Страница:
ошибкой? Кто знает, может быть, Антуану было бы приятно под маской роковой
женщины найти гризетку? Она решила это хорошенько взвесить. Исправить ошибку
было нетрудно: ее прежняя жизнь была достаточно богата событиями, чтобы,
ничего не выдумывая и не искажая фактов, извлечь из них необходимое, а
именно - воспоминания сентиментальной маленькой продавщицы, какой она была в
дни своей юности...
Антуан... Как только она начинала думать о нем, в ней пробуждалось
желание. Она любила его таким, каким он был, за его решительность, за его
силу - и даже за то, что он был слишком уверен в своей силе... Она любила
его за любовный пыл, проявлявшийся у него несколько грубо, почти без
нежности... Самое большее через час он должен быть уже здесь...
Анна вытянула ноги, запрокинула голову и закрыла глаза. Вода смыла с
нее усталость, как пыль. Блаженная животная истома охватила ее. Над ее
головой большой пустынный дом безмолвствовал. Тишину нарушало лишь
похрапывание собачки, распластавшейся на прохладном кафельном полу,
отдаленное шуршание детских роликов по асфальту соседнего двора да плеск
капель, с кристаллическим звуком время от времени падавших из крана.
Жак, остановившись на углу Университетской улицы, разглядывал свой
родной дом. Покрытый лесами, он был неузнаваем. "Ведь верно! - подумал он. -
Антуан предполагал произвести основательный ремонт..."
После смерти отца он уже дважды побывал в Париже, но ни разу не заходил
на свою прежнюю квартиру и даже не извещал брата о своем приезде. Антуан в
течение зимы несколько раз присылал ему сердечные письма. Жак, со своей
стороны, ограничивался лаконическими приветственными открытками. Он не
сделал исключения, даже когда отвечал на длинное деловое письмо, касавшееся
его прав как наследника: в пяти строках он изложил категорический отказ
вступить во владение своей частью отцовского наследства, почти не
мотивировав свой поступок и попросив брата никогда больше не затрагивать
"этих вопросов".
Жак находился во Франции с прошлого вторника. (На следующий день после
встречи с Бемом Мейнестрель сказал ему: "Отправляйся-ка в Париж. Возможно,
что твое присутствие там будет мне необходимо в ближайшие дни. Пока я больше
ничего не могу тебе сообщить. Воспользуйся этой поездкой, чтобы разведать,
откуда ветер дует, и посмотреть вблизи, что там делается, как реагируют
левые круги во Франции; в особенности группа Жореса - эта компания из
"Юманите"... Если в воскресенье или в понедельник ты не получишь от меня
никаких вестей, можешь вернуться. Разве только ты сочтешь, что можешь быть
полезен там".) В течение нескольких дней своего пребывания в Париже Жак не
имел времени - или мужества - навестить Антуана. Но события, как ему
казалось, приобретали день ото дня все более угрожающий характер, так что он
решил не уезжать, не повидавшись с братом.
Устремив свой взгляд на третий этаж дома, где во всех окнах виднелись
новые шторы, он пытался отыскать свое окно - окно своей детской комнаты...
Еще не поздно было отступить. Он колебался... Наконец пересек улицу и вошел
в подъезд.
Здесь все было по-новому: на лестнице отделанные под мрамор стены,
железные перила, широкие зеркальные стекла заменили прежние обои с
геральдическими лилиями, деревянные перила, точеные балясины и средневековые
витражи с разноцветными стеклышками. Только лифт остался без перемен. Тот же
короткий щелчок, потом шуршание цепей и масляное урчание, предшествующее
движению кабины, - звуки, от которых у Жака и теперь еще мучительно
сжималось сердце, потому что они воскрешали воспоминание об одной из самых
тяжелых минут его полного унижений детства - о его возвращении в отчий дом
после побега... Только здесь, именно здесь, в тесной кабинке, куда втолкнул
его Антуан, беглец тогда почувствовал себя действительно пойманным,
схваченным, бессильным... Отец, исправительная колония... А теперь Женева,
Интернационал... Может быть, война...
- Здравствуйте, Леон. Сколько у вас тут перемен!.. Брат дома?
Вместо ответа Леон с изумлением рассматривал это привидение. Наконец он
промолвил, часто моргая глазами:
- Доктор? Нет... То есть да... Для господина Жака, конечно!.. Но он
внизу, в приемной... Не потрудится ли господин Жак спуститься этажом ниже...
Дверь открыта, можно войти.
На площадке второго этажа Жак прочел на медной дощечке: "Лаборатория
А.Оскар-Тибо".
"Значит, весь дом?.. - подумал Жак. - И он присвоил себе даже имя -
"Оскар"!"
Дверь открывалась снаружи при помощи никелированной рукоятки. Жак
очутился в передней, куда выходили три одинаковых двери. За одной из них он
услышал голоса. Неужели Антуан принимал больных в воскресный день?
Озадаченный Жак сделал несколько шагов.
- ...биометрические показания... анкеты в школах по округам...
Это говорил не Антуан. Но вслед за тем Жак узнал голос брата:
- Первый пункт: накоплять данные испытаний... классифицировать их... По
истечении нескольких месяцев любой невропатолог, любой специалист по детской
патологии, даже любой педагог должен иметь возможность найти здесь, у нас, в
наших статистических данных...
Да, без сомнения, это говорил Антуан; это была его обычная манера
выражаться: резко, безапелляционно, насмешливо растягивая концы фраз... "Со
временем у него будет голос, точь-в-точь как у его отца", - подумал Жак.
С минуту он стоял неподвижно, не прислушиваясь к разговору, опустив
глаза на новый линолеум, которым был покрыт пол. Он снова почувствовал
желание незаметно уйти... Но Леон видел его... Впрочем, раз уж он зашел
сюда... Он выпрямился и, как взрослый, готовый, не задумываясь, спугнуть
играющих детей, подошел к двери и отрывисто постучал в нее.
Антуан, прерванный на полуслове, встал и с недовольным лицом приоткрыл
дверь.
- В чем дело?.. Как! Это ты? - воскликнул он, сразу просияв.
Жак тоже улыбался, внезапно охваченный приливом братской любви, - как
бывало всякий раз, когда он видел перед собой Антуана во плоти и крови, его
энергичное лицо, квадратный лоб, характерный рот...
- Входи же! - сказал Антуан. Он не спускал глаз с брата. Это был Жак!
Жак стоял здесь, перед ним, со своей темно-рыжей непослушной прядью на лбу,
со своим живым взглядом, с полуулыбкой на губах, напоминающей его детскую
рожицу...
