Страница:
от магазина узенькой кухней. Эта комната очень напоминала тюремную камеру:
потолок был сводчатый, решетчатое оконце, выходящее на пустынный двор,
давало слабый верхний свет, но местоположение делало эту комнату надежным
убежищем, там могло поместиться довольно много народу, и Мейнестрель иногда
пользовался ею для небольших приватных собраний. Одну стену сплошь занимали
полки, уставленные старой аптекарской утварью, флаконами, пустыми банками,
непригодными к делу ступками. На верхней полке красовалась литография с
изображением Карла Маркса под надтреснутым стеклом, серым от пыли.
Действительно, тут находились двое итальянцев. Один из них, оборванный,
как бродяга, сидел за столом перед тарелкой холодных макарон под томатным
соусом, которые он выковыривал кончиком ножа и распластывал на краюхе хлеба.
Он окинул посетителей кротким взглядом раненого зверя и снова принялся за
еду.
Другой, постарше и лучше одетый, стоял с какими-то бумагами в руках. Он
пошел навстречу вновь прибывшим. Это был Ремо Тутти, которого Жак знал по
Берлину как корреспондента итальянских газет. Он был мал ростом, несколько
слабого сложения, с живыми глазами и умным взглядом.
Сафрио пальцем указал на Тутти.
- Ремо приехал вчера из Ливорно.
- Я только что вернулся из Парижа, - сказал Жак, обращаясь к Сафрио и
вынимая из бумажника письмо. - Там я встретил одного человека, - угадай
кого, - который просил меня передать тебе это письмо.
- Негретто! - воскликнул итальянец, радостно хватая конверт.
Жак сел и повернулся к Тутти.
- Негретто сказал мне, что в Италии уже две недели тому назад под
предлогом летних маневров собрали и вооружили восемьдесят тысяч резервистов.
Это правда?
- Во всяком случае, - тысяч пятьдесят пять или шестьдесят... Si...* Но
Негретто, может быть, не знает, что в армии происходят серьезные волнения.
Особенно в северных гарнизонах. Очень много случаев неповиновения. Командиры
ничего не могут поделать. Они почти отказались от применения взысканий.
______________
* Да (ит.).
В тишине раздался певучий голос Ванхеде:
- Вот так. Неподчинением! Без насильственных мер! И на земле больше не
будет убийств...
Все улыбнулись. Не улыбался только Ванхеде. Он покраснел, скрестил свои
ручки и замолк.
- Так что же, - сказал Жак, - у вас в случае мобилизации дело гладко не
сойдет?
- Можешь быть спокоен! - решительно сказал Тутти.
Сафрио поднял нос от своего письма.
- Когда у нас пытаются насаждать милитаризм, весь народ - социалисты и
несоциалисты - все против!
- Мы имеем перед всеми вами одно преимущество: опыт, - объяснил Тутти,
очень хорошо говоривший по-французски. - Для нас триполитанская экспедиция -
вчерашний день. Теперь народ научен горьким опытом: он знает, что
получается, когда власть передают военным!.. Я говорю не только о страданиях
тех несчастных, которые сражаются, но ведь зараза тотчас же охватывает всю
страну: фальсификация новостей, националистическая пропаганда, отмена
гражданских свобод, вздорожание жизни, жадность profittori...* Италия только
что проделала этот путь. Она ничего не забыла. При угрозе мобилизации у нас
партии легко было бы организовать новую Красную неделю.
______________
* Наживающихся на войне (ит.).
Сафрио между тем заботливо складывал письмо. Он спрятал конверт у себя
на груди под рубашкой и, подмигнув, склонил над Жаком свое красивое смуглое
лицо.
- Grazie!*
______________
* Благодарю! (ит.).
Юноша, сидевший в глубине просторной комнаты, поднялся с места. Схватив
со стола бутыль из пористой глины, где вода сохранялась очень холодной, он
приподнял ее обеими руками и некоторое время пил из нее, делая большие
глотки.
- Basta!* - сказал, смеясь, Сафрио. Он подошел к молодому человеку и
дружески схватил его за шиворот. - Теперь пойдем наверх. Там ты поспишь,
товарищ...
______________
* Довольно! (ит.).
Итальянец послушно последовал за ним на кухню. Проходя мимо остальных,
он попрощался с ними изящным кивком головы.
Прежде чем выйти, Сафрио повернулся к Жаку.
- Можешь быть уверен, что предупреждения нашего Муссолини в "Аванти"
дошли по адресу! Король и правительство теперь отлично поняли, что народ
никогда не поддержит никакой агрессивной политики!
Слышно было, как они поднимались по лесенке, ведшей на второй этаж.
Жак размышлял. Он отбросил упавшую на лоб прядь волос и взглянул на
Тутти.
- Надо заставить это понять, - я не скажу - правителей, которым все
известно лучше даже, чем нам, - но некоторые националистические круги
Германии и Австрии, которые еще рассчитывают на Тройственный союз и толкают
свои правительства на авантюры... Ты все еще работаешь в Берлине? - спросил
он.
- Нет, - лаконически отрезал Тутти. Его тон, загадочная улыбка,
мелькнувшая во взгляде, ясно говорили: "Не расспрашивай... Секретная
работа..."
Вошел Сафрио. Он качал головой и посмеивался.
- Эти ребята - ну и ну! - обратился он к Ванхеде. - До того доверчивы!
Еще один попался на удочку провокатору... На его счастье, у него ноги
профессионального бегуна... И к тому же адрес папаши Сафрио. - Он весело
повернулся к Жаку. - Ну что, Тибо, ты вернулся из Парижа, и у тебя осталось
от поездки хорошее впечатление?
Жак улыбнулся.
- Более чем хорошее! - произнес он с жаром.
Ванхеде пересел на другой стул, рядом с Жаком и спиной к окну. Когда
свет бил ему в лицо, он страдал, как ночная птица.
- Я встречал не только французов, - продолжал Жак, - я виделся и с
бельгийцами, немцами, русскими... Революционеры всюду начеку. Все поняли,
что грозит серьезная опасность. Всюду объединяются, ищут какой-то общей
программы. Сопротивление организуется, начинает облекаться плотью. Движение
единодушное, распространилось быстро - меньше чем в неделю; это отличный
признак! Видно, какие силы может поднять Интернационал, когда хочет. А ведь
то, что было сделано за последние несколько дней по всем столицам, - все эти
разрозненные, несогласованные действия, - еще ничто по сравнению с тем, что
предполагается! На будущей неделе в Брюсселе будет созвано Международное
социалистическое бюро...
- Si, si... - одновременно подтвердили Тутти и Сафрио, не сводя своих
пылких взоров с оживленного лица Жака.
