Страница:
данный момент отходит на второй план. В первую очередь следует во что бы то
ни стало помешать войне! Затем...
- А затем?
- А затем не будет недостатка в конкретных задачах Самое неотложное,
что нужно будет сделать, - это воспользоваться победой народных партий и
негодованием общественного мнения против империалистов, нанести решительный
удар и захватить в свои руки власть... Тогда явится возможность ввести во
всем мире рациональную организацию производства... Во всем мире, - ты
понимаешь?..
Антуан внимательно слушал. Он сделал знак, что все прекрасно понимает.
Но его неопределенная улыбка указывала на то, что он пока воздерживается от
одобрения.
- Я прекрасно знаю, что все это не делается само собой, - продолжал
Жак. - Чтобы добиться успеха, придется прибегнуть к революционному насилию:
поднять вооруженное восстание, - добавил он, пользуясь выражениями
Мейнестреля и даже подражая его резкому голосу. - Борьба будет жестокая. Но
час ее уже близок. Иначе трудящееся человечество будет обречено ждать своего
освобождения, может быть, еще несколько десятков лет...
Наступило молчание.
- А... имеются ли у вас нужные люди для осуществления этой прекрасной
программы? - спросил Антуан.
Он всячески старался не дать разгореться спору, ограничить его
пределами чисто теоретических рассуждений. Он наивно рассчитывал дать
младшему брату доказательства своих добрых намерений, своего либерализма,
своего беспристрастия. Но Жак этого совершенно не оценил. Напротив: слишком
безучастный тон Антуана раздражал его. Он не был введен в заблуждение.
Некоторые иронические оттенки в голосе, некоторая самоуверенность тона, от
которых Антуан никогда не мог отрешиться в своих спорах о младшим братом,
постоянно напоминали Жаку, что Антуан относится к нему как старший к
младшему, как бы снисходя до него с высоты своего жизненного опыта и своей
прозорливости.
- Люди? Да, они у нас есть, - ответил Жак с гордостью. - Но часто
выдающимися людьми дела, гениальными вождями оказываются совсем не те, на
кого рассчитывали. События выдвигают новых...
Умолкнув, он несколько мгновений думал про себя. Затем медленно
продолжал:
- Это не химеры, Антуан... Сдвиг в сторону социализма является
общепризнанным фактом. Это бросается в глаза. Окончательная победа будет
нелегкой и - увы! - не обойдется, вероятно, без кровопролития. Но отныне для
тех, кто хочет видеть, она неизбежна. В конечном итоге можно ожидать, что во
всем мире установится единый строй...
- Бесклассовое общество? - иронически заметил Антуан, покачивая
головой.
Жак продолжал, будто не слыхал его замечания:
- ...Совершенно новая система, которая, в свою очередь, поставит,
вероятно, бесконечное множество проблем, недоступных сейчас нашему
предвидению, но, по крайней мере, разрешит те, что до сих пор гнетут
несчастное человечество, а именно - экономические проблемы... Это не химеры,
- еще раз повторил он. - Перед такой перспективой дозволены все чаяния...
Горячность Жака, непоколебимая вера, звучавшая в его голосе, особенно
волнующем в полумраке наступившего вечера, вызывала у Антуана желание
противоречить и усугубляла скептицизм.
"Вооруженное восстание, - размышлял он. - Покорно благодарю!.. Этого
только недоставало! Благородные порывы в целях создания более гармоничной
жизни, по правде говоря, обходятся довольно-таки дорого... И никогда не
приводят к улучшениям, которые оказались бы прочными! А люди подготовляют
события, спешат все разрушить, все заменить, на деле же оказывается, что
новый строй создает новые злоупотребления, - и в конечном счете...
Получается, как в медицине: всегда слишком спешат применить новые методы
лечения..."
Если он менее строго, чем его брат, относился к современному обществу,
если он, в сущности, неплохо приспособлялся к нему - отчасти благодаря
врожденному умению использовать обстоятельства, отчасти благодаря своему
равнодушию (а также потому, что был склонен оказывать доверие специалистам,
возглавляющим это общество), - он все же был далек от того, чтобы считать
его совершенным.
"Согласен... согласен, - повторял он про себя. - Все может и все должно
быть усовершенствовано. Таков закон цивилизации, закон самой жизни... Но
только это делается постепенно!"
- Так ты считаешь, - сказал он вслух, - что для достижения этой цели
революция необходима?
- Теперь - да!.. теперь я это считаю, - заявил Жак тоном признания. - Я
знаю, что ты думаешь. Я сам долго думал так же, как ты. Я долго старался
уверить себя, что достаточно было бы некоторых реформ, реформ в рамках
существующего строя... Теперь я в это больше не верю.
- Но твой социализм - разве не претворяется он в жизнь постепенно, сам
собой, из года в год? Повсеместно! Даже в автократических государствах, как
Германия?
- Нет. Именно те опыты, на которые ты намекаешь, очень показательны.
Реформы могут лишь ослабить некоторые следствия общего зла, но не могут
искоренить его причины. И это вполне естественно: реформисты, какие бы
добрые намерения им ни приписывались, по существу, солидарны как раз с той
политикой, с той экономикой, которую следует опрокинуть и заменить. Нельзя
же требовать от капитализма, чтобы он сам себя уничтожил, подкопавшись под
собственные основы! Когда он чувствует себя загнанным в тупик вследствие им
же созданных неурядиц, он спешит позаимствовать у социализма идею некоторых
реформ, ставших необходимыми. Но это и все!
Антуан стоял на своем.
- Мудрость состоит в том, чтобы принимать любое относительное
улучшение! Частичные реформы все же приближают нас к тому общественному
идеалу, который ты защищаешь.
- Иллюзорный успех; незначительные уступки, на которые капитализму
приходится нехотя соглашаться и которые, в сущности, ничего не изменяют.
Какие важные изменения были внесены реформами в тех странах, о которых ты
говоришь? Денежные магнаты ничуть не потеряли своей власти: они продолжают
распоряжаться трудом и держать массы в своих когтях; продолжают руководить
прессой, подкупать или запугивать представителей государственной власти.
Ибо, для того чтобы изменить суть дела, надо выкорчевать самые основы строя
и целиком осуществить социалистическую программу! Ведь когда надо уничтожить
трущобы, градостроители сносят все до основания и строят заново... Да, -
добавил он со вздохом, - сейчас я глубоко убежден в том, что только
революция, всеобщий переворот, исходящий из глубин, полный пересмотр всего
общественного устройства могут очистить мир от капиталистической заразы...
