Страница:
губам карандаш. Антуан ждал, пока она сядет. Анна повернулась к нему и
рукой, с которой уже успела снять перчатку, указала на карточке меню
выбранные ею блюда. Она воображала, - впрочем, так оно отчасти и было, - что
он ревниво относится к своим прерогативам и будет недоволен, если она
обратится непосредственно к услужающим.
Антуан передал им заказ тоном решительным и фамильярным, к которому он
всегда прибегал в подобных случаях. Метрдотель записывал, всячески выражая
знаками свое почтительное одобрение. Антуан смотрел, как он пишет. Ему
приятна была угодливость персонала. Он был недалек от наивной веры - ведь
это казалось ему так естественно! - в то, что эти люди и вправду чувствуют к
нему расположение.
- О, какой очаровательный pussy*, - воскликнула Анна, протягивая руку к
маленькому черному бесенку, который только что вскочил на столик для посуды
и которого негодующие официанты уже старались прогнать салфетками. Это был
шестинедельный котенок, совсем черный, невероятной худобы, с раздутым
брюшком и странными зелеными глазами, сидящими в его огромной голове, как в
оправе.
______________
* Котенок (англ.).
Анна взяла его обеими руками и, смеясь, прижалась к нему щекой.
Антуан улыбался, хотя и был несколько раздражен.
- Да оставьте вы это блошиное гнездо, Анна... Он вас оцарапает.
- Нет, ты не блошиное гнездо... Ты милый, прелестный pussy, - возражала
Анна, прижимая к груди грязного зверька и поглаживая ему темечко кончиком
подбородка. - А живот-то! Просто комод в стиле Людовика Пятнадцатого! А
голова! Он похож на прорастающую луковицу... Вы замечали, Тони, какой
забавный вид у прорастающих луковиц?
Антуан почел за благо рассмеяться - немного искусственным смехом. С ним
это редко случалось; он с удавлением прислушался к самому себе; и внезапно
ощутил всю особенность этого смеха. "Ну вот, - подумал он, и сердце его
как-то странно сжалось, - я только что смеялся точь-в-точь как Отец..."
Никогда в жизни не обращал Антуан внимания на то, как смеялся г-н Тибо, и
вот, ни с того ни с сего, он сегодня вечером услышал этот смех, да еще из
своих собственных уст.
Анна во что бы то ни стало хотела заставить противного зверька лежать у
нее на коленях, как ни страдала от этого ее кремовая тафта.
- Ах, паскудник! - говорила она в полном восторге. - Ну, помурлычьте,
господин Вельзевул... Вот так... Он все понимает... Я уверена, что у него
есть душа, - сказала она совершенно серьезно. - Купите мне его, Тони... Это
будет наш амулет! Я чувствую, пока он будет у нас, с нами ничего худого не
случится!
- Попались! - насмешливо сказал Антуан. - Посмейте-ка теперь
утверждать, что вы не суеверны.
Он уже не раз дразнил ее по этому поводу. Она призналась ему, что
зачастую вечером, когда ее одолевали дурные предчувствия, она в полном
одиночестве бродила по комнате, будучи не в состоянии уснуть, и под конец
вынимала из ящика, где хранились реликвии ее прошлого, старое руководство
для гадания на картах и гадала себе до тех пор, пока не засыпала.
- Вы правы, - внезапно сказала она. - Я совершенная идиотка.
Она отпустила котенка, который сделал несколько неуверенных прыжков и
исчез в кустах. Затем, убедившись, что они совсем одни, устремила свой взор
прямо в глаза Антуана и прошептала:
- Ругай меня, я это обожаю... Увидишь, я буду тебя слушаться... Я
исправлюсь... Я стану такой, как ты хочешь...
У него мелькнула мысль, что, может быть, она любит его больше, чем он
того желал бы. Он улыбнулся и знаком велел ей есть суп, что она и сделала,
опустив глаза, как маленькая девочка.
Потом она перевела разговор совсем на другое: на каникулы, которые она
решила провести в Париже, чтобы не расставаться с Антуаном; потом на
судебный процесс - убийство, наполовину политическое, наполовину из-за
страсти, подробностями которого уже в течение многих дней заполнялись
столбцы газет.
- Вот молодчина! Как бы я хотела совершить что-либо подобное! Ради
тебя. Убить кого-нибудь, кто желал бы тебе зла!
В отдалении обе скрипки, виолончель и альт заиграли какой-то менуэт.
Несколько мгновений она словно мечтала о чем-то, затем произнесла ласково и
серьезно: - Убить из-за любви...
- У вас такая наружность, словно вы на это способны, - улыбнувшись,
заметил Антуан.
Она уже собиралась ответить, но в это время метрдотель, перед тем как
разрезать голубей, протянул ей, словно кадильницу, серебряный соусник, от
которого поднимался аромат рагу из дичи.
Антуан заметил, что на ресницах ее блестят слезинки. Он вопросительно
взглянул на нее. Уж не обидел ли он ее, сам того не желая?
- Быть может, вы более правы, чем сами думаете, - вздохнула она, не
глядя на него, и это было так странно, что он не мог не подумать еще раз о
Гупийо.
- В чем же прав? - спросил он с любопытством.
Пораженная его интонацией, она подняла глаза и уловила во взгляде
Антуана смущение, которого сперва не сумела себе объяснить. Внезапно ей
вспомнился их разговор насчет ядов, расспросы Антуана. Ей известны были все
обвинения, которые предъявлялись ей в досужих сплетнях после смерти мужа;
одна газета департамента Уазы позволила себе даже довольно прозрачные
намеки, которые окончательно утвердили в тех местах легенду о старом
архимиллионере, запертом у себя в замке молодой авантюристкой, на которой он
женился уже в преклонном возрасте, и однажды ночью скончавшемся при
обстоятельствах, так и оставшихся невыясненными.
Антуан снова спросил, уже более твердым голосом:
- В чем же я прав?
- В том, что у меня наружность героини мелодрамы, - холодно ответила
она, не желая дать ему заметить, что угадала его мысли. Вынув из сумочки
зеркальце, она рассеянно смотрелась в него. - Взгляните... Разве я похожа на
женщину, которая глупейшим образом умрет в своей постели? Нет. Я кончу жизнь
как-нибудь трагически. Увидите! Однажды утром меня найдут распростертой
посреди комнаты с кинжалом в груди... На ковре, обнаженную... и заколотую
кинжалом... Кстати, я заметила: в книгах все героини, которых зовут Анна,
всегда кончают жизнь от удара кинжалом... Знаете, - продолжала она, не
отводя глаз от зеркальца, - я мучительно боюсь стать безобразной, когда
умру... Бледные губы мертвецов - это так ужасно... Я непременно хочу, чтобы
меня нарумянили. Я даже упомянула об этом в моем завещании.