Альбинос тоже, щуря глаза, повернулся, чтобы лучше видеть Жака,
сидевшего рядом с ним. Он протянул руку через спинку его стула и положил ее
на плечо друга, - впрочем, так легко, что тот даже не почувствовал этого.
- Жорес и его группа придают этому совещанию огромное значение.
Делегаты от двадцати двух стран. И ведь эти делегаты представляют не только
двенадцать миллионов рабочих - членов партии, но фактически также миллионы
других, всех сочувствующих, всех колеблющихся и даже тех из наших
противников, кто перед лицом военной опасности отлично понимает, что один
лишь Интернационал может воплотить в себе волю масс к миру и заставить ей
подчиниться... В Брюсселе мы переживем неделю, которая войдет в историю. В
первый раз в истории человечества можно будет услышать голос народа, голос
подлинного большинства. И народ добьется, чтобы ему подчинились.
Сафрио беспокойно ерзал на стуле.
- Браво! Браво!
- Надо заглядывать и дальше, - продолжал Жак; он уступил желанию
укрепить свою собственную веру, выражая ее в словах. - Если мы победим -
будет не только выиграна великая битва против войны. Нет, гораздо больше.
Это будет победа, благодаря которой Интернационал... - В этот момент Жак
заметил, что Ванхеде опирается на его плечо, так как маленькая рука приятеля
начала дрожать. Он повернулся к альбиносу и хлопнул его по колену. - Да,
малыш Ванхеде! Может быть, мы подготовляем без ненужного насилия не более не
менее, как торжество социализма во всем мире!.. А теперь, - добавил он,
резко поднявшись со стула, - пойдем посмотрим, не возвратился ли Пилот!
Было еще слишком рано, вряд ли Мейнестрель мог быть уже дома.
- Пойдем посидим немножко в "Виноградной беседке", - предложил Жак,
беря альбиноса под руку, но Ванхеде покачал головой. Довольно бездельничать.
С тех пор как он поселился в Женеве, чтобы не расставаться с Жаком, он
отказался от переписки на машинке и специализировался на исторических
изысканиях. Эта работа хуже оплачивалась, но зато он был сам себе хозяином.
И вот уже два месяца окончательно портил себе зрение, подбирая тексты для
издания "Документов о протестантизме", предпринятого одним лейпцигским
издателем.
Жак проводил его до библиотеки. А потом, проходя мимо кафе "Ландольт"
(как и "Грютли", оно было облюбовано социалистической молодежью), решил
зайти туда.
С удивлением он обнаружил там Патерсона. Англичанин, одетый в теннисные
брюки, развешивал картины для выставки, которую хозяин кафе разрешил ему
устроить в своем заведении.
Патерсон был, видимо, в ударе. Только что он отверг одно великолепное
предложение. Некий овдовевший американец, мистер Секстой У.Клегг,
восхищенный его натюрмортами, предложил ему пятьдесят долларов за портрет
миссис Секстон У.Клегг, погибшей при извержении Мон-Пеле{540}. Портрет во
весь рост, в натуральную величину надо было писать с выцветшей фотографии
размером в визитную карточку. Безутешный вдовец оказался особенно
требовательным в одном пункте: туалет миссис Секстон У.Клегг должен был быть
видоизменен согласно самым последним требованиям парижской моды. Патерсон
всячески острил на эту тему.
"Пату - единственному из нас - свойственна настоящая веселость,
непосредственная, внутренняя", - думал Жак, глядя, как молодой англичанин
покатывается со смеху.
- Я тебя немного провожу, друг, - сказал Патерсон, узнав, что Жак
направляется к Мейнестрелю. - На этих днях я получил из Англии довольно
интересные письма. В Лондоне говорят, что Холден{540} потихоньку собирает
хороший экспедиционный корпус. Он хочет быть готовым ко всему... И флот тоже
мобилизован... Кстати, о флоте, - ты читал газеты? - смотр в Спитхеде{540}!
Все морские и военные атташе Европы были торжественно приглашены смотреть,
как в течение шести часов у них под носом проходят военные корабли - под
британским флагом один за другим, как можно ближе друг к другу, - знаешь,
совсем как вереницы гусениц весной... Поистине attractive exibition*, не
правда ли?.. Boast! Boast!** - закончил он, пожимая плечами. В его
сарказмах, несмотря ни на что, сквозила гордость. Жака это позабавило, но он
не показал вида: "Англичанин, даже социалист, не может оставаться
равнодушным, когда речь идет о хорошо поставленном морском спектакле".
______________
* Хорошенькая выставка (англ.).
** Блеф! Блеф! (англ.).
- А наш портрет? - спросил Патерсон, прощаясь с Жаком. - Над этим
портретом, друг, словно тяготеет какой-то злой рок. Еще каких-нибудь два
утра. Не больше. Честное слово! Два утра... Но когда?
Жаку хорошо было известно упорство англичанина. Лучше уступить и
покончить с этим как можно скорее.
- Хочешь - завтра? Завтра в одиннадцать?
- All right!* Ты, Джек, действительно добрый друг!
______________
* Ладно! (англ.)
Альфреда была одна. Ее кимоно в крупных цветах, ее гладкая черная,
словно лакированная челка и ресницы делали ее слишком похожей на японскую
куклу, чтобы можно было поверить в непреднамеренность этого. Вокруг нее в
полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели ставен, роем кружились
мухи. Квартиру наполнял неприятный запах цветной капусты, которая шумно
кипела на кухне.
Она, видимо, была очень рада видеть Жака.
- Да, Пилот вернулся. Но он только что передал мне через Монье, что
получены новости и что они с Ричардли заперлись в "Локале", и мне надо идти
к нему со своей машинкой... Позавтракай со мною, - предложила она, и ее лицо
внезапно приняло серьезное выражение. - А потом отправимся вместе.
Она смотрела на него красивыми диковатыми глазами, и у него возникло
впечатление, - правда, очень смутное, - что она решилась сделать ему это
предложение не просто из любезности. Намеревалась ли она расспрашивать его?
Или хотела что-то рассказать?.. Его совсем не устраивало сидеть здесь вдвоем
с этой молодой женщиной, и к тому же он хотел поскорее увидеть Мейнестреля.
Он отказался.
Пилот работал с Ричардли в своем маленьком кабинете в "Говорильне".
Они были одни. Мейнестрель стоял за спиной Ричардли, сидевшего у стола;
оба склонились над лежавшими перед ними документами.
Когда Мейнестрель увидел Жака, глаза его засветились дружелюбным
удивлением. Затем его острый взгляд стал неподвижным: какая-то мысль
возникла у него в голове. Он наклонился к Ричардли, словно спрашивая о
чем-то, и движением подбородка указал ему на Жака:
- Кстати, раз он возвратился, почему бы не его?
