Страница:
– Почему же за границу? – спросил Мартин, обращая взгляд на говорившего.
– В поисках средств к жизни, – отвечал Джон Уэстлок, пожав плечами, – которых я не мог добыть на родине. В этом была бы хоть смелость. Но довольно! Налейте себе вина, и забудем о Пекснифе.
– Чем скорей, тем лучше, если вам угодно, – сказал Мартин. – О себе самом и моих отношениях с ним я могу только повторить то, что уже говорил. До сих пор я у него делал что хотел и дальше буду держаться так же, и даже в большей мере; потому что (сказать вам по правде) он, видимо, надеется, что я буду за него работать, и вряд ли захочет со мной расстаться. Я так и думал, когда решил к нему ехать. За ваше здоровье!
– Благодарю вас, – ответил молодой Уэстлок. – И за ваше! Дай бог, чтобы новый ученик пришелся вам по душе!
– Какой новый ученик?
– Счастливый юноша, родившийся под благоприятной звездой, – смеясь, отвечал Джон, – чьим родителям или опекунам суждено пойматься на объявление. Как, вы не знали, что он опять напечатал объявление?
– Нет.
– Да, да, еще бы! Я прочел его вот только что, перед обедом, во вчерашней газете. Я знаю, что это его объявление, потому что достаточно знаком с его стилем. Тсс! Вот и Пинч. Странно, не правда ли, что чем больше он предан Пекснифу (а преданность его просто не знает границ), тем больше для нас причин любить Тома. Однако тише, иначе мы испортим ему настроение.
При этих словах вошел Том, сияя улыбкой, и снова уселся в свой теплый уголок, потирая руки скорее от удовольствия, чем от холода (он очень быстро бежал), и радуясь, как умел радоваться только Том Пинч. Никакое другое сравнение не изобразит состояния его души.
– Так вот, – сказал он, после того как долго и с удовольствием глядел на своего друга, – наконец-то вы стали настоящим джентльменом, Джон. Ну да, разумеется.
– Стараюсь, Том, стараюсь! – отвечал тот добродушно. – Хотя еще неизвестно, что из меня получится со временем.
– Думаю, что теперь вы не понесете сами чемодан к остановке, – с улыбкой сказал Том Пинч, – пускай лучше он у вас совсем пропадет!
– Не понесу? – возразил Джон. – Много же вы обо мне знаете, Пинч. Чемодан должен быть непомерной тяжести, чтобы я не ушел с ним от Пекснифа, Том.
– Ну вот! – воскликнул Пинч, оборачиваясь к Мартину. – Что я вам говорил? Его слабое место – это несправедливость к Пекснифу. Не слушайте его, когда он говорит на эту тему. Какое-то невероятное предубеждение.
– Зато у Тома полное отсутствие всяких предубеждений, – сказал Джон Уэстлок, кладя руку на плечо мистера Пинча и смеясь от души, – это просто удивительно. Если когда-нибудь человек глубоко понимал другого, видел его в истинном свете и в натуральную величину, то именно так наш Том понимает мистера Пекснифа.
– Совершенно верно! – воскликнул Том. – Я это столько раз говорил вам. Если б вы знали его так хорошо, как я, Джон, – а я бы никаких денег для этого не пожалел, – вы бы восхищались им, уважали и почитали его. Невольно уважали бы. Ах, уезжая, вы поразили его в самое сердце!
– Если б я знал, где у него находится сердце, – отвечал молодой Уэстлок, – я бы уж постарался его поразить, Том, можете быть уверены. Но так как нельзя ранить то, чего нет у человека и о чем он не имеет никакого понятия, разве только способен уязвлять в самое сердце других, то я совершенно не заслужил такого комплимента.
Мистер Пинч, не желая затягивать спор, который мог дурно повлиять на Мартина, воздержался и ничего не ответил на эти слова; тем не менее Джон Уэстлок, которого мог унять разве только стальной намордник, если речь шла о достоинствах мистера Пекснифа, продолжал:
– В самое сердце! Да, действительно мягкосердечный человек! Его сердце! Да ведь это сознательный, расчетливый, бессовестный негодяй! Его сердце! Но что с вами, Том?
