Страница:
исцелил Лазаря? Можешь ли ты исцелить Лазаря, ты, бедный врач, блуждающий в
потемках?
______________
* Нет!.. (англ.).
Антуану было смешно, но внешне он оставался бесстрастным. Несомненно,
однако, что пастор заметил невольный лукавый блеск в глазах врача, потому
что насупил брови и резко повернулся к нему спиной. С обнаженным торсом,
спустив рубашку, закрутившуюся вокруг бедер, он метался по мансарде из угла
в угол в поисках своего белья и платья.
Антуан ждал его, стоя в молчании.
- Человек божествен! - проворчал Грегори, прислонившись к стене и
согнувшись, чтобы натянуть носки - Христос знал в сердце своем, что он
божествен! И я тоже! И все мы тоже! Человек божествен! - Он сунул ноги в
большие черные башмаки, которые так и оставались зашнурованными. - Но тот,
кто сказал: "Закон убивает", - тот сам был убит законом! Христос убит
законом. Человек сохранил в уме лишь букву закона. Нет ни одной церкви,
действительно построенной на истинных заветах Христа. Все церкви построены
лишь ни притчах Христовых!
Не прерывая монолога, он извивался во все стороны с излишней быстротой
и неловкостью, свойственной очень нервным людям.
- Бог - Все и во Всем!.. Бог! Высший Источник Света и Тепла! - Победным
жестом он снял висевшие на крючке брюки. Каждое его движение обладало
стремительностью электрического разряда. - Бог - Все! - повторил он,
возвысив голос, потому что он повернулся лицом к стене, чтобы застегнуть
брюки.
Покончив с этим, он повернулся на каблуках и бросил на Антуана мрачный,
вызывающий взгляд.
- Бог - Все, и несть зла от бога, - сказал он сурово. - И я говорю,
poor dear Doctor*, ни единого атома зла или лукавства нет во вселенском
Всем.
______________
* Бедный милый доктор (англ.).
Он натянул свой сюртук из черного альпака, надел комичную маленькую
фетровую шляпу с закругленными полями и неожиданным тоном, почти игриво,
точно радуясь тому, что он наконец одет, провозгласил, вежливо дотронувшись
до своей шляпы:
- Glory to God!* - Затем, остановив на Антуане отсутствующий взгляд,
внезапно прошептал: - Несчастная, несчастная милая госпожа Тереза!.. - Слезы
заблистали у него на глазах. Казалось, он только сейчас осознал семейную
драму, которая привела к нему Антуана. - Несчастный милый Жером! - вздохнул
он. - Бедное ленивое сердце, значит, ты побеждено?.. Значит, ты сдалось? Ты
не могло отстранить от себя Лукавого?.. О Христос, дай ему силы отринуть
оковы мрака и препоясаться мечом света!.. Я иду к тебе, грешник! Я иду к
тебе!.. Идемте, - сказал он, подойдя к Антуану, - ведите меня к нему!
______________
* Хвала господу! (англ.).
Прежде чем погасить лампу, он зажег от нее витую свечу, которую вытащил
из-под полы своего сюртука. Затем отворил дверь на лестницу.
- Проходи!
Антуан повиновался. Чтобы осветить ступеньки, Грегори высоко держал
свечу в простертой руке.
- Христос сказал: "Ставьте высоко светильник, чтобы он светил всем!"
Это Христос возжигает светильник в сердцах наших!.. Бедный светильник, как
часто горит он слабо, и пламя его колеблется и дает едкий дым!.. Ничтожная,
ничтожная материя! Несчастные мы!.. Будем молить Христа, чтобы наше пламя
было стойким и ясным, чтобы оно изгнало материю во тьму теней!
И все время, пока Антуан, держась за перила, спускался по узкой
лестнице, пастор продолжал бормотать все менее и менее внятно фразы, похожие
на заклинания, беспрестанно повторяя ворчливым и раздраженным тоном слова
"материя" и "тьма".
- Я приехал на машине, - объяснил ему Антуан, когда они наконец вышли
во двор, - она же и отвезет вас в клинику... А я, - добавил он, - приеду
тоже туда... через час...
Грегори ничего не возразил. Но прежде чем сесть в автомобиль, он вперил
в своего спутника взгляд - такой острый и, казалось, такой проницательный,
что Антуан почувствовал, как лицо его краснеет.
"Не может же он все-таки знать, куда я направляюсь!" - подумал он.
С невыразимым облегчением Антуан проводил взглядом машину, удалявшуюся
в предрассветных сумерках.
На перекрестке дул легкий ветерок; наверное, где-нибудь прошел дождь.
Веселый, как школьник, выпущенный из карцера, Антуан почти бегом домчался до
площади Валюбер и вскочил в первое попавшееся такси.
- Ваграмская улица!
В машине он вдруг заметил, что устал, - однако той напрягающей нервы
усталостью, которая подхлестывает желание.
Он велел шоферу остановиться метров за пятьдесят от дома, быстро
выпрыгнул из машины, добрался до переулка и бесшумно открыл дверь.
Уже на пороге его лицо прояснилось: запах Анны... Возбуждающий, скорее
смолистый, чем цветочный запах, стойкий и густой, от которого захватывает
дух; больше, чем просто запах, - какая-то ароматическая волна, которую он
так любил.
"Мне суждено опьяняться запахами", - подумал он, и у него внезапно
сжалось сердце при мысли об ожерелье из серой амбры, которое носила Рашель.
Осторожно, как вор, он проник в ванную, озаренную молочным светом
зарождающегося дня. Там он поспешно разделся и, стоя в ванне, облился
прохладной водой, выжимая себе на затылок большую губку. Вода испарялась с
его разгоряченного тела, словно с раскаленного металла. Восхитительное
ощущение, что с него стекает вся усталость. Он наклонился и стал пить
ледяную струю прямо из-под крана. Потом неслышно прошел в спальню.
Мелодичный, очень тихий зевок, звук которого шел откуда-то с пола,
напомнил ему о присутствии Феллоу. Он почувствовал, как в ноги ему ласково
ткнулась влажная мордочка, ощутил прикосновение шелковистого ушка.
Полог был задернут. Лампа у изголовья заливала комнату сиянием зари,
тем самым туманно-розовым светом, которым восхищался Антуан час назад,
переезжая через мосты. На широкой кровати спала Анна, повернувшись лицом к
стене, положив голову на обнаженную руку. На ковре валялись модные журналы.
Пепельница на ночном столике была полна наполовину недокуренными папиросами.