- Конечно, - одобрил Ричардли.
- Садись, - сказал Мейнестрель. - Сейчас мы кончим. - Он опять
обратился к Ричардли. - Пиши... Это к швейцарской партии. - И сухим,
бесцветным голосом стал диктовать: - "Вопрос поставлен неправильно. Проблема
заключается не в этом. Маркс и Энгельс в свое время могли становиться на
сторону той или иной нации. Мы не можем. В тысяча девятьсот четырнадцатом
году мы, социалисты, не имеем права делать какое бы то ни было различие
между европейскими державами. Война, которая угрожает разразиться, - это
война империалистическая. У нее нет иных целей, кроме тех, к которым
стремится финансовый капитал. В этом смысле все нации находятся в одинаковом
положении. Единственной целью пролетариата должно быть поражение всех
империалистических правительств без различия. Мое мнение таково: абсолютный
нейтралитет..." Подчеркни... "В этой войне обе группировки капиталистических
держав будут пожирать друг друга. Наша тактика - предоставить им заниматься
самоуничтожением. Помочь им пожирать друг друга". Нет, зачеркни эту фразу.
"...Использовать обстоятельства. Динамика общественного развития направлена
влево. Революционное меньшинство всех стран должно работать над увеличением
этих динамических сил в критический период, чтобы в подходящий момент
пробить брешь, через которую ворвется революция".
Он замолк. Прошло несколько секунд.
- Почему Фреда не идет? - произнес он скороговоркой. Он взял со стола
блокнот и принялся делать краткие заметки на клочках бумаги, передавая их
Ричардли.
- Это - для комитета... Это - в Берн и Базель... Это - в Цюрих.
Наконец он встал и подошел к Жаку.
- Так ты, значит, вернулся?
- Вы мне сказали: "Если в воскресенье или понедельник ты от меня ничего
не получишь..."
- Правильно. След, который я имел в виду, никуда нас не привел. Но я
как раз собирался написать тебе, чтобы ты оставался в Париже.
Париж... Жака охватило неожиданное волнение, проанализировать которое у
него не было времени. В припадке немного малодушной слабости, словно
отказываясь от какой-то борьбы, словно перекладывая на кого-то другого
тяжесть некоей ответственности, он внезапно подумал: "Они сами этого
захотели".
Мейнестрель продолжал:
- В настоящий момент нам удобно будет иметь там человека. Заметки,
которые ты посылаешь, небесполезны. Они характеризуют температуру среды,
которая мне плохо известна. Наблюдай за тем, что происходит в "Юма" еще
внимательнее, чем за тем, что делается в ВКТ*. Насчет ВКТ у нас есть и
другие источники информации... Следи, например, за сношениями Жореса с
соцдемами{543}, с англичанами. За его демаршами на Кэ-д'Орсе{543} по линии
отношений между Францией и Россией... Да я тебе уже все это говорил... Ты
приехал сегодня утром? Не устал?
______________
* Всеобщая конфедерация труда.
- Нет.
- Можешь ты опять ехать?
- Сейчас?
- Сегодня вечером.
- Если необходимо, поеду. В Париж?
Мейнестрель улыбнулся.
- Нет. Придется сделать небольшой крюк: Брюссель, Антверпен... Ричардли
тебе растолкует... - Вполголоса он добавил: - Ведь она должна была прийти
сейчас же после завтрака!
Ричардли закрыл железнодорожный указатель, который он просматривал, и
поднял к Жаку свою острую мордочку:
- Есть подходящий поезд сегодня вечером в девятнадцать пятнадцать; в
Базеле ты будешь в два часа утра, а в Брюсселе - завтра около полудня.
Оттуда отправишься в Антверпен. Тебе надо там быть завтра, в среду, не позже
трех часов дня... Эта миссия требует кое-каких предосторожностей, потому что
дело во встрече с Княбровским, а за ним наблюдают... Ты его знаешь?
- Княбровского? Да, отлично знаю.
Жак слышал о нем во всех революционных кругах еще до того, как
встретился с ним. Владимир Княбровский отбывал тогда последние месяцы
заключения в русской тюрьме. Как только его освободили, он возобновил
агитационную работу. Этой зимой Жак встретился с ним в Женеве, и с помощью
Желявского он даже перевел для швейцарских газет отрывки из книги, которую
Княбровский написал во время заключения.
- Смотри, будь осторожен, - сказал Ричардли. - Он теперь обрит наголо,
и, говорят, стал совсем на себя непохож.
Он стоял, слегка склонившись вбок, сложив тонкие губы в неизменную
улыбку, и смотрел на Жака своим умным, самоуверенным взглядом.
Мейнестрель, заложив руки за спину, с озабоченным видом прохаживался
взад и вперед по узкой комнате, чтобы восстановить кровообращение в больной
ноге. Внезапно он повернулся к Жаку:
- В Париже все были безрассудно уверены в том, что Австрия проявит
умеренность, не правда ли?
- Да. Вчера в "Юма" говорили, что австрийская нота даже не требует
ответа к определенному сроку...
Мейнестрель подошел к окну, поглядел во двор и, снова приблизившись к
Жаку, сказал:
- Ну, это еще вопрос!..
- Вот как?.. - пробормотал Жак. Легкая дрожь пробежала по всему телу, и
на лбу выступило несколько капелек пота.
Ричардли холодно отметил:
- Хозмер был совершенно прав. События развиваются очень быстро.
На минуту наступило молчание. Пилот снова принялся ходить взад и
вперед. Он явно нервничал... "Из-за Австрии? - думал Жак. - Или из-за
отсутствия Альфреды?"
- Вайян{545} и Жорес правы, - сказал он. - Надо, чтобы правительства
оставили всякую надежду на то, что массы примирятся с их милитаристской
политикой. Надо заставить их согласиться на посредничество! Угрозой всеобщей
забастовки! Вы сами видели - неделю назад эта резолюция была принята на
съезде французской партии огромным большинством голосов. Впрочем, насчет
самого принципа разногласий вообще нет. Но в Париже ищут способа убедить
немцев и добиться, чтобы они высказались так же категорично, как мы.
Ричардли покачал головой.
- Они никогда не согласятся... Их довод - старый довод Плеханова и
Либкнехта{545} - довольно веский: когда речь идет о двух странах, из которых
в одной социалистическое движение сильнее, чем в другой, первая в случае
забастовки будет с головою выдана второй. Это очевидно.
- Немцы находятся под гипнозом русской опасности...
- Понятно! Другое дело, когда Россия разовьется внутриполитически
настолько, что забастовка станет возможной одновременно в обеих странах!..
