Брайан Гарфилд. Семья Тибо. Том 2

диванчика. Он разочарован: эта литературная болтовня ни к чему, в сущности,
не ведет, ни на йоту не раскрывает тайну бегства.
Оркестр наигрывает рефрен из венской оперетты, его тихонько мурлычут
все губы, и то там, то здесь кто-то невидимый подсвистывает мотиву. Мирная
парочка по-прежнему сидит неподвижно; девица уже допила свое молоко, она
курит, ей скучно, время от времени она кладет обнаженную руку на плечо
кавалера, развернувшего номер "Друа-де-л'Ом", теребит ему мочку уха
рассеянно, но ласковым жестом и зевает, как кошечка.
"Женщин мало, - отмечает про себя Антуан, - зато все свеженькие... Но
явно оттеснены на задний план... Просто участницы любовных утех".
Между двумя столиками, занятыми студентами, вспыхивает спор; имена
Пеги{56}, Жореса взрываются, как петарды.
Молодой еврей с выбритым до синевы подбородкам усаживается между
читателем "Друа-де-л'Ом" и кошечкой, которой теперь уже не скучно.
Сделав над собой усилие, Антуан снова берется за чтение. Он забыл, где
остановился. Листая журнал, он случайно обнаруживает заключительные строки
"Сестренки":

...Здесь жизнь, любовь невозможны. Прощайте.
...Магнит неведомого, магнит нового, неизведанного завтра, хмель.
Забыть, начать все сызнова.
Первым поездом в Рим. Из Рима первым поездом в Геную. Из Генуи первым
пароходом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Этого вполне достаточно, чтобы разом пробудить интерес Антуана.
Терпение, терпение, тайна Жака здесь, она скрыта между этими строками! Надо
добраться до конца, читать спокойно страницу за страницей.
Он возвращается к началу, подпирает лоб руками, сосредоточивается.
Вот приезд Анетты, "сестренки", она вернулась из Швейцарии, где
окончила в монастыре учение:

Разве что чуть изменилась Анетта. Раньше прислуга ею гордилась. E una
vera Napoletana. Настоящая неаполитаночка. Пухленькие плечики. Кожа смуглая.
Рот мясистый, глаза готовы загореться смехом по любому поводу, без всякого
повода.

Зачем ему понадобилось мешать Жиз во все эти истории? И почему она
здесь фигурирует как родная сестра Джузеппе?.. Да и вообще с первой же сцены
между братом и сестрой Антуан испытывает чувство какой-то неловкости.
Джузеппе едет встречать Анетту; в палаццо Сереньо они возвращаются в
экипаже:

Солнце скрылось за вершинами. Баюкая, катится старенький экипаж под
вздрагивающим балдахином. Сумрак. Внезапная струя прохлады.
Анетта, ее щебет. Она просунула руку под руку Джузеппе. И болтает. Он
хохочет. Как же он был одинок до сегодняшнего вечера. Сибилла не способна
прогнать одиночества. Сибилла, Сибилла, темные, вечно прозрачные воды,
мутящая разум чистота, Сибилла.
Ландшафт льнет к экипажу. Незаметное скольжение сумерек в ночной мрак.
Анетта жмется к нему, как и прежде. Беглый поцелуй. Губы теплые,
упругие, шершавые от пыли. Как и прежде. В монастыре то же самое, смех,
болтовня, поцелуи. Как и прежде, брат и сестра. Влюбленный в Сибиллу
Джузеппе, какая-то жаркая сладость в ласках сестренки. Он возвращает ей
поцелуи. Куда попало - в уголок глаза, в пробор. Звучные братские поцелуи.
Возница хохочет. Анетта болтает: монастырь, понимаешь, экзамены. В тон ей
Джузеппе плетет что попало, об отце, о нынешней осени, о будущем. Он
сдерживает себя, никогда он не произнесет имени Пауэллов, этих еретиков.
Анетта набожна. У нее в спальне алтарь Мадонны, перед ним шесть голубых
свечей. Евреи распяли Христа, не распознав в нем сына божия. А еретики
знали. И из гордыни отреклись от Истины!

