Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 2

Больной отвернулся.
Воспользовавшись свободной минутой, сестра начала перебирать четки.
- Молитесь за меня, сестрица, - вдруг шепнул г-н Тибо настойчивым и
торжественным тоном, отнюдь ему не свойственным.
Закончив читать "Деву Марию", сестра ответила:
- А как же! Я молюсь за вас, сударь, молюсь по нескольку раз в день.
Наступило молчание, но г-н Тибо вдруг нарушил его:
- Знаете, сестрица, я очень болен. Очень... очень болен... - Он
запинался, к горлу подступали слезы.
Монахиня запротестовала, чуть принужденно улыбаясь:
- С чего это вы взяли!
- Просто от меня скрывают, - снова заговорил больной, - но я чувствую,
мне не выкарабкаться! - И так как сиделка не прервала его, он добавил даже с
каким-то вызовом: - Я знаю, что долго не протяну.
Он следил за ней краем глаза. Она покачала головой, продолжая молиться.
Господин Тибо вдруг испугался.
- Мне надо повидаться с аббатом Векаром, - проговорил он хрипло.
Монахиня простодушно заметила:
- Вы ведь в ту субботу причащались, значит, вы свои счеты с господом
богом уже свели.
Тибо не ответил. На висках его заблестели капли пота, нижняя челюсть
затряслась. Промывание начинало действовать. Страх тоже.
- Утку, - выдохнул он.
Минуту спустя, между двумя глубокими вздохами, между двумя стонами, он
кинул на монахиню мстительный взгляд и буркнул:
- Я слабею с каждым днем... я должен повидаться с аббатом!
Монахиня грела в тазике воду и не заметила, что больной растерянно
следит за выражением ее лица.
- Как вам угодно, - уклончиво произнесла она. Положила грелку и пальцем
проверила, горяча ли вода в тазике. Потом, не подымая глаз, пробормотала
что-то про себя.
Господин Тибо напряг слух: "Лишние предосторожности никогда не..."
Он уронил голову на грудь и стиснул зубы.

Как только его вымыли, сменили белье, уложили на чистые простыни, снова
ему оставалось только одно - страдать.
Сестра Селина уселась и опять взялась за свои четки. Верхний свет она
потушила; спальню освещала только невысокая лампа. Ничто не отвлекало
больного не так даже от его тоскливого страха, как от невралгических болей,
которые становились все злее, пробегали теперь по бедрам, расходились во
всех направлениях, а затем словно резким ударом ножа вонзались в
какую-нибудь одну определенную точку - в поясницу, в коленные чашечки, в
лодыжки. В короткие минуты облегчения, когда боль, не уходя совсем, все же
становилась глуше, - не давая настоящей передышки из-за послеоперационного
воспаления швов, Оскар Тибо открывал глаза, глядел прямо перед собой, и
мысль его, ничем не замутненная, билась все в том же круге. "Что они все
думают? Можно ли быть в опасности и не отдавать себе в этом отчета? Как
узнать?"
Монахиня, увидев, что боли усиливаются, решила не ждать ночи и
впрыснуть ему немедленно половинную дозу морфия.
А он и не заметил, как она вышла. Только когда он понял, что остался
один, безоружный против злых сил, которые витали в этой тихой и почти темной
спальне, его охватил страх. Он хотел кликнуть сестру, но начался новый
приступ яростной боли. Он схватил колокольчик и, не помня себя, зазвонил.
На его зов прибежала Адриенна.
Он не мог вымолвить ни слова. Судорожно сцепив челюсти, он невнятно
рычал. Потом решил было приподняться, но от резкого усилия боль вцепилась в
бока. Со стоном он упал на подушку.
- Что же, так мне и умирать? - наконец удалось ему крикнуть. - Сестру!
Бегите за аббатом! Нет, сначала позовите Антуана. Скорее!
Но девушка, окаменев от страха, не двигалась с места, только смотрела
на старика широко открытыми глазами, и взгляд ее окончательно сразил
больного.
- Что же вы стоите! Приведите господина Антуана. Немедленно.
