равновесие, этот возвышенный
оптимизм, эту веру в себя, сметающую любые препятствия и приносившую ему
успех в любом самом трудном начинании?
Разве не к вящей и вечной своей славе католическая религия, милостивые
государи, формирует таких людей, такие жизни?
"Вот это, бесспорно, правильно, - мысленно согласился Антуан. - В своей
вере Отец нашел такую опору, какой не мог найти нигде. Благодаря ей он
никогда не ведал стесняющих человека пут: раскаяния, чрезмерного чувства
ответственности, сомнения в себе и всего такого прочего. Человеку верующему
только и действовать". Ему даже пришла в голову мысль: и уж не выбрали ли
такие люди, как его Отец и этот Глухарь, в сущности, самый мирный путь,
ведущий человека от рождения к смерти. "В общественном плане, - думал
Антуан, - они принадлежат к числу тех, кому наилучшим образом удается
сочетать свое личное существование с существованием коллективным. Они, без
сомнения, повинуются инстинкту, который делает возможным и приемлемым
муравейник и улей, только, конечно, в человеческом преломлении. А это не
пустяк. Даже самые ужасные недостатки, в которых я упрекал Отца, - гордыня,
жажда почестей, склонность к деспотизму, - надо признать, что именно они
позволили ему в общественном плане проявить себя гораздо ярче, чем если бы
он был покладистым, на все согласным, скромным..."
- Милостивые государи, этому великому борцу ни к чему сейчас наши
бесплодные почести, - продолжал Глухарь уже сильно охрипшим голосом. -
Наступил решающий час! Так не будем же тратить драгоценное время на то,
чтобы хоронить наших мертвецов. Так будем же черпать силы все из того же
священного источника и, главное, поторопимся, поторопимся...
Увлеченный искренностью своего порыва, он ступил было вперед, но
вынужден был вцепиться в не Слишком богатырское плечо своего лакея. Однако
этот прискорбный эпизод не помешал ему проверещать:
- Поторопимся же, милостивые государи, поторопимся вернуться на славное
поле битвы!
- Господин председатель Моральной лиги материнства и младенчества, -
провозгласил балетмейстер.
Маленький старичок с седой бородкой неловко выступил вперед, казалось,
он промерз насквозь и даже двигаться не может. Зубы его выбивали дробь; от
лысины отхлынула кровь. Так его скрючило от мороза, так его доняло, что даже
жалко было на него смотреть.
- Я сражен тем... (Казалось, он делает нечеловеческие усилия, чтобы
расцепить смерзшиеся челюсти)... сражен горестным волнением...
- Дети насмерть простудятся в своих холстинковых куртках, - буркнул еле
слышно Антуан, которого забирало нетерпение. И его тоже пробирал холод,
замерзли ноги, и даже под пальто заледенела крахмальная грудь сорочки.
- ...он проходил среди нас, сея добро. Лучшей эпитафией ему будет:
Pertransiit benefaciendo!*
______________
* Умер, творя добро! (лат.).
Он ушел от нас, милостивые государи, сопровождаемый зримым
свидетельством нашего всеобщего уважения...
"Уважения" - вот оно! - подумал Антуан. - Да чье уважение-то?" Он обвел
жалостливым взглядом ряды почтенных старичков, дряхлых, закоченевших от
мороза, со слезящимися глазками, с мокрыми на морозе носами, тянувших к
оратору свое не окончательно оглохшее ухо и подчеркивавших каждую фразу
одобрительным покачиванием головы. Не было среди них ни одного, который бы
не думал о собственных похоронах и не завидовал бы этим "зримым
свидетельствам уважения", столь щедро раздаваемым их прославленному коллеге,
отошедшему в лучший мир.
Старичок с бородкой скоро выдохся. И тут же уступил место следующему.
Этим следующим оказался благообразный старик с поблекшими, но
пронзительными нездешними глазами. Это был вице-адмирал в отставке,
отдавшийся благотворительным делам. Первые же его слова вызвали в Антуане
внутренний отпор:
- Оскар Тибо, обладая ясным и искушенным умом, неизменно умел
прозревать в злосчастных распрях нашего смутного времени благо и трудился
ради будущего...
"Вот это уж неправда, - запротестовал в душе Антуан. - Отец ходил в
шорах и так прошел всю жизнь, не увидев ничего, кроме того, что
непосредственно примыкало к раз и навсегда выбранной им узенькой тропке.
Больше того, по самому духу своему он был типичный "последователь". Еще на
школьной скамье он полностью отказался от попыток найти себя самого,
свободно истолковывать факты, открывать, познавать. Умел только идти след в
след. Нацепил на себя ливрею..."
- Существует ли более завидная доля? - вопросил адмирал. - Разве
подобная жизнь, милостивые государи, не является воплощением...
"Ливрею, - думал Антуан, снова оглядев ряды внимательно слушавших
оратора старцев. - Совершенно верно, все они из одного теста.
Взаимозаменяемые. Описать одного из них - значит обрисовать всех. Зябкие,
моргающие, подслеповатые, а главное, всего боятся: боязнь мысли, боязнь
социальной эволюции, боязнь всего, что может смести их твердыню! Осторожнее
на поворотах, - одернул он сам себя, - видно, я тоже заразился их
краснобайством. Но "твердыня" - это я верно сказал: все они живут с
ощущением людей осажденных и без передышки пересчитывают друг друга, дабы
убедиться, что за укрепленными стенами их осталось еще достаточно!"