Мистер Пинч стоял, выпрямившись во весь рост, на предкаминном коврике и весьма энергично застегивал сюртук.
– Я и слушать вас не хочу, – сказал Том, – нет, право, не хочу. Вы должны извинить меня, Джон. У меня к вам чувство большого уважения и дружбы, я очень люблю вас и сегодня был просто вне себя от радости, что вы все такой же и ничуть не переменились, но этого я никак не могу вынести.
– Да ведь это моя старая привычка, Том; а вы сами сейчас радовались, что я ничуть не переменился.
– Только не в этом отношении, – сказал Том Пинч. – Вы должны извинить меня, Джон. Я, право, не могу, да и не хочу здесь оставаться. Вы очень несправедливы, вам следует быть сдержаннее в выражениях. Я с вами был несогласен и тогда, когда мы говорили с глазу на глаз, а при данных обстоятельствах я этого просто не могу вынести. Нет, никак не могу.
– Вы совершенно правы, – воскликнул Джон, переглядываясь с Мартином, – а я не прав, Том! Не знаю, какого черта нам вздумалось разговаривать на эту тему. От всего сердца прошу у вас прощения.
– Характер у вас мужественный и прямой, я знаю, – сказал Пинч, – тем больше меня огорчает, что вы так невеликодушны в одном-единственном случае. Не у меня вам следует просить прощения, Джон. Мне вы ничего не сделали, кроме добра.
– Что ж, значит у Пекснифа? – сказал молодой Уэстлок. – Все что угодно, Том, и у кого угодно. Буду просить прощение у Пекснифа. Это вас удовлетворит? Так вот! Выпьем за здоровье Пекснифа!
– Благодарю вас! – воскликнул Том, горячо пожимая ему руку и наполняя бокал вином. – Благодарю вас, я от всей души выпью за него. За здоровье мистера Пекснифа, и пожелаем ему успехов!
Джон Уэстлок пожелал мистеру Пекснифу того же, но с небольшой поправкой, ибо, выпив за его здоровье, он посулил ему кой-что еще, но что именно, трудно было расслышать. После того как единодушие было восстановлено, друзья придвинули стулья ближе к камину и разговаривали в полном согласии и веселье до тех пор, пока не отправились ко сну.
Пожалуй, ничто не могло лучше выказать разницу между характерами Джона Уэстлока и Мартина Чезлвита, чем их отношение к Тому Пинчу после только что описанной маленькой размолвки. Правда, оба они глядели на него с улыбкой, но на этом и кончалось сходство. Бывший ученик всеми силами старался показать Тому, как сердечно он к нему относится, и его дружеское уважение стало как будто еще глубже и серьезнее. Новый же, наоборот, только забавлялся, вспоминая крайнюю простоту Тома, и к его улыбке примешивалось что-то оскорбительное и высокомерное, по-видимому говорившее о том, что мистер Пинч слишком прост, чтобы считаться другом положительных и серьезных людей и быть с ними на равной ноге.
Джон Уэстлок, который, по возможности, ничего не делал наполовину, позаботился и о ночлеге для своих гостей, и, проведя вечер очень весело, они, наконец, удалились на покой. Мистер Пинч, сняв галстук и башмаки, сидел на кровати, размышляя о том, как много хорошего в характере его старого друга, когда его размышления прервал стук в дверь и голос самого Джона:
– Вы не спите еще, Том?
– Господь с вами! И не собираюсь. Я думаю о вас, – ответил Том, открывая дверь. – Входите.
– Я не задержу вас, – сказал Джон, – но я весь вечер забывал об одном маленьком поручении, которое взял на себя, и боюсь, как бы опять не забыть, если я не передам его сейчас же. Вы, я думаю, знаете некоего мистера Тигга?
– Мистера Тигга! – воскликнул Том. – Тигг! Это тот джентльмен, который занял у меня деньги?
– Вот именно, – сказал Джон Уэстлок. – Он просил кланяться и с благодарностью возвращает вам долг. Вот деньги. Надеюсь, монета не фальшивая, но человек он очень подозрительный, Том.
Мистер Пинч взял маленькую монетку с таким сияющим видом, что и золото по сравнению с ним казалось тусклым, и сказал, что нисколько не боялся за свои деньги.