Она говорила быстро, гораздо быстрее, чем обычно, слегка шепелявя при
этом, как тогда, когда бывала чем-либо смущена. Кончиком носового платка она
стряхнула слезинки, еще оставшиеся у нее между ресницами, затем провела по
лицу пуховкой и снова спрятала платок и пуховку в сумочку, звонко щелкнув
замком.
- В глубине души, - продолжала она (во время этого признания в ее
красивом контральто внезапно зазвучали вульгарные нотки), - я ничего не имею
против того, чтобы выглядеть героиней мелодрамы...
Она повернула наконец к нему лицо и заметила, что он продолжает
внимательно наблюдать за нею. Тогда она медленно улыбнулась и, казалось,
приняла решение.
- Моя наружность уже не раз подводила меня, - вздохнула она. - Вы
знаете, что меня считали отравительницей?
Какую-то долю секунды Антуан колебался. Его веки дрогнули. Он
откровенно заявил:
- Знаю.
Она положила локти на стол и, смотря любовнику прямо в глаза,
произнесла как-то особенно протяжно:
- Ты считаешь, что я на это способна?
Тон ее был вызывающий, но взгляд она отвела, и теперь он был снова
устремлен куда-то вдаль.
- Почему бы и нет? - сказал он полушутя-полусерьезно.
Несколько мгновений она молча глядела на скатерть. У нее мелькнула
мысль, что это сомнение, может быть, придает известную остроту тому чувству,
которое испытывает к ней Антуан, и на секунду у нее явилось искушение
оставить его в неизвестности. Но когда она снова перевела на него взгляд,
искушение прошло.
- Нет, - резко сказала она. - Действительность не столь... романтична:
вышло так, что я была вдвоем с Гупийо в ночь, когда он умер; это правда. Но
умер он, потому что час его пробил, и моей вины тут нет.
В молчании Антуана, в том, как он слушал, можно было усмотреть, что он
ожидает более подробного рассказа. Она отодвинула тарелку, даже не
притронувшись к ней, и достала из сумочки папиросу; Антуан, не шевелясь,
смотрел, как она ее зажигает. Она часто курила эти папироски из табака,
смешанного с чаем, которые она получала из Нью-Йорка и которые
распространяли запах жженой травы, стойкий и едкий. Она несколько раз
затянулась, медленно выпуская дым, и затем утомленно прошептала:
- Вас интересуют все эти старые истории?
- Да, - ответил он несколько более поспешно, чем сам того желал.
Она улыбнулась и пожала плечами, словно с его стороны это был каприз,
не имеющий особого значения.
Мысли Антуана блуждали и путались. Разве Анна не сказала ему однажды:
"Защищая себя в жизни, я привыкла лгать, и если ты заметишь, что я тебе лгу,
ты мне скажи сразу и не ставь мне этого в вину". Он не знал, как поступить.
Внезапно ему вспомнилась странная фамильярность, замеченная им в отношениях
между Анной и мисс Мэри, гувернанткой маленькой Гюгеты. Он был совершенно
уверен в том, что не ошибается насчет истинного смысла этой интимности.
Однако, когда впоследствии он, улыбаясь, задал своей любовнице несколько
прямых вопросов на этот счет, Анна не только уклонилась от каких бы то ни
было признаний, но даже запротестовала против подобных подозрений с
негодованием и кажущейся искренностью, которые его совершенно сбили с толку.
- Да нет же! Никаких костей! Вы хотите, чтобы он подавился?
Официант только что поставил мисочку с похлебкой перед подушкой Феллоу
и, стараясь изо всех сил угодить, намеревался положить туда еще голубиные
косточки.
Немедленно подбежал метрдотель.
- Что прикажете, сударыня?..
- Ничего, ничего, - недовольно сказал Антуан.
Собачонка встала и принялась обнюхивать миску. Она вздрогнула,
пошевелила ушами, несколько раз втянула в себя воздух и как бы с мольбой о
помощи повернула к хозяйке свой плоский, похожий на трюфелину носик.
- Ну, что, в чем дело, мой маленький Феллоу? - спросила Анна.
- В чем дело, маленький филер? - эхом повторил метрдотель.
- Покажите-ка, что вы принесли, - обратилась она к официанту и тыльной
стороной ладони дотронулась до миски. - Ну, конечно, похлебка совсем
простыла! Я же вам сказала: теплую... И совсем без жира, - добавила она
строго, указывая пальцем на кусочек сала. - Рису, морковки и немного мелко
нарезанного мяса. Право, это нехитрое дело!
- Унесите! - сказал метрдотель.
Официант взял миску, одно мгновение смотрел на похлебку, затем послушно
отправился на кухню. Но прежде чем уйти, он на секунду поднял глаза, и
взгляд Антуана встретился с его ускользающим взглядом.
Когда они остались одни, Антуан сказал ей с упреком:
- Дорогая, не находите ли вы, что господин Феллоу, пожалуй, слишком уж
разборчив?..
- Этот официант просто идиот! - прервала его разгневанная Анна. - Вы
видели? Он точно остолбенел перед миской.
Антуан тихо сказал:
- Он, может быть, думал, что в эту самую минуту где-нибудь в
предместье, в каком-нибудь убогом чулане, его жена и ребятишки сидят за
столом перед...
Горячая и трепетная рука Анны прикоснулась к его руке.
- Милый Тони, вы правы; это ужасно - то, что вы говорите... Но ведь вы
же не хотите, чтобы Феллоу заболел? - Казалось, она действительно
растерялась. - Ну вот, теперь вам смешно! Слушайте, Тони, этому бедному
малому надо дать на чай... Ему особо... И побольше... От Феллоу...
Несколько секунд она сидела в задумчивости, затем вдруг сказала:
- Представьте себе, мой брат тоже начал с того, что был официантом в
ресторане... Да, официантом в одной венсенской закусочной.
- Я не знал, что у вас есть брат, - заметил Антуан. (Интонация и мимика
его, казалось, говорили: "Впрочем, я вообще о вас так мало знаю...")
- О, он далеко... Если еще жив... Он поступил в колониальные войска и
уехал в Индокитай... Надо полагать, он там устроился. Я ни разу не получила
от него известий... - Постепенно она снижала тон. На минорных нотах голос ее
всегда был особенно волнующим. Она добавила еще: - Как глупо! Ведь я же
отлично могла ему помочь. - И затем умолкла.