Стоя неподвижно у кровати, Антуан смотрел на густые волосы Анны, на
шею, плечо и стройную линию ног под простыней. "На этот раз она беззащитна",
- подумал он. Редко случалось, чтобы Анна пробуждала в нем такое нежное и
жалостливое волнение; чаще всего он лишь принимал, словно отдаваясь
спортивному увлечению, ту бурную, никогда не утихавшую страсть, которую Анна
питала к нему. С минуту он длил это сладострастное ожидание, отдаляя
наслаждение, которое ждало его здесь, так близко, и которое теперь ни Жак,
ни Жером, ни Грегори - никто на свете не мог у него отнять. А затем
стремление погрузить свое лицо в ее волосы, прижать к своей груди эту
упругую теплую спину, слиться своим телом с другим телом стало таким
властным, что улыбка застыла на его лице. Задерживая дыхание, он осторожно
приподнял край простыни и, плавным, но сильным движением скользнув в
кровать, медленно улегся рядом с Анной. Она подавила короткий глухой крик и,
повернувшись на другой бок, очнулась от сна в объятиях Антуана.
Проснувшись рано утром, Жак, казалось, снова обрел бодрость.
"Если я поеду сегодня с пятичасовым вечерним поездом, то нельзя терять
времени", - подумал он, спрыгнув с кровати. Но едва он встал, как
почувствовал, что на душе у него неспокойно, - вчерашние события
преследовали его.
Он быстро оделся и сошел вниз, чтобы позвонить по телефону Антуану.
Фонтанен был еще жив; коматозное состояние могло продлиться еще сутки,
а может быть, и больше. Никаких оснований для надежды не было.
Жак предупредил брата, что не сможет увидеться с ним, потому что
уезжает в Швейцарию в этот же день. Затем возвратился к себе, расплатился за
комнату и отправился сдать свой чемодан в камеру хранения на Восточном
вокзале.
Целый день он торопился, чтобы успеть выполнить все дела, которые
оставалось сделать до отъезда: с полдюжины визитов к разным "типам", адреса
которых дал ему Ричардли.
Во всех левых кругах назревало широкое движение, имевшее целью
преградить путь угрозе войны. Союз между различными партиями казался делом
решенным. Новости в этом отношении были более чем утешительными.
А между тем тревога не покидала Жака и незаметно овладевала им, как
только он оставался один. Он ощущал какой-то необъяснимый упадок духа. Весь
в поту, он лихорадочно носился по Парижу, беспрестанно меняя свои планы и
маршруты, обрывая разговоры при встречах, отказываясь в последнюю минуту от
какого-либо визита, ради которого он проделал получасовой путь. Улицы, дома,
прохожие, даже его товарищи - все казалось ему безобразным и враждебным. Ему
чудилось, что он всюду наталкивается на решетку, словно животное в клетке. И
даже несколько раз его вдруг охватывало чувство физического недомогания: в
течение нескольких секунд, оглушенный, с влажными от пота руками и
стеснением в груди, которую сжимало, как тисками, вынужден он был бороться
против внезапного и необъяснимого чувства страха, перебивавшего ему
дыхание...
"Что со мной?" - думал он.
Тем не менее к четырем часам самое необходимое было сделано; он мог
уехать. Ему не терпелось поскорее попасть в Женеву, и в то же время он
испытывал странную боязнь расстаться с Парижем.
"Если я подожду до ночного поезда, - подумал он вдруг, - у меня будет
время побывать в "Юманите", в кафе "Круассан" и "Прогресс", сходить на улицу
Клиши и собрать кое-какие сведения об этой истории с арсеналами..."
(Действительно, в шесть часов в баре на улице Клиши должно было
состояться собрание, организованное федерацией профсоюза моряков, и Жак
рассчитывал встретить там агитаторов, которые на следующий день должны были
отправиться в некоторые западные порты, где подготовлялись стачки. Жаку
небесполезно было бы получить кое-какие сведения по этому вопросу.)
Еще одна мысль мучила его с утра: приезд Даниэля. Конечно, Жак мог
уехать, не повидавшись с ним. Но Даниэль, несомненно, узнает, что Жак был в
Париже "Если бы только я мог встретиться с ним не в клинике!.." И внезапно
он решился: "Останусь до ночного экспресса Приду в Нейи после обеда и увижу
Даниэля, а в это время маловероятно встретить там ее."
Верный своему плану, в половине девятого он вышел из "Прогресса". Он
зашел туда на всякий случай после собрания на улице Клиши, и ему
посчастливилось застать в кафе Бюро, редактора, который собирал для
"Юманите" все сведения, касавшиеся западных арсеналов.
Теперь оставалось посетить Нейи. "Завтра я буду в Женеве", - подумал
он, чтобы придать себе твердости.
Когда он спускался по маленькой винтовой лестнице, соединявшей
антресоли с залом кафе, чья-то рука вдруг опустилась ему на плечо:
- Так ты в Париже, малыш?
Даже в полумраке по басу и по произношению жителя парижского предместья
нетрудно было узнать Мурлана. Это был смуглый старик, похожий на Христа, со
слишком длинными волосами, одетый зимой и летом в одну и ту же блузу
типографского рабочего.
В героические дни дела Дрейфуса Мурлан основал боевой листок, который
еженедельно печатался на гектографе и усиленно ходил по рукам. В дальнейшем
"Знамя" превратилось в небольшой революционный печатный орган, который
Мурлан продолжал выпускать с помощью нескольких добровольных сотрудников.
Жак время от времени посылал ему то какой-нибудь отчет, то перевод
иностранной статьи. Дух этой газеты отличался твердой принципиальностью,
которая привлекала Жака. Во имя подлинного социалистического учения Мурлан
критиковал официальных деятелей партии, в частности, группу Жореса -
"социал-оппортунистов", как он их называл.
К Жаку он относился дружески. Он любил молодых, "малышей", за их пыл и
твердость. Не обладавший широкой образованностью, но одаренный
парадоксальным умом и многоречивым юмором, который он умело подчеркивал
интонациями старого парижского рабочего, он в течение многих лет боролся - в
одиночку или почти в одиночку - за существование своей газеты. Его
побаивались: прочно окопавшись на своих ортодоксальных позициях, он был
силен тем, что вел безупречную жизнь бедняка-социалиста, до конца преданного
революционному делу, и безжалостно нападал на партийных политиканов,
разоблачая их малейшие ошибки, выводя на чистую воду их компромиссы, причем
его стрелы всегда попадали в цель Те, кого он "чистил", мстили ему,
распространяя на его счет самые злостные слухи. Он когда-то содержал книжную
лавочку с социалистической литературой в Сент-Антуанском предместье, и враги
обвиняли его в том, что он продавал там по преимуществу порнографические
книжонки. Вполне могло быть и так. Его частная жизнь была сомнительной. В
маленькой квартирке на улице Рокет, где помещалась редакция незапятнанного
"Знамени", постоянно толклись девицы легкого поведения, приходившие туда,
по-видимому, из соседних притонов на улице Лапп. Они приносили ему сладости,
на которые он был очень падок. Они громко разговаривали, ссорились между
собой, иногда дело доходило до драки. Тогда Христос вставал, клал свою
трубку, хватал каждую фурию за руку и выкидывал их на лестницу, после чего
продолжал беседу с того места, на котором она была прервана.