В отсутствие отца брат с сестрой живут одни в палаццо Сереньо.
Иные страницы с первой до последней строчки неприятны Антуану:

На следующий день Анетта входит в спальню еще не вставшего Джузеппе. А
все-таки она, Анетта, чуточку изменилась. Все тот же чистый взгляд широко
открытых глаз, все так же непонятно чему удивляющихся, но теперь они жарче,
и любой пустяк может их замутить. Она только что с постели. Еще вся теплая и
разнежившаяся. Волосы всклокочены, - вот уж не кокетка, настоящее дитя. Как
прежде. Она уже успела вынуть из чемоданов свои швейцарские сувениры, смотри
- открытки. Губы шевелятся, показывая ровный ряд зубов. И как упала,
спускаясь на лыжах с горы. Не заметила под снегом выступа. - Взгляни, до сих
пор на коленке виден след. - Ее икра, коленка под пеньюаром. Обнаженное
бедро. Она щупает рубец, бледную звездочку на смуглой коже. Рассеянным
движением. Ей нравится ласково касаться своего тела. Утрами и вечерами она
влюблена в зеркало и улыбается своей наготе. Она болтает. Думает разом о
тысяче вещей. Уроки верховой езды. - Мне так приятно будет кататься с тобой,
лучше бы пони, а я в костюме амазонки, будем скакать по берегу. - Все еще
трогает свой шрам. Сгибает и разгибает колено, обтянутое блестящей кожей.
Джузеппе хлопает ресницами и потягивается в постели. Наконец пеньюар
запахнут. Она бежит к окну. Утро вспыхивает в заливе. - Лентяй, уже девять,
бежим скорее купаться.

Эта интимность длится несколько дней. Джузеппе делит свое время между
сестренкой и загадочной англичанкой.
Антуан, не задерживаясь, пробегает глазами страницы.
В один прекрасный день Джузеппе зашел за Сибиллой, чтобы пригласить ее
покататься по заливу; эта сцена, очевидно, решающая для хода повествования.
Антуан прочел ее всю от строки до строки, хотя с трудом выносил все эти
"фиоритуры".

Сибилла в беседке, на рубеже солнечного света. Задумалась. Ее
освещенная солнцем рука касается белой колонны. Стерегла его? - Я ждала вас
вчера. - Я провел весь день с Анеттой. - Почему бы вам не привести ее сюда?
- Тон Сибиллы не по душе Джузеппе.

Антуан перескакивает через несколько строк.

Джузеппе бросает весла. Воздух вкруг них застыл. Окрыленное молчание.
Залив - сама ртуть. Великолепие. Мягкие хлопки волн о днище лодки. - О чем
вы думаете? - А вы? - Молчание. - Оба мы думаем об одном и том же, Сибилла.
- Молчание. Голоса звучат уже иначе. - Я думаю о вас, Сибилла. - Молчание,
долгое, долгое. - И я тоже думаю о вас. - Он трепещет. - На всю жизнь,
Сибилла? Ах! - Она откидывает голову. Он видит, как мучительно раздвигаются
ее губы, рука хватается за борт лодки. Обет, молчаливый, почти печальный.
Залив пламенеет под отвесным огнем. Отсветы. Слепящие. Зной. Неподвижность.
Время, жизнь - все прекратило бег свой. Давящее удушье. Хорошо еще, что
круговой полет чаек нагнетает вкруг них движение. Чайки вспархивают, камнем
падают вниз, касаются воды крылом, клювом, взмывают. Поблескивание крыльев в
солнечном луче, звон шпаг. - Мы думаем с вами об одном и том же, Сибилла.

И верно, в то лето Жак часто бывал у Фонтаненов. Возможно ли, что
бегство Жака вызвано его неудачной любовью к Женни?
Еще несколько страниц, и события начинают двигаться быстрее.
Идет описание их повседневной жизни, напоминающей Антуану пребывание
Жака и Жиз в Мезоне, и Антуан не без тревоги следит за этим опасным
развитием нежности между братом и сестрой. Сами-то они отдают себе отчет в
характере этой близости? Анетта, например, знает, что вся ее жизнь
устремлена навстречу жизни Джузеппе; но она с полным чистосердечием, с
детской наивностью прячет пылкие свои чувства под маской вполне
естественного и дозволенного чувства. А вот Джузеппе, открыв Сибилле свою
любовь, ослепленный и поглощенный этим чувством, вначале как бы не понимает,
что его влечет к Анетте, влечет чисто физически. Но долго ли еще сможет он
обманываться насчет истинной природы своего влечения?
Как-то к вечеру Джузеппе предлагает сестренке:

- Хочешь? Прогулка в свежей тени деревьев, обед в харчевне, словом,
беготня до самого вечера? - Она хлопает в ладоши. - Как я люблю тебя,
Беппино, когда ты веселый.