- Так что же? - снова начал Антуан после нескольких секунд молчания. -
Он умер, когда вас не было рядом?
- Кто? - спросила она, и ее ресницы дрогнули. Эта настойчивость
удивляла ее. И все же она испытывала удовлетворение оттого, что внимание
Антуана было так поглощено ею. И вдруг, совершенно неожиданно, она принялась
смеяться каким-то легким и искренним смехом. - Представь себе, глупее всего
то, что меня обвиняли в поступках, которых я не совершала и которые у меня,
может быть, никогда не хватило бы мужества совершить, и никто не узнал того,
в чем я действительно виновата. Тебе я скажу все: я опасалась завещания,
которое мог составить Гупийо; и вот в течение тех двух лет, когда он был в
состоянии совершенной расслабленности, я, пользуясь доверенностью, которую
мне удалось от него выманить с помощью одного нотариуса из Бовэ, самым
спокойным образом присвоила себе значительную часть его состояния. Впрочем,
зря, потому что завещание было составлено целиком в мою пользу. Гюгета
получила только свою законную часть... Но я полагала, что после семи лет
сплошного ада я имею право сама взять все, что захочу. - Перестав смеяться,
она добавила с нежностью в голосе: - И ты, мой Тони, первый, кому я это
рассказываю.
Внезапно она вздрогнула.
- Ты озябла? - спросил Антуан, ища глазами ее манто.
Ночь становилась прохладной, было уже поздно.
- Нет, пить хочется, - сказала она, протягивая свой бокал к ведерку с
шампанским. Она жадно выпила вино, которое он ей налил, снова зажгла одну из
своих едких папиросок и встала, чтобы накинуть на плечи манто. Усаживаясь на
место, она подвинула кресло так, чтобы быть совсем близко к Антуану.
- Слышишь? - сказала она.
Ночные бабочки порхали вокруг фонариков и ударялись о полотно тента.
Оркестр замолк... В закрытом помещении ресторана большая часть окон погасла.
- Здесь хорошо, но я знаю одно место, где было бы еще лучше... - снова
заговорила она, и взгляд ее был полон обещаний.
Он не отвечал, и она схватила его руку, положила ее на скатерть ладонью
вверх. Он подумал, что она хочет ему гадать.
- Не надо, - сказал он, стараясь высвободить руку. (Ничто так не
раздражало его, как предсказания: самые замечательные казались ему такими
жалкими по сравнению с тем, что он предназначал себе в будущем!)
- Ну и глупый же ты! - бросила она ему, смеясь и не выпуская его руки.
- Вот чего я хочу...
Она внезапно приникла к его ладони, впилась в нее губами и на минуту
замерла без движения.
Он свободной рукой ласкал ее склоненный затылок, мысленно сравнивая ее
слепую страсть к нему с тем спокойным и размеренным чувством, которое сам он
питал к ней.
И тут, словно угадав, о чем он думает, Анна слегка приподняла голову:
- Я не прошу, чтобы ты любил меня, как я тебя люблю, я только прошу,
чтобы ты позволил мне любить тебя...
Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на
керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить
там вещи, постучался у его двери.
- Что нового в Женеве? - весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.
Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал
по голосу.
- Боти! Уже вернулись? - И он подошел к Жаку, протягивая ему свои
детские ручки. - Выглядите хорошо, - сказал он, пристально разглядывая
путешественника.
- Да, - признал Жак. - Все в порядке!
Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провел более
чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог
улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший,
полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то
освобожденный. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он
смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья
ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась
внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. "Конечно, - сказал
он самому себе, - довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то
открывается ясная цель: активная борьба против войны!" Да, пробил час
испытаний, и именно теперь все должно было решиться. Но когда Жак подводил
итог своим парижским впечатлениям, твердая позиция, занятая французскими
социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и
поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях
профессиональных союзов и партий, - все это укрепляло его веру в непобедимую
мощь Интернационала.
- Садитесь сюда, - сказал Ванхеде, оправляя простыни на неприбранной
постели. (Он так и не мог решиться говорить Жаку "ты".)
- Разделим по-братски мой кофе... Ну что, все сошло хорошо?
Рассказывайте. Что там обо всем этом говорят?
- В Париже? Как тебе сказать... Публика вообще ничего не знает, никто
ни о чем не беспокоится. Просто поразительно: газеты занимаются только
процессом Кайо, триумфальным путешествием господина Пуанкаре - и
каникулами!.. Впрочем, говорят, французской прессе было рекомендовано не
привлекать внимания к балканским делам, чтобы не затруднять работы
дипломатов... Но в партии волнение ужасное! И, ей-богу же, работают здорово!
Идея всеобщей забастовки вновь отчетливо выдвигается на первый план. Это
будет французская платформа на Венском конгрессе. Конечно, весь вопрос в
том, какую позицию займут социал-демократы: в принципе они согласны на новое
обсуждение вопроса. Но...
- Новости из Австрии есть? - спросил Ванхеде, ставя на стол, заваленный
книгами, стаканчик для зубной щетки, полный кофе.
- Да, в общем, неплохие новости, если они верные. Вчера вечером в "Юма"
были уверены, что австрийская нота Сербии не будет иметь агрессивного
характера.
- Боти, - внезапно сказал Ванхеде, - я очень рад, мне приятно вас
видеть! - Он улыбнулся, как бы извиняясь, что перебил Жака, но тотчас же
продолжал: - Сюда приезжал Бюльман. Он рассказал одну историю, которая
исходит из кабинета имперского канцлера в Вене; судя по ней, у Австрии,
наоборот, самые дьявольские намерения, и притом заранее обдуманные...
Сплошное разложение! - мрачно заключил он.
- Да объясни же, в чем дело, милый мой Ванхеде! - воскликнул Жак.
Его тон свидетельствовал не столько о любопытстве, сколько о хорошем
настроении и дружеских чувствах. Ванхеде, видимо, почувствовал это, так как,
улыбаясь, подсел к Жаку на кровать.
- А дело в том, что этой зимой приглашенные к Францу-Иосифу врачи нашли
у него болезнь дыхательных путей... Неизлечимую... И настолько опасную, что
император не проживет и года.
- Ну что ж... царство ему небесное! - пробормотал Жак, который в
настоящий момент не был склонен серьезно смотреть на вещи. Он обернул стакан
носовым платком, чтобы не обжечь пальцы, и пил мелкими глотками мутную
бурду, приготовленную Ванхеде. Поверх стакана он недоверчиво, но дружески
поглядывал на приятеля, бледного, с всклокоченными волосами.
- Подождите, - продолжал Ванхеде, - сейчас будет самое интересное...