– Я очень рад, – прибавил Том, – что мистер Тигг оказался таким пунктуальным и добросовестным в денежных отношениях.
– Ну, сказать вам по правде, Том, – возразил его друг, – он далеко не всегда таков. Послушайтесь моего совета, держитесь от него подальше, если повстречаетесь с ним снова. И ни в коем случае, Том, – не забывайте этого, пожалуйста, потому что я говорю совершенно серьезно, – ни в коем случае не давайте ему больше взаймы.
– Ну, что вы! – сказал Том, широко раскрыв глаза.
– Это далеко не лестное знакомство, – возразил молодой Уэстлок, – и чем яснее вы дадите ему понять ваше мнение, тем лучше для вас, Том.
– Послушайте, Джон, – произнес мистер Пинч с вытянутой физиономией и горестно качая головой, – надеюсь, вы не попали в дурное общество?
– Нет, нет, – отвечал тот, смеясь. – Не беспокойтесь на этот счет.
– А я все-таки беспокоюсь, – сказал Том Пинч. – И не могу не беспокоиться, когда слышу, что вы так говорите. Если мистер Тигг действительно таков, как вы описываете, то он вам не компания, Джон. Можете смеяться, но это вовсе не шуточное дело, уверяю вас.
– Нет, нет, – отвечал его Друг, принимая серьезный вид. – Совершенно верно. Конечно, не шуточное.
– Вы знаете, Джон, – сказал мистер Пинч, – при вашем великодушии и доброте сердечной вы очень беззаботны, а с людьми надо быть как можно осторожнее. Честное слово, для меня было бы просто горем услышать, что вы попали в дурное общество, потому что я знаю, как нелегко порвать с ним. Лучше бы у меня совсем пропали эти деньги, Джон, чем получить их обратно такой ценой.
– Говорю же вам, милый мой старый друг, – воскликнул Джон, раскачивая его взад и вперед обеими руками и улыбаясь ему такой веселой, открытой улыбкой, которая могла бы убедить и гораздо менее доверчивого человека, чем Том, – уверяю вас, что опасности нет никакой.
– Отлично! – воскликнул Том. – Я рад это слышать, не могу вам сказать, до чего рад! Значит – нет, раз вы так прямо это говорите. Вы ведь не обиделись, Джон, на то, что я сейчас сказал?
– Обиделся! – сказал тот, дружески пожимая ему руку. – За кого вы меня принимаете? Я вовсе не так близко знаком с мистером Тиггом, чтобы вам стоило из-за этого тревожиться, уверяю вас самым серьезным образом. Теперь вы совсем успокоились?
– Совсем, – сказал Том.
– Тогда спокойной ночи еще раз.
– Спокойной ночи! – воскликнул Том. – И таких приятных снов, какие могут сниться только самому лучшему человеку на свете!
– После Пекснифа, – сказал его друг, останавливаясь на минуту в дверях и весело оглядываясь.
– Разумеется, после Пекснифа, – ответил Том очень серьезно.
Так они распрощались на ночь, и Джон Уэстлок лег спать в веселом и беззаботном настроении, а бедняга Том Пинч – совершенно успокоившись; хотя, поворачиваясь в постели на бок, он все-таки пробормотал про себя: «Право, было бы куда лучше, чтоб он совсем не знался с этим мистером Тиггом».
Они позавтракали все вместе очень рано утром, потому что гостям хотелось вернуться домой засветло, а Джон Уэстлок собирался уехать в Лондон с дневным дилижансом. Так как у него было несколько свободных часов, он провожал их мили три или четыре и расстался с ними, наконец, единственно в силу необходимости. Прощание было самое дружеское, не только с мистером. Пинчем, но также и с Мартином, который обнаружил, что бывший ученик совсем не похож на ту мокрую курицу, какую он рассчитывал встретить.