Трое мужчин, в расстегнутых белых халатах, с разгоряченными лицами, без
воротничков, сидели за большим столом, где стаканы, лимоны, ведерко со льдом
прекрасно уживались с разложенными бумагами и графиками.
- Это мой брат, - объявил Антуан, сияя от радости. И, указывая Жаку на
троих мужчин, поднявшихся с места, он представил: - Исаак Штудлер... Рене
Жуслен... Манюэль Руа...
- Я, кажется, вам помешал? - пробормотал Жак.
- Конечно, - ответил Антуан, весело поглядывая на своих сотрудников. -
Не правда ли? Невозможно отрицать, что он нам помешал, чудовище... Но тем
лучше! Вмешательство непреодолимой силы... Садись!..
Жак, не отвечая, рассматривал просторную комнату, всю заставленную
стеллажами, на которых были размещены ряды занумерованных совершенно новых
папок.
- Ты недоумеваешь - куда это ты попал? - сказал Антуан, забавляясь
недоумением брата. - Ты всего-навсего в архиве... Хочешь выпить чего-нибудь
холодненького? Виски? Нет?.. Руа приготовит тебе сейчас лимонад, -
провозгласил он, обращаясь к младшему из мужчин; у того было умное лицо
парижского студента, озаренное вдумчивым взглядом - взглядом прилежного
ученика.
Пока Руа выжимал лимон на толченый лед, Антуан обратился к Штудлеру:
- Мы к этому вернемся в будущее воскресенье, дружище...
Штудлер был значительно старше остальных и казался даже старше Антуана.
Имя Исаак как нельзя лучше подходило к его профилю, к его бороде арабского
шейха, к его лихорадочным глазам восточного мага. Жаку почудилось, будто он
встречался с ним уже раньше, в те времена, когда братья жили вместе.
- Жуслен соберет все нужные бумаги... - продолжал Антуан. - Так или
иначе, нам не удастся систематически заняться делом раньше первого августа,
то есть раньше, чем я получу отпуск в больнице.
Жак слушал. Август... Время отпуска... По-видимому, какое-то недоумение
промелькнуло на его лице, потому что Антуан, смотревший на него, счел нужным
пояснить:
- Видишь ли, мы все четверо условились в этом году не брать отпуска...
Ввиду сложившихся обстоятельств...
- Понимаю, - одобрил Жак серьезным тоном.
- Подумай только, ведь прошло всего каких-нибудь три недели с тех пор,
как закончен ремонт в доме: еще ни одно из наших новых учреждений не начало
работать. Впрочем, при занятости в больнице и при моей клиентуре мне все
равно не удалось бы ничего устроить раньше. Но теперь, имея впереди два
свободных месяца до начала занятий...
Жак с удивлением смотрел на него. Человек, который мог так говорить,
по-видимому, не улавливал в мировых событиях ничего, что могло бы нарушить
спокойное течение его работы, его уверенность в завтрашнем дне.
- Это тебя удивляет? - продолжал Антуан. - Дело в том, что ты не имеешь
никакого понятия о наших планах... Замыслы у нас... великолепные! Не правда
ли, Штудлер? Я тебе все это расскажу... Ты ведь пообедаешь со мной,
конечно?.. Пей спокойно лимонад. А после этого я покажу тебе весь дом. Ты
увидишь все ваши нововведения... А потом мы поднимемся наверх и поболтаем...
"Он все такой же, - думал Жак. - Ему вечно нужно что-то организовывать
или чем-то руководить..." Он послушно выпил лимонад и встал. Антуан уже ждал
его.
- Сначала давай спустимся в лабораторию, - сказал он.
При жизни г-на Тибо Антуан вел обычное существование молодого врача,
подающего большие надежды. Он одно за другим прошел все конкурсные
испытания, был принят на учет в Центральном бюро и в ожидании штатной
должности в управлении больницами продолжал заниматься частной практикой.
Внезапно полученное от отца наследство облекло его неожиданной властью
- капиталом. А он был не из тех, кто не сумел бы воспользоваться такой
исключительной удачей.
У него не было никаких обязательств, никаких расточительных
наклонностей. Одна-единственная страсть - работа. Одно-единственное
честолюбивое желание - стать крупным специалистом. Больница, частная
практика были в его глазах лишь подготовительными ступенями. Действительную
цену он придавал только своей исследовательской работе в области детских
болезней. Поэтому с того дня, когда он почувствовал себя богатым, его
жизненная энергия, и без того достаточно большая, сразу удесятерилась.
Отныне у него была только одна мысль: употребить состояние на то, чтобы
поскорее добиться профессионального успеха.
План его действий созрел быстро. Сначала обеспечить себе материальные
возможности, усовершенствовав организацию дела: оборудовать лабораторию,
создать библиотеку, надлежащим образом подобрать ассистентов. При наличии
денег все становилось возможным, доступным. Можно было даже купить знания и
самоотверженное отношение к работе нескольких молодых врачей, не имеющих
средств, которым он обеспечил бы зажиточное существование, используя их
способности для того, чтобы двинуть вперед свои собственные исследования и
предпринять новые. Он тут же вспомнил о приятеле доктора Эке, своем старом
товарище Штудлере, по прозванию "Халиф", чья методичность, научная
добросовестность и работоспособность были ему известны с давних пор. Затем
выбор его пал на двух молодых людей: Манюэля Руа, студента-медика, уже
несколько лет работавшего в больнице под его руководством, и Рене Жуслена,
химика, успевшего обратить на себя внимание своими замечательными работами о
действии сывороток.
В течение нескольких месяцев под руководством предприимчивого
архитектора отцовский дом оказался совершенно преображенным. Прежний нижний
этаж, соединенный теперь со вторым этажом внутренней лестницей, был
превращен в лабораторию, оборудованную всеми новейшими достижениями техники.
Ничто не было упущено. Как только возникали затруднения, Антуан инстинктивно
дотрагивался до своего кармана, где он носил чековую книжку, и говорил:
"Представьте мне смету". Расходы его не пугали. Он очень мало дорожил
деньгами, но зато очень дорожил успешным осуществлением своих замыслов. Его
нотариус и биржевой маклер приходили в ужас от того пыла, с каким он тратил
свой капитал, который столь медленно накопляли и столь осмотрительно
расходовали два поколения крупных буржуа. Но это его ничуть не смущало; он
давал распоряжение продавать целые пачки ценных бумаг и потешался над
робкими предостережениями своих поверенных. Впрочем, у него был и свой
собственный финансовый план. Все, что останется от его капитала, после того
как в нем будет пробита значительная брешь, он решил, по совету Рюмеля,
своего приятеля-дипломата, вложить в иностранные бумаги, а именно - в акции
русских золотых приисков. Таким образом, даже при основательно растраченном
капитале он предполагал получать доходы, по его расчетам, не меньшие, чем
те, какие извлекались в свое время г-ном Тибо из нетронутого состояния,
хранившегося им в "надежных", но малодоходных бумагах.