Задумал ли Джузеппе заранее то, что намеревался сделать?
После импровизированного обеда в рыбачьем поселке он ведет молодую
девушку по незнакомым ей дорогам.

Шагает быстро. Напрямик через лимонные рощи, по каменистым тропкам, где
десятки раз бродил с Сибиллой. Анетта только удивляется. - А ты хоть хорошо
знаешь дорогу? - Он сворачивает налево. Склон. Ветхая стена, низенькие
сводчатые воротца. Джузеппе останавливается и хохочет. - Иди сюда. - Она
приближается доверчиво. Он толкает калитку, тренькает колокольчик. - Ты с
ума сошел! - Смеясь, он тащит ее за собой под сосны. В саду темно до
черноты. Она пугается, она ничего не понимает, Джузеппе.
Она вошла в парк виллы Лунадоро.

Низенькие сводчатые воротца, колокольчик, строй сосен; на сей раз все
детали абсолютно точны...

Миссис Пауэлл и Сибилла в беседке. - Я хочу представить вам мою
сестренку. - Ее встречают радостно, усаживают, расспрашивают. Анетте
кажется, что она грезит. Анетта в обществе двух еретичек. Приветливый взгляд
мамы, ее седые кудри, улыбка. - Пойдемте со мной, дитя мое, я нарву вам роз.
- Розарий, темный свод, разливающий вокруг всю ярость, всю нежность своих
благоуханий.
Сибилла и Джузеппе остались одни. Взять ее руку в свои? Она не
позволит. Сильнее ее воли, сильнее ее любви эта почти каменная сдержанность.
Он думает: как непросто ее любить.
Миссис Пауэлл нарвала для Анетты роз. Розы маленькие, пурпуровые, тугие
и без шипов; пурпуровые розы с черным сердечком. - Непременно приходите, my
dear*, Сибилла живет так одиноко. - Анетте кажется, что она грезит. И это
проклятый богом клан? Неужели этих людей она боялась как чумы?
______________
* Дорогая (англ.).


Антуан перескакивает через страницу.
Вот Анетта и Джузеппе на обратном пути.