Антуаном все больше завладевало чувство неловкости, и он перестал
слушать оратора, но взглядом невольно следил за его широкими жестами,
сопровождавшими заключительную часть речи:
- Прощай, наш дорогой председатель, прощай! Пока будут живы те, кто
видел твои деяния...
Директор исправительной колонии выступил из рядов. Последний в списке
ораторов. Хоть этот имел возможность наблюдать вблизи того, кому было
посвящено его надгробное слово:
- ...Дорогой основатель нашего заведения был чужд искусству обряжать
свою мысль в покровы легкодоступной обходительности и, постоянно побуждаемый
необходимостью действовать, имел мужество отбрасывать в сторону все
церемонии никому не нужной учтивости.
Заинтересованный началом речи, Антуан прислушался.
- ...Его доброта скрывалась под суровым мужеством, что сообщало ей
особую действенность. Непримиримые суждения, высказываемые им на собраниях
нашего совета, были одним из проявлений его энергии, его уважения к праву, к
высокому сознанию справедливости, которые он выработал в себе на своем
директорском посту. Все в нем было борьбой, незамедлительно оканчивавшейся
победой. Любое слово его вело всегда к непосредственной цели. Оно было
оружием, палицей...
"Верно, несмотря ни на что, Отец был силою, - вдруг подумалось Антуану.
И он сам удивился, откуда это убеждение, успевшее уже пустить в нем корни. -
Отец мог бы стать другим... Отец мог бы стать великим человеком".
Но директор уже простер руку в направлении воспитанников, стоявших
рядами под конвоем стражников. Все головы повернулись к малолетним
преступникам, застывшим и посиневшим от холода.
- ...Этим молодым правонарушителям, с колыбели приверженным ко злу,
Оскар Тибо протянул руку; эти злосчастные жертвы нашего социального порядка,
увы слишком несовершенного, милостивые государи, пришли засвидетельствовать
вечную свою благодарность и скорбеть вместе с нами о нашем общем
благодетеле, коего они лишились!
"Да, у Отца были задатки крупной личности... Да, Отец мог бы..." -
твердил про себя Антуан, твердил о упорством, сквозь которое пробивалась
смутная надежда. И вдруг его осенила мысль, что если на сей раз природа не
сумела вырастить творца на этой мощной ветви, то...
Его словно порыв подхватил. Все будущее раскрылось перед ним.
Тем временем носильщики взялись за гроб. Всем не терпелось скорее
окончить церемонию.
Балетмейстер снова склонился перед Антуаном, снова пристукнул по
каменным плитам паперти своим жезлом. И Антуан с непокрытой головой
невозмутимо и легко занял свое место впереди траурного кортежа, который
наконец-то предаст останки Оскара Тибо земле. "Quia pulvis es, et in
pulverem reverteris"*.
______________
* "Ибо прах еси и в землю отыдешь" (лат.).
Все утро Жак провел в своей комнате, запершись на ключ, хотя в нижнем
этаже никого, кроме него, не было. (Понятно, Леон пожелал присутствовать на
похоронах.) Для пущей надежности, не доверяя себе, Жак не раскрыл ставен,
чтобы в ту минуту, когда мимо окон пройдет похоронный кортеж, не
соблазниться и не выискивать в толпе знакомых лиц; поэтому он лег, не
раздеваясь, на кровать, засунул руки в карманы, вперив взор в освещенный
лампой потолок, и начал потихоньку насвистывать.
Около часу он вскочил, изнервничавшийся, изголодавшийся. Очевидно, в
часовне при колонии торжественное отпевание в полном разгаре. Мадемуазель и
Жиз давно вернулись с мессы, которую служили в церкви св. Фомы Аквинского,
и, должно быть, сели завтракать, не дождавшись его. Впрочем, он твердо решил
сегодня ни с кем не встречаться. А в буфете, конечно, найдет что-нибудь
пожевать.
Когда он направился на кухню через прихожую, взгляд его упал на письма
и газеты, подсунутые под входную дверь. Он нагнулся за ними, и вдруг в
глазах у него потемнело: почерк Даниэля!
Господину Жаку Тибо.
Пальцы так дрожали, что он не сразу распечатал конверт.
"Дорогой мой Жак, друг мой настоящий, дорогой мой! Получил вчера
открытку от Антуана..."
В состоянии владевшей им подавленности этот зов проник в душу Жака с
такой остротой, что он резким движением сложил письмо вчетверо, потом еще
раз, еще, пока оно не поместилось в судорожно сжатом кулаке. Яростно шагая,
он вернулся к себе в комнату, запер дверь, совсем забыв, зачем выходил.
Пройдясь бесцельно по комнате, он остановился под лампой, развернул
скомканный листок, пробежал его, нервно мигая, не особенно вникая в смысл,
пока наконец то имя, которое он искал в этих строках, словно ударило его с
размаху по лицу:
"...Женни последние годы что-то плохо переносит парижские зимы, и вот
уже месяц как обе они в Провансе..."
Снова все тем же резким движением он смял письмо и на сей раз засунул
комок бумаги себе в карман.
В первую минуту он был потрясен, ошеломлен, но потом вдруг пришло
облегчение.