Сегодня он казался озабоченным. Он проводил Жака на улицу.
- Ни одного су в кассе, - сказал он, выворачивая разом оба кармана
своей черной блузы. - Если до четверга я не достану нескольких бумажек,
которые мне необходимы, то следующий номер так и останется лежать в столе.
- Однако, - сказал Жак, - я видел, что тираж у вас увеличился.
- Подписчики все прибывают, малыш! Дело только в том, что они не
платят... Прекратить им высылку газеты? Я не поколебался бы, если бы
управлял коммерческим предприятием. Но какие цели я преследую? Пропаганду.
Итак, что же делать? Сократить расходы? Я все делаю сам! Вначале я выделил
себе из кассы сто франков в месяц. Я никогда не осмеливался брать больше,
чем мои сто монет... Я питаюсь коркой хлеба, словно какой-нибудь цыган. Я
весь в долгах. И это тянется вот уже восемнадцать лет... Но поговорим
серьезно, - сказал он. - Что думают в Швейцарии обо всех этих скверных
слухах?.. Я-то старый волк, меня не удивишь... Я уже всякого навидался...
Это мне напоминает восемьдесят третий год... Мне было только двадцать лет,
но я уже ходил каждый вечер в редакцию "Восстания"{502}, - той первой
газеты, которая выходила в Швейцарии... Ты ведь не знал эту газету?.. Ты,
может быть, даже не знаешь, что в восемьдесят третьем году Англия, Германия,
Австрия и Румыния, эти четыре ражие шлюхи, хотели разжечь европейскую войну
против России?..{502} И комар носа не подточил бы... С тех пор ничего не
изменилось!.. Опять те же штучки!.. Тогда тоже говорили: "отечество", "честь
нации"... А что за этим скрывалось! Промышленное соперничество, борьба за
рынки, комбинации крупных финансистов... Ничего не изменилось с тех пор,
кроме одного: у нас нет больше Кропоткина...{502} В восемьдесят третьем году
Кропоткин неистовствовал, как черт... Он призвал к ответу большие военные
заводы - Анзена, Круппа, Армстронга и всю клику, - которые подкупили
европейскую печать, чтобы добиться своего... Как он их пробирал!.. Я
разыскал его статьи... Ничего не изменилось! Три из них я напечатаю в
следующем номере... Кропоткин!.. Ты прочтешь это, малыш; вы все извлечете
оттуда пользу!..
Глаза у него блестели, видна была хватка старого борца. Он уже забыл,
что для того, чтобы напечатать подготовленный номер, ему нужны триста
восемьдесят франков, а у него нет ни единого сантима. Жак наконец расстался
с ним.
"Следовало бы включить "Знамя" в план общего выступления против войны",
- подумал он. Он решил поговорить об этом в Женеве и, если окажется
возможным, послать Мурлану кое-какую субсидию.
Жак еще не обедал. Прежде чем сесть у Биржи о метро и направиться в
сторону Шамперре, он зашел проглотить бутерброд в кафе "Круассан". Многие
редакционные работники "Юманите", следуя примеру своего патрона, стали
постоянными посетителями этого кафе-ресторана на углу улицы Монмартр.
В своем любимом углу возле окна вместе с тремя друзьями обедал Жорес.
Проходя мимо, Жак поздоровался с ним. Однако патрон, склонившись над
тарелкой, ничего не видел; мрачный, вобрав шею до самой бороды в крутые
плечи, он предоставил вести разговор своим соседям и с рассеянной жадностью
поглощал порцию баранины с фасолью. Его портфель, толстый портфель, набитый
бумагами, который он всюду таскал за собой, возвышался возле него на краю
стола; а сверху были нагромождены газеты, брошюры и книги. Жак знал, что
Жорес неутомимый читатель. Он вспомнил о случае, рассказанном накануне
Стефани, который слышал это от Мариуса Муте{503}. Муте не так давно был в
поездке вместе с Жоресом и удивился, застав его погруженным в чтение...
русской грамматики! А Жорес сказал ему как нечто само собой разумеющееся:
"Ну да. Надо торопиться изучить русский язык. Быть может, завтра России
суждено сыграть выдающуюся роль в жизни Европы!"
Жак, сидевший против света, издали наблюдал за Жоресом. "Слушает ли он
когда-нибудь то, что говорят другие?" - подумал он. Этот вопрос Жак
несколько раз задавал себе при виде Жореса. Когда патрон случайно замолкал и
молча пережевывал пищу, он, казалось, внимал только аккордам какой-то
внутренней музыки. Внезапно Жак увидел, как Жорес поднял голову, выпятил
грудь, быстро провел салфеткой по губам и заговорил. Его глубоко посаженные
глаза то вспыхивали, то угасали с необычайной быстротой. Окаймленный
бородою, широко раскрытый рот, с опущенными углами, напоминал раструб
громкоговорителя или черную дыру на античных трагических масках. Казалось,
он не обращался ни к кому из сидевших за столом, а думал вслух и направлял
свою речь против кого-то отсутствующего, как человек, для которого мысль и
борьба мнений тесно связаны между собой и ум которого находит себе пищу
только в споре. Нельзя было различить отдельных слов, ибо Жорес говорил
тихо, - по крайней мере, настолько тихо, насколько позволял ему его голос
оратора, звучный, как барабан; но Жак прекрасно различал среди гула,
стоявшего в зале, особенный тембр этого голоса: своего рода жужжание,
приглушенную вибрацию, подобную звукам, доносящимся к зрителям из оркестра,
- она сопровождала в качестве аккомпанемента певучее парение фраз. Эти
знакомые звуки вызывали у Жака тысячи воспоминаний о митинговой лихорадке, о
словесных сражениях, овациях обезумевшей от восторга толпы... Увлеченный
своей импровизацией, Жорес отставил наполовину еще полную тарелку и
наклонился вперед, словно буйвол, готовый к нападению. Отмечая ритмическое
движение фраз, его руки, сжатые в кулаки, поднимались и вновь опускались на
край стола без усилия, но с размеренным звуком молота, забивающего сваю. И
когда Жак, заторопившись ввиду позднего часа, вышел из зала, Жорес все еще
говорил, отбивая такт кулаками по мрамору столика.
Образ Жореса, представший перед глазами Жака, вернул ему бодрость духа,
и он все еще ощущал это благотворное влияние, когда подходил к воротам
клиники на бульваре Бино.
"Клиника Бертрана". Это здесь...
Было уже совсем темно. Жак прошел через сад, не замедляя шага, но не
смея взглянуть на фасад здания.