Месяц скрылся. Спустилась тьма. Анетта чувствует себя легкой, хмельной.
Эти Пауэллы. Анетта виснет на руке Джузеппе всей тяжестью своего юного тела,
и Джузеппе увлекает ее за собой, высоко вскинув голову, а сердцем далеко
отсюда в своих заветных мечтах. Довериться ли ей? Не сдержавшись, он
наклоняется к ней: - Понимаешь ли ты, я хожу к ним не только ради одного
Уилла.
Лица его она не видит, но до нее доходит приглушенная восторженность
его голоса. Не только ради Уильяма? Кровь быстрее бежит по ее жилам. А
она-то ни о чем не догадывалась. Сибилла? Сибилла и Джузеппе? У нее
перехватывает дыхание, она отстраняется, стрела пронзила ей грудь, она хочет
бежать прочь. Нет сил. Зубы выбивают дробь. Еще несколько шагов. Она
слабеет, шатается и, запрокинув голову, падает на траву под высокий свод
лип.
Он опускается на колени, он ничего не понимает. Что с ней такое? Но она
резко выбрасывает руки, как щупальца. Ох, на сей раз он понял. Она цепляется
за него, приподымается, жмется к нему, рыдает. Джузеппе, Джузеппе.
Крик любви. Никогда он его не слышал. Никогда, ни разу в жизни. Сибилла
словно замурована своей загадкой. Сибилла чужачка. А тут вплотную такое
отчаяние, Анетта. Рядом, вплотную это юное тело, сладострастное и сочное,
отдающееся. Тысячи мыслей разом проносятся в его голове, их детская
влюбленность, вся нежность, все доверие; ее любить он может; она дышит тем
же воздухом, что и он, он хочет ее утешить, исцелить. Рядом эта животная
теплота, и она обволакивает его, обволакивает вдруг ноги. Толчок волны,
которая уносит все, и сознание тоже. Ноздри его впивают знакомый и новый
аромат ее волос, губы касаются залитого слезами лица, трепетных губ. Кругом
сообщники - мрак, ароматы, биение крови, неодолимый порыв. Он прижимает губы
любовники к влажным полуоткрытым устам, которые ждут, сами не зная чего. Она
принимает поцелуй, не возвращая его, но как она отдается этим поцелуям, еще
и еще. Взаимный и яростный порыв разбивается о плотину уст. Трагическое
притяжение. Упоение. Слиянность двух дыханий, желаний, плоти. Деревья над их
головой начинают кружиться, звезды блекнут. Одежды смяты, разбросаны,
неодолимая тяга, открытье, соприкосновение двух не знающих друг друга тел,
тяжесть, близость, мужская тяжесть, смиренное растерянное согласие,
мучительный хмель, хмель брачный, она его, его...
О, единое дыхание, и время остановилось.
Тишина, рокочущая отголосками, гудение, безбрежный всплеск тревоги,
неподвижность. Прерывистое дыхание мужчины, лицо его, уткнувшееся в нежную
грудь, громкое биение сердец, неслиянное биение двух этих сердец, которым
заказан унисон.
И вдруг яркий луч луны, этот нескромный и грубый взгляд отбрасывает их
друг от друга, словно удар бича.
Они быстро вскочили на ноги. Растерянные. Губы кривятся. Оба дрожат. Не
от стыда. От радости. От радости и неожиданности. От радости и еще от
желания.
Брошенная на примятое ложе травы под луной охапка роз осыпает лепестки.
И тут этот романтический жест. Анетта хватает сноп цветов, встряхивает,
полетом лепестков покрывает примятую траву, еще хранящую отпечаток лишь
одного тела.