Через минуту, будто эти четыре прочтенные строчки разом изменили его
намерения, он бросился в кабинет Антуана и открыл железнодорожный
справочник. С момента пробуждения его мысль была прикована к Круи. Если он
немедленно выйдет из дома, то успеет на скорый двухчасовой поезд. Приедет он
в Круи еще засветло, но уже после окончания церемонии, и даже много позже
после отправления обратного поезда, значит, можно быть полностью уверенным,
что не встретит там никого из провожающих. Он прямо пройдет на кладбище и
тут же вернется. "Обе они в Провансе..."
Но Жак не предвидел, до какой степени эта поездка взбудоражит его. Он
не мог усидеть на месте. К счастью, поезд оказался пустым, в его купе, да и
во всем вагоне не было никого, кроме одной пассажирки - пожилой дамы в
черном. Не обращая на нее внимания, Жак шагал взад и вперед по коридору, как
дикий зверь в клетке. Не сразу он заметил, что его бессмысленные метания
привлекли внимание пассажирки и, возможно, встревожили ее. Он искоса
посмотрел на нее: какое бы, пусть даже ничем не примечательное существо ни
попадалось по игре случая на его пути, он всякий раз приглядывался к этому
новому для него образчику человеческой породы. А у этой дамы наружность
была, безусловно, приятная. Красивое лицо, правда, бледное, худое, с явными
пометами лет, взгляд скорбный и теплый, затуманенный нелегкими
воспоминаниями. К ее облику, спокойному и чистому, очень шла седина
венчающих лоб волос. Несмотря на траур, одета она была тщательно, - должно
быть, уже давно живет одна и с достоинством несет свое одинокое
существование. Дама, возвращающаяся в Компьень, а может быть, в Сен-Кэнтен.
Из провинциальной буржуазии. Вещей у нее нет. Только рядом на скамье
огромный букет пармских фиалок, завернутых в шелковистую бумагу.
Когда поезд остановился в Круи, Жак, чувствуя биение собственного
сердца, выпрыгнул из вагона.
На перроне ни души.
Воздух был ледяной, по-зимнему прозрачный.
Как только он вышел из здания вокзала, сердце его сжалось при виде
знакомого пейзажа. Вместо того чтобы пойти более коротким путем или по
шоссе, он сразу свернул влево и зашагал по дороге на Голгофу, хотя шла она в
обход и получался крюк в три километра.
Со всех четырех сторон с рычанием налетали свирепые порывы ветра и
низко проносились над еще белыми от снега полями, над этой глушью. Солнце,
очевидно, уже опускалось к горизонту где-то позади этих ватных облаков. Шел
Жак быстро. С утра он ничего не ел, но голода не чувствовал, его пьянил
холод. Он припоминал все: каждый поворот тропинки, каждую полянку, каждый
кустик. Голгофу он узнал еще издали по купе голых деревьев; там расходились
целых три дороги. Вот та ведет в Вомениль. А сколько раз в хижине путевого
обходчика он пережидал дождь вместе со своим стражником во время ежедневных
прогулок! Два или три раза с дядюшкой Леоном, раз, если не изменяет память,
с Артуром. Артур, с его плоской физиономией честного лотарингца, с
бесцветными глазками - и вдруг эта недвусмысленная ухмылка...
Воспоминания подстегивали его не меньше, чем ледяной ветер, от которого
резало лицо, стыли кончики пальцев. Теперь он уже совсем не думал об отце.
Короткий зимний день быстро угасал; было еще светло, хотя и тускловато.
Добравшись до Круи, Жак решил было сделать, по обыкновению, крюк и
пройти по улочке за домами, словно он и сейчас еще боялся, что мальчишки
будут тыкать в него пальцем. Но кто же узнает его сейчас, после этих восьми
лет?
К тому же на улице не было ни души, все двери на запоре; казалось, даже
деревенская жизнь закоченела, однако из всех труб в серенькое небо
подымались столбы дыма. Вот и харчевня с крыльцом на углу, со скрежещущей на
ветру вывеской. Ничто не изменилось. Даже этот снег, таявший на известковой
почве. Век он будет помнить белесое месиво, где вязли его тогдашние казенные
башмаки. Харчевня: здесь дядюшка Леон, желавший сократить время прогулки,
запирал Жака в пустой прачечной, а сам закатывался в кабачок! Какая-то
девушка в косынке взбежала на крыльцо, громко щелкая галошами по каменным
ступенькам. Новая служанка? А может, дочка трактирщика, та самая девчонка,
которая бросилась наутек при виде "арестантика"? Прежде чем переступить по"
рог, девушка украдкой оглянулась на незнакомого молодого человека.
Жак ускорил шаги.
Вот и околица. Когда Жак миновал последние дома, он заметил посреди
равнины огромное здание, отделенное от всего остального мира поясом высокой
ограды, крышу, засыпанную снегом, ряды окон, забранных решеткой. Ноги у него
подкосились. Ничто не изменилось. Ничто. Главная аллея без единого дерева,
ведущая к подъезду, превратилась в сплошной ручей грязи.
Конечно, человек, чужой в этих местах, да еще в зимних сумерках, вряд
ли бы разобрал золотые буквы, выгравированные на стене над окнами второго
этажа. Но Жак без труда прочел горделивую надпись, от которой не мог отвести
глаз:
Тут только он сообразил, что сам Основатель скончался, что эти грязные
колеи проложены экипажами, в которых ехали провожавшие, что только ради отца
предпринял он это паломничество; и, чувствуя внезапное облегчение оттого,
что может повернуться спиной к этой зловещей картине, он не раздумывая взял
влево, ориентируясь на две туи, росшие по обе стороны кладбищенских ворот.