Старая привратница сообщила ему дрожащим голосом, что бедный больной
еще жив и что сын его приехал в середине дня. Жак попросил старушку вызвать
к нему Даниэля. Но она не могла отлучиться из привратницкой, где в этот
поздний час никого больше не было.
- Дежурная сиделка сообщит ему о вашем приходе, - сказала привратница.
- Можете подняться прямо на третий этаж.
После короткого размышления Жаку пришлось решиться на этот шаг.
На площадке второго этажа - ни души; длинный белый коридор, слабо
освещенный, безмолвный. На третьем этаже - опять тишина, такой же коридор,
полный неясных отблесков, бесконечный и пустынный. Нужно было отыскать
сиделку. Жак подождал несколько минут, а затем двинулся по коридору. Он уже
больше не испытывал тревоги, напротив - скорее некоторое любопытство,
которое толкало его на риск.
Он не заметил сидящей фигурки, скрытой в оконной нише. Когда он подошел
ближе, она обернулась и быстро встала. Это была Женни.
Ожидал ли он этой встречи? "Начинается... - подумал он, не испытывая
удивления. И тотчас же мысленно добавил: - Она сегодня без шляпы... Совсем
как прежде..."
Инстинктивным движением девушка подняла руку, чтобы поправить волосы,
зная, что они в беспорядке. Ее доверчиво открытый лоб создавал впечатление
душевной чистоты и даже кротости.
Несколько мгновений они оба с бьющимся сердцем стояли друг против
друга. Наконец Жак произнес грубым от волнения голосом:
- Прошу меня извинить... Привратница мне сказала...
Он был поражен ее бледностью, видом побелевших губ и заострившегося
носа. Она устремила на него напряженный, ничего не выражающий взгляд, где
можно было прочесть одно лишь желание - не ослабеть, не отвести глаз.
- Я пришел справиться о здоровье... - Женни выразительным жестом дала
понять, что не оставалось больше никакой надежды. - ...и повидать Даниэля, -
добавил Жак.
Она сделала над собой усилие, точно пытаясь проглотить лекарство,
пробормотала несколько невнятных слов и быстро направилась к маленькой
приемной. Жак пошел за ней, но сделал всего несколько шагов, а затем
остановился посреди коридора. Женни открыла дверь. Жак думал, что она
вызовет Даниэля. Но она держала дверь широко открытой и, стоя вполоборота к
нему, с опущенными глазами и суровым выражением лица, не двигалась с места.
- Мне бы не хотелось... беспокоить... - пробормотал Жак, сделав шаг
вперед.
Женни ничего не ответила, не подняла глаз. Она как будто ждала,
сдерживая раздражение, чтобы он вошел в комнату. И как только он переступил
порог, она захлопнула за ним дверь.
На диване в глубине комнаты сидела г-жа де Фонтанен рядом с молодым
человеком в военной форме. На полу лежала каска, портупея, сабля.
- Это ты!
Даниэль вскочил с места. Радостное удивление засветилось в его глазах.
Застыв на месте, он рассматривал, плохо узнавая, этого коренастого Жака с
выдающимся подбородком, который лишь отдаленно напоминал товарища его
детских лет. И Жак тоже на миг остановился, глядя на высокого унтер-офицера
с загорелым лицом и коротко остриженной головой, который наконец решился
подойти к нему, как-то неловко, неожиданно звякнув шпорами и стуча сапогами.
Даниэль схватил друга за руку и потащил к матери. Не выказав ни
малейшего удивления или неудовольствия, г-жа де Фонтанен вскинула на Жака
утомленный взгляд и протянула ему руку; спокойным голосом, таким же
равнодушным, как и ее взгляд, она произнесла, как будто рассталась с ним
лишь накануне:
- Здравствуйте, Жак.
С непринужденным и вместе с тем учтивым изяществом, которое Даниэль
унаследовал от отца, он склонился к г-же де Фонтанен.
- Прости, мама... Мне хотелось бы на минуту спуститься вниз с Жаком...
Ты не возражаешь?
Жак вздрогнул. Теперь он узнавал Даниэля - всего целиком - по его
голосу, по смущенной полуулыбке, приподнимавшей левый уголок рта, по его
прежней манере ласково, почтительно произносить слово "ма-ма", растягивая
слоги...
Госпожа де Фонтанен приветливо взглянула на обоих юношей и слегка
кивнула головой:
- Ну конечно, мой мальчик, иди... Мне сейчас ничего не нужно.
- Пойдем в сад, - предложил Даниэль, положив руку на плечо Жака.
Невольно он повторил этот жест, привычный ему в детстве, - сейчас, как
и прежде, он оправдывался разницей их роста; ведь Даниэль всегда был выше
Жака, а из-за военной формы казался особенно высоким. Его гибкий торс,
затянутый в темный мундир с белым воротничком, составлял контраст с нижней
частью тела, утонувшей в складках широких красных штанов, и ногами, которые
казались толстыми из-за кожаных краг. Подбитые гвоздями подошвы скользили по
кафельным плиткам коридора. Эти солдатские шаги непочтительно нарушали
тишину уснувшего уже здания. Даниэль почувствовал это и смущенно молчал,
опираясь на друга, чтобы не поскользнуться.
"А где Женни?" - спрашивал себя Жак. Снова он почувствовал сжатие в
груди, как будто ощущение страха. Он шел, напрягая шею, опустив глаза. Когда
они дошли до лестницы, Жак невольно оглянулся, стараясь проникнуть взглядом
в глубь пустынного коридора, и разочарование, смешанное с досадой, тайно
овладело им.
Даниэль остановился у верхней ступеньки:
- Так, значит, ты в Париже?
Радостный тон подчеркивал грустное выражение его лица.
"Женни ничего не сказала ему обо мне", - подумал Жак.
- Я уже должен был уехать, - ответил он с живостью. - Сейчас
отправляюсь на вокзал. - Разочарование Даниэля было настолько явным, что Жак
поспешил добавить: - Я отложил свой отъезд, только чтобы повидаться с
тобой... Мне нужно завтра быть в Женеве.
Даниэль пристально смотрел ему в лицо задумчивым и робким взглядом,
полным недоумения. В Женеве? Жизнь Жака оставалась для него тревожной
загадкой. Он еще не решался задавать вопросы. Сдержанность друга смущала
его. Не желая быть навязчивым, он убрал руку с его плеча, взялся за перила и
начал спускаться вниз. Вся его радость внезапно улетучилась. К чему эта
неожиданная встреча, которая пробудила в нем такую огромную жажду общения,
если Жак так скоро уедет, если приходится опять расставаться с ним?
Сад, только что политый и освещенный кое-где между деревьев шарами
электрических фонарей, был пуст и дышал свежестью.
- Ты куришь? - спросил Даниэль.