Антуан, вздрогнув от возмущения, откладывает книгу.
Он ошеломлен. Жиз? Да может ли это быть?
И, однако, весь этот отрывок так и сочится правдой: дело даже не в
ветхой стене, колокольчике, розарии, а вот когда они, сплетая объятия, упали
вместе в траву, это уж никак не вымысел; только не на каменистых дорогах
Италии, не под сенью лимонных рощ, а в жесткую траву Мезона, ее-то Антуан
себе отлично представляет, под вековыми липами аллеи. Да, да. Значит, Жак
водил Жиз к Фонтаненам, и такой ночью на обратном пути... О, наивность! Жить
рядом с ними обоими, рядом с Жиз, и даже ни о чем не догадываться! Жиз? Нет,
нет, не может это целомудренное, это оберегающее себя девичье тело скрывать
такую тайну...
В глубине души Антуан восстает против этой мысли, пока еще отказывается
верить.
А как же быть со всеми этими подробностями? Розы... Алые розы... Ага,
теперь ему понятно волнение Жиз, когда она получила от неизвестного
отправителя из лондонского цветочного магазина корзину роз; и вот почему она
требовала, чтобы немедленно начали розыски в Англии, хотя, казалось бы,
присылка цветов - событие не бог весть какой важности! Очевидно, она одна
поняла смысл этого подношения - алые розы прислали ей через год, возможно
даже день в день, после того падения под липами!
Значит, Жак жил в Лондоне? А как же тогда Италия? А Швейцария? А что,
если он и сейчас еще в Англии? В конце концов, можно и оттуда посылать свои
произведения в этот женевский журнал...
И внезапно осветилось то, что было до сих пор скрыто, словно одно за
другим рухнули огромные полотнища тьмы, заслонявшие единственную слабо
мерцающую точечку! Отсутствие Жиз, та настойчивость, с какой она добивалась,
чтобы ее послали учиться именно в этот английский монастырь! Конечно, черт
возьми, решила сама разыскать Жака. (И тут Антуан упрекнул себя задним
числом за то, что после первой же неудачи пренебрег таким следом, как
лондонский цветочный магазин!)
Он пытается думать последовательно, но слишком много предположений,
слишком много воспоминаний врывается в ход его мыслей. Нынче вечером все
прошлое предстало перед ним в новом свете. Вот теперь-то понятно отчаяние
Жиз после исчезновения Жака. Отчаяние, всего значения которого он и не
подозревал, но пытался его хоть как-то смягчить. Он вспомнил свои отношения
с Жиз, свою жалость к ней. Впрочем, не из этой ли жалости мало-помалу
родилось его чувство к Жиз? В те времена Антуану не с кем было поговорить о
Жаке; не с отцом же, упорно отстаивавшим свою версию о самоубийстве, не со
старушкой Мадемуазель, вечно в постах и молитвах. Другое дело - с Жиз, такой
близкой, такой преданной. Каждый день после ужина она спускалась к нему
узнать, нет ли чего нового. А ему приятно было делиться с ней своими
надеждами, сообщать ей о предпринятых шагах. Уж не во время ли этих вечерних
бесед, полных такой интимности, ему полюбилось это трепетное создание,
ушедшее в тайну своей любви? И, как знать, не поддался ли он неведомо для
себя пьянящей прелести этого юного, уже принесенного в жертву другому, тела?
Он припомнил милые выходки Жиз, эту ласковость страдающего ребенка.
Анетта... Как же здорово она его провела! А он, лишенный в связи с отъездом
Рашели положенного ему пайка чувств, он-то чего только не навоображал...
Экое убожество! Он пожал плечами. Он увлекся Жиз просто потому, что ему
некуда было приложить свои чувства; и он верил, что Жиз питает к нему
слабость, а оказывается, она со своей покалеченной страстью привязалась к
нему в минуты смятения как к единственному человеку, способному вернуть ей
любовника!..
Антуан пытается прогнать эти мысли. "И все-таки, - думает он, - до сих
пор еще неясно, чем объясняется внезапный отъезд Жака".
Сделав над собой усилие, он снова берется за чтение.
Не подобрав разбросанных по траве роз, брат и сестра направляются к
палаццо Сереньо.

Возвращение. Джузеппе приноравливает свой шаг к шагам Анетты. Навстречу
чему направляются они? Краткое объятие было лишь прелюдией Бесконечная,
длинная ночь, навстречу которой они идут, их спальни, эта ночь, что-то
произойдет там?

Антуан спотыкается на первых же строчках. Кровь снова волной ударяет
ему в лицо.
По правде говоря, то чувство, которое им сейчас владеет, меньше всего
сродни порицанию. Перед лицом утверждающей себя страсти из рук его выпадает
оружие осуждения. Но он не может совладать с неприязненным удивлением, к
которому примешивается капелька обиды: он не забыл тот день, когда так дико
заартачилась Жиз в ответ на его робкую попытку. Еще немного, и эти страницы
пробудят вновь его желание: желание чисто физическое, раскованное. Стараясь
сосредоточиться на прочитанном, Антуан силой воли прогоняет видение этого
юного тела, гибкого и смуглого.

...Бесконечная, длинная ночь, навстречу которой они идут, их спальни,
эта ночь, что-то произойдет там?
Их гнет, дуновение страсти. Они идут молчаливые, одержимые, в
зачарованном оцепенении. Их провожает неверный свет луны. Она бьет прямо в
фасад палаццо Сереньо, выхватывает из мрака мраморную колоннаду. Они входят
на первую террасу. Их щеки соприкасаются. Щека Анетты пылает. В этом детском
теле какая естественная и дерзкая тяга к греху!
Внезапно они отшатываются друг от друга. Между колоннами возникает
тень.
Отец здесь.
Отец ждет Он приехал неожиданно. А где дети? Пообедал он один в большом
зале. А после обеда до ночи бродил по мраморной террасе. Дети все не
возвращаются.
В тишине звучит голос: - Откуда вы?
Уже поздно выдумывать что-то, лгать. Мятежная вспышка. Джузеппе кричит:
- От миссис Пауэлл!

Антуан вздрогнул: значит, Отец знал?