Подробный осмотр нижнего этажа длился около получаса. Антуан не щадил
своего гостя... Он потащил его даже в прежние подвалы, которые образовали
теперь обширный полуподвальный этаж с выбеленными стенами: Жуслен в
последние дни устроил здесь своего рода зверинец, довольно-таки пахучий, где
находились крысы, мыши и морские свинки в соседстве с аквариумом для
лягушек. Антуан был в восторге. Он громко смеялся молодым, раскатистым
смехом, который он так долго привык сдерживать и который Рашель навсегда
выпустила на волю. "Мальчишка из богатой семьи, хвастающийся своими
игрушками", - подумал Жак.
Во втором этаже помещался небольшой операционный зал, кабинеты всех
трех сотрудников, большая комната, предназначенная для архива, и библиотека.
- Теперь, когда все устроено, можно приступить к работе, - пояснил
Антуан серьезным и довольным тоном, в то время как они с братом поднимались
на третий этаж. - Тридцать три года... Пора серьезно приниматься за дело,
если есть желание оставить после себя что-нибудь на память потомству!.. Ты
знаешь, - продолжал он, останавливаясь и обращаясь к Жаку с той несколько
нарочитой резкостью, которую он любил выставлять напоказ, в особенности
перед младшим братом, - всегда можно сделать гораздо больше, чем
предполагаешь! Когда чего-нибудь хочешь, - я подразумеваю что-нибудь
осуществимое, конечно, - впрочем, лично я хочу всегда только
осуществимого... - ну так вот, когда действительно чего-нибудь хочешь!.. -
Он не докончил фразы, снисходительно улыбнулся и пошел дальше.
- Какие конкурсные испытания тебе еще осталось пройти? - спросил Жак,
чтобы что-нибудь сказать.
- Я прошел ординатуру этой зимой. Остается защита диссертации, потому
что ведь необходимо иметь возможность стать со временем профессором!..
Только, видишь ли, - продолжал он, - быть хорошим педиатром, как Филип, -
это прекрасно, но меня это уже не может удовлетворить: тут я не смогу как
следует показать себя... Современная медицина должна сказать свое последнее
слово в области психики... Так вот я хочу принять в этом участие, понимаешь?
Я не хочу, чтобы это последнее слово было сказано без меня! И не случайно
при подготовке к конкурсным испытаниям я занимался отсталостью речи.
Психология детского возраста, с моей точки зрения, только начинает
развиваться. Это самый удобный момент... Поэтому мне хотелось бы в будущем
году пополнить свои материалы о зависимости между режимом дыхания у детей и
их мозговой деятельностью... - Он обернулся. На лице его внезапно появилось
выражение, как у великого человека, отделенного своим знанием от толпы
непосвященных. Прежде чем вставить ключ в замочную скважину, Антуан устремил
на брата задумчивый взгляд. - Сколько еще придется сделать в этом
направлении... - произнес он медленно. - Сколько еще в этом придется
разбираться...
Жак молчал. Никогда еще жизненная хватка Антуана не приводила его в
такое отчаяние. Перед своим тридцатилетним братом, слишком хорошо оснащенным
к плаванью, не сомневающимся, что он найдет выход в открытое море, Жак
чувствовал с невольной тревогой всю неустойчивость собственного равновесия и
больше того - угрозу надвигающегося на мир шторма.
При таком враждебном настроении осмотр помещения был для Жака особенно
тягостным, Антуан разгуливал среди роскошной обстановки, напыжившись, как
петух на птичьем дворе. Он заставил убрать несколько перегородок и
совершенно изменил назначение комнат. Расположение, хоть и лишенное
простоты, получилось довольно удачное. Высокие лакированные ширмы разделяли
обе приемные на небольшие кабины, где пациенты оказывались совершенно
изолированными: это архитектурное нововведение, которым Антуан очень
гордился, создавало впечатление декорации. Антуан, впрочем, утверждал, что
он лично не придает особенного значения этой внешней роскоши.
- Но, - пояснил он, - это дает возможность производить отбор клиентуры,
- понимаешь? Сократить ее и этим выгадать время для работы.
Гардеробная представляла собой чудо изобретательности и комфорта.
Антуан, снимая халат, в то же время любезно отворял и затворял полированные
створки шкафов.
- Здесь все под рукой, по крайней мере, не теряешь зря времени, -
повторял он.
Он надел домашнюю куртку, Жак обратил внимание на то, что брат одевался
значительно изысканнее, чем раньше. Ничто не бросалось в глаза, но черный
жилет был шелковый, ненакрахмаленная рубашка - из тонкого батиста. Эта
скромная элегантность была ему очень к лицу. Он казался помолодевшим, более
гибким, не потеряв, однако, своей крепости.
"Как он, по-видимому, хорошо чувствует себя среди всей этой роскоши, -
подумал Жак. - Отцовское тщеславие... Аристократическое тщеславие буржуа!..
Ну и порода!.. Честное слово, можно подумать, что они считают признаком
превосходства не только свой капитал, но и привычку хорошо жить, любовь к
комфорту, к "доброкачественности". Это становится для них личной заслугой!
Заслугой, которая дает им общественные права. И они находят вполне законным
то "уважение", которым они пользуются! Законной - свою власть, порабощение
других! Да, они находят вполне естественным "владеть"! И считают также
вполне естественным, чтобы то, чем они владеют, было неприкосновенным и
защищалось законом от посягательства со стороны тех, кто не владеет ничем!
Они щедры - о да, несомненно! До тех пор, пока эта щедрость остается
дополнительной роскошью; щедрость, составляющая часть излишних расходов..."
И Жак вызывал в своей памяти полное превратностей существование своих
швейцарских друзей, которые, будучи лишены избытков, делили между собой
потребное для жизни и для которых помощь друг другу грозила опасностью
остаться без самого необходимого.