Жак не уступал:
- Во-первых, сейчас нельзя говорить с уверенностью, что в России
забастовка невозможна, - во всяком случае, частичные забастовки, как,
например, те, что были на Путиловском заводе; распространившись на другие
центры, они могли бы очень помешать махинациям военной партии... Но оставим
Россию. Есть совершенно ясный аргумент, который можно противопоставить
национальным антипатиям немецких социал-демократов. Им надо сказать: "Приказ
о всеобщей забастовке, отданный чисто механически в день мобилизации, явился
бы для Германии гибельным. Пусть так. Но превентивная забастовка? Которую
социалисты могли бы объявить в период, когда отношения между державами
только натянуты, в период дипломатического кризиса, задолго до того, как
речь зайдет о мобилизации? Так вот, одна угроза подобного потрясения в жизни
страны, если бы такая угроза была серьезна, могла бы заставить ваше
правительство согласиться на посредничество..." Перед этим аргументом
возражения немцев были бы бессильны. А насколько мне известно, такова именно
платформа, которую французская партия будет защищать на совещании Бюро в
Брюсселе.
Мейнестрель стоял у стола, склонив голову над бумагами, и, казалось, ни
на мгновение не заинтересовался спором. Он выпрямился, подошел к Жаку и
Ричардли и встал между ними. На его губах играла лукавая усмешка.
- А теперь, ребята, выкатывайтесь. Мне надо поработать. Побеседуем
потом. Возвращайтесь оба в четыре часа. - Он бросил почти тревожный взгляд
на окна. - Не понимаю, почему Фреда... - Затем обратился к Ричардли: -
Во-первых, дай Жаку самые точные указания, как ему встретиться с
Княбровским. Во-вторых, урегулируй с ним денежный вопрос: ведь он будет в
отсутствии недели две или три...
Говоря это, он подталкивал их к двери и захлопнул ее, когда они вышли.
Антверпен жарился под убийственными лучами послеполуденного солнца,
словно какой-нибудь город в Испании.
Прежде чем выйти на панель, Жак, зажмурив глаза от ослепительного
света, посмотрел на вокзальные часы: десять минут четвертого. Амстердамский
поезд должен был прийти в три часа двадцать три минуты; самое лучшее -
поменьше маячить у всех на глазах в здании вокзала.
Переходя через улицу, он быстро оглядывал людей, сидевших за столиками
на террасе пивной напротив. Видимо, успокоенный этим осмотром, он занял
свободный столик в стороне от прочих и заказал пива. Несмотря на то что была
середина дня, привокзальная площадь казалась почти пустой. Придерживаясь
затененного тротуара, все пешеходы делали один и тот же крюк, словно
муравьи. Трамваи, которые подъезжали сюда со всех концов города, таща под
собой свою черную тень, встречались на перекрестке, и их раскаленные солнцем
колеса визжали на повороте.
Три двадцать. Жак поднялся и взял влево, чтобы зайти в здание вокзала с
бокового фасада. В зале для ожидающих народу было немного. Старый, неряшливо
одетый бельгиец в форменной фуражке поливал из лейки пол, чертя восьмерки на
запыленных плитах.
Наверху, на эстакаде, поезд приближался к платформе.
Когда пассажиры стали спускаться вниз, Жак, продолжая читать газету,
подошел к подножию большой лестницы и, не разглядывая никого в упор, стал
рассеянно смотреть на проходящую публику. Мимо него прошел человек лет
пятидесяти; на нем был серый полотняный костюм, под мышкой - пачка газет.
Поток пассажиров быстро иссяк. Вскоре не осталось никого, кроме запоздавших:
нескольких старух, которые с трудом спускались по ступеням.
Тогда, как будто тот, кого он поджидал, не приехал, Жак повернулся и
неторопливым шагом вышел из вокзала. Только очень ловкий и опытный
полицейский агент заметил бы взгляд, который он кинул через плечо, прежде
чем сойти с тротуара.
Он снова направился по улице Кайзера до улицы Франции, поколебался
немного, словно турист, размышляющий, куда бы ему двинуться, повернул
направо, прошел мимо Оперного театра, на мгновение задержавшись там, чтобы
пробежать глазами афишу, и без излишней торопливости зашел в один из
сквериков перед Дворцом правосудия. Там, заметив пустую скамью, он почти
упал на нее и вытер платком лоб.
В аллее, не обращая внимания на жару, играла в мяч гурьба мальчишек.
Жак вынул из кармана несколько сложенных вместе газет и положил их рядом с
собой на скамейку. Затем закурил папиросу. И так как мячик подкатился к его
ногам, он, смеясь, схватил его. Дети с криком окружили Жака. Он бросил им
мяч и принял участие в игре.
Через несколько минут на край скамейки присел другой прохожий. В руке у
него было несколько небрежно сложенных газет. С уверенностью можно было
сказать, что это иностранец, и почти наверняка славянин. Низко надвинутая на
лоб кепка скрывала верхнюю половину лица. Солнце бросало два светлых пятна
на плоские скулы. Лицо было бритое - лицо уже пожилого человека,
изборожденное морщинами, энергичное. Загорелая кожа цвета хлебной корки
своеобразно гармонировала с глазами; под кепкой настоящий цвет их разобрать
было трудно, но они были светлые, голубые или серые, и странно лучистые.
Человек вынул из кармана небольшую сигару и, повернувшись к Жаку,
вежливо дотронулся до козырька своей кепки. Чтобы зажечь сигару о папиросу
Жака, ему пришлось наклониться, опираясь о скамейку рукой, державшей газеты.
Их взоры скрестились. Человек выпрямился и снова положил газеты к себе на
колени. Он очень ловко взял газеты соседа, оставив свои на скамейке рядом с
Жаком, который тотчас же небрежным движением положил на них руку.
Глядя куда-то вдаль, не шевеля губами, голосом едва различимым -
деревянным голосом чревовещателя, которым научаются говорить в тюрьмах, -
человек прошептал:
- Конверт в газетах... Там же последние номера "Правды"{548}...
Жак даже глазом не моргнул. Он продолжал самым естественным образом
забавляться с детьми. Он далеко бросал мяч; дети устремлялись за ним;
завязывалась схватка, веселая борьба; поймавший мяч с торжеством приносил
его обратно, и игра возобновлялась.
Человек смеялся, и казалось, все это его тоже забавляло. Вскоре дети
стали передавать мяч ему, потому что он бросал его дальше, чем Жак. И как
только оба они оставались вдвоем, Княбровский пользовался этим и говорил, не
разжимая зубов, короткими обрывистыми фразами, глухо, торопливо, но горячо.
- В Петербурге... В понедельник сто сорок тысяч забастовщиков... Сто
сорок тысяч... Во многих кварталах - осадное положение... Телефонное
сообщение прервано, трамваи стоят... Кавалергарды... Вызвали четыре полка с
пулеметами... Казацкие полки, части...