Он вытащил из кармана папиросу и нетерпеливо зажег ее. Пламя спички на
потемках?
______________
* Нет!.. (англ.).
Антуану было смешно, но внешне он оставался бесстрастным. Несомненно,
однако, что пастор заметил невольный лукавый блеск в глазах врача, потому
что насупил брови и резко повернулся к нему спиной. С обнаженным торсом,
спустив рубашку, закрутившуюся вокруг бедер, он метался по мансарде из угла
в угол в поисках своего белья и платья.
Антуан ждал его, стоя в молчании.
- Человек божествен! - проворчал Грегори, прислонившись к стене и
согнувшись, чтобы натянуть носки - Христос знал в сердце своем, что он
божествен! И я тоже! И все мы тоже! Человек божествен! - Он сунул ноги в
большие черные башмаки, которые так и оставались зашнурованными. - Но тот,
кто сказал: "Закон убивает", - тот сам был убит законом! Христос убит
законом. Человек сохранил в уме лишь букву закона. Нет ни одной церкви,
действительно построенной на истинных заветах Христа. Все церкви построены
лишь ни притчах Христовых!
Не прерывая монолога, он извивался во все стороны с излишней быстротой
и неловкостью, свойственной очень нервным людям.
- Бог - Все и во Всем!.. Бог! Высший Источник Света и Тепла! - Победным
жестом он снял висевшие на крючке брюки. Каждое его движение обладало
стремительностью электрического разряда. - Бог - Все! - повторил он,
возвысив голос, потому что он повернулся лицом к стене, чтобы застегнуть
брюки.
Покончив с этим, он повернулся на каблуках и бросил на Антуана мрачный,
вызывающий взгляд.
- Бог - Все, и несть зла от бога, - сказал он сурово. - И я говорю,
poor dear Doctor*, ни единого атома зла или лукавства нет во вселенском
Всем.
______________
* Бедный милый доктор (англ.).
Он натянул свой сюртук из черного альпака, надел комичную маленькую
фетровую шляпу с закругленными полями и неожиданным тоном, почти игриво,
точно радуясь тому, что он наконец одет, провозгласил, вежливо дотронувшись
до своей шляпы:
- Glory to God!* - Затем, остановив на Антуане отсутствующий взгляд,
внезапно прошептал: - Несчастная, несчастная милая госпожа Тереза!.. - Слезы
заблистали у него на глазах. Казалось, он только сейчас осознал семейную
драму, которая привела к нему Антуана. - Несчастный милый Жером! - вздохнул
он. - Бедное ленивое сердце, значит, ты побеждено?.. Значит, ты сдалось? Ты
не могло отстранить от себя Лукавого?.. О Христос, дай ему силы отринуть
оковы мрака и препоясаться мечом света!.. Я иду к тебе, грешник! Я иду к
тебе!.. Идемте, - сказал он, подойдя к Антуану, - ведите меня к нему!
______________
* Хвала господу! (англ.).
Прежде чем погасить лампу, он зажег от нее витую свечу, которую вытащил
из-под полы своего сюртука. Затем отворил дверь на лестницу.
- Проходи!
Антуан повиновался. Чтобы осветить ступеньки, Грегори высоко держал
свечу в простертой руке.
- Христос сказал: "Ставьте высоко светильник, чтобы он светил всем!"
Это Христос возжигает светильник в сердцах наших!.. Бедный светильник, как
часто горит он слабо, и пламя его колеблется и дает едкий дым!.. Ничтожная,
ничтожная материя! Несчастные мы!.. Будем молить Христа, чтобы наше пламя
было стойким и ясным, чтобы оно изгнало материю во тьму теней!
И все время, пока Антуан, держась за перила, спускался по узкой
лестнице, пастор продолжал бормотать все менее и менее внятно фразы, похожие
на заклинания, беспрестанно повторяя ворчливым и раздраженным тоном слова
"материя" и "тьма".
- Я приехал на машине, - объяснил ему Антуан, когда они наконец вышли
во двор, - она же и отвезет вас в клинику... А я, - добавил он, - приеду
тоже туда... через час...
Грегори ничего не возразил. Но прежде чем сесть в автомобиль, он вперил
в своего спутника взгляд - такой острый и, казалось, такой проницательный,
что Антуан почувствовал, как лицо его краснеет.
"Не может же он все-таки знать, куда я направляюсь!" - подумал он.
С невыразимым облегчением Антуан проводил взглядом машину, удалявшуюся
в предрассветных сумерках.
На перекрестке дул легкий ветерок; наверное, где-нибудь прошел дождь.
Веселый, как школьник, выпущенный из карцера, Антуан почти бегом домчался до
площади Валюбер и вскочил в первое попавшееся такси.
- Ваграмская улица!
В машине он вдруг заметил, что устал, - однако той напрягающей нервы
усталостью, которая подхлестывает желание.
Он велел шоферу остановиться метров за пятьдесят от дома, быстро
выпрыгнул из машины, добрался до переулка и бесшумно открыл дверь.
Уже на пороге его лицо прояснилось: запах Анны... Возбуждающий, скорее
смолистый, чем цветочный запах, стойкий и густой, от которого захватывает
дух; больше, чем просто запах, - какая-то ароматическая волна, которую он
так любил.
"Мне суждено опьяняться запахами", - подумал он, и у него внезапно
сжалось сердце при мысли об ожерелье из серой амбры, которое носила Рашель.
Осторожно, как вор, он проник в ванную, озаренную молочным светом
зарождающегося дня. Там он поспешно разделся и, стоя в ванне, облился
прохладной водой, выжимая себе на затылок большую губку. Вода испарялась с
его разгоряченного тела, словно с раскаленного металла. Восхитительное
ощущение, что с него стекает вся усталость. Он наклонился и стал пить
ледяную струю прямо из-под крана. Потом неслышно прошел в спальню.
Мелодичный, очень тихий зевок, звук которого шел откуда-то с пола,
напомнил ему о присутствии Феллоу. Он почувствовал, как в ноги ему ласково
ткнулась влажная мордочка, ощутил прикосновение шелковистого ушка.
Полог был задернут. Лампа у изголовья заливала комнату сиянием зари,
тем самым туманно-розовым светом, которым восхищался Антуан час назад,
переезжая через мосты. На широкой кровати спала Анна, повернувшись лицом к
стене, положив голову на обнаженную руку. На ковре валялись модные журналы.
Пепельница на ночном столике была полна наполовину недокуренными папиросами.