Тем не менее, глядя на ванну, просторную, как небольшой бассейн, и
сверкающую, он не мог подавить в себе легкого чувства зависти: у него было
так мало удобств в его трехфранковой комнатушке... В такую жару чудесно было
бы принять ванну.
- Вот здесь мой кабинет, - сказал Антуан, открывая одну из дверей.
Жак вошел в комнату и приблизился к окну.
- Но ведь это прежняя гостиная? Правда?
Действительно, старую гостиную, где целых тридцать пять лет в
торжественном полумраке г-н Тибо восседал в семейном кругу, среди гардин с
ламбрекенами и тяжелых портьер, архитектору удалось превратить в современную
комнату, светлую и просторную, строгую без чопорности и теперь залитую
светом, падающим из трех окон, освобожденных от готических цветных стекол.
Антуан не ответил. На письменном столе он заметил письмо Анны и в
недоумении, - так как думал, что Анна в Берке, - поспешил его вскрыть. Как
только он пробежал записку, брови его нахмурились. Он увидел Анну в ее белом
шелковом пеньюаре, приоткрытом на груди, в обычной обстановке квартирки, где
происходили их свидания... Непроизвольно взглянув на часы, он сунул письмо в
карман. Это было совсем некстати... Тем хуже! Как раз тогда, когда ему
хотелось спокойно провести вечер с братом...
- Что? - переспросил он, недослышав. - Я никогда здесь не работаю...
Эта комната служит только для приема больных... Я обычно сижу в своей
прежней комнате... Пойдем туда.
В конце коридора появился Леон, шедший к ним навстречу.
- Нашли письмо, сударь?
- Да... Принесите нам что-нибудь выпить, пожалуйста. В мой кабинет.
Этот кабинет был единственным местом во всей квартире, где
чувствовалось немного жизни. По правде говоря, здесь отражалось скорее
возбуждение многообразной и беспорядочной деятельности, чем серьезная
работа, но этот беспорядок показался Жаку привлекательным. Стол бы завален
целым ворохом бумаг, регистрационных карточек, блокнотов, вырезок из газет,
так что на нем едва оставалось место для писания; стеллажи были заставлены
старыми книгами, журналами с вложенными закладками; здесь же валялись в
беспорядке фотографические карточки, пузырьки и фармацевтические препараты.
- Ну, теперь давай сядем, - сказал Антуан, подталкивая Жака к удобному
кожаному креслу. Сам Антуан растянулся на диване среди подушек. (Он всегда
любил разговаривать лежа. "Стоя или лежа, - заявлял он. - Сидячее положение
годится для чиновников".) Он заметил, что взгляд Жака, обведя комнату, на
минуту задержался на статуэтке будды, украшавшей камин.
- Прекрасная вещь, не правда ли? Это произведение одиннадцатого века,
из коллекции Ремси.
Он окинул брата ласковым взглядом, внезапно принявшим испытующее
выражение.
- Теперь поговорим о тебе. Хочешь папиросу? Что привело тебя во
Францию? Бьюсь об заклад, что репортаж о деле Кайо{414}!
Жак не ответил. Он упорно смотрел на будду, лицо которого сияло
безмятежным спокойствием в глубине большого золотого листка лотоса,
изогнутого в виде раковины. Затем перевел на брата пристальный взгляд, в
котором был какой-то испуг. Черты лица Жака приняли столь серьезное
выражение, что Антуан почувствовал себя неловко: он тотчас же решил, что
какая-то новая трагедия разрушила жизнь младшего брата.
Вошел Леон с подносом и поставил его на столике около дивана.
- Ты мне не ответил, - продолжал Антуан. - Почему ты в Париже? Надолго
ли?.. Что тебе налить? Я по-прежнему сторонник холодного чая...
Нетерпеливым жестом Жак отказался.
- Послушай, Антуан, - пробормотал он после минутного молчания, -
неужели вы здесь не имеете никакого представления о том, что готовится?
Антуан, прислонившись головою к валику дивана, держал в обеих руках
стакан чаю, который он только что налил, и, прежде чем пригубить, жадно
вдыхал запах ароматного напитка, слегка отдающего лимоном и ромом. Жаку была
видна лишь верхняя часть лица брата, его рассеянный, равнодушный взгляд.
(Антуан думал об Анне, которая его ждала; во всяком случае, надо было сейчас
же предупредить ее по телефону...)
У Жака явилось желание встать и уйти без всяких объяснений.
- А что же именно готовится? - обратился к нему Антуан, не меняя позы.
Затем, как будто нехотя, взглянул на брата.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
- Война! - произнес Жак глухим голосом.
Издали, из передней раздался телефонный звонок.
- Неужели? - заметил Антуан, сощурившись от папиросного дыма, евшего
ему глаза. - Все эти проклятые Балканы?
Каждое утро он просматривал газету и знал, довольно смутно, что в
данный момент существует какая-то непонятная "натянутость дипломатических
отношений", которая периодически занимает правительственные канцелярии
держав Центральной Европы.
Он улыбнулся.
- Следовало бы установить санитарный кордон вокруг этих балканских
государств и предоставить им возможность перегрызться между собой раз и
навсегда до полного истребления!
Леон приоткрыл дверь.
- Вас просят к телефону, - объявил он таинственным тоном.
"Просят - это значит: звонит Анна", - подумал Антуан. И хотя телефонный
аппарат находился под рукой в этой же комнате, он встал и направился в свою
официальную приемную.
С минуту Жак пристально смотрел на дверь, в которую вышел его брат.
Затем решительно, будто вынося безапелляционный приговор, он произнес:
- Между ним и мною - непреодолимая пропасть! (Бывали минуты, когда он
испытывал бешеное удовлетворение от сознания, что пропасть действительно
"непреодолима".)
В кабинете Антуан поспешно снял трубку.
- Алло, это вы? - услышал он горячее и нежное контральто. Беспокойство
в голосе еще усиливалось резонансом микрофона.
Антуан улыбнулся в пространство.
- Вы очень кстати позвонили, дорогая... Я как раз собирался вам
телефонировать... Я очень огорчен. Только что приехал Жак, мой брат...
Приехал из Женевы... Ну да, совершенно неожиданно... Сегодня вечером, только
что... Поэтому, конечно... Откуда вы звоните?
Голос продолжал, ластясь:
- Из нашего гнездышка, Тони... Я тебя жду...
- Ничего не поделаешь, дорогая... Вы меня понимаете, не правда ли?..
Мне придется остаться с ним...
Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:
- Анна!
Голос продолжал молчать.
- Анна! - повторил Антуан.
Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой,
он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на
нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.