Гете считал, что следует делать выбор между несправедливостью и беспорядком:
он предпочитал несправедливость. Я иного мнения! Я считаю, что без
справедливости не может быть настоящего порядка. Я считаю так: лучше все,
что угодно, чем несправедливость... Все!.. Даже... - закончил он, внезапно
понижая голос, - даже жестокий беспорядок революции...
"Если бы Митгерг меня слышал, - подумал Жак, - он остался бы мной
доволен..."
Некоторое время он сидел в задумчивости.
- Во мне только теплится одна надежда: что, может быть, не будет
необходимости в кровавой революции повсеместно, во всех странах. Ведь не
понадобилось же в девяносто третьем году воздвигать гильотину во всех
европейских столицах для того, чтобы республиканские принципы восемьдесят
девятого года проникли повсюду и все изменили: Франция пробила брешь, через
которую удалось пройти всем народам... Вероятно, будет вполне достаточно,
если одна страна - ну, скажем, Германия - заплатит своей кровью за
установление нового порядка, а весь остальной мир, увлеченный этим примером,
сможет измениться путем медленной эволюции...
- Ничего не имею против переворота, если он произойдет в Германии! -
насмешливо заявил Антуан. - Но, - продолжал он серьезно, - я хотел бы
посмотреть на вас всех, когда дело коснется созидания вашего нового мира.
Ибо, как бы вы там ни старались, вам придется перестраивать его на старых
основах. А главная основа не изменится: это человеческая природа!
Жак внезапно побледнел. Он отвернулся, чтобы скрыть свое смущение.
Антуан нечаянно коснулся безжалостной рукой самой глубокой раны в душе
Жака - раны сокровенной, неизлечимой... Вера в человека грядущего дня, в
которой было оправдание революции и стимул всякого революционного порыва, -
эта вера, увы, появлялась у Жака лишь периодически, вспышками, под влиянием
минуты; он никогда не смог проникнуться ею по-настоящему. Его жалость к
людям была безгранична; он всем сердцем любил человечество; но, как ни
старался переубедить себя, повторяя с пылкой убежденностью заученные
формулы, он не мог не относиться скептически к нравственным возможностям
человека. И в глубинах своей души таил трагическое сомнение: он не верил, не
мог по-настоящему верить в непреложность догмата о духовном прогрессе
человечества. Исправить, перестроить, улучшить положение человека путем
радикального изменения существующих общественных установлений, путем
построения новой системы - это возможно! Но надеяться на то, что новый
социальный строй обновит также и самого человека, автоматически создав более
совершенный образец человеческой личности, - этого он никак не мог. И каждый
раз, когда он осознавал глубоко укоренившееся в нем тяжкое сомнение в
основном вопросе, он испытывал острое чувство угрызений совести, стыда и
отчаяния.
- Я не строю себе особых иллюзий насчет способности человеческой
природы к совершенствованию, - признался он слегка изменившимся голосом. -
Но я утверждаю, что современный человек представляет собой изуродованное,
униженное господствующим социальным строем существо. Угнетая трудящегося,
господствующий строй духовно обедняет его, унижает, отдает его во власть
самых низких инстинктов, душит естественное стремление возвыситься. Я не
отрицаю, что и дурные инстинкты заложены в человеке со дня рождения. Но я
думаю, - мне хочется думать, - что эти инстинкты не единственные. Я думаю,
что экономический строй нашей цивилизации не дает развиваться хорошим
инстинктам настолько, чтобы они заглушили собой дурные, и что мы имеем право
надеяться на то, что человек станет иным, когда все, что в нем заложено
лучшего, будет иметь возможность свободно расцветать...
Леон приоткрыл дверь. Он подождал, пока Жак кончит свою фразу, и
объявил равнодушным тоном:
- Кофе подан в кабинет.
Антуан обернулся.
- Нет, принесите его сюда... И будьте добры зажечь свет... Только
верхний...
Электричество вспыхнуло. Белизны потолка оказалось вполне достаточно
для того, чтобы по комнате разлился мягкий, приятный для глаз свет.
"Ну вот, - подумал Антуан, далекий от мысли, что на этой почве они с
братом могли бы почти что сговориться, - здесь мы касаемся центрального
пункта... Для этих наивных людей несовершенство человеческой природы - лишь
результат недостатков общества: потому естественно, что они все свои
безумные надежды строят на революции. Если бы только они видели вещи такими,
каковы они есть... если бы только они захотели понять раз и навсегда, что
человек - грязное животное и что тут уж ничего не поделаешь... Всякий
социальный строй неизбежно отражает все самое худшее, что только есть в
природе человека... В таком случае - зачем же подвергаться риску всеобщего
переворота?"
- Невероятная путаница, существующая в современном обществе, не только
материального порядка... - начал было Жак глухо.
Появление Леона с подносом, на котором помещался кофейный прибор,
прервало Жака на полуслове.
- Два куска сахара? - спросил Антуан.
- Только один. Благодарю.
Наступило минутное молчание.
- Все это... Все это... - пробурчал Антуан, улыбаясь, - скажу тебе
откровенно, мои милый, все это - у-то-пии!..
Жак смерил его взглядом. "Он только что сказал "мой милый", совсем как
отец", - подумал он. Чувствуя, что в нем закипает гнев, он дал ему выход,
потому что это избавляло его от тягостного напряжения.
- Утопии? - вскричал он. - Ты как будто не желаешь считаться с тем, что
существуют тысячи серьезнейших умов, для которых эти "утопии" служат
программой действий, умело продуманной, точно разработанной, и они только
ждут удобного случая, чтобы применить ее на деле!.. (Он вспоминал Женеву,
Мейнестреля, русских социалистов, Жореса.) Быть может, мы с тобой еще оба
проживем достаточно долго, чтобы увидеть в одном из уголков земного шара
непреложное осуществление этих утопий! И присутствовать при зарождении
нового общества!
- Человек всегда останется человеком, - проворчал Антуан. - Всегда
будут сильные и слабые... Только это будут другие люди, вот и все. Сильные в
основу своей власти положат иные учреждения, иной кодекс, чем наш... Они
создадут новый класс сильных, новый тип эксплуататоров... Таков закон... А
тем временем что станется со всем тем, что еще есть хорошего в нашей
цивилизации?
- Да... - заметил Жак, как бы разговаривая сам с собой, с оттенком
глубокой грусти, поразившей его брата. - Таким людям, как вы, можно ответить
только огромным, чудесным экспериментом... До тех пор ваша позиция крайне
удобна! Это позиция всех, кто чувствует себя прекрасно устроенным в
современном обществе и кто хочет во что бы то ни стало сохранить
существующий порядок вещей!