Стоя неподвижно у кровати, Антуан смотрел на густые волосы Анны, на
шею, плечо и стройную линию ног под простыней. "На этот раз она беззащитна",
- подумал он. Редко случалось, чтобы Анна пробуждала в нем такое нежное и
жалостливое волнение; чаще всего он лишь принимал, словно отдаваясь
спортивному увлечению, ту бурную, никогда не утихавшую страсть, которую Анна
питала к нему. С минуту он длил это сладострастное ожидание, отдаляя
наслаждение, которое ждало его здесь, так близко, и которое теперь ни Жак,
ни Жером, ни Грегори - никто на свете не мог у него отнять. А затем
стремление погрузить свое лицо в ее волосы, прижать к своей груди эту
упругую теплую спину, слиться своим телом с другим телом стало таким
властным, что улыбка застыла на его лице. Задерживая дыхание, он осторожно
приподнял край простыни и, плавным, но сильным движением скользнув в
кровать, медленно улегся рядом с Анной. Она подавила короткий глухой крик и,
повернувшись на другой бок, очнулась от сна в объятиях Антуана.
Проснувшись рано утром, Жак, казалось, снова обрел бодрость.
"Если я поеду сегодня с пятичасовым вечерним поездом, то нельзя терять
времени", - подумал он, спрыгнув с кровати. Но едва он встал, как
почувствовал, что на душе у него неспокойно, - вчерашние события
преследовали его.
Он быстро оделся и сошел вниз, чтобы позвонить по телефону Антуану.
Фонтанен был еще жив; коматозное состояние могло продлиться еще сутки,
а может быть, и больше. Никаких оснований для надежды не было.
Жак предупредил брата, что не сможет увидеться с ним, потому что
уезжает в Швейцарию в этот же день. Затем возвратился к себе, расплатился за
комнату и отправился сдать свой чемодан в камеру хранения на Восточном
вокзале.
Целый день он торопился, чтобы успеть выполнить все дела, которые
оставалось сделать до отъезда: с полдюжины визитов к разным "типам", адреса
которых дал ему Ричардли.
Во всех левых кругах назревало широкое движение, имевшее целью
преградить путь угрозе войны. Союз между различными партиями казался делом
решенным. Новости в этом отношении были более чем утешительными.
А между тем тревога не покидала Жака и незаметно овладевала им, как
только он оставался один. Он ощущал какой-то необъяснимый упадок духа. Весь
в поту, он лихорадочно носился по Парижу, беспрестанно меняя свои планы и
маршруты, обрывая разговоры при встречах, отказываясь в последнюю минуту от
какого-либо визита, ради которого он проделал получасовой путь. Улицы, дома,
прохожие, даже его товарищи - все казалось ему безобразным и враждебным. Ему
чудилось, что он всюду наталкивается на решетку, словно животное в клетке. И
даже несколько раз его вдруг охватывало чувство физического недомогания: в
течение нескольких секунд, оглушенный, с влажными от пота руками и
стеснением в груди, которую сжимало, как тисками, вынужден он был бороться
против внезапного и необъяснимого чувства страха, перебивавшего ему
дыхание...
"Что со мной?" - думал он.
Тем не менее к четырем часам самое необходимое было сделано; он мог
уехать. Ему не терпелось поскорее попасть в Женеву, и в то же время он
испытывал странную боязнь расстаться с Парижем.
"Если я подожду до ночного поезда, - подумал он вдруг, - у меня будет
время побывать в "Юманите", в кафе "Круассан" и "Прогресс", сходить на улицу
Клиши и собрать кое-какие сведения об этой истории с арсеналами..."
(Действительно, в шесть часов в баре на улице Клиши должно было
состояться собрание, организованное федерацией профсоюза моряков, и Жак
рассчитывал встретить там агитаторов, которые на следующий день должны были
отправиться в некоторые западные порты, где подготовлялись стачки. Жаку
небесполезно было бы получить кое-какие сведения по этому вопросу.)
Еще одна мысль мучила его с утра: приезд Даниэля. Конечно, Жак мог
уехать, не повидавшись с ним. Но Даниэль, несомненно, узнает, что Жак был в
Париже "Если бы только я мог встретиться с ним не в клинике!.." И внезапно
он решился: "Останусь до ночного экспресса Приду в Нейи после обеда и увижу
Даниэля, а в это время маловероятно встретить там ее."
Верный своему плану, в половине девятого он вышел из "Прогресса". Он
зашел туда на всякий случай после собрания на улице Клиши, и ему
посчастливилось застать в кафе Бюро, редактора, который собирал для
"Юманите" все сведения, касавшиеся западных арсеналов.
Теперь оставалось посетить Нейи. "Завтра я буду в Женеве", - подумал
он, чтобы придать себе твердости.
Когда он спускался по маленькой винтовой лестнице, соединявшей
антресоли с залом кафе, чья-то рука вдруг опустилась ему на плечо:
- Так ты в Париже, малыш?
Даже в полумраке по басу и по произношению жителя парижского предместья
нетрудно было узнать Мурлана. Это был смуглый старик, похожий на Христа, со
слишком длинными волосами, одетый зимой и летом в одну и ту же блузу
типографского рабочего.
В героические дни дела Дрейфуса Мурлан основал боевой листок, который
еженедельно печатался на гектографе и усиленно ходил по рукам. В дальнейшем
"Знамя" превратилось в небольшой революционный печатный орган, который
Мурлан продолжал выпускать с помощью нескольких добровольных сотрудников.
Жак время от времени посылал ему то какой-нибудь отчет, то перевод
иностранной статьи. Дух этой газеты отличался твердой принципиальностью,
которая привлекала Жака. Во имя подлинного социалистического учения Мурлан
критиковал официальных деятелей партии, в частности, группу Жореса -
"социал-оппортунистов", как он их называл.
К Жаку он относился дружески. Он любил молодых, "малышей", за их пыл и
твердость. Не обладавший широкой образованностью, но одаренный
парадоксальным умом и многоречивым юмором, который он умело подчеркивал
интонациями старого парижского рабочего, он в течение многих лет боролся - в
одиночку или почти в одиночку - за существование своей газеты. Его
побаивались: прочно окопавшись на своих ортодоксальных позициях, он был
силен тем, что вел безупречную жизнь бедняка-социалиста, до конца преданного
революционному делу, и безжалостно нападал на партийных политиканов,
разоблачая их малейшие ошибки, выводя на чистую воду их компромиссы, причем
его стрелы всегда попадали в цель Те, кого он "чистил", мстили ему,
распространяя на его счет самые злостные слухи. Он когда-то содержал книжную
лавочку с социалистической литературой в Сент-Антуанском предместье, и враги
обвиняли его в том, что он продавал там по преимуществу порнографические
книжонки. Вполне могло быть и так. Его частная жизнь была сомнительной. В
маленькой квартирке на улице Рокет, где помещалась редакция незапятнанного
"Знамени", постоянно толклись девицы легкого поведения, приходившие туда,
по-видимому, из соседних притонов на улице Лапп. Они приносили ему сладости,
на которые он был очень падок. Они громко разговаривали, ссорились между
собой, иногда дело доходило до драки. Тогда Христос вставал, клал свою
трубку, хватал каждую фурию за руку и выкидывал их на лестницу, после чего
продолжал беседу с того места, на котором она была прервана.