- Да, - прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. - А что... а
женщины найти гризетку? Она решила это хорошенько взвесить. Исправить ошибку
было нетрудно: ее прежняя жизнь была достаточно богата событиями, чтобы,
ничего не выдумывая и не искажая фактов, извлечь из них необходимое, а
именно - воспоминания сентиментальной маленькой продавщицы, какой она была в
дни своей юности...
Антуан... Как только она начинала думать о нем, в ней пробуждалось
желание. Она любила его таким, каким он был, за его решительность, за его
силу - и даже за то, что он был слишком уверен в своей силе... Она любила
его за любовный пыл, проявлявшийся у него несколько грубо, почти без
нежности... Самое большее через час он должен быть уже здесь...
Анна вытянула ноги, запрокинула голову и закрыла глаза. Вода смыла с
нее усталость, как пыль. Блаженная животная истома охватила ее. Над ее
головой большой пустынный дом безмолвствовал. Тишину нарушало лишь
похрапывание собачки, распластавшейся на прохладном кафельном полу,
отдаленное шуршание детских роликов по асфальту соседнего двора да плеск
капель, с кристаллическим звуком время от времени падавших из крана.
Жак, остановившись на углу Университетской улицы, разглядывал свой
родной дом. Покрытый лесами, он был неузнаваем. "Ведь верно! - подумал он. -
Антуан предполагал произвести основательный ремонт..."
После смерти отца он уже дважды побывал в Париже, но ни разу не заходил
на свою прежнюю квартиру и даже не извещал брата о своем приезде. Антуан в
течение зимы несколько раз присылал ему сердечные письма. Жак, со своей
стороны, ограничивался лаконическими приветственными открытками. Он не
сделал исключения, даже когда отвечал на длинное деловое письмо, касавшееся
его прав как наследника: в пяти строках он изложил категорический отказ
вступить во владение своей частью отцовского наследства, почти не
мотивировав свой поступок и попросив брата никогда больше не затрагивать
"этих вопросов".
Жак находился во Франции с прошлого вторника. (На следующий день после
встречи с Бемом Мейнестрель сказал ему: "Отправляйся-ка в Париж. Возможно,
что твое присутствие там будет мне необходимо в ближайшие дни. Пока я больше
ничего не могу тебе сообщить. Воспользуйся этой поездкой, чтобы разведать,
откуда ветер дует, и посмотреть вблизи, что там делается, как реагируют
левые круги во Франции; в особенности группа Жореса - эта компания из
"Юманите"... Если в воскресенье или в понедельник ты не получишь от меня
никаких вестей, можешь вернуться. Разве только ты сочтешь, что можешь быть
полезен там".) В течение нескольких дней своего пребывания в Париже Жак не
имел времени - или мужества - навестить Антуана. Но события, как ему
казалось, приобретали день ото дня все более угрожающий характер, так что он
решил не уезжать, не повидавшись с братом.
Устремив свой взгляд на третий этаж дома, где во всех окнах виднелись
новые шторы, он пытался отыскать свое окно - окно своей детской комнаты...
Еще не поздно было отступить. Он колебался... Наконец пересек улицу и вошел
в подъезд.
Здесь все было по-новому: на лестнице отделанные под мрамор стены,
железные перила, широкие зеркальные стекла заменили прежние обои с
геральдическими лилиями, деревянные перила, точеные балясины и средневековые
витражи с разноцветными стеклышками. Только лифт остался без перемен. Тот же
короткий щелчок, потом шуршание цепей и масляное урчание, предшествующее
движению кабины, - звуки, от которых у Жака и теперь еще мучительно
сжималось сердце, потому что они воскрешали воспоминание об одной из самых
тяжелых минут его полного унижений детства - о его возвращении в отчий дом
после побега... Только здесь, именно здесь, в тесной кабинке, куда втолкнул
его Антуан, беглец тогда почувствовал себя действительно пойманным,
схваченным, бессильным... Отец, исправительная колония... А теперь Женева,
Интернационал... Может быть, война...
- Здравствуйте, Леон. Сколько у вас тут перемен!.. Брат дома?
Вместо ответа Леон с изумлением рассматривал это привидение. Наконец он
промолвил, часто моргая глазами:
- Доктор? Нет... То есть да... Для господина Жака, конечно!.. Но он
внизу, в приемной... Не потрудится ли господин Жак спуститься этажом ниже...
Дверь открыта, можно войти.
На площадке второго этажа Жак прочел на медной дощечке: "Лаборатория
А.Оскар-Тибо".
"Значит, весь дом?.. - подумал Жак. - И он присвоил себе даже имя -
"Оскар"!"
Дверь открывалась снаружи при помощи никелированной рукоятки. Жак
очутился в передней, куда выходили три одинаковых двери. За одной из них он
услышал голоса. Неужели Антуан принимал больных в воскресный день?
Озадаченный Жак сделал несколько шагов.
- ...биометрические показания... анкеты в школах по округам...
Это говорил не Антуан. Но вслед за тем Жак узнал голос брата:
- Первый пункт: накоплять данные испытаний... классифицировать их... По
истечении нескольких месяцев любой невропатолог, любой специалист по детской
патологии, даже любой педагог должен иметь возможность найти здесь, у нас, в
наших статистических данных...
Да, без сомнения, это говорил Антуан; это была его обычная манера
выражаться: резко, безапелляционно, насмешливо растягивая концы фраз... "Со
временем у него будет голос, точь-в-точь как у его отца", - подумал Жак.
С минуту он стоял неподвижно, не прислушиваясь к разговору, опустив
глаза на новый линолеум, которым был покрыт пол. Он снова почувствовал
желание незаметно уйти... Но Леон видел его... Впрочем, раз уж он зашел
сюда... Он выпрямился и, как взрослый, готовый, не задумываясь, спугнуть
играющих детей, подошел к двери и отрывисто постучал в нее.
Антуан, прерванный на полуслове, встал и с недовольным лицом приоткрыл
дверь.
- В чем дело?.. Как! Это ты? - воскликнул он, сразу просияв.
Жак тоже улыбался, внезапно охваченный приливом братской любви, - как
бывало всякий раз, когда он видел перед собой Антуана во плоти и крови, его
энергичное лицо, квадратный лоб, характерный рот...
- Входи же! - сказал Антуан. Он не спускал глаз с брата. Это был Жак!
Жак стоял здесь, перед ним, со своей темно-рыжей непослушной прядью на лбу,
со своим живым взглядом, с полуулыбкой на губах, напоминающей его детскую
рожицу...