Вернулась сестра с полным шприцем. Она не могла взять в толк, что
стряслось. Мимо нее промчалась из спальни горничная. Г-н Тибо, откинувшись
на подушку, расплачивался жесточайшими болями за минутную вспышку волнения.
Поза была как раз подходящая, чтобы сделать укол.
- Не шевелитесь, - скомандовала сестра, обнажая ему предплечье, и с
размаху всадила в руку иглу.

Антуана, собравшегося уходить, Адриенна перехватила у ворот.
Он быстро поднялся по лестнице.
Когда он вошел в спальню, г-н Тибо повернул голову в его сторону.
Поддавшись боязни, он вытребовал к себе Антуана, не слишком надеясь, что его
желание будет исполнено, и теперь присутствие сына уже само по себе было
облегчением. Он машинально пробормотал:
- Ах, это ты?
Благодетельные последствия морфия начали сказываться. Под спину ему
подсунули две подушки, руки уложили вдоль тела, и он теперь вдыхал эфир,
которым сестра чуть смочила носовой платок. В раскрытом вороте ночной
сорочки Антуан увидел обглоданную болезнью шею, между двух натянутых, как
веревки, сухожилий торчал кадык. Трясущаяся челюсть еще сильнее подчеркивала
угрюмую мертвенность лба; было что-то слоновое в этом массивном черепе, в
этих широких, плоских висках, в этих ушах.
- Ну как, Отец? - спросил Антуан.
Оскар Тибо не ответил, он пристально в течение нескольких минут
вглядывался в лицо сына, потом прикрыл глаза. Ему хотелось крикнуть: "Скажи
мне правду! Неужели вы меня обманываете? Неужели все кончено, ну скажи?
Говори! Спаси меня, Антуан!" Но удержался из-за растущей робости перед
сыном, а также из суеверного опасения, что, если он облечет свои страхи в
слова и произнесет их вслух, они приобретут неоспоримую реальность.
Глаза Антуана и монахини встретились, и она взглядом показала на стол.
Антуан заметил лежавший там градусник. Он подошел и увидел: 38,9^o. Этот
внезапный скачок его удивил, до сих пор болезнь почти не давала температуры.
Он снова подошел к постели и взял отца за запястье, но сделал это с
единственной целью успокоить больного.
- Пульс вполне хороший, - заявил он тут же. - В чем, в сущности, дело?
- Но я страдаю, как грешник в аду! - крикнул Оскар Тибо. - Целый день
мучался. Я... я чуть не умер! Разве нет? - Он кинул на монахиню властный
взгляд, потом вдруг заговорил совсем другим тоном, и в глазах его мелькнул
страх. - Посиди со мной, Антуан. Я боюсь, понимаешь! Боюсь... что все снова
начнется.
Антуан почувствовал жалость. По счастью, ничего особо срочного в этот
вечер не предвиделось. Он обещал побыть с отцом до ужина.
- Пойду позвоню, что задержался, - сказал он.
В кабинете, где стоял телефон, его нагнала сестра Селина.
- Как прошел день?
- Да неважно. Пришлось сделать ему первый укол днем, а сейчас сделала
второй. Половинную дозу, - добавила она. - Главное - упадок духа, господин
Антуан! Черные мысли. "Меня обманывают, я хочу видеть господина аббата, я
умру..." Словом, бог знает что.
В тревожном взгляде Антуана читался недвусмысленный вопрос: "Как
по-вашему, может ли быть, что он подозревает?" Монахиня покачала головой,
она уже не посмела сказать - нет.
Антуан размышлял. "Все-таки от этого температуры не бывает", - подумал
он.
- Самое главное, - при этих словах он энергически махнул рукой, - самое
главное - это еще в зародыше устранить любые подозрения. - В голову ему
пришел безумный по смелости план, но он сдержался. - Первым делом обеспечим
ему спокойный вечер, - заявил он. - Когда я вам скажу, введите ему снова
половинную дозу... Сейчас я вернусь.