Сегодня он казался озабоченным. Он проводил Жака на улицу.
- Ни одного су в кассе, - сказал он, выворачивая разом оба кармана
своей черной блузы. - Если до четверга я не достану нескольких бумажек,
которые мне необходимы, то следующий номер так и останется лежать в столе.
- Однако, - сказал Жак, - я видел, что тираж у вас увеличился.
- Подписчики все прибывают, малыш! Дело только в том, что они не
платят... Прекратить им высылку газеты? Я не поколебался бы, если бы
управлял коммерческим предприятием. Но какие цели я преследую? Пропаганду.
Итак, что же делать? Сократить расходы? Я все делаю сам! Вначале я выделил
себе из кассы сто франков в месяц. Я никогда не осмеливался брать больше,
чем мои сто монет... Я питаюсь коркой хлеба, словно какой-нибудь цыган. Я
весь в долгах. И это тянется вот уже восемнадцать лет... Но поговорим
серьезно, - сказал он. - Что думают в Швейцарии обо всех этих скверных
слухах?.. Я-то старый волк, меня не удивишь... Я уже всякого навидался...
Это мне напоминает восемьдесят третий год... Мне было только двадцать лет,
но я уже ходил каждый вечер в редакцию "Восстания"{502}, - той первой
газеты, которая выходила в Швейцарии... Ты ведь не знал эту газету?.. Ты,
может быть, даже не знаешь, что в восемьдесят третьем году Англия, Германия,
Австрия и Румыния, эти четыре ражие шлюхи, хотели разжечь европейскую войну
против России?..{502} И комар носа не подточил бы... С тех пор ничего не
изменилось!.. Опять те же штучки!.. Тогда тоже говорили: "отечество", "честь
нации"... А что за этим скрывалось! Промышленное соперничество, борьба за
рынки, комбинации крупных финансистов... Ничего не изменилось с тех пор,
кроме одного: у нас нет больше Кропоткина...{502} В восемьдесят третьем году
Кропоткин неистовствовал, как черт... Он призвал к ответу большие военные
заводы - Анзена, Круппа, Армстронга и всю клику, - которые подкупили
европейскую печать, чтобы добиться своего... Как он их пробирал!.. Я
разыскал его статьи... Ничего не изменилось! Три из них я напечатаю в
следующем номере... Кропоткин!.. Ты прочтешь это, малыш; вы все извлечете
оттуда пользу!..
Глаза у него блестели, видна была хватка старого борца. Он уже забыл,
что для того, чтобы напечатать подготовленный номер, ему нужны триста
восемьдесят франков, а у него нет ни единого сантима. Жак наконец расстался
с ним.
"Следовало бы включить "Знамя" в план общего выступления против войны",
- подумал он. Он решил поговорить об этом в Женеве и, если окажется
возможным, послать Мурлану кое-какую субсидию.
Жак еще не обедал. Прежде чем сесть у Биржи о метро и направиться в
сторону Шамперре, он зашел проглотить бутерброд в кафе "Круассан". Многие
редакционные работники "Юманите", следуя примеру своего патрона, стали
постоянными посетителями этого кафе-ресторана на углу улицы Монмартр.
В своем любимом углу возле окна вместе с тремя друзьями обедал Жорес.
Проходя мимо, Жак поздоровался с ним. Однако патрон, склонившись над
тарелкой, ничего не видел; мрачный, вобрав шею до самой бороды в крутые
плечи, он предоставил вести разговор своим соседям и с рассеянной жадностью
поглощал порцию баранины с фасолью. Его портфель, толстый портфель, набитый
бумагами, который он всюду таскал за собой, возвышался возле него на краю
стола; а сверху были нагромождены газеты, брошюры и книги. Жак знал, что
Жорес неутомимый читатель. Он вспомнил о случае, рассказанном накануне
Стефани, который слышал это от Мариуса Муте{503}. Муте не так давно был в
поездке вместе с Жоресом и удивился, застав его погруженным в чтение...
русской грамматики! А Жорес сказал ему как нечто само собой разумеющееся:
"Ну да. Надо торопиться изучить русский язык. Быть может, завтра России
суждено сыграть выдающуюся роль в жизни Европы!"
Жак, сидевший против света, издали наблюдал за Жоресом. "Слушает ли он
когда-нибудь то, что говорят другие?" - подумал он. Этот вопрос Жак
несколько раз задавал себе при виде Жореса. Когда патрон случайно замолкал и
молча пережевывал пищу, он, казалось, внимал только аккордам какой-то
внутренней музыки. Внезапно Жак увидел, как Жорес поднял голову, выпятил
грудь, быстро провел салфеткой по губам и заговорил. Его глубоко посаженные
глаза то вспыхивали, то угасали с необычайной быстротой. Окаймленный
бородою, широко раскрытый рот, с опущенными углами, напоминал раструб
громкоговорителя или черную дыру на античных трагических масках. Казалось,
он не обращался ни к кому из сидевших за столом, а думал вслух и направлял
свою речь против кого-то отсутствующего, как человек, для которого мысль и
борьба мнений тесно связаны между собой и ум которого находит себе пищу
только в споре. Нельзя было различить отдельных слов, ибо Жорес говорил
тихо, - по крайней мере, настолько тихо, насколько позволял ему его голос
оратора, звучный, как барабан; но Жак прекрасно различал среди гула,
стоявшего в зале, особенный тембр этого голоса: своего рода жужжание,
приглушенную вибрацию, подобную звукам, доносящимся к зрителям из оркестра,
- она сопровождала в качестве аккомпанемента певучее парение фраз. Эти
знакомые звуки вызывали у Жака тысячи воспоминаний о митинговой лихорадке, о
словесных сражениях, овациях обезумевшей от восторга толпы... Увлеченный
своей импровизацией, Жорес отставил наполовину еще полную тарелку и
наклонился вперед, словно буйвол, готовый к нападению. Отмечая ритмическое
движение фраз, его руки, сжатые в кулаки, поднимались и вновь опускались на
край стола без усилия, но с размеренным звуком молота, забивающего сваю. И
когда Жак, заторопившись ввиду позднего часа, вышел из зала, Жорес все еще
говорил, отбивая такт кулаками по мрамору столика.
Образ Жореса, представший перед глазами Жака, вернул ему бодрость духа,
и он все еще ощущал это благотворное влияние, когда подходил к воротам
клиники на бульваре Бино.
"Клиника Бертрана". Это здесь...
Было уже совсем темно. Жак прошел через сад, не замедляя шага, но не
смея взглянуть на фасад здания.