Трое мужчин, в расстегнутых белых халатах, с разгоряченными лицами, без
воротничков, сидели за большим столом, где стаканы, лимоны, ведерко со льдом
прекрасно уживались с разложенными бумагами и графиками.
- Это мой брат, - объявил Антуан, сияя от радости. И, указывая Жаку на
троих мужчин, поднявшихся с места, он представил: - Исаак Штудлер... Рене
Жуслен... Манюэль Руа...
- Я, кажется, вам помешал? - пробормотал Жак.
- Конечно, - ответил Антуан, весело поглядывая на своих сотрудников. -
Не правда ли? Невозможно отрицать, что он нам помешал, чудовище... Но тем
лучше! Вмешательство непреодолимой силы... Садись!..
Жак, не отвечая, рассматривал просторную комнату, всю заставленную
стеллажами, на которых были размещены ряды занумерованных совершенно новых
папок.
- Ты недоумеваешь - куда это ты попал? - сказал Антуан, забавляясь
недоумением брата. - Ты всего-навсего в архиве... Хочешь выпить чего-нибудь
холодненького? Виски? Нет?.. Руа приготовит тебе сейчас лимонад, -
провозгласил он, обращаясь к младшему из мужчин; у того было умное лицо
парижского студента, озаренное вдумчивым взглядом - взглядом прилежного
ученика.
Пока Руа выжимал лимон на толченый лед, Антуан обратился к Штудлеру:
- Мы к этому вернемся в будущее воскресенье, дружище...
Штудлер был значительно старше остальных и казался даже старше Антуана.
Имя Исаак как нельзя лучше подходило к его профилю, к его бороде арабского
шейха, к его лихорадочным глазам восточного мага. Жаку почудилось, будто он
встречался с ним уже раньше, в те времена, когда братья жили вместе.
- Жуслен соберет все нужные бумаги... - продолжал Антуан. - Так или
иначе, нам не удастся систематически заняться делом раньше первого августа,
то есть раньше, чем я получу отпуск в больнице.
Жак слушал. Август... Время отпуска... По-видимому, какое-то недоумение
промелькнуло на его лице, потому что Антуан, смотревший на него, счел нужным
пояснить:
- Видишь ли, мы все четверо условились в этом году не брать отпуска...
Ввиду сложившихся обстоятельств...
- Понимаю, - одобрил Жак серьезным тоном.
- Подумай только, ведь прошло всего каких-нибудь три недели с тех пор,
как закончен ремонт в доме: еще ни одно из наших новых учреждений не начало
работать. Впрочем, при занятости в больнице и при моей клиентуре мне все
равно не удалось бы ничего устроить раньше. Но теперь, имея впереди два
свободных месяца до начала занятий...
Жак с удивлением смотрел на него. Человек, который мог так говорить,
по-видимому, не улавливал в мировых событиях ничего, что могло бы нарушить
спокойное течение его работы, его уверенность в завтрашнем дне.
- Это тебя удивляет? - продолжал Антуан. - Дело в том, что ты не имеешь
никакого понятия о наших планах... Замыслы у нас... великолепные! Не правда
ли, Штудлер? Я тебе все это расскажу... Ты ведь пообедаешь со мной,
конечно?.. Пей спокойно лимонад. А после этого я покажу тебе весь дом. Ты
увидишь все ваши нововведения... А потом мы поднимемся наверх и поболтаем...
"Он все такой же, - думал Жак. - Ему вечно нужно что-то организовывать
или чем-то руководить..." Он послушно выпил лимонад и встал. Антуан уже ждал
его.
- Сначала давай спустимся в лабораторию, - сказал он.
При жизни г-на Тибо Антуан вел обычное существование молодого врача,
подающего большие надежды. Он одно за другим прошел все конкурсные
испытания, был принят на учет в Центральном бюро и в ожидании штатной
должности в управлении больницами продолжал заниматься частной практикой.
Внезапно полученное от отца наследство облекло его неожиданной властью
- капиталом. А он был не из тех, кто не сумел бы воспользоваться такой
исключительной удачей.
У него не было никаких обязательств, никаких расточительных
наклонностей. Одна-единственная страсть - работа. Одно-единственное
честолюбивое желание - стать крупным специалистом. Больница, частная
практика были в его глазах лишь подготовительными ступенями. Действительную
цену он придавал только своей исследовательской работе в области детских
болезней. Поэтому с того дня, когда он почувствовал себя богатым, его
жизненная энергия, и без того достаточно большая, сразу удесятерилась.
Отныне у него была только одна мысль: употребить состояние на то, чтобы
поскорее добиться профессионального успеха.
План его действий созрел быстро. Сначала обеспечить себе материальные
возможности, усовершенствовав организацию дела: оборудовать лабораторию,
создать библиотеку, надлежащим образом подобрать ассистентов. При наличии
денег все становилось возможным, доступным. Можно было даже купить знания и
самоотверженное отношение к работе нескольких молодых врачей, не имеющих
средств, которым он обеспечил бы зажиточное существование, используя их
способности для того, чтобы двинуть вперед свои собственные исследования и
предпринять новые. Он тут же вспомнил о приятеле доктора Эке, своем старом
товарище Штудлере, по прозванию "Халиф", чья методичность, научная
добросовестность и работоспособность были ему известны с давних пор. Затем
выбор его пал на двух молодых людей: Манюэля Руа, студента-медика, уже
несколько лет работавшего в больнице под его руководством, и Рене Жуслена,
химика, успевшего обратить на себя внимание своими замечательными работами о
действии сывороток.
В течение нескольких месяцев под руководством предприимчивого
архитектора отцовский дом оказался совершенно преображенным. Прежний нижний
этаж, соединенный теперь со вторым этажом внутренней лестницей, был
превращен в лабораторию, оборудованную всеми новейшими достижениями техники.
Ничто не было упущено. Как только возникали затруднения, Антуан инстинктивно
дотрагивался до своего кармана, где он носил чековую книжку, и говорил:
"Представьте мне смету". Расходы его не пугали. Он очень мало дорожил
деньгами, но зато очень дорожил успешным осуществлением своих замыслов. Его
нотариус и биржевой маклер приходили в ужас от того пыла, с каким он тратил
свой капитал, который столь медленно накопляли и столь осмотрительно
расходовали два поколения крупных буржуа. Но это его ничуть не смущало; он
давал распоряжение продавать целые пачки ценных бумаг и потешался над
робкими предостережениями своих поверенных. Впрочем, у него был и свой
собственный финансовый план. Все, что останется от его капитала, после того
как в нем будет пробита значительная брешь, он решил, по совету Рюмеля,
своего приятеля-дипломата, вложить в иностранные бумаги, а именно - в акции
русских золотых приисков. Таким образом, даже при основательно растраченном
капитале он предполагал получать доходы, по его расчетам, не меньшие, чем
те, какие извлекались в свое время г-ном Тибо из нетронутого состояния,
хранившегося им в "надежных", но малодоходных бумагах.