- Вот я и свободен до семи часов! - весело крикнул Антуан еще с порога
спальни. Голос у него был обычный, резковатый, на лице застыла маска
решимости, как во время обходов в госпитале. Однако он улыбнулся: - Конечно,
пришлось изворачиваться. К телефону подошла бабка моей маленькой пациентки.
Бедная дама, она прямо в отчаянье впала, так и блеет в трубку: "Доктор,
значит, сегодня мы вас не увидим?" - Антуан скорчил соболезнующую мину. -
"Простите, сударыня, но меня только что позвали к отцу, а он болен
серьезнее, чем..." (по лицу Оскара Тибо прошла внезапная судорога...) Да
разве от женщины так скоро отвяжешься! "Ваш батюшка? О, господи, да что же с
ним такое?"
Антуан сам упивался собственной дерзостью. И прежде чем произнести
следующую фразу, он колебался не более полусекунды.
- А что я ей сказал?.. Угадай-ка!.. Сказал и даже не моргнул: "Рак,
сударыня! Рак... простаты". - Он нервически рассмеялся. - Не все ли равно,
что сказать, раз уж на то пошло!
Он заметил, что сестра, наливавшая воду в стакан, замерла на месте. Тут
только он понял, какую рискованную затеял игру. Страх коснулся его своим
крылом. Но отступать было уже поздно.
Он расхохотался.
- Так что, Отец, пусть моя ложь будет на твоей совести!
Господин Тибо, застыв, впивал слова сына всем своим существом. Лежавшая
поверх одеяла рука задрожала. Любые самые доходчивые уверения не могли бы
так мгновенно, так полностью развеять его страхи! Дьявольская вдохновенная
отвага Антуана отогнала все призраки и вернула больному безграничную
надежду. Открыв глаза, он поглядел на сына; теперь он уже не решался
опустить веки. Новое чувство пламенем нежности зажгло его старое сердце. Он
попытался было что-то сказать, но то, что он испытывал сейчас, было сродни
головокружению: он прикрыл глаза, и на губах его промелькнула улыбка, не
скрывшаяся от взгляда молодого Тибо.
Любой другой на месте Антуана сказал бы себе, вытирая мокрый лоб: "Чуть
было все не загубил..." А он только побледнел и, довольный собой, подумал:
"В подобных случаях главное заранее быть уверенным, что твой трюк удастся".

Прошло несколько минут.
Антуан старательно избегал взгляда сестры. Господин Тибо шевельнул
рукой. Потом заговорил, будто продолжая начатый спор:
- Тогда объясните мне, пожалуйста, почему боли все усиливаются? Я бы
даже сказал, что ваши сыворотки только увеличивают муки, а не...
- Ясно, увеличивают, - перебил его Антуан. - А это показывает, что они
действуют.
- Ах, так?
Господин Тибо только того и желал, чтобы его убедили. И так как вторая
половина дня, если говорить откровенно, прошла не столь мучительно, как он
уверял, теперь он чуть ли не жалел, что боли слишком скоро утихли.
- А что ты сейчас чувствуешь? - спросил Антуан. Его тревожил внезапный
скачок температуры.
Чтобы не погрешить против истины, Оскар Тибо должен бы был ответить:
"Огромное облегчение", - но он процедил сквозь зубы:
- Ноги болят, как и всегда... И еще тяжесть в пояснице.
- Зондаж мы делали в три часа, - уточнила сестра Селина.
- ...А потом сжимает вот здесь... давит...
Антуан утвердительно кивнул.
- Любопытный факт, - обратился он к монахине (на сей раз он и сам не
знал, что выдумает). - Мне вспоминаются кое-какие наблюдения в связи... в
связи с чередованием лекарств. Так при кожных болезнях смена лекарств дает
совершенно неожиданные результаты. Возможно, мы с Теривье и ошиблись,
назначив длительный курс вливания этой новой сыворотки... номер семнадцать.
- Конечно, ошиблись! - авторитетно подтвердил г-н Тибо.