Антуан резким движением поставил свою чашку на стол.
- Но ведь я вполне готов признать другой порядок вещей! - воскликнул он
с живостью, которую Жак не мог не отметить с удовольствием.
"Это уже кое-что, - подумал он, - если убеждения остаются независимыми
от образа жизни..."
- Ты не представляешь себе, - продолжал Антуан, - насколько я чувствую
себя независимым, будучи вне каких-либо социальных условностей! Я едва ли
настоящий гражданин!.. У меня есть мое ремесло: это единственное, чем я
дорожу. Что касается всего остального - пожалуйста, организуйте мир, как вам
угодно, вокруг моей приемной! Если вы находите возможным устроить общество,
где не будет ни нищеты, ни расточительства, ни глупости, ни низких
инстинктов, общество без несправедливостей, без продажности, без
привилегированного класса, где основным правилом не будет закон джунглей -
всеобщее взаимопожирание, - тогда смелей, вперед!.. И поторопитесь!.. Я
ничуть не отстаиваю капитализм! Он существует; я застал его при моем
появлении на свет, я живу при нем вот уж тридцать лет; я привык к нему и
принимаю его как должное и даже, когда могу, стараюсь использовать его...
Однако я вполне могу обойтись и без него! И если вы действительно нашли
что-нибудь лучше, - слава тебе господи!.. Я лично не требую ничего, кроме
возможности делать то, к чему я призван. Я готов принять все, что угодно,
лишь бы вы не заставляли меня отказываться от задачи моей жизни... Тем не
менее, - добавил он весело, - как бы ни был совершенен ваш новый строй, даже
если вам удастся сделать всеобщим законом идею братства, сильно сомневаюсь,
чтобы вам удалось сделать то же самое в отношении здоровья: всегда останутся
больные, а следовательно, и врачи; значит, ничего, по существу, не изменится
в характере моих отношений с людьми... Лишь бы, - добавил он, подмигнув, -
ты оставил в своем социалистическом обществе некоторую...
В передней раздался резкий звонок.
Антуан в недоумении прислушался.
Затем продолжал:
- ...некоторую свободу... Да, да! Условие sine que non* некоторую
профессиональную свободу... Я подразумеваю: свободу мыслей и свободу
действий, - со всем рискам, конечно, и со всей ответственностью, которую это
за собой влечет...
______________
* Необходимое (лат.).
Он умолк и снова прислушался.
Слышно было, как Леон отворил дверь на лестницу; потом донесся женский
голос.
Антуан, опершись рукой о стол, готовый встать при первой надобности,
уже принял профессиональную осанку.
Леон появился в дверях.
Он не успел еще и слова сказать, как в комнату быстро вошла молодая
женщина.
Жак вздрогнул. Лицо его внезапно покрылось мертвенной бледностью: он
узнал Женни де Фонтанен.
Женни не узнала Жака. Вероятно, она даже не взглянула на него, не
заметила. Она направилась прямо к Антуану; в лице ее была какая-то
судорожная напряженность.
- Пойдемте скорей!.. Папа ранен...
- Ранен? - переспросил Антуан. - Опасно? Куда?
Женни подняла руку к виску.
Ее растерянный вид, ее жест, некоторые подробности из жизни Жерома де
Фонтанена, известные Антуану, заставили его сразу же предположить драму.
Попытка к убийству? К самоубийству?
- Где он?
- В гостинице... У меня есть адрес... Мама там, она вас ждет...
Пойдемте!..
- Леон! - крикнул Антуан. - Велите Виктору... Скорей машину!.. - Он
обернулся к молодой девушке: - Вы говорите - в гостинице! Но почему же?..
Когда он был ранен?
Женни не отвечала. Она только что обратила внимание на присутствие
третьего лица... Жак!
Он потупил глаза. Он почувствовал взгляд Женни, как ожог на своем лице.
Они не встречались со времени памятного лета в Мезон-Лаффите, - целых
четыре года!
- Сейчас! Я только захвачу инструменты! - крикнул Антуан на ходу,
исчезая за дверью.
Как только Женни оказалась одна лицом к лицу с Жаком, она стала дрожать
мелкой дрожью. Она упорно смотрела на ковер. Уголки ее губ незаметно
подергивались. Жак затаил дыхание, весь во власти такого волнения, какого он
даже и представить себе не мог за минуту до того. Оба одновременно подняли
глаза. Их взгляды встретились: в них отражалось одинаковое недоумение,
одинаковая тревога. В глазах Женни мелькнуло выражение ужаса, и она
поспешила опустить веки.
Машинально Жак подошел ближе.
- Сядьте, по крайней мере... - пробормотал он, подставляя ей стул.
Женни не двинулась с места. Она стояла выпрямившись в лучах света,
падавшего с потолка. Тень от ресниц дрожала на ее щеках. На ней был строгий
английский костюм, плотно облегавший ее фигуру и делавший ее выше и тоньше.
Быстро вошел Антуан. Он был в визитке и в шляпе. За ним Леон нес две
сумки с инструментами, которые Антуан раскрыл на столе, сдвинув приборы.
- Объясните же, в чем дело... Автомобиль сейчас подадут... Как так
ранен? Чем? Леон, живо, принесите мне коробку с компрессами...
Разговаривая таким образом, он вынул из одной сумки пинцет и две
склянки и переложил их в другую. Он торопился, но все движения его были
точны и рассчитаны.
- Мы ничего не знаем... - пролепетала Женни, бросившаяся к Антуану, как
только он вернулся. - Пуля из револьвера.
- Вот оно что!.. - заметил Антуан, не поворачивая головы.
- Мы даже не знали, что он в Париже... Мама думала, что он все еще в
Вене... - Голос у нее был глухой, взволнованный, но твердый. В своем
смятении она все же была полна энергии и мужества. - Нам дали знать из
гостиницы, где он находится... Полчаса тому назад... Мы взяли первую
попавшуюся машину... Мама высадила меня здесь, проезжая мимо; она не хотела
ждать, боялась, что...
Женни не докончила фразы. Вошел Леон с никелированной коробкой в руках.
- Так, - сказал Антуан. - А теперь пошли! Где эта гостиница?
- Фридландская улица, двадцать семь-бис.
- Ты поедешь с нами! - произнес Антуан, обращаясь к Жаку. Тон был
скорее повелительный, чем вопросительный. Антуан добавил: - Ты можешь нам
быть полезен.