потолок был сводчатый, решетчатое оконце, выходящее на пустынный двор,
давало слабый верхний свет, но местоположение делало эту комнату надежным
убежищем, там могло поместиться довольно много народу, и Мейнестрель иногда
пользовался ею для небольших приватных собраний. Одну стену сплошь занимали
полки, уставленные старой аптекарской утварью, флаконами, пустыми банками,
непригодными к делу ступками. На верхней полке красовалась литография с
изображением Карла Маркса под надтреснутым стеклом, серым от пыли.
Действительно, тут находились двое итальянцев. Один из них, оборванный,
как бродяга, сидел за столом перед тарелкой холодных макарон под томатным
соусом, которые он выковыривал кончиком ножа и распластывал на краюхе хлеба.
Он окинул посетителей кротким взглядом раненого зверя и снова принялся за
еду.
Другой, постарше и лучше одетый, стоял с какими-то бумагами в руках. Он
пошел навстречу вновь прибывшим. Это был Ремо Тутти, которого Жак знал по
Берлину как корреспондента итальянских газет. Он был мал ростом, несколько
слабого сложения, с живыми глазами и умным взглядом.
Сафрио пальцем указал на Тутти.
- Ремо приехал вчера из Ливорно.
- Я только что вернулся из Парижа, - сказал Жак, обращаясь к Сафрио и
вынимая из бумажника письмо. - Там я встретил одного человека, - угадай
кого, - который просил меня передать тебе это письмо.
- Негретто! - воскликнул итальянец, радостно хватая конверт.
Жак сел и повернулся к Тутти.
- Негретто сказал мне, что в Италии уже две недели тому назад под
предлогом летних маневров собрали и вооружили восемьдесят тысяч резервистов.
Это правда?
- Во всяком случае, - тысяч пятьдесят пять или шестьдесят... Si...* Но
Негретто, может быть, не знает, что в армии происходят серьезные волнения.
Особенно в северных гарнизонах. Очень много случаев неповиновения. Командиры
ничего не могут поделать. Они почти отказались от применения взысканий.
______________
* Да (ит.).
В тишине раздался певучий голос Ванхеде:
- Вот так. Неподчинением! Без насильственных мер! И на земле больше не
будет убийств...
Все улыбнулись. Не улыбался только Ванхеде. Он покраснел, скрестил свои
ручки и замолк.
- Так что же, - сказал Жак, - у вас в случае мобилизации дело гладко не
сойдет?
- Можешь быть спокоен! - решительно сказал Тутти.
Сафрио поднял нос от своего письма.
- Когда у нас пытаются насаждать милитаризм, весь народ - социалисты и
несоциалисты - все против!
- Мы имеем перед всеми вами одно преимущество: опыт, - объяснил Тутти,
очень хорошо говоривший по-французски. - Для нас триполитанская экспедиция -
вчерашний день. Теперь народ научен горьким опытом: он знает, что
получается, когда власть передают военным!.. Я говорю не только о страданиях
тех несчастных, которые сражаются, но ведь зараза тотчас же охватывает всю
страну: фальсификация новостей, националистическая пропаганда, отмена
гражданских свобод, вздорожание жизни, жадность profittori...* Италия только
что проделала этот путь. Она ничего не забыла. При угрозе мобилизации у нас
партии легко было бы организовать новую Красную неделю.
______________
* Наживающихся на войне (ит.).
Сафрио между тем заботливо складывал письмо. Он спрятал конверт у себя
на груди под рубашкой и, подмигнув, склонил над Жаком свое красивое смуглое
лицо.
- Grazie!*
______________
* Благодарю! (ит.).
Юноша, сидевший в глубине просторной комнаты, поднялся с места. Схватив
со стола бутыль из пористой глины, где вода сохранялась очень холодной, он
приподнял ее обеими руками и некоторое время пил из нее, делая большие
глотки.
- Basta!* - сказал, смеясь, Сафрио. Он подошел к молодому человеку и
дружески схватил его за шиворот. - Теперь пойдем наверх. Там ты поспишь,
товарищ...
______________
* Довольно! (ит.).
Итальянец послушно последовал за ним на кухню. Проходя мимо остальных,
он попрощался с ними изящным кивком головы.
Прежде чем выйти, Сафрио повернулся к Жаку.
- Можешь быть уверен, что предупреждения нашего Муссолини в "Аванти"
дошли по адресу! Король и правительство теперь отлично поняли, что народ
никогда не поддержит никакой агрессивной политики!
Слышно было, как они поднимались по лесенке, ведшей на второй этаж.
Жак размышлял. Он отбросил упавшую на лоб прядь волос и взглянул на
Тутти.
- Надо заставить это понять, - я не скажу - правителей, которым все
известно лучше даже, чем нам, - но некоторые националистические круги
Германии и Австрии, которые еще рассчитывают на Тройственный союз и толкают
свои правительства на авантюры... Ты все еще работаешь в Берлине? - спросил
он.
- Нет, - лаконически отрезал Тутти. Его тон, загадочная улыбка,
мелькнувшая во взгляде, ясно говорили: "Не расспрашивай... Секретная
работа..."
Вошел Сафрио. Он качал головой и посмеивался.
- Эти ребята - ну и ну! - обратился он к Ванхеде. - До того доверчивы!
Еще один попался на удочку провокатору... На его счастье, у него ноги
профессионального бегуна... И к тому же адрес папаши Сафрио. - Он весело
повернулся к Жаку. - Ну что, Тибо, ты вернулся из Парижа, и у тебя осталось
от поездки хорошее впечатление?
Жак улыбнулся.
- Более чем хорошее! - произнес он с жаром.
Ванхеде пересел на другой стул, рядом с Жаком и спиной к окну. Когда
свет бил ему в лицо, он страдал, как ночная птица.
- Я встречал не только французов, - продолжал Жак, - я виделся и с
бельгийцами, немцами, русскими... Революционеры всюду начеку. Все поняли,
что грозит серьезная опасность. Всюду объединяются, ищут какой-то общей
программы. Сопротивление организуется, начинает облекаться плотью. Движение
единодушное, распространилось быстро - меньше чем в неделю; это отличный
признак! Видно, какие силы может поднять Интернационал, когда хочет. А ведь
то, что было сделано за последние несколько дней по всем столицам, - все эти
разрозненные, несогласованные действия, - еще ничто по сравнению с тем, что
предполагается! На будущей неделе в Брюсселе будет созвано Международное
социалистическое бюро...
- Si, si... - одновременно подтвердили Тутти и Сафрио, не сводя своих
пылких взоров с оживленного лица Жака.