Результаты осмотра будто бы немедленно были сообщены канцлеру... Тогда
Берхтольд собрал у себя в имении разных государственных деятелей на
секретное совещание - нечто вроде коронного совета.
- Ого, - сказал Жак, который стал находить рассказ забавным.
- Там эти господа, среди которых были Тисса, Форгач и начальник
генерального штаба Гетцендорф, будто бы рассудили таким образом: смерть
императора, принимая во внимание создавшееся положение, вызовет в Австрии
серьезные внутриполитические осложнения. Даже если режим двуединой монархии
устоит, Австрия окажется надолго ослабленной; Австрии придется надолго
отказаться от мысли разгромить Сербию; а для будущего империи Сербию
разгромить необходимо. Что же делать?
- Поторопиться с экспедицией против Сербии, прежде чем старик умрет? -
сказал Жак, который теперь слушал внимательно.
- Да... Но некоторые идут еще дальше...
Жак наблюдал за Ванхеде, пока тот говорил, и, разглядывая его личико
слепого ангела, снова и снова удивлялся контрасту между этой хрупкой
телесной оболочкой и упрямой силой, которая таилась под ней и ощущалась
порою как твердое ядро внутри бесцветной и рыхлой массы. "Крошка Ванхеде", -
подумал он с улыбкой. И он вспомнил, что по воскресеньям в деревенских
гостиницах на берегу озера ему часто приходилось видеть, как альбинос
внезапно выходил из-за стола, за которым велась страстная политическая
дискуссия: "Всюду низость, всюду разложение!" - и уходил в полном
одиночестве, чтобы, как мальчишка, покачаться на качелях.
- ...Некоторые идут еще дальше, - продолжал Ванхеде писклявым голоском.
- Они говорят, что сараевское убийство было организовано агентами
Берхтольда, чтобы создать долгожданный повод! И что таким образом Берхтольд
одним выстрелом убил двух зайцев: во-первых, избавился от ненадежного,
слишком миролюбиво настроенного наследника и в то же время сделал возможной
войну с сербами еще до смерти императора.
Жак смеялся.
- Ну и сказку же ты мне рассказываешь!..
- Вы не верите, Боти?
- О, я думаю, что от честолюбивого и испорченного жизнью политикана
можно ожидать абсолютно всего, - серьезным тоном заметил Жак, - с той
минуты, когда он почувствовал, что в его лапах сосредоточена вся полнота
власти! История человечества - сплошная к этому иллюстрация... Но, милый мой
Ванхеде, я верю и в то, что самые макиавеллиевские замыслы живо разобьются о
всеобщую волю к миру!
- Полагаете вы, что Пилот тоже так думает? - спросил Ванхеде, тряхнув
головой.
Жак вопросительно посмотрел на него.
- Я хочу сказать... - продолжал бельгиец словно нехотя, - Пилот не
говорит "нет"... Но у него всегда такой вид, будто он не слишком верит в
сопротивление народов, в их волю...
Лицо Жака помрачнело. Он хорошо знал, чем именно позиция Мейнестреля
отличалась от его позиции. Но эта мысль была ему неприятна; он ее
инстинктивно отстранил.
- Милый мой Ванхеде, эта воля существует! - сказал он с силой. - Я
только что вернулся из Парижа и полон надежд. Можно смело сказать, что в
настоящее время не только во Франции, но и повсюду в Европе среди людей,
подлежащих мобилизации, нет даже десяти, даже пяти из ста, которые
примирились бы с мыслью о войне!
- Но остальные девяносто пять - это пассивные люди, Боти, готовые всему
покориться.
- Знаю. Но предположим, что из этих девяноста пяти найдется хотя бы
дюжина, даже полдюжины, которые понимают опасность и готовы восстать; перед
лицом правительства окажется целая армия непокорных!.. Вот к этой-то
полдюжине на сто и надо обращаться, ее-то и нужно объединить для
сопротивления. В этом нет ничего неосуществимого. И над этим-то и работают
сейчас все революционеры Европы!
Он поднялся с места.
- Который час? - пробормотал он, взглянув на ручные часы. - Мне надо
зайти к Мейнестрелю.
- Сейчас не выйдет, - заметил Ванхеде. - Пилот с Ричардли отправились в
автомобиле в Лозанну.
- Вот как... Ты уверен?
- В девять часов у него назначена там одна встреча по делам съезда. Они
не вернутся раньше двенадцати.
Жак, казалось, был недоволен.
- Ну ладно! Подожду до двенадцати... А ты что намерен делать сегодня
утром?
- Собирался идти в библиотеку, но...
- Пойдем со мной к Сафрио; по дороге поболтаем. У меня есть для него
письмо. В Париже я виделся с Негретто... - Жак поднял свой саквояж и
направился к двери. - Обожди десять минут, я только побреюсь... И зайди за
мной, когда спустишься вниз.
Сафрио один занимал небольшой трехэтажный домик на улице Пелиссье,
недалеко от собора, в нижнем этаже помещалась его лавочка.
О прошлом Сафрио было известно немного. Его любили за добродушие,
услужливость, о которой ходили легенды. Еще до приезда в Швейцарию он был
членом Итальянской социалистической партии, а теперь уже семь лет жил в
Женеве, держал аптекарский магазин. Он покинул Италию из-за каких-то неудач
в супружеской жизни, о которых упоминал часто, но неопределенно;
поговаривали, что они чуть не довели его до убийства.
Когда Жак и Ванхеде зашли в магазин, он был пуст. На звон колокольчика
в дверях задней комнаты появился Сафрио. Его красивые черные глаза
засветились каким-то теплым светом.
- Buon giorno!*
______________
* Добрый день! (ит.).
Он улыбался, кивая головой, округляя свои неровные плечи, разводя
руками с заискивающей грацией итальянского трактирщика.
- У меня тут два земляка, - шепнул он на ухо Жаку. - Пойдемте.
Он всегда готов был приютить у себя итальянцев, объявленных вне закона
у них на родине и подлежащих высылке из Швейцарии. (Женевская полиция,
обычно весьма покладистая, периодически проникалась "очистительным" рвением,
преходящим, но весьма неудобным, и изгоняла со своей территории некоторое
количество иностранных революционеров, у которых не установилось с нею
нормальных отношений. Чистка продолжалась с неделю, в течение которой
непокорные обычно ограничивались тем, что покидали свои меблированные
комнаты и переселялись в конуру к какому-нибудь приятелю. Затем снова
наступало спокойствие. Сафрио был специалистом по оказанию подобного
гостеприимства.)
Жак и Ванхеде последовали за ним.