Жак, ничего не отвечая, смотрел на Женни. Она глазом не моргнула, но
ему почудилось, что она не возражает против его присутствия.
- Проходите вперед, - сказал Антуан.
Автомобиль еще не был выведен из гаража. Фары бросали во двор
ослепительные лучи света. Пока Виктор поспешно закрывал капот, Антуан помог
Женни усесться в машину.
- Я сяду впереди, - заявил Жак, забираясь на переднее место.
До площади Согласия доехали очень быстро. Но на Елисейских полях
оживленное движение заставило шофера уменьшить скорость.
Антуан, сидевший в глубине рядом с Женни, уважая молчание девушки, не
нарушал его. Он без ложного стыда смаковал настоящую минуту - хорошо
знакомую ему минуту ожидания, напряжения всей энергии перед тем, что будет
после, когда придется проявлять инициативу, нести ответственность.
Рассеянным взглядом он смотрел в окно.
Женни отодвинулась в самый дальний угол, избегая малейшего
прикосновения к соседу, и тщетно пыталась удержать бившую ее дрожь: она вся
с ног до головы трепетала, как задетая струна.
С того момента, как незнакомый лакей из гостиницы, впущенный в дом не
без некоторых опасений, объявил зычным голосом, что "господин из девятого
номера пустил себе пулю в лоб", до самого приезда на Университетскую улицу,
по дороге, в такси, где они с матерью, без слов, без единой слезинки,
сидели, судорожно схватившись за руки, все мысли Женни были поглощены
раненым. Но, внезапно увидев Жака, - а ее это словно громом поразило, - она
забыла думать об отце... Прямо перед ней была эта сильная, широкая спина, на
которую она старалась не смотреть, - но все равно он был здесь, и его
неоспоримое присутствие словно парализовало все ее силы!.. Стиснув зубы, она
прижимала к себе левый локоть, чтобы заглушить биение сердца, и упрямо
смотрела под ноги. В эту минуту она была совершенно неспособна разобраться в
своих чувствах. Но она отдавалась им, снова в одно мгновение с бешеной силой
захваченная драмой всей своей жизни, драмой, от которой она чуть не умерла и
от которой считала себя навсегда избавленной.
Резкое торможение заставило ее поднять голову. Автомобиль внезапно
остановился на площади, чтобы пропустить военизированную манифестацию.
- Как раз когда спешишь... - проворчал Антуан, обращаясь к Женни.
Батальон молодых людей сомкнутыми рядами, размахивая лампионами,
двигался размеренным шагом вслед за оркестром и распевал во всю глотку
воинственный марш. Справа и слева, сдерживаемая блюстителями порядка, густая
толпа приветствовала горланов и снимала шапки при проходе знамени.
Шофер, убедившись в том, что Жак не снял шляпы, также не дотронулся до
своего кепи.
- Конечно, - рискнул он заметить, - в этих кварталах только им и
разгуливать. - И, ободренный пренебрежительным жестом Жака, добавил: - У
нас, в Бельвиле{466}, им пришлось отказаться от этого балагана!.. Каждый раз
кончалось побоищем...
К счастью, шествие, направлявшееся к площади Согласия, повернуло
налево, освободив проезд по улице Д'Антен.
Несколько минут спустя автомобиль уже мчался вверх по склонам
предместья и въезжал на Фридландскую улицу.
Антуан заранее открыл дверцу. Не успела машина остановиться, как он
выскочил. Женни с трудам оторвалась от сиденья: избегая поданной ей Антуаном
руки, она сама сошла на тротуар. Какую-то секунду, ослепленная яркой полосой
света, падавшего из дверей гостиницы на мостовую, Женни чувствовала, что не
в силах двинуться с места; у нее так кружилась голова, что она едва не
упала.
- Идите за мной, - сказал Антуан, слегка дотронувшись до ее плеча. - Я
пройду вперед.
Она выпрямилась и бросилась за ним, "Где он?" - думала она, не рискуя
обернуться. (Даже здесь, даже в эту минуту она думала не об отце.)
Отель "Вестминстер" был пансионом для иностранцев, каких много в районе
площади Звезды. Небольшой холл был ярко освещен. В глубине, за стеклянной
перегородкой на галерее была устроена гостиная, где группы людей, усевшись
за столиками, играли в карты и курили под звуки рояля, спрятанного среди
зеленых растений.
При первых словах Антуана портье сделал знак дородной особе, затянутой
в черное атласное платье, которая тотчас же вышла из-за кассы и, ни слова не
говоря, с крайне нелюбезным видом проводила их до лифта. Дверца
захлопнулась. Тут только Женни с огромным облегчением заметила, что Жак не
поднимается с ними.
Не успев опомниться, она очутилась на площадке одного из этажей, прямо
перед своей матерью.
Лицо г-жи де Фонтанен было искажено и в то же время словно застыло.
Женни прежде всего заметила, что шляпа у нее совсем съехала набок; этот
необычный беспорядок туалета взволновал ее больше, чем скорбный взгляд
матери.
Госпожа де Фонтанен держала в руках распечатанный конверт. Она схватила
Антуана под руку.
- Он здесь... Идемте... - проговорила она, быстро увлекая его по
коридору. - Полиция только что ушла... Он жив... Надо его спасти... Здешний
врач говорит, что его нельзя двигать с места. - Г-жа де Фонтанен обернулась
к Женни; ей хотелось избавить дочь от мучительного свидания с раненым отцом.
- Подожди нас здесь, милая.
И протянула ей конверт, который держала в руке. Это было письмо,
найденное на полу, около револьвера: указанный на нем адрес дал возможность
сейчас же броситься на улицу Обсерватории.
Женни, оставшись одна на площадке лестницы, пыталась при слабом свете
лампочки под потолком разобрать нацарапанную отцом записку. Ее имя -
"Женни", - бросилось ей в глаза в последних строках:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Пусть простит меня моя Женни. Я никогда не умел выказать ей всю мою
нежность".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Руки ее дрожали. Чтобы справиться с нервным ознобом, сотрясавшим ее
тело до кончиков пальцев, Женни тщетно пыталась напрячь все мускулы; и
силилась как могла прочитать все, с начала до конца.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Тереза! Не судите меня слишком строго. Если бы Вы знали, как я
страдал, прежде чем дошел до этого! Как мне Вас жаль! Друг мой, сколько я
причинил Вам горя! Вам - такой благородной, такой доброй! Мне стыдно, за
добро я всегда платил Вам только злом. А между тем я любил Вас, друг мой.