Антуан добродушно прервал его:
- Но это твоя вина, Отец! Слишком уж ты торопишься выздороветь. Вот мы
и пошли у тебя на поводу. - И тут же самым серьезным тоном спросил сестру: -
А куда вы положили ампулы, которые я принес позавчера... "Д-девяносто два"?
Сестра неловко повела рукой; не то что ей было так уж неприятно
дурачить больного, ей просто трудно было упомнить все эти "сыворотки",
которые Антуан изобретал по мере надобности.
- Будьте добры сейчас же сделать впрыскивание "Д-девяносто два", да,
да, прежде чем кончится действие номера семнадцатого. Я хочу понаблюдать,
какой эффект они дадут, попав в кровь одновременно.
От глаз г-на Тибо не скрылось замешательство сиделки. Но Антуан
перехватил его инквизиторский взгляд и поспешил добавить, желая уничтожить
даже тень сомнения:
- Предупреждаю, Отец, этот укол, безусловно, покажется тебе более
болезненным. Сыворотка "Д-девяносто два" гуще всех прочих. Потерпи
минутку... Или я очень ошибаюсь, или тебе нынче вечером будет много легче!
"Я совершенствуюсь с каждым днем", - похвалил себя Антуан. Не без
чувства удовлетворения отметил он свой профессиональный успех. И к тому же в
этой зловещей игре были свои трудности, каждый раз новые, был также и риск,
привлекавший Антуана помимо его воли.

Сестра вернулась.
Господин Тибо готовился к предстоящей процедуре не без страха и
пронзительно вскрикнул даже раньше, чем игла коснулась его руки.
- Ну, знаешь, хороша твоя сыворотка, нечего сказать, - проворчал он
после укола. - До чего густая, прямо ужас! Словно огонь под кожей прошел! А
пахнет-то как, слышишь? Та, прежняя, была хоть без запаха!
Антуан сел. Он ничего не ответил. Между первым и вторым впрыскиванием
не было и не могло быть никакого различия: две совершенно одинаковые ампулы,
та же самая игла, та же самая рука, лишь, так сказать, другая этикетка...
Стоит только умело направить ум человека на ложный путь, как все его чувства
сами начнут сразу же усердно работать в том же направлении. А мы-то еще
слепо доверяем этим жалким поводырям... И эта ребяческая потребность до
последнего дыхания низкопоклонствовать перед разумом! Даже для больного
самое страшное не понимать. Достаточно дать тому или иному явлению точное
название, найти ему благовидное объяснение, стоит только нашему бедному
мозгу попытаться по видимости логично связать две идеи... "Разум, разум, -
думал Антуан, - и все-таки он единственная незыблемая точка среди шквала. Не
будь разума, что бы с нами сталось?"
Господин Тибо снова закрыл глаза.
Антуан махнул сестре Селине, чтобы она удалилась (они уже заметили,
что, когда находятся вдвоем у постели больного, он легче раздражается).
Хотя Антуан видел отца каждый день, сегодня он отметил резкие перемены,
происшедшие с ним. Кожа была прозрачно-желтоватая, блестела, как
полированная, а это дурной знак. Отечность увеличилась, под глазами набрякли
мешки. Нос, напротив, туго обтянуло кожей, и стал ясно виден хрящ, что
странно меняло выражение лица.
Больной шевельнулся.
Мало-помалу лицо его оживилось. У него уже не было обычного хмурого
вида. Он то и дело подымал ресницы, и сквозь них поблескивал яркий,
расширенный зрачок.
"Двойная доза начинает действовать, - подумал Антуан, - сейчас на него
найдет стих красноречия".
И впрямь, г-н Тибо ощущал некую разрядку: потребность отдохнуть, тем
более восхитительную, что он не чувствовал ни боли, ни сопровождавшей ее
усталости. Однако он не перестал думать о смерти, но так как перестал верить
в нее, ему хотелось, даже приятно было поговорить на эту тему. Сказывалось
возбуждающее действие морфия, и больной не устоял перед искушением разыграть
для самого себя, а также и для сына, спектакль назидательного прощания с
жизнью.