Альбинос тоже, щуря глаза, повернулся, чтобы лучше видеть Жака,
сидевшего рядом с ним. Он протянул руку через спинку его стула и положил ее
на плечо друга, - впрочем, так легко, что тот даже не почувствовал этого.
- Жорес и его группа придают этому совещанию огромное значение.
Делегаты от двадцати двух стран. И ведь эти делегаты представляют не только
двенадцать миллионов рабочих - членов партии, но фактически также миллионы
других, всех сочувствующих, всех колеблющихся и даже тех из наших
противников, кто перед лицом военной опасности отлично понимает, что один
лишь Интернационал может воплотить в себе волю масс к миру и заставить ей
подчиниться... В Брюсселе мы переживем неделю, которая войдет в историю. В
первый раз в истории человечества можно будет услышать голос народа, голос
подлинного большинства. И народ добьется, чтобы ему подчинились.
Сафрио беспокойно ерзал на стуле.
- Браво! Браво!
- Надо заглядывать и дальше, - продолжал Жак; он уступил желанию
укрепить свою собственную веру, выражая ее в словах. - Если мы победим -
будет не только выиграна великая битва против войны. Нет, гораздо больше.
Это будет победа, благодаря которой Интернационал... - В этот момент Жак
заметил, что Ванхеде опирается на его плечо, так как маленькая рука приятеля
начала дрожать. Он повернулся к альбиносу и хлопнул его по колену. - Да,
малыш Ванхеде! Может быть, мы подготовляем без ненужного насилия не более не
менее, как торжество социализма во всем мире!.. А теперь, - добавил он,
резко поднявшись со стула, - пойдем посмотрим, не возвратился ли Пилот!
Было еще слишком рано, вряд ли Мейнестрель мог быть уже дома.
- Пойдем посидим немножко в "Виноградной беседке", - предложил Жак,
беря альбиноса под руку, но Ванхеде покачал головой. Довольно бездельничать.
С тех пор как он поселился в Женеве, чтобы не расставаться с Жаком, он
отказался от переписки на машинке и специализировался на исторических
изысканиях. Эта работа хуже оплачивалась, но зато он был сам себе хозяином.
И вот уже два месяца окончательно портил себе зрение, подбирая тексты для
издания "Документов о протестантизме", предпринятого одним лейпцигским
издателем.
Жак проводил его до библиотеки. А потом, проходя мимо кафе "Ландольт"
(как и "Грютли", оно было облюбовано социалистической молодежью), решил
зайти туда.
С удивлением он обнаружил там Патерсона. Англичанин, одетый в теннисные
брюки, развешивал картины для выставки, которую хозяин кафе разрешил ему
устроить в своем заведении.
Патерсон был, видимо, в ударе. Только что он отверг одно великолепное
предложение. Некий овдовевший американец, мистер Секстой У.Клегг,
восхищенный его натюрмортами, предложил ему пятьдесят долларов за портрет
миссис Секстон У.Клегг, погибшей при извержении Мон-Пеле{540}. Портрет во
весь рост, в натуральную величину надо было писать с выцветшей фотографии
размером в визитную карточку. Безутешный вдовец оказался особенно
требовательным в одном пункте: туалет миссис Секстон У.Клегг должен был быть
видоизменен согласно самым последним требованиям парижской моды. Патерсон
всячески острил на эту тему.
"Пату - единственному из нас - свойственна настоящая веселость,
непосредственная, внутренняя", - думал Жак, глядя, как молодой англичанин
покатывается со смеху.
- Я тебя немного провожу, друг, - сказал Патерсон, узнав, что Жак
направляется к Мейнестрелю. - На этих днях я получил из Англии довольно
интересные письма. В Лондоне говорят, что Холден{540} потихоньку собирает
хороший экспедиционный корпус. Он хочет быть готовым ко всему... И флот тоже
мобилизован... Кстати, о флоте, - ты читал газеты? - смотр в Спитхеде{540}!
Все морские и военные атташе Европы были торжественно приглашены смотреть,
как в течение шести часов у них под носом проходят военные корабли - под
британским флагом один за другим, как можно ближе друг к другу, - знаешь,
совсем как вереницы гусениц весной... Поистине attractive exibition*, не
правда ли?.. Boast! Boast!** - закончил он, пожимая плечами. В его
сарказмах, несмотря ни на что, сквозила гордость. Жака это позабавило, но он
не показал вида: "Англичанин, даже социалист, не может оставаться
равнодушным, когда речь идет о хорошо поставленном морском спектакле".
______________
* Хорошенькая выставка (англ.).
** Блеф! Блеф! (англ.).
- А наш портрет? - спросил Патерсон, прощаясь с Жаком. - Над этим
портретом, друг, словно тяготеет какой-то злой рок. Еще каких-нибудь два
утра. Не больше. Честное слово! Два утра... Но когда?
Жаку хорошо было известно упорство англичанина. Лучше уступить и
покончить с этим как можно скорее.
- Хочешь - завтра? Завтра в одиннадцать?
- All right!* Ты, Джек, действительно добрый друг!
______________
* Ладно! (англ.)
Альфреда была одна. Ее кимоно в крупных цветах, ее гладкая черная,
словно лакированная челка и ресницы делали ее слишком похожей на японскую
куклу, чтобы можно было поверить в непреднамеренность этого. Вокруг нее в
полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели ставен, роем кружились
мухи. Квартиру наполнял неприятный запах цветной капусты, которая шумно
кипела на кухне.
Она, видимо, была очень рада видеть Жака.
- Да, Пилот вернулся. Но он только что передал мне через Монье, что
получены новости и что они с Ричардли заперлись в "Локале", и мне надо идти
к нему со своей машинкой... Позавтракай со мною, - предложила она, и ее лицо
внезапно приняло серьезное выражение. - А потом отправимся вместе.
Она смотрела на него красивыми диковатыми глазами, и у него возникло
впечатление, - правда, очень смутное, - что она решилась сделать ему это
предложение не просто из любезности. Намеревалась ли она расспрашивать его?
Или хотела что-то рассказать?.. Его совсем не устраивало сидеть здесь вдвоем
с этой молодой женщиной, и к тому же он хотел поскорее увидеть Мейнестреля.
Он отказался.
Пилот работал с Ричардли в своем маленьком кабинете в "Говорильне".
Они были одни. Мейнестрель стоял за спиной Ричардли, сидевшего у стола;
оба склонились над лежавшими перед ними документами.
Когда Мейнестрель увидел Жака, глаза его засветились дружелюбным
удивлением. Затем его острый взгляд стал неподвижным: какая-то мысль
возникла у него в голове. Он наклонился к Ричардли, словно спрашивая о
чем-то, и движением подбородка указал ему на Жака:
- Кстати, раз он возвратился, почему бы не его?
- Конечно, - одобрил Ричардли.