Обычно наглухо запертые ворота были сейчас распахнуты. Следы колес
указывали дорогу: Жак машинально направился к груде венков, уже тронутых
морозом и напоминавших не цветущий холмик, а просто кучу мусора.
для обкуривания, Клотильда знает: законопатим все щели. И ты нам тогда
поможешь...
- Но, тетя, - пробормотала Жиз, и глаза ее снова наполнились слезами, -
я должна уехать, я... Меня там ждут...
- Как это там? После того, что произошло? Значит, ты собираешься
оставить меня одну? - Нервическое покачивание головы сопровождало каждое
слово Мадемуазель. - И это в моем состоянии, мне ведь уже семьдесят
восемь...
"Уехать, - думала Жиз. - И Жак тоже уедет. И все будет как раньше, не
будет только надежды... Никакой, никакой надежды не будет!.." Виски у нее
ломило. Мысли мешались. Жак стал для нее теперь каким-то совсем непонятным,
и это было мучительнее всего. Непонятным, и это он, - тот, которого, как ей
казалось, она понимала так хорошо, даже когда его не было рядом! Как же
такое могло получиться?
Вдруг ей пришла в голову новая мысль: "Уйти в монастырь?" Там вечный
покой, покой Христов.
Да, но отказаться от всего! Отказаться... Сможет ли она?
Уже не в силах сдерживаться, она разрыдалась и, приподнявшись с колен,
судорожно обняла тетку.
- Ох, - простонала она, - это же несправедливо, тетя. Как все
несправедливо!
- Да о чем ты? Что несправедливо? Что это ты такое мелешь, перестань! -
проворчала Мадемуазель, она и встревожилась и рассердилась одновременно.
Жиз снова без сил опустилась на колени. И, как бы ища опоры, желая
почувствовать хоть чье-то присутствие, она терлась щекой о грубую ткань
платья, натянутого острыми старушечьими коленями, и слушала, как сварливо
твердит тетка, неодобрительно покачивая головой.
- В семьдесят восемь лет остаться одной, да еще в таком состоянии...
Маленькая часовенка при исправительной колонии в Круи была набита до
отказа. Несмотря на холодную погоду, двери распахнули настежь; уже целый час
во дворе, где от сотен ног снег превратился в грязное месиво, стояли строем,
не двигаясь, без головных уборов двести восемьдесят шесть воспитанников
колонии; их новые холстинковые куртки были стянуты поясами со сверкающей
медной пряжкой, где был выбит номер, а стерегли их стражники в полной форме,
с кобурой на боку.
Заупокойную мессу служил аббат Векар, но отпущение грехов дал епископ
епархии Бовэ своим басистым глухим голосом. Торжественные песнопения
следовали одно за другим и мгновение витали в гулкой тишине маленького нефа:
- "Pater nos-ter..."*
______________
* "Отче наш..." (лат.).
- "Requiem aeternam dona ei, Domine..."*
______________
* "Вечный покой дай, господи..." (лат.).
- "Requiescat in pace..."*
______________
* "В мире почил..." (лат.).
- Amen*.
______________
* Аминь (лат.).
Потом на хорах в шесть голосов был исполнен заключительный псалом.
Антуан, чья мысль с самого утра работала на редкость четко, хотя и
отвлекалась зрелищем, подумал: "Почему-то все прямо помешались на траурном
марше Шопена и непременно играют его на похоронах, да какой же он траурный!
Быстротечная печаль, и тут же сразу же - переход к радости, потребность
иллюзии... Просто легкомыслие больного туберкулезом, думающего о собственной
смерти!" Он вспомнил последние дни Дэрни, тоже музыканта, лежавшего в их
госпитале: "Все умиляются, ищут здесь экстаз умирающего, которому
открываются небеса... А на самом-то деле для нас это лишь один из симптомов
заболевания, вернее, просто один из болезненных признаков, как, например,
температура!"
Впрочем, он не мог отрицать, что великая патетическая скорбь была бы
довольно неуместной в данных обстоятельствах. Никогда еще похоронная
церемония не проходила с такой сугубо официальной помпой. Сам Антуан, если
не считать г-на Шаля, который сразу же по приезде юркнул в толпу, был
единственным "близким". Двоюродные братья, дальние родственники,
присутствовавшие при отпевании в Париже, не сочли для себя обязательным
тащиться по такому холоду в Круи. Публика сплошь состояла из коллег
покойного и делегатов от различных благотворительных обществ. "Из
"представителей", - подумал про себя Антуан, и эта мысль даже развеселила
его. - А я тоже "представитель семьи". - Но тут же не без грусти ответил: -
И ни одного друга". Это означало: "Никого, кто бы был моим другом. И поделом
мне". (После смерти отца он вдруг сделал открытие, что у него нет настоящих
друзей. За исключением, быть может, Даниэля, никогда он не имел друга,
только товарищей. И в этом виноват был он сам: зачем так долго жил, не думая
о людях. Вплоть до последних лет он чуть ли не гордился этой своей
обособленностью. А сейчас начал от нее страдать.
Он с любопытством следил за манипуляциями священнослужителей. "А что
будет сейчас?" - подумал он, заметив, что все духовенство скрылось в
ризнице.