ни стало помешать войне! Затем...
- А затем?
- А затем не будет недостатка в конкретных задачах Самое неотложное,
что нужно будет сделать, - это воспользоваться победой народных партий и
негодованием общественного мнения против империалистов, нанести решительный
удар и захватить в свои руки власть... Тогда явится возможность ввести во
всем мире рациональную организацию производства... Во всем мире, - ты
понимаешь?..
Антуан внимательно слушал. Он сделал знак, что все прекрасно понимает.
Но его неопределенная улыбка указывала на то, что он пока воздерживается от
одобрения.
- Я прекрасно знаю, что все это не делается само собой, - продолжал
Жак. - Чтобы добиться успеха, придется прибегнуть к революционному насилию:
поднять вооруженное восстание, - добавил он, пользуясь выражениями
Мейнестреля и даже подражая его резкому голосу. - Борьба будет жестокая. Но
час ее уже близок. Иначе трудящееся человечество будет обречено ждать своего
освобождения, может быть, еще несколько десятков лет...
Наступило молчание.
- А... имеются ли у вас нужные люди для осуществления этой прекрасной
программы? - спросил Антуан.
Он всячески старался не дать разгореться спору, ограничить его
пределами чисто теоретических рассуждений. Он наивно рассчитывал дать
младшему брату доказательства своих добрых намерений, своего либерализма,
своего беспристрастия. Но Жак этого совершенно не оценил. Напротив: слишком
безучастный тон Антуана раздражал его. Он не был введен в заблуждение.
Некоторые иронические оттенки в голосе, некоторая самоуверенность тона, от
которых Антуан никогда не мог отрешиться в своих спорах о младшим братом,
постоянно напоминали Жаку, что Антуан относится к нему как старший к
младшему, как бы снисходя до него с высоты своего жизненного опыта и своей
прозорливости.
- Люди? Да, они у нас есть, - ответил Жак с гордостью. - Но часто
выдающимися людьми дела, гениальными вождями оказываются совсем не те, на
кого рассчитывали. События выдвигают новых...
Умолкнув, он несколько мгновений думал про себя. Затем медленно
продолжал:
- Это не химеры, Антуан... Сдвиг в сторону социализма является
общепризнанным фактом. Это бросается в глаза. Окончательная победа будет
нелегкой и - увы! - не обойдется, вероятно, без кровопролития. Но отныне для
тех, кто хочет видеть, она неизбежна. В конечном итоге можно ожидать, что во
всем мире установится единый строй...
- Бесклассовое общество? - иронически заметил Антуан, покачивая
головой.
Жак продолжал, будто не слыхал его замечания:
- ...Совершенно новая система, которая, в свою очередь, поставит,
вероятно, бесконечное множество проблем, недоступных сейчас нашему
предвидению, но, по крайней мере, разрешит те, что до сих пор гнетут
несчастное человечество, а именно - экономические проблемы... Это не химеры,
- еще раз повторил он. - Перед такой перспективой дозволены все чаяния...
Горячность Жака, непоколебимая вера, звучавшая в его голосе, особенно
волнующем в полумраке наступившего вечера, вызывала у Антуана желание
противоречить и усугубляла скептицизм.
"Вооруженное восстание, - размышлял он. - Покорно благодарю!.. Этого
только недоставало! Благородные порывы в целях создания более гармоничной
жизни, по правде говоря, обходятся довольно-таки дорого... И никогда не
приводят к улучшениям, которые оказались бы прочными! А люди подготовляют
события, спешат все разрушить, все заменить, на деле же оказывается, что
новый строй создает новые злоупотребления, - и в конечном счете...
Получается, как в медицине: всегда слишком спешат применить новые методы
лечения..."
Если он менее строго, чем его брат, относился к современному обществу,
если он, в сущности, неплохо приспособлялся к нему - отчасти благодаря
врожденному умению использовать обстоятельства, отчасти благодаря своему
равнодушию (а также потому, что был склонен оказывать доверие специалистам,
возглавляющим это общество), - он все же был далек от того, чтобы считать
его совершенным.
"Согласен... согласен, - повторял он про себя. - Все может и все должно
быть усовершенствовано. Таков закон цивилизации, закон самой жизни... Но
только это делается постепенно!"
- Так ты считаешь, - сказал он вслух, - что для достижения этой цели
революция необходима?
- Теперь - да!.. теперь я это считаю, - заявил Жак тоном признания. - Я
знаю, что ты думаешь. Я сам долго думал так же, как ты. Я долго старался
уверить себя, что достаточно было бы некоторых реформ, реформ в рамках
существующего строя... Теперь я в это больше не верю.
- Но твой социализм - разве не претворяется он в жизнь постепенно, сам
собой, из года в год? Повсеместно! Даже в автократических государствах, как
Германия?
- Нет. Именно те опыты, на которые ты намекаешь, очень показательны.
Реформы могут лишь ослабить некоторые следствия общего зла, но не могут
искоренить его причины. И это вполне естественно: реформисты, какие бы
добрые намерения им ни приписывались, по существу, солидарны как раз с той
политикой, с той экономикой, которую следует опрокинуть и заменить. Нельзя
же требовать от капитализма, чтобы он сам себя уничтожил, подкопавшись под
собственные основы! Когда он чувствует себя загнанным в тупик вследствие им
же созданных неурядиц, он спешит позаимствовать у социализма идею некоторых
реформ, ставших необходимыми. Но это и все!
Антуан стоял на своем.
- Мудрость состоит в том, чтобы принимать любое относительное
улучшение! Частичные реформы все же приближают нас к тому общественному
идеалу, который ты защищаешь.
- Иллюзорный успех; незначительные уступки, на которые капитализму
приходится нехотя соглашаться и которые, в сущности, ничего не изменяют.
Какие важные изменения были внесены реформами в тех странах, о которых ты
говоришь? Денежные магнаты ничуть не потеряли своей власти: они продолжают
распоряжаться трудом и держать массы в своих когтях; продолжают руководить
прессой, подкупать или запугивать представителей государственной власти.
Ибо, для того чтобы изменить суть дела, надо выкорчевать самые основы строя
и целиком осуществить социалистическую программу! Ведь когда надо уничтожить
трущобы, градостроители сносят все до основания и строят заново... Да, -
добавил он со вздохом, - сейчас я глубоко убежден в том, что только
революция, всеобщий переворот, исходящий из глубин, полный пересмотр всего
общественного устройства могут очистить мир от капиталистической заразы...