За лавкой открывалось помещение, ранее служившее погребом и отделенное
рукой, с которой уже успела снять перчатку, указала на карточке меню
выбранные ею блюда. Она воображала, - впрочем, так оно отчасти и было, - что
он ревниво относится к своим прерогативам и будет недоволен, если она
обратится непосредственно к услужающим.
Антуан передал им заказ тоном решительным и фамильярным, к которому он
всегда прибегал в подобных случаях. Метрдотель записывал, всячески выражая
знаками свое почтительное одобрение. Антуан смотрел, как он пишет. Ему
приятна была угодливость персонала. Он был недалек от наивной веры - ведь
это казалось ему так естественно! - в то, что эти люди и вправду чувствуют к
нему расположение.
- О, какой очаровательный pussy*, - воскликнула Анна, протягивая руку к
маленькому черному бесенку, который только что вскочил на столик для посуды
и которого негодующие официанты уже старались прогнать салфетками. Это был
шестинедельный котенок, совсем черный, невероятной худобы, с раздутым
брюшком и странными зелеными глазами, сидящими в его огромной голове, как в
оправе.
______________
* Котенок (англ.).
Анна взяла его обеими руками и, смеясь, прижалась к нему щекой.
Антуан улыбался, хотя и был несколько раздражен.
- Да оставьте вы это блошиное гнездо, Анна... Он вас оцарапает.
- Нет, ты не блошиное гнездо... Ты милый, прелестный pussy, - возражала
Анна, прижимая к груди грязного зверька и поглаживая ему темечко кончиком
подбородка. - А живот-то! Просто комод в стиле Людовика Пятнадцатого! А
голова! Он похож на прорастающую луковицу... Вы замечали, Тони, какой
забавный вид у прорастающих луковиц?
Антуан почел за благо рассмеяться - немного искусственным смехом. С ним
это редко случалось; он с удавлением прислушался к самому себе; и внезапно
ощутил всю особенность этого смеха. "Ну вот, - подумал он, и сердце его
как-то странно сжалось, - я только что смеялся точь-в-точь как Отец..."
Никогда в жизни не обращал Антуан внимания на то, как смеялся г-н Тибо, и
вот, ни с того ни с сего, он сегодня вечером услышал этот смех, да еще из
своих собственных уст.
Анна во что бы то ни стало хотела заставить противного зверька лежать у
нее на коленях, как ни страдала от этого ее кремовая тафта.
- Ах, паскудник! - говорила она в полном восторге. - Ну, помурлычьте,
господин Вельзевул... Вот так... Он все понимает... Я уверена, что у него
есть душа, - сказала она совершенно серьезно. - Купите мне его, Тони... Это
будет наш амулет! Я чувствую, пока он будет у нас, с нами ничего худого не
случится!
- Попались! - насмешливо сказал Антуан. - Посмейте-ка теперь
утверждать, что вы не суеверны.
Он уже не раз дразнил ее по этому поводу. Она призналась ему, что
зачастую вечером, когда ее одолевали дурные предчувствия, она в полном
одиночестве бродила по комнате, будучи не в состоянии уснуть, и под конец
вынимала из ящика, где хранились реликвии ее прошлого, старое руководство
для гадания на картах и гадала себе до тех пор, пока не засыпала.
- Вы правы, - внезапно сказала она. - Я совершенная идиотка.
Она отпустила котенка, который сделал несколько неуверенных прыжков и
исчез в кустах. Затем, убедившись, что они совсем одни, устремила свой взор
прямо в глаза Антуана и прошептала:
- Ругай меня, я это обожаю... Увидишь, я буду тебя слушаться... Я
исправлюсь... Я стану такой, как ты хочешь...
У него мелькнула мысль, что, может быть, она любит его больше, чем он
того желал бы. Он улыбнулся и знаком велел ей есть суп, что она и сделала,
опустив глаза, как маленькая девочка.
Потом она перевела разговор совсем на другое: на каникулы, которые она
решила провести в Париже, чтобы не расставаться с Антуаном; потом на
судебный процесс - убийство, наполовину политическое, наполовину из-за
страсти, подробностями которого уже в течение многих дней заполнялись
столбцы газет.
- Вот молодчина! Как бы я хотела совершить что-либо подобное! Ради
тебя. Убить кого-нибудь, кто желал бы тебе зла!
В отдалении обе скрипки, виолончель и альт заиграли какой-то менуэт.
Несколько мгновений она словно мечтала о чем-то, затем произнесла ласково и
серьезно: - Убить из-за любви...
- У вас такая наружность, словно вы на это способны, - улыбнувшись,
заметил Антуан.
Она уже собиралась ответить, но в это время метрдотель, перед тем как
разрезать голубей, протянул ей, словно кадильницу, серебряный соусник, от
которого поднимался аромат рагу из дичи.
Антуан заметил, что на ресницах ее блестят слезинки. Он вопросительно
взглянул на нее. Уж не обидел ли он ее, сам того не желая?
- Быть может, вы более правы, чем сами думаете, - вздохнула она, не
глядя на него, и это было так странно, что он не мог не подумать еще раз о
Гупийо.
- В чем же прав? - спросил он с любопытством.
Пораженная его интонацией, она подняла глаза и уловила во взгляде
Антуана смущение, которого сперва не сумела себе объяснить. Внезапно ей
вспомнился их разговор насчет ядов, расспросы Антуана. Ей известны были все
обвинения, которые предъявлялись ей в досужих сплетнях после смерти мужа;
одна газета департамента Уазы позволила себе даже довольно прозрачные
намеки, которые окончательно утвердили в тех местах легенду о старом
архимиллионере, запертом у себя в замке молодой авантюристкой, на которой он
женился уже в преклонном возрасте, и однажды ночью скончавшемся при
обстоятельствах, так и оставшихся невыясненными.
Антуан снова спросил, уже более твердым голосом:
- В чем же я прав?
- В том, что у меня наружность героини мелодрамы, - холодно ответила
она, не желая дать ему заметить, что угадала его мысли. Вынув из сумочки
зеркальце, она рассеянно смотрелась в него. - Взгляните... Разве я похожа на
женщину, которая глупейшим образом умрет в своей постели? Нет. Я кончу жизнь
как-нибудь трагически. Увидите! Однажды утром меня найдут распростертой
посреди комнаты с кинжалом в груди... На ковре, обнаженную... и заколотую
кинжалом... Кстати, я заметила: в книгах все героини, которых зовут Анна,
всегда кончают жизнь от удара кинжалом... Знаете, - продолжала она, не
отводя глаз от зеркальца, - я мучительно боюсь стать безобразной, когда
умру... Бледные губы мертвецов - это так ужасно... Я непременно хочу, чтобы
меня нарумянили. Я даже упомянула об этом в моем завещании.