- Садись, - сказал Мейнестрель. - Сейчас мы кончим. - Он опять
обратился к Ричардли. - Пиши... Это к швейцарской партии. - И сухим,
бесцветным голосом стал диктовать: - "Вопрос поставлен неправильно. Проблема
заключается не в этом. Маркс и Энгельс в свое время могли становиться на
сторону той или иной нации. Мы не можем. В тысяча девятьсот четырнадцатом
году мы, социалисты, не имеем права делать какое бы то ни было различие
между европейскими державами. Война, которая угрожает разразиться, - это
война империалистическая. У нее нет иных целей, кроме тех, к которым
стремится финансовый капитал. В этом смысле все нации находятся в одинаковом
положении. Единственной целью пролетариата должно быть поражение всех
империалистических правительств без различия. Мое мнение таково: абсолютный
нейтралитет..." Подчеркни... "В этой войне обе группировки капиталистических
держав будут пожирать друг друга. Наша тактика - предоставить им заниматься
самоуничтожением. Помочь им пожирать друг друга". Нет, зачеркни эту фразу.
"...Использовать обстоятельства. Динамика общественного развития направлена
влево. Революционное меньшинство всех стран должно работать над увеличением
этих динамических сил в критический период, чтобы в подходящий момент
пробить брешь, через которую ворвется революция".
Он замолк. Прошло несколько секунд.
- Почему Фреда не идет? - произнес он скороговоркой. Он взял со стола
блокнот и принялся делать краткие заметки на клочках бумаги, передавая их
Ричардли.
- Это - для комитета... Это - в Берн и Базель... Это - в Цюрих.
Наконец он встал и подошел к Жаку.
- Так ты, значит, вернулся?
- Вы мне сказали: "Если в воскресенье или понедельник ты от меня ничего
не получишь..."
- Правильно. След, который я имел в виду, никуда нас не привел. Но я
как раз собирался написать тебе, чтобы ты оставался в Париже.
Париж... Жака охватило неожиданное волнение, проанализировать которое у
него не было времени. В припадке немного малодушной слабости, словно
отказываясь от какой-то борьбы, словно перекладывая на кого-то другого
тяжесть некоей ответственности, он внезапно подумал: "Они сами этого
захотели".
Мейнестрель продолжал:
- В настоящий момент нам удобно будет иметь там человека. Заметки,
которые ты посылаешь, небесполезны. Они характеризуют температуру среды,
которая мне плохо известна. Наблюдай за тем, что происходит в "Юма" еще
внимательнее, чем за тем, что делается в ВКТ*. Насчет ВКТ у нас есть и
другие источники информации... Следи, например, за сношениями Жореса с
соцдемами{543}, с англичанами. За его демаршами на Кэ-д'Орсе{543} по линии
отношений между Францией и Россией... Да я тебе уже все это говорил... Ты
приехал сегодня утром? Не устал?
______________
* Всеобщая конфедерация труда.
- Нет.
- Можешь ты опять ехать?
- Сейчас?
- Сегодня вечером.
- Если необходимо, поеду. В Париж?
Мейнестрель улыбнулся.
- Нет. Придется сделать небольшой крюк: Брюссель, Антверпен... Ричардли
тебе растолкует... - Вполголоса он добавил: - Ведь она должна была прийти
сейчас же после завтрака!
Ричардли закрыл железнодорожный указатель, который он просматривал, и
поднял к Жаку свою острую мордочку:
- Есть подходящий поезд сегодня вечером в девятнадцать пятнадцать; в
Базеле ты будешь в два часа утра, а в Брюсселе - завтра около полудня.
Оттуда отправишься в Антверпен. Тебе надо там быть завтра, в среду, не позже
трех часов дня... Эта миссия требует кое-каких предосторожностей, потому что
дело во встрече с Княбровским, а за ним наблюдают... Ты его знаешь?
- Княбровского? Да, отлично знаю.
Жак слышал о нем во всех революционных кругах еще до того, как
встретился с ним. Владимир Княбровский отбывал тогда последние месяцы
заключения в русской тюрьме. Как только его освободили, он возобновил
агитационную работу. Этой зимой Жак встретился с ним в Женеве, и с помощью
Желявского он даже перевел для швейцарских газет отрывки из книги, которую
Княбровский написал во время заключения.
- Смотри, будь осторожен, - сказал Ричардли. - Он теперь обрит наголо,
и, говорят, стал совсем на себя непохож.
Он стоял, слегка склонившись вбок, сложив тонкие губы в неизменную
улыбку, и смотрел на Жака своим умным, самоуверенным взглядом.
Мейнестрель, заложив руки за спину, с озабоченным видом прохаживался
взад и вперед по узкой комнате, чтобы восстановить кровообращение в больной
ноге. Внезапно он повернулся к Жаку:
- В Париже все были безрассудно уверены в том, что Австрия проявит
умеренность, не правда ли?
- Да. Вчера в "Юма" говорили, что австрийская нота даже не требует
ответа к определенному сроку...
Мейнестрель подошел к окну, поглядел во двор и, снова приблизившись к
Жаку, сказал:
- Ну, это еще вопрос!..
- Вот как?.. - пробормотал Жак. Легкая дрожь пробежала по всему телу, и
на лбу выступило несколько капелек пота.
Ричардли холодно отметил:
- Хозмер был совершенно прав. События развиваются очень быстро.
На минуту наступило молчание. Пилот снова принялся ходить взад и
вперед. Он явно нервничал... "Из-за Австрии? - думал Жак. - Или из-за
отсутствия Альфреды?"
- Вайян{545} и Жорес правы, - сказал он. - Надо, чтобы правительства
оставили всякую надежду на то, что массы примирятся с их милитаристской
политикой. Надо заставить их согласиться на посредничество! Угрозой всеобщей
забастовки! Вы сами видели - неделю назад эта резолюция была принята на
съезде французской партии огромным большинством голосов. Впрочем, насчет
самого принципа разногласий вообще нет. Но в Париже ищут способа убедить
немцев и добиться, чтобы они высказались так же категорично, как мы.
Ричардли покачал головой.
- Они никогда не согласятся... Их довод - старый довод Плеханова и
Либкнехта{545} - довольно веский: когда речь идет о двух странах, из которых
в одной социалистическое движение сильнее, чем в другой, первая в случае
забастовки будет с головою выдана второй. Это очевидно.
- Немцы находятся под гипнозом русской опасности...
- Понятно! Другое дело, когда Россия разовьется внутриполитически
настолько, что забастовка станет возможной одновременно в обеих странах!..