Старая привратница сообщила ему дрожащим голосом, что бедный больной
еще жив и что сын его приехал в середине дня. Жак попросил старушку вызвать
к нему Даниэля. Но она не могла отлучиться из привратницкой, где в этот
поздний час никого больше не было.
- Дежурная сиделка сообщит ему о вашем приходе, - сказала привратница.
- Можете подняться прямо на третий этаж.
После короткого размышления Жаку пришлось решиться на этот шаг.
На площадке второго этажа - ни души; длинный белый коридор, слабо
освещенный, безмолвный. На третьем этаже - опять тишина, такой же коридор,
полный неясных отблесков, бесконечный и пустынный. Нужно было отыскать
сиделку. Жак подождал несколько минут, а затем двинулся по коридору. Он уже
больше не испытывал тревоги, напротив - скорее некоторое любопытство,
которое толкало его на риск.
Он не заметил сидящей фигурки, скрытой в оконной нише. Когда он подошел
ближе, она обернулась и быстро встала. Это была Женни.
Ожидал ли он этой встречи? "Начинается... - подумал он, не испытывая
удивления. И тотчас же мысленно добавил: - Она сегодня без шляпы... Совсем
как прежде..."
Инстинктивным движением девушка подняла руку, чтобы поправить волосы,
зная, что они в беспорядке. Ее доверчиво открытый лоб создавал впечатление
душевной чистоты и даже кротости.
Несколько мгновений они оба с бьющимся сердцем стояли друг против
друга. Наконец Жак произнес грубым от волнения голосом:
- Прошу меня извинить... Привратница мне сказала...
Он был поражен ее бледностью, видом побелевших губ и заострившегося
носа. Она устремила на него напряженный, ничего не выражающий взгляд, где
можно было прочесть одно лишь желание - не ослабеть, не отвести глаз.
- Я пришел справиться о здоровье... - Женни выразительным жестом дала
понять, что не оставалось больше никакой надежды. - ...и повидать Даниэля, -
добавил Жак.
Она сделала над собой усилие, точно пытаясь проглотить лекарство,
пробормотала несколько невнятных слов и быстро направилась к маленькой
приемной. Жак пошел за ней, но сделал всего несколько шагов, а затем
остановился посреди коридора. Женни открыла дверь. Жак думал, что она
вызовет Даниэля. Но она держала дверь широко открытой и, стоя вполоборота к
нему, с опущенными глазами и суровым выражением лица, не двигалась с места.
- Мне бы не хотелось... беспокоить... - пробормотал Жак, сделав шаг
вперед.
Женни ничего не ответила, не подняла глаз. Она как будто ждала,
сдерживая раздражение, чтобы он вошел в комнату. И как только он переступил
порог, она захлопнула за ним дверь.
На диване в глубине комнаты сидела г-жа де Фонтанен рядом с молодым
человеком в военной форме. На полу лежала каска, портупея, сабля.
- Это ты!
Даниэль вскочил с места. Радостное удивление засветилось в его глазах.
Застыв на месте, он рассматривал, плохо узнавая, этого коренастого Жака с
выдающимся подбородком, который лишь отдаленно напоминал товарища его
детских лет. И Жак тоже на миг остановился, глядя на высокого унтер-офицера
с загорелым лицом и коротко остриженной головой, который наконец решился
подойти к нему, как-то неловко, неожиданно звякнув шпорами и стуча сапогами.
Даниэль схватил друга за руку и потащил к матери. Не выказав ни
малейшего удивления или неудовольствия, г-жа де Фонтанен вскинула на Жака
утомленный взгляд и протянула ему руку; спокойным голосом, таким же
равнодушным, как и ее взгляд, она произнесла, как будто рассталась с ним
лишь накануне:
- Здравствуйте, Жак.
С непринужденным и вместе с тем учтивым изяществом, которое Даниэль
унаследовал от отца, он склонился к г-же де Фонтанен.
- Прости, мама... Мне хотелось бы на минуту спуститься вниз с Жаком...
Ты не возражаешь?
Жак вздрогнул. Теперь он узнавал Даниэля - всего целиком - по его
голосу, по смущенной полуулыбке, приподнимавшей левый уголок рта, по его
прежней манере ласково, почтительно произносить слово "ма-ма", растягивая
слоги...
Госпожа де Фонтанен приветливо взглянула на обоих юношей и слегка
кивнула головой:
- Ну конечно, мой мальчик, иди... Мне сейчас ничего не нужно.
- Пойдем в сад, - предложил Даниэль, положив руку на плечо Жака.
Невольно он повторил этот жест, привычный ему в детстве, - сейчас, как
и прежде, он оправдывался разницей их роста; ведь Даниэль всегда был выше
Жака, а из-за военной формы казался особенно высоким. Его гибкий торс,
затянутый в темный мундир с белым воротничком, составлял контраст с нижней
частью тела, утонувшей в складках широких красных штанов, и ногами, которые
казались толстыми из-за кожаных краг. Подбитые гвоздями подошвы скользили по
кафельным плиткам коридора. Эти солдатские шаги непочтительно нарушали
тишину уснувшего уже здания. Даниэль почувствовал это и смущенно молчал,
опираясь на друга, чтобы не поскользнуться.
"А где Женни?" - спрашивал себя Жак. Снова он почувствовал сжатие в
груди, как будто ощущение страха. Он шел, напрягая шею, опустив глаза. Когда
они дошли до лестницы, Жак невольно оглянулся, стараясь проникнуть взглядом
в глубь пустынного коридора, и разочарование, смешанное с досадой, тайно
овладело им.
Даниэль остановился у верхней ступеньки:
- Так, значит, ты в Париже?
Радостный тон подчеркивал грустное выражение его лица.
"Женни ничего не сказала ему обо мне", - подумал Жак.
- Я уже должен был уехать, - ответил он с живостью. - Сейчас
отправляюсь на вокзал. - Разочарование Даниэля было настолько явным, что Жак
поспешил добавить: - Я отложил свой отъезд, только чтобы повидаться с
тобой... Мне нужно завтра быть в Женеве.
Даниэль пристально смотрел ему в лицо задумчивым и робким взглядом,
полным недоумения. В Женеве? Жизнь Жака оставалась для него тревожной
загадкой. Он еще не решался задавать вопросы. Сдержанность друга смущала
его. Не желая быть навязчивым, он убрал руку с его плеча, взялся за перила и
начал спускаться вниз. Вся его радость внезапно улетучилась. К чему эта
неожиданная встреча, которая пробудила в нем такую огромную жажду общения,
если Жак так скоро уедет, если приходится опять расставаться с ним?
Сад, только что политый и освещенный кое-где между деревьев шарами
электрических фонарей, был пуст и дышал свежестью.
- Ты куришь? - спросил Даниэль.
Он вытащил из кармана папиросу и нетерпеливо зажег ее. Пламя спички на