Джузеппе кричит:
- От миссис Пауэлл!
Анетта мчится между колоннами, пробегает вестибюль, взлетает по
лестнице к себе в спальню, запирается на крючок и в полной темноте падает на
свою узенькую девичью кроватку.
А там, внизу, сын впервые дает отпор отцу. И странное дело, ради
удовольствия побравировать, он громко объявляет о той, другой, поблекшей
любви, в которую и сам не верит. - Я водил Анетту к Пауэллам. - Он делает
паузу, потом говорит по слогам: - Я обручен с Сибиллой.
Отец разражается смехом. Устрашающим смехом. Стоя во весь рост,
выпрямив стан, он, удлиненный тенью, кажется еще выше. Огромный,
театральный, Титан с лунным нимбом над головой. Он хохочет. Джузеппе до боли
сжимает руки. Смех смолкает. Тишина. - Завтра вы оба поедете со мной в
Неаполь. - Нет. - Завтра же. - Нет. - Джузеппе. - Я не ваша собственность. Я
обручен с Сибиллой Пауэлл.
Никогда еще отец не наталкивался на сопротивление, которое не мог бы
сломить. Он говорит с наигранным спокойствием. - Замолчи. Они приезжают
сюда, к нам, есть наш хлеб, скупать наши земли. Но отнимать наших сыновей -
это уже чересчур. Неужели ты думаешь, что еретичка будет носить наше имя? -
Мое. - Глупец. Никогда в жизни. Гугенотские происки. Спасение души, честь
рода Сереньо. Только они забыли, что существую я. А я - начеку. - Отец! - Я
сломлю твое упорство. Лишу тебя средств. Отдам тебя в Пьемонтский полк. -
Отец! - Я тебя укрощу. Иди в свою комнату. Завтра ты отсюда уедешь.
Джузеппе стискивает кулаки. Он желает...

Антуан не смеет вздохнуть:

...Он желает... смерти отцу.
Он находит в себе силы рассмеяться - это будет великолепным ответом...
И бросает: - Вы просто смешны.
Он проходит мимо отца. Вскинув голову, сжав губы, искривленные
ухмылкой, и спускается с крыльца.
- Куда ты?
Сын останавливается. Какую отравленную стрелу пустит он, прежде чем
исчезнуть? Инстинкт подсказывает ему самое страшное: - Я убью себя.
Он перескакивает через несколько ступенек. Отец подымает руку. -
Убирайся, дурной сын! - Джузеппе не поворачивается. Отец в последний раз
возвышает голос: - Проклинаю тебя!
Джузеппе бежит через террасу, исчезает в ночи.

Антуану хотелось бы отдышаться, подумать. Но осталось всего четыре
страницы, его подгоняет нетерпение.