Гете считал, что следует делать выбор между несправедливостью и беспорядком:
он предпочитал несправедливость. Я иного мнения! Я считаю, что без
справедливости не может быть настоящего порядка. Я считаю так: лучше все,
что угодно, чем несправедливость... Все!.. Даже... - закончил он, внезапно
понижая голос, - даже жестокий беспорядок революции...
"Если бы Митгерг меня слышал, - подумал Жак, - он остался бы мной
доволен..."
Некоторое время он сидел в задумчивости.
- Во мне только теплится одна надежда: что, может быть, не будет
необходимости в кровавой революции повсеместно, во всех странах. Ведь не
понадобилось же в девяносто третьем году воздвигать гильотину во всех
европейских столицах для того, чтобы республиканские принципы восемьдесят
девятого года проникли повсюду и все изменили: Франция пробила брешь, через
которую удалось пройти всем народам... Вероятно, будет вполне достаточно,
если одна страна - ну, скажем, Германия - заплатит своей кровью за
установление нового порядка, а весь остальной мир, увлеченный этим примером,
сможет измениться путем медленной эволюции...
- Ничего не имею против переворота, если он произойдет в Германии! -
насмешливо заявил Антуан. - Но, - продолжал он серьезно, - я хотел бы
посмотреть на вас всех, когда дело коснется созидания вашего нового мира.
Ибо, как бы вы там ни старались, вам придется перестраивать его на старых
основах. А главная основа не изменится: это человеческая природа!
Жак внезапно побледнел. Он отвернулся, чтобы скрыть свое смущение.
Антуан нечаянно коснулся безжалостной рукой самой глубокой раны в душе
Жака - раны сокровенной, неизлечимой... Вера в человека грядущего дня, в
которой было оправдание революции и стимул всякого революционного порыва, -
эта вера, увы, появлялась у Жака лишь периодически, вспышками, под влиянием
минуты; он никогда не смог проникнуться ею по-настоящему. Его жалость к
людям была безгранична; он всем сердцем любил человечество; но, как ни
старался переубедить себя, повторяя с пылкой убежденностью заученные
формулы, он не мог не относиться скептически к нравственным возможностям
человека. И в глубинах своей души таил трагическое сомнение: он не верил, не
мог по-настоящему верить в непреложность догмата о духовном прогрессе
человечества. Исправить, перестроить, улучшить положение человека путем
радикального изменения существующих общественных установлений, путем
построения новой системы - это возможно! Но надеяться на то, что новый
социальный строй обновит также и самого человека, автоматически создав более
совершенный образец человеческой личности, - этого он никак не мог. И каждый
раз, когда он осознавал глубоко укоренившееся в нем тяжкое сомнение в
основном вопросе, он испытывал острое чувство угрызений совести, стыда и
отчаяния.
- Я не строю себе особых иллюзий насчет способности человеческой
природы к совершенствованию, - признался он слегка изменившимся голосом. -
Но я утверждаю, что современный человек представляет собой изуродованное,
униженное господствующим социальным строем существо. Угнетая трудящегося,
господствующий строй духовно обедняет его, унижает, отдает его во власть
самых низких инстинктов, душит естественное стремление возвыситься. Я не
отрицаю, что и дурные инстинкты заложены в человеке со дня рождения. Но я
думаю, - мне хочется думать, - что эти инстинкты не единственные. Я думаю,
что экономический строй нашей цивилизации не дает развиваться хорошим
инстинктам настолько, чтобы они заглушили собой дурные, и что мы имеем право
надеяться на то, что человек станет иным, когда все, что в нем заложено
лучшего, будет иметь возможность свободно расцветать...
Леон приоткрыл дверь. Он подождал, пока Жак кончит свою фразу, и
объявил равнодушным тоном:
- Кофе подан в кабинет.
Антуан обернулся.
- Нет, принесите его сюда... И будьте добры зажечь свет... Только
верхний...
Электричество вспыхнуло. Белизны потолка оказалось вполне достаточно
для того, чтобы по комнате разлился мягкий, приятный для глаз свет.
"Ну вот, - подумал Антуан, далекий от мысли, что на этой почве они с
братом могли бы почти что сговориться, - здесь мы касаемся центрального
пункта... Для этих наивных людей несовершенство человеческой природы - лишь
результат недостатков общества: потому естественно, что они все свои
безумные надежды строят на революции. Если бы только они видели вещи такими,
каковы они есть... если бы только они захотели понять раз и навсегда, что
человек - грязное животное и что тут уж ничего не поделаешь... Всякий
социальный строй неизбежно отражает все самое худшее, что только есть в
природе человека... В таком случае - зачем же подвергаться риску всеобщего
переворота?"
- Невероятная путаница, существующая в современном обществе, не только
материального порядка... - начал было Жак глухо.
Появление Леона с подносом, на котором помещался кофейный прибор,
прервало Жака на полуслове.
- Два куска сахара? - спросил Антуан.
- Только один. Благодарю.
Наступило минутное молчание.
- Все это... Все это... - пробурчал Антуан, улыбаясь, - скажу тебе
откровенно, мои милый, все это - у-то-пии!..
Жак смерил его взглядом. "Он только что сказал "мой милый", совсем как
отец", - подумал он. Чувствуя, что в нем закипает гнев, он дал ему выход,
потому что это избавляло его от тягостного напряжения.
- Утопии? - вскричал он. - Ты как будто не желаешь считаться с тем, что
существуют тысячи серьезнейших умов, для которых эти "утопии" служат
программой действий, умело продуманной, точно разработанной, и они только
ждут удобного случая, чтобы применить ее на деле!.. (Он вспоминал Женеву,
Мейнестреля, русских социалистов, Жореса.) Быть может, мы с тобой еще оба
проживем достаточно долго, чтобы увидеть в одном из уголков земного шара
непреложное осуществление этих утопий! И присутствовать при зарождении
нового общества!
- Человек всегда останется человеком, - проворчал Антуан. - Всегда
будут сильные и слабые... Только это будут другие люди, вот и все. Сильные в
основу своей власти положат иные учреждения, иной кодекс, чем наш... Они
создадут новый класс сильных, новый тип эксплуататоров... Таков закон... А
тем временем что станется со всем тем, что еще есть хорошего в нашей
цивилизации?
- Да... - заметил Жак, как бы разговаривая сам с собой, с оттенком
глубокой грусти, поразившей его брата. - Таким людям, как вы, можно ответить
только огромным, чудесным экспериментом... До тех пор ваша позиция крайне
удобна! Это позиция всех, кто чувствует себя прекрасно устроенным в
современном обществе и кто хочет во что бы то ни стало сохранить
существующий порядок вещей!