Она говорила быстро, гораздо быстрее, чем обычно, слегка шепелявя при
этом, как тогда, когда бывала чем-либо смущена. Кончиком носового платка она
стряхнула слезинки, еще оставшиеся у нее между ресницами, затем провела по
лицу пуховкой и снова спрятала платок и пуховку в сумочку, звонко щелкнув
замком.
- В глубине души, - продолжала она (во время этого признания в ее
красивом контральто внезапно зазвучали вульгарные нотки), - я ничего не имею
против того, чтобы выглядеть героиней мелодрамы...
Она повернула наконец к нему лицо и заметила, что он продолжает
внимательно наблюдать за нею. Тогда она медленно улыбнулась и, казалось,
приняла решение.
- Моя наружность уже не раз подводила меня, - вздохнула она. - Вы
знаете, что меня считали отравительницей?
Какую-то долю секунды Антуан колебался. Его веки дрогнули. Он
откровенно заявил:
- Знаю.
Она положила локти на стол и, смотря любовнику прямо в глаза,
произнесла как-то особенно протяжно:
- Ты считаешь, что я на это способна?
Тон ее был вызывающий, но взгляд она отвела, и теперь он был снова
устремлен куда-то вдаль.
- Почему бы и нет? - сказал он полушутя-полусерьезно.
Несколько мгновений она молча глядела на скатерть. У нее мелькнула
мысль, что это сомнение, может быть, придает известную остроту тому чувству,
которое испытывает к ней Антуан, и на секунду у нее явилось искушение
оставить его в неизвестности. Но когда она снова перевела на него взгляд,
искушение прошло.
- Нет, - резко сказала она. - Действительность не столь... романтична:
вышло так, что я была вдвоем с Гупийо в ночь, когда он умер; это правда. Но
умер он, потому что час его пробил, и моей вины тут нет.
В молчании Антуана, в том, как он слушал, можно было усмотреть, что он
ожидает более подробного рассказа. Она отодвинула тарелку, даже не
притронувшись к ней, и достала из сумочки папиросу; Антуан, не шевелясь,
смотрел, как она ее зажигает. Она часто курила эти папироски из табака,
смешанного с чаем, которые она получала из Нью-Йорка и которые
распространяли запах жженой травы, стойкий и едкий. Она несколько раз
затянулась, медленно выпуская дым, и затем утомленно прошептала:
- Вас интересуют все эти старые истории?
- Да, - ответил он несколько более поспешно, чем сам того желал.
Она улыбнулась и пожала плечами, словно с его стороны это был каприз,
не имеющий особого значения.
Мысли Антуана блуждали и путались. Разве Анна не сказала ему однажды:
"Защищая себя в жизни, я привыкла лгать, и если ты заметишь, что я тебе лгу,
ты мне скажи сразу и не ставь мне этого в вину". Он не знал, как поступить.
Внезапно ему вспомнилась странная фамильярность, замеченная им в отношениях
между Анной и мисс Мэри, гувернанткой маленькой Гюгеты. Он был совершенно
уверен в том, что не ошибается насчет истинного смысла этой интимности.
Однако, когда впоследствии он, улыбаясь, задал своей любовнице несколько
прямых вопросов на этот счет, Анна не только уклонилась от каких бы то ни
было признаний, но даже запротестовала против подобных подозрений с
негодованием и кажущейся искренностью, которые его совершенно сбили с толку.
- Да нет же! Никаких костей! Вы хотите, чтобы он подавился?
Официант только что поставил мисочку с похлебкой перед подушкой Феллоу
и, стараясь изо всех сил угодить, намеревался положить туда еще голубиные
косточки.
Немедленно подбежал метрдотель.
- Что прикажете, сударыня?..
- Ничего, ничего, - недовольно сказал Антуан.
Собачонка встала и принялась обнюхивать миску. Она вздрогнула,
пошевелила ушами, несколько раз втянула в себя воздух и как бы с мольбой о
помощи повернула к хозяйке свой плоский, похожий на трюфелину носик.
- Ну, что, в чем дело, мой маленький Феллоу? - спросила Анна.
- В чем дело, маленький филер? - эхом повторил метрдотель.
- Покажите-ка, что вы принесли, - обратилась она к официанту и тыльной
стороной ладони дотронулась до миски. - Ну, конечно, похлебка совсем
простыла! Я же вам сказала: теплую... И совсем без жира, - добавила она
строго, указывая пальцем на кусочек сала. - Рису, морковки и немного мелко
нарезанного мяса. Право, это нехитрое дело!
- Унесите! - сказал метрдотель.
Официант взял миску, одно мгновение смотрел на похлебку, затем послушно
отправился на кухню. Но прежде чем уйти, он на секунду поднял глаза, и
взгляд Антуана встретился с его ускользающим взглядом.
Когда они остались одни, Антуан сказал ей с упреком:
- Дорогая, не находите ли вы, что господин Феллоу, пожалуй, слишком уж
разборчив?..
- Этот официант просто идиот! - прервала его разгневанная Анна. - Вы
видели? Он точно остолбенел перед миской.
Антуан тихо сказал:
- Он, может быть, думал, что в эту самую минуту где-нибудь в
предместье, в каком-нибудь убогом чулане, его жена и ребятишки сидят за
столом перед...
Горячая и трепетная рука Анны прикоснулась к его руке.
- Милый Тони, вы правы; это ужасно - то, что вы говорите... Но ведь вы
же не хотите, чтобы Феллоу заболел? - Казалось, она действительно
растерялась. - Ну вот, теперь вам смешно! Слушайте, Тони, этому бедному
малому надо дать на чай... Ему особо... И побольше... От Феллоу...
Несколько секунд она сидела в задумчивости, затем вдруг сказала:
- Представьте себе, мой брат тоже начал с того, что был официантом в
ресторане... Да, официантом в одной венсенской закусочной.
- Я не знал, что у вас есть брат, - заметил Антуан. (Интонация и мимика
его, казалось, говорили: "Впрочем, я вообще о вас так мало знаю...")
- О, он далеко... Если еще жив... Он поступил в колониальные войска и
уехал в Индокитай... Надо полагать, он там устроился. Я ни разу не получила
от него известий... - Постепенно она снижала тон. На минорных нотах голос ее
всегда был особенно волнующим. Она добавила еще: - Как глупо! Ведь я же
отлично могла ему помочь. - И затем умолкла.
- Так что же? - снова начал Антуан после нескольких секунд молчания. -
Он умер, когда вас не было рядом?