Оказывается, ждали, когда служащие похоронного бюро водрузят гроб на
катафалк, установленный на паперти часовни. Тут снова появился распорядитель
все с тем же чопорным видом балетмейстера средней руки, склонился перед
Антуаном, пристукнув по плитам своим черным жезлом, издавшим меланхолический
звон, после чего провожающие гуськом потянулись к дверям, сгрудились под
аркой, чтобы слышать речи. С достоинством выпрямившись, Антуан покорно
выполнял все пункты церемониала, его поддерживала мысль, что на него
устремлены десятки глаз. Присутствовавшие расступились, каждому не терпелось
увидеть, как за сыном Тибо проследуют субпрефект, мэр Компьена,
генерал-комендант крепости, директор конского завода, муниципальный совет
Круи в полном составе и в сюртуках, молодой епископ in partibus*, который
"представлял" его преосвященство кардинала-архиепископа города Парижа, и
прочие знаменитости, чьи имена называли шепотом, в том числе несколько
членов Академии моральных наук, приехавших в качестве друзей отдать
последний долг останкам своего собрата.
______________
* Еще не получивший сана (лат.).
- Господа... - прогремел чей-то зычный голос. - Французский институт
возложил на меня эту печальную, но почетную обязанность...
Говорил Луден-Костар, юрисконсульт, лысенький, дородный, в очень узкой
шубе с меховым воротником. Он, видимо, вознамерился дать широкий очерк
биографии покойного.
- ...Его юность, исполненная трудов и рвения, протекала неподалеку от
отцовской фабрики, в Руанском лицее.
Антуан припомнил фотографию, на которой был изображен ученик коллежа,
опершийся локтем о стопку книг, полученных в награду. "Юность Отца... -
думал он. - Кто бы мог тогда предсказать дальнейшее? Человека удается понять
полностью только после его смерти, - заключил он. - Пока человек жив, все
то, что он может еще совершить, то, что неведомо для других, составляет
неизвестное, которое путает все расчеты. И только смерть закрепляет его
контуры, личность, так сказать, отделяется от возможных вариантов и
обособляется, тогда можно обойти его вокруг, наконец-то увидеть его со
спины, вынести целостное суждение... Недаром я всегда говорил, - мысленно
добавил он, невольно улыбнувшись, - что нельзя ставить окончательного
диагноза до вскрытия".
Антуан сам чувствовал, что он далеко еще не исчерпал своих мыслей о
жизни и характере отца, и что еще долго в этих своих размышлениях он будет
находить повод оглянуться на себя самого, каждый раз обнаруживая нечто
весьма любопытное и поучительное.
- ...Когда он был призван принять участие в трудах нашего достославного
института, мы памятовали не только о его бескорыстии, его энергии, его любви
к человечеству, даже не так из-за того высокого и бесспорного авторитета, в
силу коего он стал наиболее примечательной личностью среди самых
представительных...
"И он тоже, оказывается, "представитель", - подумал Антуан.
Он слушал эти славословия, и они отнюдь не оставляли его безучастным.
Он даже пришел к мысли, что всегда недооценивал отца.
- ...Склонимся же, милостивые государи, перед этим благородным сердцем,
которое до последней минуты билось ради прекрасного и справедливого дела.
Бессмертный{250} закончил. Он сложил листки, засунул руки в подбитые
мехом карманы и, отступив, скромно занял место среди своих собратьев.
- Господин председатель Комитета Католических богоугодных заведений
Парижской епархии, - с достоинством возгласил балетмейстер.
Почтенный старец, вооруженный слуховым рожком и поддерживаемый лакеем,
почти таким же дряхлым и таким же немощным, как и хозяин, приблизился к
катафалку. Это был не только преемник г-на Тибо как председателя приходского
Комитета, но и близкий друг покойного, единственный оставшийся в живых из
группы юных руанцев, прибывших вместе с Оскаром Тибо в Париж учиться на
юридическом факультете. Он был абсолютно глух, и глух уже очень давно, так
что Антуан с Жаком еще в детстве окрестили его "Глухарем".
- Чувство, которое привело нас всех сюда, милостивые государи, это не
только чувство печали, - завизжал старичок; и этот пронзительный блеющий
голос напомнил Антуану, как третьего дня Глухарь явился к ним,
поддерживаемый все тем же развалюхой-лакеем. "Орест, - взвизгнул он еще с
порога спальни, где лежало тело. - Орест хочет отдать Пиладу последний долг
дружбы!" Его подвели к покойному, и он долго смотрел на него, моргая
воспаленными красными глазами; потом выпрямился и, рыдая, крикнул Антуану
так, будто тот находился на расстоянии трех десятков метров от него. "Какой
он был красавец в двадцать лет!" (Сейчас это воспоминание позабавило
Антуана. "До чего же быстро все меняется в жизни", - отметил он про себя;
ведь он-то хорошо помнил, что всего два дня назад, стоя у гроба,
по-настоящему растрогался.)
- В чем был секрет его силы? - взывал старичок. - Откуда, из каких
источников черпал Оскар Тибо это непогрешимое равновесие, этот возвышенный
оптимизм, эту веру в себя, сметающую любые препятствия и приносившую ему
успех в любом самом трудном начинании?
Разве не к вящей и вечной своей славе католическая религия, милостивые
государи, формирует таких людей, такие жизни?