- Ты меня слушаешь, Антуан? - вдруг спросил он. Спросил торжественным
тоном. И потом без всяких предисловий: - В завещании, которое ты найдешь
после моей смерти... (Чуть заметная пауза, так делает придыхание актер,
ожидающий ответной реплики.)
- Ну, Отец, - благодушно перебил его Антуан. - Я не думал, что ты так
уж торопишься умирать! - Он рассмеялся. - Как раз наоборот, я только что
говорил, что тебе не терпится выздороветь!
Довольный словами сына, старик поднял руку.
- Дай мне договорить, дружок. Возможно, с точки зрения науки я и не
безнадежный больной. Но у меня самого такое чувство, будто... будто я...
Впрочем, смерть... Та малость добра, которую я пытался сделать на этой
земле, мне зачтется там... Да... И если день уже настал (быстрый взгляд в
сторону Антуана с целью убедиться, что с его губ не исчезла скептическая
усмешка)... что ж тут поделаешь? Будем надеяться... Милосердие божие
безгранично.
Антуан молча слушал.
- Но я тебе вовсе не это собирался сказать. В конце моего завещания я
упоминаю ряд лиц... Старые слуги... Так вот я хочу обратить твое внимание,
дружок, на этот пункт. Он составлен уже несколько лет назад. Возможно, я был
не слишком... не слишком щедр. Я имею в виду господина Шаля. Он человек
славный и многим мне обязан, это бесспорно, даже всем обязан. Но это еще не
причина, чтобы его усердие осталось без награды, пусть даже слишком щедрой.
Говорил он отрывисто, так как его бил кашель, в конце концов
принудивший его замолчать. "Очевидно, болезнь прогрессирует довольно быстро,
- думал Антуан, - кашель усиливается, тошноты тоже. Должно быть,
новообразование недавнего происхождения начало ползти снизу вверх... Легкие,
желудок... Достаточно любого осложнения, и мы будем бессильны..."
- Я всегда, - продолжал Оскар Тибо - под воздействием наркотика мысль
его то прояснялась, то теряла логическую нить, - я всегда гордился тем, что
принадлежу к классу состоятельных людей, на коих во все времена религия,
отчизна... Но богатство накладывает, дружок, известные обязательства. -
Мысль его снова вильнула в сторону. - А ты, а у тебя пагубная тяга к
индивидуализму, - вдруг заявил он, бросив на Антуана сердитый взгляд. -
Конечно, ты переменишься, когда повзрослеешь... когда состаришься, - уточнил
он, - когда ты, и ты тоже создать семью... Семья, - повторил больной. Это
слово, которое он неизменно произносил с пафосом, сейчас пробудило в нем
неясные отзвуки, вызвало в памяти отрывки из собственных прежних речей. Но
связь мыслей снова распалась. Он торжественно повысил голос. - И впрямь,
дружок, если мы признаем, что семья обязана оставаться первичной ячейкой
общественного организма, не следует ли... не следует ли строить ее таким
образом, чтобы она переросла в... плебейскую аристократию... откуда отныне
будет черпаться элита? Семья, семья... Ответь-ка мне, разве не мы тот
стержень, вокруг которого... которого вращается современное буржуазное
государство?
- Совершенно с тобой согласен, Отец, - мягко подтвердил Антуан.
Старик, казалось, даже не слушает. Постепенно он оставил ораторский
тон, направление мысли стало яснее.
- Ты еще одумаешься, дружок! Аббат тоже на это рассчитывает. Одумаешься
и откажешься от определенного круга идей, и я от души хочу, чтобы это
случилось как можно раньше... Больше того, мне хотелось бы, чтобы это уже
совершилось, Антуан. В минуты расставания с этим миром что может быть для
меня мучительнее, чем мысль, что мой родной сын... Разве с таким
воспитанием, какое получил ты, ты, проживший всю свою жизнь под этим кровом,
разве тебе не следовало бы... Короче, религиозное рвение! Более крепкая
вера, соблюдение хотя бы части обрядов!