Жак не уступал:
- Во-первых, сейчас нельзя говорить с уверенностью, что в России
забастовка невозможна, - во всяком случае, частичные забастовки, как,
например, те, что были на Путиловском заводе; распространившись на другие
центры, они могли бы очень помешать махинациям военной партии... Но оставим
Россию. Есть совершенно ясный аргумент, который можно противопоставить
национальным антипатиям немецких социал-демократов. Им надо сказать: "Приказ
о всеобщей забастовке, отданный чисто механически в день мобилизации, явился
бы для Германии гибельным. Пусть так. Но превентивная забастовка? Которую
социалисты могли бы объявить в период, когда отношения между державами
только натянуты, в период дипломатического кризиса, задолго до того, как
речь зайдет о мобилизации? Так вот, одна угроза подобного потрясения в жизни
страны, если бы такая угроза была серьезна, могла бы заставить ваше
правительство согласиться на посредничество..." Перед этим аргументом
возражения немцев были бы бессильны. А насколько мне известно, такова именно
платформа, которую французская партия будет защищать на совещании Бюро в
Брюсселе.
Мейнестрель стоял у стола, склонив голову над бумагами, и, казалось, ни
на мгновение не заинтересовался спором. Он выпрямился, подошел к Жаку и
Ричардли и встал между ними. На его губах играла лукавая усмешка.
- А теперь, ребята, выкатывайтесь. Мне надо поработать. Побеседуем
потом. Возвращайтесь оба в четыре часа. - Он бросил почти тревожный взгляд
на окна. - Не понимаю, почему Фреда... - Затем обратился к Ричардли: -
Во-первых, дай Жаку самые точные указания, как ему встретиться с
Княбровским. Во-вторых, урегулируй с ним денежный вопрос: ведь он будет в
отсутствии недели две или три...
Говоря это, он подталкивал их к двери и захлопнул ее, когда они вышли.
Антверпен жарился под убийственными лучами послеполуденного солнца,
словно какой-нибудь город в Испании.
Прежде чем выйти на панель, Жак, зажмурив глаза от ослепительного
света, посмотрел на вокзальные часы: десять минут четвертого. Амстердамский
поезд должен был прийти в три часа двадцать три минуты; самое лучшее -
поменьше маячить у всех на глазах в здании вокзала.
Переходя через улицу, он быстро оглядывал людей, сидевших за столиками
на террасе пивной напротив. Видимо, успокоенный этим осмотром, он занял
свободный столик в стороне от прочих и заказал пива. Несмотря на то что была
середина дня, привокзальная площадь казалась почти пустой. Придерживаясь
затененного тротуара, все пешеходы делали один и тот же крюк, словно
муравьи. Трамваи, которые подъезжали сюда со всех концов города, таща под
собой свою черную тень, встречались на перекрестке, и их раскаленные солнцем
колеса визжали на повороте.
Три двадцать. Жак поднялся и взял влево, чтобы зайти в здание вокзала с
бокового фасада. В зале для ожидающих народу было немного. Старый, неряшливо
одетый бельгиец в форменной фуражке поливал из лейки пол, чертя восьмерки на
запыленных плитах.
Наверху, на эстакаде, поезд приближался к платформе.
Когда пассажиры стали спускаться вниз, Жак, продолжая читать газету,
подошел к подножию большой лестницы и, не разглядывая никого в упор, стал
рассеянно смотреть на проходящую публику. Мимо него прошел человек лет
пятидесяти; на нем был серый полотняный костюм, под мышкой - пачка газет.
Поток пассажиров быстро иссяк. Вскоре не осталось никого, кроме запоздавших:
нескольких старух, которые с трудом спускались по ступеням.
Тогда, как будто тот, кого он поджидал, не приехал, Жак повернулся и
неторопливым шагом вышел из вокзала. Только очень ловкий и опытный
полицейский агент заметил бы взгляд, который он кинул через плечо, прежде
чем сойти с тротуара.
Он снова направился по улице Кайзера до улицы Франции, поколебался
немного, словно турист, размышляющий, куда бы ему двинуться, повернул
направо, прошел мимо Оперного театра, на мгновение задержавшись там, чтобы
пробежать глазами афишу, и без излишней торопливости зашел в один из
сквериков перед Дворцом правосудия. Там, заметив пустую скамью, он почти
упал на нее и вытер платком лоб.
В аллее, не обращая внимания на жару, играла в мяч гурьба мальчишек.
Жак вынул из кармана несколько сложенных вместе газет и положил их рядом с
собой на скамейку. Затем закурил папиросу. И так как мячик подкатился к его
ногам, он, смеясь, схватил его. Дети с криком окружили Жака. Он бросил им
мяч и принял участие в игре.
Через несколько минут на край скамейки присел другой прохожий. В руке у
него было несколько небрежно сложенных газет. С уверенностью можно было
сказать, что это иностранец, и почти наверняка славянин. Низко надвинутая на
лоб кепка скрывала верхнюю половину лица. Солнце бросало два светлых пятна
на плоские скулы. Лицо было бритое - лицо уже пожилого человека,
изборожденное морщинами, энергичное. Загорелая кожа цвета хлебной корки
своеобразно гармонировала с глазами; под кепкой настоящий цвет их разобрать
было трудно, но они были светлые, голубые или серые, и странно лучистые.
Человек вынул из кармана небольшую сигару и, повернувшись к Жаку,
вежливо дотронулся до козырька своей кепки. Чтобы зажечь сигару о папиросу
Жака, ему пришлось наклониться, опираясь о скамейку рукой, державшей газеты.
Их взоры скрестились. Человек выпрямился и снова положил газеты к себе на
колени. Он очень ловко взял газеты соседа, оставив свои на скамейке рядом с
Жаком, который тотчас же небрежным движением положил на них руку.
Глядя куда-то вдаль, не шевеля губами, голосом едва различимым -
деревянным голосом чревовещателя, которым научаются говорить в тюрьмах, -
человек прошептал:
- Конверт в газетах... Там же последние номера "Правды"{548}...
Жак даже глазом не моргнул. Он продолжал самым естественным образом
забавляться с детьми. Он далеко бросал мяч; дети устремлялись за ним;
завязывалась схватка, веселая борьба; поймавший мяч с торжеством приносил
его обратно, и игра возобновлялась.
Человек смеялся, и казалось, все это его тоже забавляло. Вскоре дети
стали передавать мяч ему, потому что он бросал его дальше, чем Жак. И как
только оба они оставались вдвоем, Княбровский пользовался этим и говорил, не
разжимая зубов, короткими обрывистыми фразами, глухо, торопливо, но горячо.
- В Петербурге... В понедельник сто сорок тысяч забастовщиков... Сто
сорок тысяч... Во многих кварталах - осадное положение... Телефонное
сообщение прервано, трамваи стоят... Кавалергарды... Вызвали четыре полка с
пулеметами... Казацкие полки, части...