"Вот это, бесспорно, правильно, - мысленно согласился Антуан. - В своей
вере Отец нашел такую опору, какой не мог найти нигде. Благодаря ей он
никогда не ведал стесняющих человека пут: раскаяния, чрезмерного чувства
ответственности, сомнения в себе и всего такого прочего. Человеку верующему
только и действовать". Ему даже пришла в голову мысль: и уж не выбрали ли
такие люди, как его Отец и этот Глухарь, в сущности, самый мирный путь,
ведущий человека от рождения к смерти. "В общественном плане, - думал
Антуан, - они принадлежат к числу тех, кому наилучшим образом удается
сочетать свое личное существование с существованием коллективным. Они, без
сомнения, повинуются инстинкту, который делает возможным и приемлемым
муравейник и улей, только, конечно, в человеческом преломлении. А это не
пустяк. Даже самые ужасные недостатки, в которых я упрекал Отца, - гордыня,
жажда почестей, склонность к деспотизму, - надо признать, что именно они
позволили ему в общественном плане проявить себя гораздо ярче, чем если бы
он был покладистым, на все согласным, скромным..."
- Милостивые государи, этому великому борцу ни к чему сейчас наши
бесплодные почести, - продолжал Глухарь уже сильно охрипшим голосом. -
Наступил решающий час! Так не будем же тратить драгоценное время на то,
чтобы хоронить наших мертвецов. Так будем же черпать силы все из того же
священного источника и, главное, поторопимся, поторопимся...
Увлеченный искренностью своего порыва, он ступил было вперед, но
вынужден был вцепиться в не Слишком богатырское плечо своего лакея. Однако
этот прискорбный эпизод не помешал ему проверещать:
- Поторопимся же, милостивые государи, поторопимся вернуться на славное
поле битвы!
- Господин председатель Моральной лиги материнства и младенчества, -
провозгласил балетмейстер.
Маленький старичок с седой бородкой неловко выступил вперед, казалось,
он промерз насквозь и даже двигаться не может. Зубы его выбивали дробь; от
лысины отхлынула кровь. Так его скрючило от мороза, так его доняло, что даже
жалко было на него смотреть.
- Я сражен тем... (Казалось, он делает нечеловеческие усилия, чтобы
расцепить смерзшиеся челюсти)... сражен горестным волнением...
- Дети насмерть простудятся в своих холстинковых куртках, - буркнул еле
слышно Антуан, которого забирало нетерпение. И его тоже пробирал холод,
замерзли ноги, и даже под пальто заледенела крахмальная грудь сорочки.
- ...он проходил среди нас, сея добро. Лучшей эпитафией ему будет:
Pertransiit benefaciendo!*
______________
* Умер, творя добро! (лат.).
Он ушел от нас, милостивые государи, сопровождаемый зримым
свидетельством нашего всеобщего уважения...
"Уважения" - вот оно! - подумал Антуан. - Да чье уважение-то?" Он обвел
жалостливым взглядом ряды почтенных старичков, дряхлых, закоченевших от
мороза, со слезящимися глазками, с мокрыми на морозе носами, тянувших к
оратору свое не окончательно оглохшее ухо и подчеркивавших каждую фразу
одобрительным покачиванием головы. Не было среди них ни одного, который бы
не думал о собственных похоронах и не завидовал бы этим "зримым
свидетельствам уважения", столь щедро раздаваемым их прославленному коллеге,
отошедшему в лучший мир.
Старичок с бородкой скоро выдохся. И тут же уступил место следующему.
Этим следующим оказался благообразный старик с поблекшими, но
пронзительными нездешними глазами. Это был вице-адмирал в отставке,
отдавшийся благотворительным делам. Первые же его слова вызвали в Антуане
внутренний отпор:
- Оскар Тибо, обладая ясным и искушенным умом, неизменно умел
прозревать в злосчастных распрях нашего смутного времени благо и трудился
ради будущего...
"Вот это уж неправда, - запротестовал в душе Антуан. - Отец ходил в
шорах и так прошел всю жизнь, не увидев ничего, кроме того, что
непосредственно примыкало к раз и навсегда выбранной им узенькой тропке.
Больше того, по самому духу своему он был типичный "последователь". Еще на
школьной скамье он полностью отказался от попыток найти себя самого,
свободно истолковывать факты, открывать, познавать. Умел только идти след в
след. Нацепил на себя ливрею..."
- Существует ли более завидная доля? - вопросил адмирал. - Разве
подобная жизнь, милостивые государи, не является воплощением...
"Ливрею, - думал Антуан, снова оглядев ряды внимательно слушавших
оратора старцев. - Совершенно верно, все они из одного теста.
Взаимозаменяемые. Описать одного из них - значит обрисовать всех. Зябкие,
моргающие, подслеповатые, а главное, всего боятся: боязнь мысли, боязнь
социальной эволюции, боязнь всего, что может смести их твердыню! Осторожнее
на поворотах, - одернул он сам себя, - видно, я тоже заразился их
краснобайством. Но "твердыня" - это я верно сказал: все они живут с
ощущением людей осажденных и без передышки пересчитывают друг друга, дабы
убедиться, что за укрепленными стенами их осталось еще достаточно!"
Антуаном все больше завладевало чувство неловкости, и он перестал
слушать оратора, но взглядом невольно следил за его широкими жестами,
сопровождавшими заключительную часть речи:
- Прощай, наш дорогой председатель, прощай! Пока будут живы те, кто
видел твои деяния...