- Кто? - спросила она, и ее ресницы дрогнули. Эта настойчивость
удивляла ее. И все же она испытывала удовлетворение оттого, что внимание
Антуана было так поглощено ею. И вдруг, совершенно неожиданно, она принялась
смеяться каким-то легким и искренним смехом. - Представь себе, глупее всего
то, что меня обвиняли в поступках, которых я не совершала и которые у меня,
может быть, никогда не хватило бы мужества совершить, и никто не узнал того,
в чем я действительно виновата. Тебе я скажу все: я опасалась завещания,
которое мог составить Гупийо; и вот в течение тех двух лет, когда он был в
состоянии совершенной расслабленности, я, пользуясь доверенностью, которую
мне удалось от него выманить с помощью одного нотариуса из Бовэ, самым
спокойным образом присвоила себе значительную часть его состояния. Впрочем,
зря, потому что завещание было составлено целиком в мою пользу. Гюгета
получила только свою законную часть... Но я полагала, что после семи лет
сплошного ада я имею право сама взять все, что захочу. - Перестав смеяться,
она добавила с нежностью в голосе: - И ты, мой Тони, первый, кому я это
рассказываю.
Внезапно она вздрогнула.
- Ты озябла? - спросил Антуан, ища глазами ее манто.
Ночь становилась прохладной, было уже поздно.
- Нет, пить хочется, - сказала она, протягивая свой бокал к ведерку с
шампанским. Она жадно выпила вино, которое он ей налил, снова зажгла одну из
своих едких папиросок и встала, чтобы накинуть на плечи манто. Усаживаясь на
место, она подвинула кресло так, чтобы быть совсем близко к Антуану.
- Слышишь? - сказала она.
Ночные бабочки порхали вокруг фонариков и ударялись о полотно тента.
Оркестр замолк... В закрытом помещении ресторана большая часть окон погасла.
- Здесь хорошо, но я знаю одно место, где было бы еще лучше... - снова
заговорила она, и взгляд ее был полон обещаний.
Он не отвечал, и она схватила его руку, положила ее на скатерть ладонью
вверх. Он подумал, что она хочет ему гадать.
- Не надо, - сказал он, стараясь высвободить руку. (Ничто так не
раздражало его, как предсказания: самые замечательные казались ему такими
жалкими по сравнению с тем, что он предназначал себе в будущем!)
- Ну и глупый же ты! - бросила она ему, смеясь и не выпуская его руки.
- Вот чего я хочу...
Она внезапно приникла к его ладони, впилась в нее губами и на минуту
замерла без движения.
Он свободной рукой ласкал ее склоненный затылок, мысленно сравнивая ее
слепую страсть к нему с тем спокойным и размеренным чувством, которое сам он
питал к ней.
И тут, словно угадав, о чем он думает, Анна слегка приподняла голову:
- Я не прошу, чтобы ты любил меня, как я тебя люблю, я только прошу,
чтобы ты позволил мне любить тебя...
Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на
керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить
там вещи, постучался у его двери.
- Что нового в Женеве? - весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.
Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал
по голосу.
- Боти! Уже вернулись? - И он подошел к Жаку, протягивая ему свои
детские ручки. - Выглядите хорошо, - сказал он, пристально разглядывая
путешественника.
- Да, - признал Жак. - Все в порядке!
Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провел более
чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог
улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший,
полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то
освобожденный. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он
смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья
ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась
внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. "Конечно, - сказал
он самому себе, - довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то
открывается ясная цель: активная борьба против войны!" Да, пробил час
испытаний, и именно теперь все должно было решиться. Но когда Жак подводил
итог своим парижским впечатлениям, твердая позиция, занятая французскими
социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и
поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях
профессиональных союзов и партий, - все это укрепляло его веру в непобедимую
мощь Интернационала.
- Садитесь сюда, - сказал Ванхеде, оправляя простыни на неприбранной
постели. (Он так и не мог решиться говорить Жаку "ты".)
- Разделим по-братски мой кофе... Ну что, все сошло хорошо?
Рассказывайте. Что там обо всем этом говорят?
- В Париже? Как тебе сказать... Публика вообще ничего не знает, никто
ни о чем не беспокоится. Просто поразительно: газеты занимаются только
процессом Кайо, триумфальным путешествием господина Пуанкаре - и
каникулами!.. Впрочем, говорят, французской прессе было рекомендовано не
привлекать внимания к балканским делам, чтобы не затруднять работы
дипломатов... Но в партии волнение ужасное! И, ей-богу же, работают здорово!
Идея всеобщей забастовки вновь отчетливо выдвигается на первый план. Это
будет французская платформа на Венском конгрессе. Конечно, весь вопрос в
том, какую позицию займут социал-демократы: в принципе они согласны на новое
обсуждение вопроса. Но...
- Новости из Австрии есть? - спросил Ванхеде, ставя на стол, заваленный
книгами, стаканчик для зубной щетки, полный кофе.
- Да, в общем, неплохие новости, если они верные. Вчера вечером в "Юма"
были уверены, что австрийская нота Сербии не будет иметь агрессивного
характера.
- Боти, - внезапно сказал Ванхеде, - я очень рад, мне приятно вас
видеть! - Он улыбнулся, как бы извиняясь, что перебил Жака, но тотчас же
продолжал: - Сюда приезжал Бюльман. Он рассказал одну историю, которая
исходит из кабинета имперского канцлера в Вене; судя по ней, у Австрии,
наоборот, самые дьявольские намерения, и притом заранее обдуманные...
Сплошное разложение! - мрачно заключил он.
- Да объясни же, в чем дело, милый мой Ванхеде! - воскликнул Жак.
Его тон свидетельствовал не столько о любопытстве, сколько о хорошем
настроении и дружеских чувствах. Ванхеде, видимо, почувствовал это, так как,
улыбаясь, подсел к Жаку на кровать.
- А дело в том, что этой зимой приглашенные к Францу-Иосифу врачи нашли
у него болезнь дыхательных путей... Неизлечимую... И настолько опасную, что
император не проживет и года.
- Ну что ж... царство ему небесное! - пробормотал Жак, который в
настоящий момент не был склонен серьезно смотреть на вещи. Он обернул стакан
носовым платком, чтобы не обжечь пальцы, и пил мелкими глотками мутную
бурду, приготовленную Ванхеде. Поверх стакана он недоверчиво, но дружески
поглядывал на приятеля, бледного, с всклокоченными волосами.
- Подождите, - продолжал Ванхеде, - сейчас будет самое интересное...