Джузеппе бежал куда глаза глядят. Он останавливается задыхающийся,
удивленный, опустошенный. Где-то вдалеке, у веранды какого-то отеля,
мандолины наигрывают слащаво-тоскливую песню. Тошнотворная истома. Вскрыть
себе вены в ласкающей теплоте ванны...
Сибилла не любит неаполитанских мандолин. Сибилла чужеземка, Сибилла
нереальная и далекая, как выдуманная героиня, в которую он влюбился, читая
книгу.
Анетта. Только ладонь помнит прикосновение к ее обнаженной руке. В ушах
гудит. Жажда.
У Джузеппе есть план. На заре пробраться в палаццо, похитить Анетту,
бежать с ней вместе. Он проскользнет в ее спальню. Она, босоногая, вскочит
ему навстречу с постели. Вновь ощутить прикосновение ее горячих атласных
рук, ев теплый запах. Анетта. Он уже чувствует, как она жмется к нему. Рот
полуоткрыт, ее влажный рот, ее рот.
Джузеппе сворачивает на боковую дорожку. Кровь бьется в жилах. Одним
духом взлетает по каменистой тропке. Под луной бодрящая свежесть, просторы.
У края склона, навзничь, руки крестом. Рубашка распахнута, и он
медленно гладит и трогает свою живую грудь. Над ним все небо,
млечно-звездное. Мир, чистота.
Чистота. Сибилла. Сибилла, ее душа, холодная и глубокая родниковая
вода, холодная и чистая северная ночь.
Сибилла?
Джузеппе вскакивает. Крупными шагами спускается с холма. Сибилла. В
последний раз, в последний раз, пока не рассвело.
Лунадоро. Вот стена, сводчатые воротца. Вот оно на свежепобеленной
стене то место, где он запечатлел свой поцелуй. Первое свое признание. Вот
здесь. Таким же вечером. Лунным вечером. Сибилла вышла его проводить. Ее
тень четко вырисовывалась на белой стене. Он осмелел, он вдруг наклонился,
он поцеловал на стене ее профиль, она убежала. Таким же вечером.
Анетта, почему я вернулся к этим воротцам? Бледное лицо Сибиллы, лицо
воплощенной воли. Сибилла совсем недалеко, такая близкая Сибилла, такая
реальная и все еще незнакомка. Отказаться от Сибиллы? Ох, нет, нет, но
распутать силою нежность, распутать этот узел. Вынуть кляп из этой наглухо
запертой души. Какая тайна заперта в ней? Чистая мечта, свободная от
инстинктов: подлинная любовь. Любить Сибиллу. Любить.
Анетта, ну зачем этот заранее на все согласный взгляд, зачем эти
слишком покорные уста? Слишком пылко предлагающее себя тело. Желание,
слишком краткий миг желания. Любовь без тайны, лишенная измерений, без
горизонтов. Без завтрашнего дня.
Анетта, Анетта, забыть эти податливые ласки, вернуть прошлое, снова
стать детьми. Анетта, ласковая девчушка, любимая сестра. Да, но родная
сестра, сестра, маленькая сестренка.
Да, покорные уста, уста полуоткрытые, влажные, сочные уста, все
понимающие.
Ох, это кровосмесительное желание, смертное желание, кто освободит нас
от него?
Анетта, Сибилла. Распят между ними. Какая из двух? И к чему выбирать? Я
не хотел зла. Двойное притяжение, извечное священное равновесие.
Порывы-двойняшки равнозаконны, коль скоро рвутся они из моих недр. Почему же
в жизни они несовместимы? Как все было бы чисто в ярком свете дозволенности.
К чему же этот запрет, раз в сердце моем все так гармонично?
Единственный выход: один из троих лишний. Но кто?
Сибилла? О, Сибилла раненая - непереносимое видение. Только не Сибилла.
Значит, Анетта?
Анетта, сестренка, прости, я целую твои глаза, веки, прости.
Нет одной без другой, значит, ни та, ни другая. Отказаться, забыть,
умереть. Нет, не умереть: стать мертвым. Исчезнуть. Здесь власть чар,
неодолимое препятствие, запрет.
Здесь жизнь, любовь - невозможны.
Прощайте.
Зов неизвестности, зов завтрашнего, еще не бывшего дня, хмель. Забыть,
начать все сызнова.
Вперед. Бегом на вокзал. Первым поездом в Рим. Из Рима первым поездом в
Геную. Из Генуи первым пароходом. В Америку. Или в Австралию.
И вдруг он засмеялся.
Любовь? Э, нет, жизнь, вот что я люблю.
Вперед.
Джек Боти.

Антуан резко захлопнул журнал, сунул его в карман и встал, распрямив
затекшую спину. С минуту он постоял, рассеянно моргая от света, потом,
спохватившись, снова сел.
Пока он читал, антресоли опустели: игроки ушли обедать, оркестр
замолчал. Только, сидя в своем углу, еврей и читатель газеты продолжали
играть в кости под веселым теперь взглядом кошечки. Ее дружок посасывал
потухшую трубку, и всякий раз, когда бросал кости он, кошечка прилегала на
плечо еврея, заговорщически хихикая.
Антуан вытянул ноги, закурил сигарету и попытался собрать воедино
разбегающиеся мысли. Но мысли все еще упорно растекались, подобно взгляду,
которому так и не удалось ни на чем сосредоточиться. Наконец он сумел
оттеснить образ Жака и Жиз, и на душе стало поспокойнее.
Главное, как можно тщательнее отделить правду от того, что привнесено
сюда воображением сочинителя. Правда, например, - сомнения в этом быть не
может, - бурное объяснение сына с отцом. В словах советника Сереньо