Директор исправительной колонии выступил из рядов. Последний в списке
ораторов. Хоть этот имел возможность наблюдать вблизи того, кому было
посвящено его надгробное слово:
- ...Дорогой основатель нашего заведения был чужд искусству обряжать
свою мысль в покровы легкодоступной обходительности и, постоянно побуждаемый
необходимостью действовать, имел мужество отбрасывать в сторону все
церемонии никому не нужной учтивости.
Заинтересованный началом речи, Антуан прислушался.
- ...Его доброта скрывалась под суровым мужеством, что сообщало ей
особую действенность. Непримиримые суждения, высказываемые им на собраниях
нашего совета, были одним из проявлений его энергии, его уважения к праву, к
высокому сознанию справедливости, которые он выработал в себе на своем
директорском посту. Все в нем было борьбой, незамедлительно оканчивавшейся
победой. Любое слово его вело всегда к непосредственной цели. Оно было
оружием, палицей...
"Верно, несмотря ни на что, Отец был силою, - вдруг подумалось Антуану.
И он сам удивился, откуда это убеждение, успевшее уже пустить в нем корни. -
Отец мог бы стать другим... Отец мог бы стать великим человеком".
Но директор уже простер руку в направлении воспитанников, стоявших
рядами под конвоем стражников. Все головы повернулись к малолетним
преступникам, застывшим и посиневшим от холода.
- ...Этим молодым правонарушителям, с колыбели приверженным ко злу,
Оскар Тибо протянул руку; эти злосчастные жертвы нашего социального порядка,
увы слишком несовершенного, милостивые государи, пришли засвидетельствовать
вечную свою благодарность и скорбеть вместе с нами о нашем общем
благодетеле, коего они лишились!
"Да, у Отца были задатки крупной личности... Да, Отец мог бы..." -
твердил про себя Антуан, твердил о упорством, сквозь которое пробивалась
смутная надежда. И вдруг его осенила мысль, что если на сей раз природа не
сумела вырастить творца на этой мощной ветви, то...
Его словно порыв подхватил. Все будущее раскрылось перед ним.
Тем временем носильщики взялись за гроб. Всем не терпелось скорее
окончить церемонию.
Балетмейстер снова склонился перед Антуаном, снова пристукнул по
каменным плитам паперти своим жезлом. И Антуан с непокрытой головой
невозмутимо и легко занял свое место впереди траурного кортежа, который
наконец-то предаст останки Оскара Тибо земле. "Quia pulvis es, et in
pulverem reverteris"*.
______________
* "Ибо прах еси и в землю отыдешь" (лат.).
Все утро Жак провел в своей комнате, запершись на ключ, хотя в нижнем
этаже никого, кроме него, не было. (Понятно, Леон пожелал присутствовать на
похоронах.) Для пущей надежности, не доверяя себе, Жак не раскрыл ставен,
чтобы в ту минуту, когда мимо окон пройдет похоронный кортеж, не
соблазниться и не выискивать в толпе знакомых лиц; поэтому он лег, не
раздеваясь, на кровать, засунул руки в карманы, вперив взор в освещенный
лампой потолок, и начал потихоньку насвистывать.
Около часу он вскочил, изнервничавшийся, изголодавшийся. Очевидно, в
часовне при колонии торжественное отпевание в полном разгаре. Мадемуазель и
Жиз давно вернулись с мессы, которую служили в церкви св. Фомы Аквинского,
и, должно быть, сели завтракать, не дождавшись его. Впрочем, он твердо решил
сегодня ни с кем не встречаться. А в буфете, конечно, найдет что-нибудь
пожевать.
Когда он направился на кухню через прихожую, взгляд его упал на письма
и газеты, подсунутые под входную дверь. Он нагнулся за ними, и вдруг в
глазах у него потемнело: почерк Даниэля!
Господину Жаку Тибо.
Пальцы так дрожали, что он не сразу распечатал конверт.
"Дорогой мой Жак, друг мой настоящий, дорогой мой! Получил вчера
открытку от Антуана..."
В состоянии владевшей им подавленности этот зов проник в душу Жака с
такой остротой, что он резким движением сложил письмо вчетверо, потом еще
раз, еще, пока оно не поместилось в судорожно сжатом кулаке. Яростно шагая,
он вернулся к себе в комнату, запер дверь, совсем забыв, зачем выходил.
Пройдясь бесцельно по комнате, он остановился под лампой, развернул
скомканный листок, пробежал его, нервно мигая, не особенно вникая в смысл,
пока наконец то имя, которое он искал в этих строках, словно ударило его с
размаху по лицу:
"...Женни последние годы что-то плохо переносит парижские зимы, и вот
уже месяц как обе они в Провансе..."
Снова все тем же резким движением он смял письмо и на сей раз засунул
комок бумаги себе в карман.
В первую минуту он был потрясен, ошеломлен, но потом вдруг пришло
облегчение.
Через минуту, будто эти четыре прочтенные строчки разом изменили его
намерения, он бросился в кабинет Антуана и открыл железнодорожный
справочник. С момента пробуждения его мысль была прикована к Круи. Если он
немедленно выйдет из дома, то успеет на скорый двухчасовой поезд. Приедет он
в Круи еще засветло, но уже после окончания церемонии, и даже много позже
после отправления обратного поезда, значит, можно быть полностью уверенным,
что не встретит там никого из провожающих. Он прямо пройдет на кладбище и
тут же вернется. "Обе они в Провансе..."