"Если бы он только догадывался, как все это далеко отошло от меня..." -
подумал Антуан.
- Как знать, не спросит ли с меня бог... не взыщет ли... - вздохнул
старик. - Увы, свой долг христианина мне легче было бы выполнить с помощью
твоей матери, этой святой женщины, которая ушла от нас... слишком рано!
На ресницах его блеснули две слезинки. Антуан видел, как сползли они с
век и покатились по щекам. Этого он не ожидал, и сердце его уколола жалость;
и жалость эта росла по мере того, как он вслушивался в связную теперь речь
отца, в тихий, домашний, настойчивый, доныне незнакомый ему голос:
- И во многом другом должен я отчитаться. Смерть Жака. Несчастное
дитя... Выполнил ли я свой долг до конца?.. Я хотел быть твердым. А был
жестоким. Господи, я сам обвиняю себя в том, что был жесток с собственным
ребенком... Никогда мне не удавалось завоевать его доверие. И твое тоже,
Антуан... Не надо, не возражай, это же правда. Так возжелал господь бог, он
не даровал мне доверия собственных моих детей... У меня было два сына. Они
меня уважали, боялись, но с самого раннего детства меня сторонились...
Гордыня, гордыня! Моя, их... Но разве я не сделал всего, что должен был
сделать? Разве не вверил их с самого нежного возраста попечению святой
церкви? Разве не следил за их учением, за их воспитанием? Неблагодарные...
Господи, господи, будь моим судией, неужели же то моя вина? Жак всегда
восставал против меня. До последнего своего дня, даже на пороге смерти! И
однако! Разве я мог дать ему согласие на... на это?.. Нет и нет...
Он замолк.
- Прочь, непокорный сын! - вдруг крикнул он.
Антуан удивленно взглянул на отца. Однако эти слова были адресованы не
ему. Значит, начинается бред? Больной, казалось, был вне себя, нижняя
челюсть его угрожающе выдвинулась, лоб заблестел от пота, он даже вскинул
обе руки.
- Прочь! - повторил он. - Ты забыл все, чем обязан мне, твоему отцу,
его имени, его положению! Спасение души! Честь семьи! Есть такие поступки...
такие поступки, которые касаются не только нас одних! Которые позорят все
традиции! Я тебя сломлю! Прочь! - Кашель мешал ему. Он долго не мог наладить
дыхания. Потом проговорил глухим голосом: - Господи, не знаю, простил ли ты
прегрешения мои... Что ты сделал с сыном своим?
- Отец, - попытался остановить его Антуан.
- Я не сумел его уберечь... от чужого влияния! От махинаций гугенотов!
"Ого, уже до гугенотов дошло!" - подумал Антуан.
(Но такова была маниакальная идея старика, и никто так толком и не
понимал, откуда она взялась. Вероятно, - так, по крайней мере, предполагал
Антуан, - сразу же после исчезновения Жака, в самом начале розысков, из-за
чьей-то оплошности г-ну Тибо стало известно, что в течение всего минувшего
лета Жак поддерживал самые тесные связи с Фонтаненами в Мезоне. Именно с
этих пор старик, не слушая ничьих увещеваний, ослепленный своей ненавистью к
протестантам, а возможно, не забыв бегства Жака в Марсель в обществе Даниэля
и, очевидно, путая далекое прошлое с настоящим, упорно перекладывал на
Фонтаненов всю ответственность за происшедшую трагедию.)
- Куда ты? - снова крикнул он и попытался приподняться. Он открыл глаза
и, видимо, успокоенный присутствием Антуана, обратил к нему затуманенный
слезами взгляд. - Несчастный, - пробормотал он. - Его, дружок, гугеноты
заманили... Отняли его у нас... Это все они! Это они толкнули его на
самоубийство...
- Да нет, Отец, - воскликнул Антуан. - К чему мучить себя мыслью, что
он непременно...
- Он убил себя! Уехал и убил себя!.. (Антуану почудилось, что старик
шепотом добавил: "Проклятый!" Но он мог и ошибиться. Почему "проклятый"? Это
же действительно бессмысленно.) Конца фразы он не расслышал - ее заглушили
отчаянные, почти беззвучные рыдания, перешедшие в приступ кашля, но и кашель
быстро утих.