Антуан резким движением поставил свою чашку на стол.
- Но ведь я вполне готов признать другой порядок вещей! - воскликнул он
с живостью, которую Жак не мог не отметить с удовольствием.
"Это уже кое-что, - подумал он, - если убеждения остаются независимыми
от образа жизни..."
- Ты не представляешь себе, - продолжал Антуан, - насколько я чувствую
себя независимым, будучи вне каких-либо социальных условностей! Я едва ли
настоящий гражданин!.. У меня есть мое ремесло: это единственное, чем я
дорожу. Что касается всего остального - пожалуйста, организуйте мир, как вам
угодно, вокруг моей приемной! Если вы находите возможным устроить общество,
где не будет ни нищеты, ни расточительства, ни глупости, ни низких
инстинктов, общество без несправедливостей, без продажности, без
привилегированного класса, где основным правилом не будет закон джунглей -
всеобщее взаимопожирание, - тогда смелей, вперед!.. И поторопитесь!.. Я
ничуть не отстаиваю капитализм! Он существует; я застал его при моем
появлении на свет, я живу при нем вот уж тридцать лет; я привык к нему и
принимаю его как должное и даже, когда могу, стараюсь использовать его...
Однако я вполне могу обойтись и без него! И если вы действительно нашли
что-нибудь лучше, - слава тебе господи!.. Я лично не требую ничего, кроме
возможности делать то, к чему я призван. Я готов принять все, что угодно,
лишь бы вы не заставляли меня отказываться от задачи моей жизни... Тем не
менее, - добавил он весело, - как бы ни был совершенен ваш новый строй, даже
если вам удастся сделать всеобщим законом идею братства, сильно сомневаюсь,
чтобы вам удалось сделать то же самое в отношении здоровья: всегда останутся
больные, а следовательно, и врачи; значит, ничего, по существу, не изменится
в характере моих отношений с людьми... Лишь бы, - добавил он, подмигнув, -
ты оставил в своем социалистическом обществе некоторую...
В передней раздался резкий звонок.
Антуан в недоумении прислушался.
Затем продолжал:
- ...некоторую свободу... Да, да! Условие sine que non* некоторую
профессиональную свободу... Я подразумеваю: свободу мыслей и свободу
действий, - со всем рискам, конечно, и со всей ответственностью, которую это
за собой влечет...
______________
* Необходимое (лат.).
Он умолк и снова прислушался.
Слышно было, как Леон отворил дверь на лестницу; потом донесся женский
голос.
Антуан, опершись рукой о стол, готовый встать при первой надобности,
уже принял профессиональную осанку.
Леон появился в дверях.
Он не успел еще и слова сказать, как в комнату быстро вошла молодая
женщина.
Жак вздрогнул. Лицо его внезапно покрылось мертвенной бледностью: он
узнал Женни де Фонтанен.
Женни не узнала Жака. Вероятно, она даже не взглянула на него, не
заметила. Она направилась прямо к Антуану; в лице ее была какая-то
судорожная напряженность.
- Пойдемте скорей!.. Папа ранен...
- Ранен? - переспросил Антуан. - Опасно? Куда?
Женни подняла руку к виску.
Ее растерянный вид, ее жест, некоторые подробности из жизни Жерома де
Фонтанена, известные Антуану, заставили его сразу же предположить драму.
Попытка к убийству? К самоубийству?
- Где он?
- В гостинице... У меня есть адрес... Мама там, она вас ждет...
Пойдемте!..
- Леон! - крикнул Антуан. - Велите Виктору... Скорей машину!.. - Он
обернулся к молодой девушке: - Вы говорите - в гостинице! Но почему же?..
Когда он был ранен?
Женни не отвечала. Она только что обратила внимание на присутствие
третьего лица... Жак!
Он потупил глаза. Он почувствовал взгляд Женни, как ожог на своем лице.
Они не встречались со времени памятного лета в Мезон-Лаффите, - целых
четыре года!
- Сейчас! Я только захвачу инструменты! - крикнул Антуан на ходу,
исчезая за дверью.
Как только Женни оказалась одна лицом к лицу с Жаком, она стала дрожать
мелкой дрожью. Она упорно смотрела на ковер. Уголки ее губ незаметно
подергивались. Жак затаил дыхание, весь во власти такого волнения, какого он
даже и представить себе не мог за минуту до того. Оба одновременно подняли
глаза. Их взгляды встретились: в них отражалось одинаковое недоумение,
одинаковая тревога. В глазах Женни мелькнуло выражение ужаса, и она
поспешила опустить веки.
Машинально Жак подошел ближе.
- Сядьте, по крайней мере... - пробормотал он, подставляя ей стул.
Женни не двинулась с места. Она стояла выпрямившись в лучах света,
падавшего с потолка. Тень от ресниц дрожала на ее щеках. На ней был строгий
английский костюм, плотно облегавший ее фигуру и делавший ее выше и тоньше.
Быстро вошел Антуан. Он был в визитке и в шляпе. За ним Леон нес две
сумки с инструментами, которые Антуан раскрыл на столе, сдвинув приборы.
- Объясните же, в чем дело... Автомобиль сейчас подадут... Как так
ранен? Чем? Леон, живо, принесите мне коробку с компрессами...
Разговаривая таким образом, он вынул из одной сумки пинцет и две
склянки и переложил их в другую. Он торопился, но все движения его были
точны и рассчитаны.
- Мы ничего не знаем... - пролепетала Женни, бросившаяся к Антуану, как
только он вернулся. - Пуля из револьвера.
- Вот оно что!.. - заметил Антуан, не поворачивая головы.
- Мы даже не знали, что он в Париже... Мама думала, что он все еще в
Вене... - Голос у нее был глухой, взволнованный, но твердый. В своем
смятении она все же была полна энергии и мужества. - Нам дали знать из
гостиницы, где он находится... Полчаса тому назад... Мы взяли первую
попавшуюся машину... Мама высадила меня здесь, проезжая мимо; она не хотела
ждать, боялась, что...
Женни не докончила фразы. Вошел Леон с никелированной коробкой в руках.
- Так, - сказал Антуан. - А теперь пошли! Где эта гостиница?
- Фридландская улица, двадцать семь-бис.
- Ты поедешь с нами! - произнес Антуан, обращаясь к Жаку. Тон был
скорее повелительный, чем вопросительный. Антуан добавил: - Ты можешь нам
быть полезен.