Результаты осмотра будто бы немедленно были сообщены канцлеру... Тогда
Берхтольд собрал у себя в имении разных государственных деятелей на
секретное совещание - нечто вроде коронного совета.
- Ого, - сказал Жак, который стал находить рассказ забавным.
- Там эти господа, среди которых были Тисса, Форгач и начальник
генерального штаба Гетцендорф, будто бы рассудили таким образом: смерть
императора, принимая во внимание создавшееся положение, вызовет в Австрии
серьезные внутриполитические осложнения. Даже если режим двуединой монархии
устоит, Австрия окажется надолго ослабленной; Австрии придется надолго
отказаться от мысли разгромить Сербию; а для будущего империи Сербию
разгромить необходимо. Что же делать?
- Поторопиться с экспедицией против Сербии, прежде чем старик умрет? -
сказал Жак, который теперь слушал внимательно.
- Да... Но некоторые идут еще дальше...
Жак наблюдал за Ванхеде, пока тот говорил, и, разглядывая его личико
слепого ангела, снова и снова удивлялся контрасту между этой хрупкой
телесной оболочкой и упрямой силой, которая таилась под ней и ощущалась
порою как твердое ядро внутри бесцветной и рыхлой массы. "Крошка Ванхеде", -
подумал он с улыбкой. И он вспомнил, что по воскресеньям в деревенских
гостиницах на берегу озера ему часто приходилось видеть, как альбинос
внезапно выходил из-за стола, за которым велась страстная политическая
дискуссия: "Всюду низость, всюду разложение!" - и уходил в полном
одиночестве, чтобы, как мальчишка, покачаться на качелях.
- ...Некоторые идут еще дальше, - продолжал Ванхеде писклявым голоском.
- Они говорят, что сараевское убийство было организовано агентами
Берхтольда, чтобы создать долгожданный повод! И что таким образом Берхтольд
одним выстрелом убил двух зайцев: во-первых, избавился от ненадежного,
слишком миролюбиво настроенного наследника и в то же время сделал возможной
войну с сербами еще до смерти императора.
Жак смеялся.
- Ну и сказку же ты мне рассказываешь!..
- Вы не верите, Боти?
- О, я думаю, что от честолюбивого и испорченного жизнью политикана
можно ожидать абсолютно всего, - серьезным тоном заметил Жак, - с той
минуты, когда он почувствовал, что в его лапах сосредоточена вся полнота
власти! История человечества - сплошная к этому иллюстрация... Но, милый мой
Ванхеде, я верю и в то, что самые макиавеллиевские замыслы живо разобьются о
всеобщую волю к миру!
- Полагаете вы, что Пилот тоже так думает? - спросил Ванхеде, тряхнув
головой.
Жак вопросительно посмотрел на него.
- Я хочу сказать... - продолжал бельгиец словно нехотя, - Пилот не
говорит "нет"... Но у него всегда такой вид, будто он не слишком верит в
сопротивление народов, в их волю...
Лицо Жака помрачнело. Он хорошо знал, чем именно позиция Мейнестреля
отличалась от его позиции. Но эта мысль была ему неприятна; он ее
инстинктивно отстранил.
- Милый мой Ванхеде, эта воля существует! - сказал он с силой. - Я
только что вернулся из Парижа и полон надежд. Можно смело сказать, что в
настоящее время не только во Франции, но и повсюду в Европе среди людей,
подлежащих мобилизации, нет даже десяти, даже пяти из ста, которые
примирились бы с мыслью о войне!
- Но остальные девяносто пять - это пассивные люди, Боти, готовые всему
покориться.
- Знаю. Но предположим, что из этих девяноста пяти найдется хотя бы
дюжина, даже полдюжины, которые понимают опасность и готовы восстать; перед
лицом правительства окажется целая армия непокорных!.. Вот к этой-то
полдюжине на сто и надо обращаться, ее-то и нужно объединить для
сопротивления. В этом нет ничего неосуществимого. И над этим-то и работают
сейчас все революционеры Европы!
Он поднялся с места.
- Который час? - пробормотал он, взглянув на ручные часы. - Мне надо
зайти к Мейнестрелю.
- Сейчас не выйдет, - заметил Ванхеде. - Пилот с Ричардли отправились в
автомобиле в Лозанну.
- Вот как... Ты уверен?
- В девять часов у него назначена там одна встреча по делам съезда. Они
не вернутся раньше двенадцати.
Жак, казалось, был недоволен.
- Ну ладно! Подожду до двенадцати... А ты что намерен делать сегодня
утром?
- Собирался идти в библиотеку, но...
- Пойдем со мной к Сафрио; по дороге поболтаем. У меня есть для него
письмо. В Париже я виделся с Негретто... - Жак поднял свой саквояж и
направился к двери. - Обожди десять минут, я только побреюсь... И зайди за
мной, когда спустишься вниз.
Сафрио один занимал небольшой трехэтажный домик на улице Пелиссье,
недалеко от собора, в нижнем этаже помещалась его лавочка.
О прошлом Сафрио было известно немного. Его любили за добродушие,
услужливость, о которой ходили легенды. Еще до приезда в Швейцарию он был
членом Итальянской социалистической партии, а теперь уже семь лет жил в
Женеве, держал аптекарский магазин. Он покинул Италию из-за каких-то неудач
в супружеской жизни, о которых упоминал часто, но неопределенно;
поговаривали, что они чуть не довели его до убийства.
Когда Жак и Ванхеде зашли в магазин, он был пуст. На звон колокольчика
в дверях задней комнаты появился Сафрио. Его красивые черные глаза
засветились каким-то теплым светом.
- Buon giorno!*
______________
* Добрый день! (ит.).
Он улыбался, кивая головой, округляя свои неровные плечи, разводя
руками с заискивающей грацией итальянского трактирщика.
- У меня тут два земляка, - шепнул он на ухо Жаку. - Пойдемте.
Он всегда готов был приютить у себя итальянцев, объявленных вне закона
у них на родине и подлежащих высылке из Швейцарии. (Женевская полиция,
обычно весьма покладистая, периодически проникалась "очистительным" рвением,
преходящим, но весьма неудобным, и изгоняла со своей территории некоторое
количество иностранных революционеров, у которых не установилось с нею
нормальных отношений. Чистка продолжалась с неделю, в течение которой
непокорные обычно ограничивались тем, что покидали свои меблированные
комнаты и переселялись в конуру к какому-нибудь приятелю. Затем снова
наступало спокойствие. Сафрио был специалистом по оказанию подобного
гостеприимства.)
Жак и Ванхеде последовали за ним.
За лавкой открывалось помещение, ранее служившее погребом и отделенное