Но Жак не предвидел, до какой степени эта поездка взбудоражит его. Он
не мог усидеть на месте. К счастью, поезд оказался пустым, в его купе, да и
во всем вагоне не было никого, кроме одной пассажирки - пожилой дамы в
черном. Не обращая на нее внимания, Жак шагал взад и вперед по коридору, как
дикий зверь в клетке. Не сразу он заметил, что его бессмысленные метания
привлекли внимание пассажирки и, возможно, встревожили ее. Он искоса
посмотрел на нее: какое бы, пусть даже ничем не примечательное существо ни
попадалось по игре случая на его пути, он всякий раз приглядывался к этому
новому для него образчику человеческой породы. А у этой дамы наружность
была, безусловно, приятная. Красивое лицо, правда, бледное, худое, с явными
пометами лет, взгляд скорбный и теплый, затуманенный нелегкими
воспоминаниями. К ее облику, спокойному и чистому, очень шла седина
венчающих лоб волос. Несмотря на траур, одета она была тщательно, - должно
быть, уже давно живет одна и с достоинством несет свое одинокое
существование. Дама, возвращающаяся в Компьень, а может быть, в Сен-Кэнтен.
Из провинциальной буржуазии. Вещей у нее нет. Только рядом на скамье
огромный букет пармских фиалок, завернутых в шелковистую бумагу.
Когда поезд остановился в Круи, Жак, чувствуя биение собственного
сердца, выпрыгнул из вагона.
На перроне ни души.
Воздух был ледяной, по-зимнему прозрачный.
Как только он вышел из здания вокзала, сердце его сжалось при виде
знакомого пейзажа. Вместо того чтобы пойти более коротким путем или по
шоссе, он сразу свернул влево и зашагал по дороге на Голгофу, хотя шла она в
обход и получался крюк в три километра.
Со всех четырех сторон с рычанием налетали свирепые порывы ветра и
низко проносились над еще белыми от снега полями, над этой глушью. Солнце,
очевидно, уже опускалось к горизонту где-то позади этих ватных облаков. Шел
Жак быстро. С утра он ничего не ел, но голода не чувствовал, его пьянил
холод. Он припоминал все: каждый поворот тропинки, каждую полянку, каждый
кустик. Голгофу он узнал еще издали по купе голых деревьев; там расходились
целых три дороги. Вот та ведет в Вомениль. А сколько раз в хижине путевого
обходчика он пережидал дождь вместе со своим стражником во время ежедневных
прогулок! Два или три раза с дядюшкой Леоном, раз, если не изменяет память,
с Артуром. Артур, с его плоской физиономией честного лотарингца, с
бесцветными глазками - и вдруг эта недвусмысленная ухмылка...
Воспоминания подстегивали его не меньше, чем ледяной ветер, от которого
резало лицо, стыли кончики пальцев. Теперь он уже совсем не думал об отце.
Короткий зимний день быстро угасал; было еще светло, хотя и тускловато.
Добравшись до Круи, Жак решил было сделать, по обыкновению, крюк и
пройти по улочке за домами, словно он и сейчас еще боялся, что мальчишки
будут тыкать в него пальцем. Но кто же узнает его сейчас, после этих восьми
лет?
К тому же на улице не было ни души, все двери на запоре; казалось, даже
деревенская жизнь закоченела, однако из всех труб в серенькое небо
подымались столбы дыма. Вот и харчевня с крыльцом на углу, со скрежещущей на
ветру вывеской. Ничто не изменилось. Даже этот снег, таявший на известковой
почве. Век он будет помнить белесое месиво, где вязли его тогдашние казенные
башмаки. Харчевня: здесь дядюшка Леон, желавший сократить время прогулки,
запирал Жака в пустой прачечной, а сам закатывался в кабачок! Какая-то
девушка в косынке взбежала на крыльцо, громко щелкая галошами по каменным
ступенькам. Новая служанка? А может, дочка трактирщика, та самая девчонка,
которая бросилась наутек при виде "арестантика"? Прежде чем переступить по"
рог, девушка украдкой оглянулась на незнакомого молодого человека.
Жак ускорил шаги.
Вот и околица. Когда Жак миновал последние дома, он заметил посреди
равнины огромное здание, отделенное от всего остального мира поясом высокой
ограды, крышу, засыпанную снегом, ряды окон, забранных решеткой. Ноги у него
подкосились. Ничто не изменилось. Ничто. Главная аллея без единого дерева,
ведущая к подъезду, превратилась в сплошной ручей грязи.
Конечно, человек, чужой в этих местах, да еще в зимних сумерках, вряд
ли бы разобрал золотые буквы, выгравированные на стене над окнами второго
этажа. Но Жак без труда прочел горделивую надпись, от которой не мог отвести
глаз:
Тут только он сообразил, что сам Основатель скончался, что эти грязные
колеи проложены экипажами, в которых ехали провожавшие, что только ради отца
предпринял он это паломничество; и, чувствуя внезапное облегчение оттого,
что может повернуться спиной к этой зловещей картине, он не раздумывая взял
влево, ориентируясь на две туи, росшие по обе стороны кладбищенских ворот.
Обычно наглухо запертые ворота были сейчас распахнуты. Следы колес
указывали дорогу: Жак машинально направился к груде венков, уже тронутых
морозом и напоминавших не цветущий холмик, а просто кучу мусора.