Подробный осмотр нижнего этажа длился около получаса. Антуан не щадил
своего гостя... Он потащил его даже в прежние подвалы, которые образовали
теперь обширный полуподвальный этаж с выбеленными стенами: Жуслен в
последние дни устроил здесь своего рода зверинец, довольно-таки пахучий, где
находились крысы, мыши и морские свинки в соседстве с аквариумом для
лягушек. Антуан был в восторге. Он громко смеялся молодым, раскатистым
смехом, который он так долго привык сдерживать и который Рашель навсегда
выпустила на волю. "Мальчишка из богатой семьи, хвастающийся своими
игрушками", - подумал Жак.
Во втором этаже помещался небольшой операционный зал, кабинеты всех
трех сотрудников, большая комната, предназначенная для архива, и библиотека.
- Теперь, когда все устроено, можно приступить к работе, - пояснил
Антуан серьезным и довольным тоном, в то время как они с братом поднимались
на третий этаж. - Тридцать три года... Пора серьезно приниматься за дело,
если есть желание оставить после себя что-нибудь на память потомству!.. Ты
знаешь, - продолжал он, останавливаясь и обращаясь к Жаку с той несколько
нарочитой резкостью, которую он любил выставлять напоказ, в особенности
перед младшим братом, - всегда можно сделать гораздо больше, чем
предполагаешь! Когда чего-нибудь хочешь, - я подразумеваю что-нибудь
осуществимое, конечно, - впрочем, лично я хочу всегда только
осуществимого... - ну так вот, когда действительно чего-нибудь хочешь!.. -
Он не докончил фразы, снисходительно улыбнулся и пошел дальше.
- Какие конкурсные испытания тебе еще осталось пройти? - спросил Жак,
чтобы что-нибудь сказать.
- Я прошел ординатуру этой зимой. Остается защита диссертации, потому
что ведь необходимо иметь возможность стать со временем профессором!..
Только, видишь ли, - продолжал он, - быть хорошим педиатром, как Филип, -
это прекрасно, но меня это уже не может удовлетворить: тут я не смогу как
следует показать себя... Современная медицина должна сказать свое последнее
слово в области психики... Так вот я хочу принять в этом участие, понимаешь?
Я не хочу, чтобы это последнее слово было сказано без меня! И не случайно
при подготовке к конкурсным испытаниям я занимался отсталостью речи.
Психология детского возраста, с моей точки зрения, только начинает
развиваться. Это самый удобный момент... Поэтому мне хотелось бы в будущем
году пополнить свои материалы о зависимости между режимом дыхания у детей и
их мозговой деятельностью... - Он обернулся. На лице его внезапно появилось
выражение, как у великого человека, отделенного своим знанием от толпы
непосвященных. Прежде чем вставить ключ в замочную скважину, Антуан устремил
на брата задумчивый взгляд. - Сколько еще придется сделать в этом
направлении... - произнес он медленно. - Сколько еще в этом придется
разбираться...
Жак молчал. Никогда еще жизненная хватка Антуана не приводила его в
такое отчаяние. Перед своим тридцатилетним братом, слишком хорошо оснащенным
к плаванью, не сомневающимся, что он найдет выход в открытое море, Жак
чувствовал с невольной тревогой всю неустойчивость собственного равновесия и
больше того - угрозу надвигающегося на мир шторма.
При таком враждебном настроении осмотр помещения был для Жака особенно
тягостным, Антуан разгуливал среди роскошной обстановки, напыжившись, как
петух на птичьем дворе. Он заставил убрать несколько перегородок и
совершенно изменил назначение комнат. Расположение, хоть и лишенное
простоты, получилось довольно удачное. Высокие лакированные ширмы разделяли
обе приемные на небольшие кабины, где пациенты оказывались совершенно
изолированными: это архитектурное нововведение, которым Антуан очень
гордился, создавало впечатление декорации. Антуан, впрочем, утверждал, что
он лично не придает особенного значения этой внешней роскоши.
- Но, - пояснил он, - это дает возможность производить отбор клиентуры,
- понимаешь? Сократить ее и этим выгадать время для работы.
Гардеробная представляла собой чудо изобретательности и комфорта.
Антуан, снимая халат, в то же время любезно отворял и затворял полированные
створки шкафов.
- Здесь все под рукой, по крайней мере, не теряешь зря времени, -
повторял он.
Он надел домашнюю куртку, Жак обратил внимание на то, что брат одевался
значительно изысканнее, чем раньше. Ничто не бросалось в глаза, но черный
жилет был шелковый, ненакрахмаленная рубашка - из тонкого батиста. Эта
скромная элегантность была ему очень к лицу. Он казался помолодевшим, более
гибким, не потеряв, однако, своей крепости.
"Как он, по-видимому, хорошо чувствует себя среди всей этой роскоши, -
подумал Жак. - Отцовское тщеславие... Аристократическое тщеславие буржуа!..
Ну и порода!.. Честное слово, можно подумать, что они считают признаком
превосходства не только свой капитал, но и привычку хорошо жить, любовь к
комфорту, к "доброкачественности". Это становится для них личной заслугой!
Заслугой, которая дает им общественные права. И они находят вполне законным
то "уважение", которым они пользуются! Законной - свою власть, порабощение
других! Да, они находят вполне естественным "владеть"! И считают также
вполне естественным, чтобы то, чем они владеют, было неприкосновенным и
защищалось законом от посягательства со стороны тех, кто не владеет ничем!
Они щедры - о да, несомненно! До тех пор, пока эта щедрость остается
дополнительной роскошью; щедрость, составляющая часть излишних расходов..."
И Жак вызывал в своей памяти полное превратностей существование своих
швейцарских друзей, которые, будучи лишены избытков, делили между собой
потребное для жизни и для которых помощь друг другу грозила опасностью
остаться без самого необходимого.
Тем не менее, глядя на ванну, просторную, как небольшой бассейн, и
сверкающую, он не мог подавить в себе легкого чувства зависти: у него было
так мало удобств в его трехфранковой комнатушке... В такую жару чудесно было
бы принять ванну.