Жак, ничего не отвечая, смотрел на Женни. Она глазом не моргнула, но
ему почудилось, что она не возражает против его присутствия.
- Проходите вперед, - сказал Антуан.
Автомобиль еще не был выведен из гаража. Фары бросали во двор
ослепительные лучи света. Пока Виктор поспешно закрывал капот, Антуан помог
Женни усесться в машину.
- Я сяду впереди, - заявил Жак, забираясь на переднее место.
До площади Согласия доехали очень быстро. Но на Елисейских полях
оживленное движение заставило шофера уменьшить скорость.
Антуан, сидевший в глубине рядом с Женни, уважая молчание девушки, не
нарушал его. Он без ложного стыда смаковал настоящую минуту - хорошо
знакомую ему минуту ожидания, напряжения всей энергии перед тем, что будет
после, когда придется проявлять инициативу, нести ответственность.
Рассеянным взглядом он смотрел в окно.
Женни отодвинулась в самый дальний угол, избегая малейшего
прикосновения к соседу, и тщетно пыталась удержать бившую ее дрожь: она вся
с ног до головы трепетала, как задетая струна.
С того момента, как незнакомый лакей из гостиницы, впущенный в дом не
без некоторых опасений, объявил зычным голосом, что "господин из девятого
номера пустил себе пулю в лоб", до самого приезда на Университетскую улицу,
по дороге, в такси, где они с матерью, без слов, без единой слезинки,
сидели, судорожно схватившись за руки, все мысли Женни были поглощены
раненым. Но, внезапно увидев Жака, - а ее это словно громом поразило, - она
забыла думать об отце... Прямо перед ней была эта сильная, широкая спина, на
которую она старалась не смотреть, - но все равно он был здесь, и его
неоспоримое присутствие словно парализовало все ее силы!.. Стиснув зубы, она
прижимала к себе левый локоть, чтобы заглушить биение сердца, и упрямо
смотрела под ноги. В эту минуту она была совершенно неспособна разобраться в
своих чувствах. Но она отдавалась им, снова в одно мгновение с бешеной силой
захваченная драмой всей своей жизни, драмой, от которой она чуть не умерла и
от которой считала себя навсегда избавленной.
Резкое торможение заставило ее поднять голову. Автомобиль внезапно
остановился на площади, чтобы пропустить военизированную манифестацию.
- Как раз когда спешишь... - проворчал Антуан, обращаясь к Женни.
Батальон молодых людей сомкнутыми рядами, размахивая лампионами,
двигался размеренным шагом вслед за оркестром и распевал во всю глотку
воинственный марш. Справа и слева, сдерживаемая блюстителями порядка, густая
толпа приветствовала горланов и снимала шапки при проходе знамени.
Шофер, убедившись в том, что Жак не снял шляпы, также не дотронулся до
своего кепи.
- Конечно, - рискнул он заметить, - в этих кварталах только им и
разгуливать. - И, ободренный пренебрежительным жестом Жака, добавил: - У
нас, в Бельвиле{466}, им пришлось отказаться от этого балагана!.. Каждый раз
кончалось побоищем...
К счастью, шествие, направлявшееся к площади Согласия, повернуло
налево, освободив проезд по улице Д'Антен.
Несколько минут спустя автомобиль уже мчался вверх по склонам
предместья и въезжал на Фридландскую улицу.
Антуан заранее открыл дверцу. Не успела машина остановиться, как он
выскочил. Женни с трудам оторвалась от сиденья: избегая поданной ей Антуаном
руки, она сама сошла на тротуар. Какую-то секунду, ослепленная яркой полосой
света, падавшего из дверей гостиницы на мостовую, Женни чувствовала, что не
в силах двинуться с места; у нее так кружилась голова, что она едва не
упала.
- Идите за мной, - сказал Антуан, слегка дотронувшись до ее плеча. - Я
пройду вперед.
Она выпрямилась и бросилась за ним, "Где он?" - думала она, не рискуя
обернуться. (Даже здесь, даже в эту минуту она думала не об отце.)
Отель "Вестминстер" был пансионом для иностранцев, каких много в районе
площади Звезды. Небольшой холл был ярко освещен. В глубине, за стеклянной
перегородкой на галерее была устроена гостиная, где группы людей, усевшись
за столиками, играли в карты и курили под звуки рояля, спрятанного среди
зеленых растений.
При первых словах Антуана портье сделал знак дородной особе, затянутой
в черное атласное платье, которая тотчас же вышла из-за кассы и, ни слова не
говоря, с крайне нелюбезным видом проводила их до лифта. Дверца
захлопнулась. Тут только Женни с огромным облегчением заметила, что Жак не
поднимается с ними.
Не успев опомниться, она очутилась на площадке одного из этажей, прямо
перед своей матерью.
Лицо г-жи де Фонтанен было искажено и в то же время словно застыло.
Женни прежде всего заметила, что шляпа у нее совсем съехала набок; этот
необычный беспорядок туалета взволновал ее больше, чем скорбный взгляд
матери.
Госпожа де Фонтанен держала в руках распечатанный конверт. Она схватила
Антуана под руку.
- Он здесь... Идемте... - проговорила она, быстро увлекая его по
коридору. - Полиция только что ушла... Он жив... Надо его спасти... Здешний
врач говорит, что его нельзя двигать с места. - Г-жа де Фонтанен обернулась
к Женни; ей хотелось избавить дочь от мучительного свидания с раненым отцом.
- Подожди нас здесь, милая.
И протянула ей конверт, который держала в руке. Это было письмо,
найденное на полу, около револьвера: указанный на нем адрес дал возможность
сейчас же броситься на улицу Обсерватории.
Женни, оставшись одна на площадке лестницы, пыталась при слабом свете
лампочки под потолком разобрать нацарапанную отцом записку. Ее имя -
"Женни", - бросилось ей в глаза в последних строках:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Пусть простит меня моя Женни. Я никогда не умел выказать ей всю мою
нежность".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Руки ее дрожали. Чтобы справиться с нервным ознобом, сотрясавшим ее
тело до кончиков пальцев, Женни тщетно пыталась напрячь все мускулы; и
силилась как могла прочитать все, с начала до конца.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Тереза! Не судите меня слишком строго. Если бы Вы знали, как я
страдал, прежде чем дошел до этого! Как мне Вас жаль! Друг мой, сколько я
причинил Вам горя! Вам - такой благородной, такой доброй! Мне стыдно, за
добро я всегда платил Вам только злом. А между тем я любил Вас, друг мой.