Отойдя немного, молодой Уэстлок поднялся на пригорок и оглянулся. Они шли быстрым шагом, и Том что-то говорил с большим увлечением. Ветер дул им теперь в спину, так что Мартин снял пальто и нес его на руке. Джон видел, как Том отнял у него пальто, после довольно вялого сопротивления, и, сложив его вместе со своим собственным, взвалил на себя эту двойную ношу. Этот незначительный случай, по-видимому, сильно поразил Джона, потому что он стоял, глядя им вслед, пока они не скрылись из виду, а потом, покачав головой, словно его тревожили какие-то грустные мысли, в раздумье зашагал по направлению к Солсбери.
Тем временем Мартин с Томом продолжали свой путь и благополучно вернулись в дом мистера Пекснифа, где нашли краткое послание от этого добродетельного джентльмена к мистеру Пинчу, извещавшее о прибытии всего семейства с ночным дилижансом. Так как дилижанс должен был проезжать мимо перекрестка около шести часов утра, мистер Пексниф просил, чтобы к этому времени была выслана двуколка и дожидалась их у придорожного столба вместе с тележкой для багажа. А для того чтобы оказать ему больше почета, молодые люди решили встать пораньше и встретить его на остановке.
Это был самый невеселый день из тех, что они пропели вместе. Мартин был неразговорчив и не в духе; при каждом удобном случае он сравнивал свое положение с положением молодого Уэстлока, и каждый раз к собственной невыгоде. Его дурное настроение угнетало и Тома, н даже воспоминания о сегодняшнем прощании и вчерашнем обеде нисколько его не радовали. Время тянулось без конца, и они были рады пораньше улечься спать.
Они были вовсе не так рады, когда пришлось вставать в половине пятого, дрожа от холода, в потемках зимнего утра, однако поднялись минута в минуту и оказались на остановке за целых полчаса до назначенного времени. Утро ни в коем случае нельзя было назвать веселым, так как небо было хмурое, все в тучах, и лил проливной дождь; но Мартин заметил, что все-таки приятно видеть, как эта скотина (он подразумевал арабского скакуна мистера Пекснифа) промокнет до костей, и оттого он даже рад, что дождик поливает изо всех сил. Отсюда можно заключить, что настроение Мартина нисколько не улучшилось; да так оно и было, судя по тому, что все время, пока они с мистером Пинчем стояли под изгородью, глядя на ливень, на кабриолет, на тележку и промокшего до нитки кучера, он только и делал, что ворчал, и непременно поссорился бы с мистером Пинчем, если бы для ссоры не было обязательно участие обеих сторон.
Наконец в отдалении послышался слабый шум колес, и вскоре показался дилижанс, разбрызгивая грязь и слякоть, с одним несчастным пассажиром снаружи, скрючившимся в мокрой соломе, под мокрым насквозь зонтиком, и с промокшими до костей кучером, кондуктором и лошадьми – его товарищами по несчастью. Как только дилижанс остановился, мистер Пексниф опустил окно и окликнул Тома Пинча:
– Боже мой, мистер Пинч! Вы ли это? Ну, можно ли выходить в такую неблагоприятную погоду!
– Да, сэр, – воскликнул Том, бросаясь к нему, – Это мы с мистером Чезлвитом!
– О! – сказал мистер Пексниф, глядя не столько на Мартина, сколько на то место, где он стоял. – О! В самом деле! Сделайте мне такое одолжение, мистер Пинч, приглядите, пожалуйста, за чемоданами!
Тут мистер Пексниф вышел из дилижанса и помог выйти своим дочерям; однако ни он, ни девицы не обратили ни малейшего внимания на Мартина, который подошел, чтобы предложить свою помощь, но не был допущен мистером Пекснифом, или, вернее, его спиной, плотно загородившей ему дорогу. Действуя таким же образом и сохраняя нерушимое молчание, мистер Пексниф подсадил своих дочерей в двуколку, а за ними уселся и сам, забрал вожжи в руки и тронулся с места.
Растерявшись от изумления, Мартин стоял, глядя на дилижанс, а после того как дилижанс отъехал – на мистера Пинча и багаж, пока тележка не уехала тоже, и, наконец, сказал Тому:
– Объясните мне, ради бога, что это значит?
– Что?
– Да поведение этого господина, то есть, я хочу сказать, мистера Пекснифа. Вы видели?
– Нет, право, не видел, – ответил Том. – Я был занят багажом.