- Вот здесь мой кабинет, - сказал Антуан, открывая одну из дверей.
Жак вошел в комнату и приблизился к окну.
- Но ведь это прежняя гостиная? Правда?
Действительно, старую гостиную, где целых тридцать пять лет в
торжественном полумраке г-н Тибо восседал в семейном кругу, среди гардин с
ламбрекенами и тяжелых портьер, архитектору удалось превратить в современную
комнату, светлую и просторную, строгую без чопорности и теперь залитую
светом, падающим из трех окон, освобожденных от готических цветных стекол.
Антуан не ответил. На письменном столе он заметил письмо Анны и в
недоумении, - так как думал, что Анна в Берке, - поспешил его вскрыть. Как
только он пробежал записку, брови его нахмурились. Он увидел Анну в ее белом
шелковом пеньюаре, приоткрытом на груди, в обычной обстановке квартирки, где
происходили их свидания... Непроизвольно взглянув на часы, он сунул письмо в
карман. Это было совсем некстати... Тем хуже! Как раз тогда, когда ему
хотелось спокойно провести вечер с братом...
- Что? - переспросил он, недослышав. - Я никогда здесь не работаю...
Эта комната служит только для приема больных... Я обычно сижу в своей
прежней комнате... Пойдем туда.
В конце коридора появился Леон, шедший к ним навстречу.
- Нашли письмо, сударь?
- Да... Принесите нам что-нибудь выпить, пожалуйста. В мой кабинет.
Этот кабинет был единственным местом во всей квартире, где
чувствовалось немного жизни. По правде говоря, здесь отражалось скорее
возбуждение многообразной и беспорядочной деятельности, чем серьезная
работа, но этот беспорядок показался Жаку привлекательным. Стол бы завален
целым ворохом бумаг, регистрационных карточек, блокнотов, вырезок из газет,
так что на нем едва оставалось место для писания; стеллажи были заставлены
старыми книгами, журналами с вложенными закладками; здесь же валялись в
беспорядке фотографические карточки, пузырьки и фармацевтические препараты.
- Ну, теперь давай сядем, - сказал Антуан, подталкивая Жака к удобному
кожаному креслу. Сам Антуан растянулся на диване среди подушек. (Он всегда
любил разговаривать лежа. "Стоя или лежа, - заявлял он. - Сидячее положение
годится для чиновников".) Он заметил, что взгляд Жака, обведя комнату, на
минуту задержался на статуэтке будды, украшавшей камин.
- Прекрасная вещь, не правда ли? Это произведение одиннадцатого века,
из коллекции Ремси.
Он окинул брата ласковым взглядом, внезапно принявшим испытующее
выражение.
- Теперь поговорим о тебе. Хочешь папиросу? Что привело тебя во
Францию? Бьюсь об заклад, что репортаж о деле Кайо{414}!
Жак не ответил. Он упорно смотрел на будду, лицо которого сияло
безмятежным спокойствием в глубине большого золотого листка лотоса,
изогнутого в виде раковины. Затем перевел на брата пристальный взгляд, в
котором был какой-то испуг. Черты лица Жака приняли столь серьезное
выражение, что Антуан почувствовал себя неловко: он тотчас же решил, что
какая-то новая трагедия разрушила жизнь младшего брата.
Вошел Леон с подносом и поставил его на столике около дивана.
- Ты мне не ответил, - продолжал Антуан. - Почему ты в Париже? Надолго
ли?.. Что тебе налить? Я по-прежнему сторонник холодного чая...
Нетерпеливым жестом Жак отказался.
- Послушай, Антуан, - пробормотал он после минутного молчания, -
неужели вы здесь не имеете никакого представления о том, что готовится?
Антуан, прислонившись головою к валику дивана, держал в обеих руках
стакан чаю, который он только что налил, и, прежде чем пригубить, жадно
вдыхал запах ароматного напитка, слегка отдающего лимоном и ромом. Жаку была
видна лишь верхняя часть лица брата, его рассеянный, равнодушный взгляд.
(Антуан думал об Анне, которая его ждала; во всяком случае, надо было сейчас
же предупредить ее по телефону...)
У Жака явилось желание встать и уйти без всяких объяснений.
- А что же именно готовится? - обратился к нему Антуан, не меняя позы.
Затем, как будто нехотя, взглянул на брата.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
- Война! - произнес Жак глухим голосом.
Издали, из передней раздался телефонный звонок.
- Неужели? - заметил Антуан, сощурившись от папиросного дыма, евшего
ему глаза. - Все эти проклятые Балканы?
Каждое утро он просматривал газету и знал, довольно смутно, что в
данный момент существует какая-то непонятная "натянутость дипломатических
отношений", которая периодически занимает правительственные канцелярии
держав Центральной Европы.
Он улыбнулся.
- Следовало бы установить санитарный кордон вокруг этих балканских
государств и предоставить им возможность перегрызться между собой раз и
навсегда до полного истребления!
Леон приоткрыл дверь.
- Вас просят к телефону, - объявил он таинственным тоном.
"Просят - это значит: звонит Анна", - подумал Антуан. И хотя телефонный
аппарат находился под рукой в этой же комнате, он встал и направился в свою
официальную приемную.
С минуту Жак пристально смотрел на дверь, в которую вышел его брат.
Затем решительно, будто вынося безапелляционный приговор, он произнес:
- Между ним и мною - непреодолимая пропасть! (Бывали минуты, когда он
испытывал бешеное удовлетворение от сознания, что пропасть действительно
"непреодолима".)
В кабинете Антуан поспешно снял трубку.
- Алло, это вы? - услышал он горячее и нежное контральто. Беспокойство
в голосе еще усиливалось резонансом микрофона.
Антуан улыбнулся в пространство.
- Вы очень кстати позвонили, дорогая... Я как раз собирался вам
телефонировать... Я очень огорчен. Только что приехал Жак, мой брат...
Приехал из Женевы... Ну да, совершенно неожиданно... Сегодня вечером, только
что... Поэтому, конечно... Откуда вы звоните?
Голос продолжал, ластясь:
- Из нашего гнездышка, Тони... Я тебя жду...
- Ничего не поделаешь, дорогая... Вы меня понимаете, не правда ли?..
Мне придется остаться с ним...
Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:
- Анна!
Голос продолжал молчать.
- Анна! - повторил Антуан.
Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой,
он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на
нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.
- Да, - прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. - А что... а