Антуан решил, что отец засыпает. Он сидел, боясь шелохнуться.
Прошло несколько минут.
- Скажи-ка!
Антуан вздрогнул.
- Сын тети... ну помнишь? Да, да, сын тети Мари из Кильбефа. Хотя ты не
мог его знать. Он ведь тоже себя... Я был еще совсем мальчишкой, когда это
случилось. Как-то вечером из ружья, после охоты. Так никто никогда и не
узнал... - Тут г-н Тибо, увлеченный своими мыслями, ушедший в воспоминания,
улыбнулся. - ...Она ужасно досаждала маме песенками, все время пела... Как
же это... "Резвая лошадка, гоп, гоп, мой скакун..." А дальше как? В Кильбефе
во время летних каникул... Ты-то не видел таратайки дядюшки Никэ...
Ха-ха-ха!.. Однажды весь багаж прислуги как опрокинется... Ха-ха-ха!..
Антуан резко поднялся с места; эта веселость была ему еще мучительнее,
чем слезы.
В последние недели, особенно после уколов, нередко случалось, что
старик в самых непримечательных, казалось бы, подробностях вспоминал былое,
и в его уже ничем теперь не занятой памяти они вдруг ширились, как звук в
завитках полой раковины. Он мог несколько дней подряд возвращаться к ним и
хохотал в одиночестве, как ребенок.
С сияющим лицом он повернулся к Антуану и запел, вернее, замурлыкал
странно молодым голосом:

Резвая лошадка,
Гоп, гоп, мой скакун,
Ла... ла... как же сладко...
Ла... ла... ла... табун!

- Эх, забыл дальше, - досадливо вздохнул он. - Мадемуазель тоже хорошо
эту песенку помнит. Она ее пела малышке...
Он уже не думал больше ни о своей смерти, ни о смерти Жака. И пока
Антуан сидел у его постели, старик, без устали вороша свое прошлое,
вылавливал из него воспоминания о Кильбефе и обрывки старой песенки.

III

Оставшись наедине с сестрой Селиной, он сразу обрел свою обычную
степенность. Потребовал овощного супу и без протестов дал накормить себя с
ложечки. Потом, когда они вместе с сестрой прочитали вечерние молитвы, он
велел потушить верхний свет.
- Будьте любезны, сестра, попросите Мадемуазель зайти ко мне. И
соблаговолите также созвать прислугу, я хочу с ними поговорить.
Мадемуазель де Вез, недовольная, что ее требуют в неурочный час, мелко
семеня, переступила порог спальни и остановилась в дверях, чтобы
передохнуть. Как ни старалась она поднять глаза к постели, ей это не
удавалось, мешала согнутая спина, и она видела только ножки мебели, а в тех
местах, куда падал свет, потертый ворс ковра. Монахиня хотела было
пододвинуть ей кресло, но Мадемуазель отступила на шаг, она предпочитала
простоять на одной ноге на манер цапли хоть десять часов подряд, лишь бы не
прикоснуться своими юбками к этим сиденьям, верным рассадникам микробов!
Обе служанки боязливо жались одна к другой, две еле различимые в
полумраке фигуры, лишь временами на них падал отсвет разгоревшегося в камине
огня.
Несколько секунд г-н Тибо собирался с мыслями. Ему было мало спектакля,
разыгранного в честь Антуана, старика терзало неотступное желание добавить к
нему еще одну сцену.
- Я чувствую, что мой конец уже недалек, - начал он, покашливая, - и я
решил воспользоваться минутой затишья среди моих страданий... среди моих
мук, посланных мне свыше... дабы сказать вам последнее прости.
Сестра, складывавшая полотенца, от удивления замерла на месте.
Мадемуазель и обе служанки растерянно молчали. В мозгу г-на Тибо мелькнула
мысль, что сообщение о его скорой кончине никого, в сущности, не удивило, и