– Ну, все равно, – сказал Мартин. – Идемте скорей! – И, не говоря больше ни слова, он зашагал так быстро, что Тому стоило большого труда поспевать за ним.
Не разбирая дороги, Мартин шагал как попало по грязи и лужам, глядя прямо перед собой и время от времени улыбаясь какой-то странной улыбкой. Том понимал, что уговаривать его не стоит, так как от этого он только больше заупрямится, и полагался всецело на то, что дома мистер Пексниф сумеет рассеять ложное впечатление, ибо новый ученик был в таком фаворе, что у него не могло быть решительно никаких оснований беспокоиться. Однако, возвратившись домой и войдя в гостиную, где мистер Пексниф сидел перед огнем и пил горячий чай, он и сам немало удивился, обнаружив, что, вместо того чтобы обратить благосклонное внимание на своего родственника, а мистера Пинча оставить в тени, тот поступил как раз наоборот и стал расточать Тому такие любезности, что бедный малый совсем смутился.
– Выпейте чая, мистер Пинч, выпейте чая, – приглашал его Пексниф, помешивая в камине. – Вы, должно быть, очень озябли и промокли. Выпейте, пожалуйста, чая и сядьте, где потеплее, мистер Пинч.
По лицу Мартина Том видел; что тот охотно послал бы мистера Пекснифа в самое жаркое место, однако Мартин молчал и, стоя у стола, как раз против этого джентльмена, не сводил с него глаз.
– Садитесь, мистер Пинч, – сказал Пексниф. – Садитесь, пожалуйста. Как шли дела в наше отсутствие, мистер Пинч?
– Вы… вы будете очень довольны планом начальной школы, сэр, – сказал мистер Пинч. – Он почти закончен.
– Если вы хотите оказать мне любезность, мистер Пинч, – заметил Пексниф, махнув рукой и улыбнувшись, – мы с вами сейчас не будем касаться ничего такого, что стоит в связи с этим вопросом. Что делали вы, Томас, а?
Том, все время переводивший взгляд с учителя на ученика, а с ученика опять на учителя, до того потерялся и расстроился, что не сразу нашелся что ответить. Во время наступившей неловкой паузы мистер Пексниф (отлично знавший, что Мартин упорно на него смотрит, хотя сам ни разу не взглянул в том направлении) прилежно мешал в камине, а когда мешать стало нечего, принялся за чай.
– Ну, мистер Пексниф, – наконец сказал Мартин, не повышая голоса, – если вы достаточно отдохнули и освежились, я буду очень рад услышать, что означает ваше обращение со мной.
– Так что же, – вопросил мистер Пексниф, глядя на Тома еще более кротко и безмятежно, чем прежде, – так что же делали вы, Томас, а?
Повторив этот вопрос, он оглядел стены, словно желая удостовериться, не осталось ли в них случайно старых гвоздей.
Том совершенно потерял голову и, не зная, что сказать, даже сделал движение рукой, словно обращая внимание мистера Пекснифа на того джентльмена, который только что к нему адресовался, когда Мартин избавил его от дальнейших хлопот, заговорив сам.
– Мистер Пексниф! – сказал он, раза два или три негромко стукнув по столу и сделав шаг вперед, так что теперь он мог бы дотронуться до Пекснифа, – вы слышали, что я сказал сейчас. Пожалуйста, потрудитесь мне ответить. Я спрашиваю вас, – тут он слегка повысил голос, – что это значит?
– Я поговорю с вами, сударь, в скором времени, – сурово отвечал мистер Пексниф, в первый раз удостаивая Мартина взглядом.
– Вы очень любезны, – возразил Мартин, – в скором времени мне не подходит. Я прошу вас поговорить со мной сейчас.
Мистер Пексниф сделал вид, будто глубоко заинтересован своей записной книжкой, однако руки у него так дрожали, что книжка подскакивала в них.
– Сейчас, – повторил Мартин, снова стуча по столу, – сейчас. «В скором времени» мне не подходит. Сейчас!
– Вы угрожаете мне, сударь! – воскликнул мистер Пексниф.
Мартин посмотрел на него и ничего не ответил, однако любопытный наблюдатель мог бы заметить, что рот у него зловеще перекосился, а правая рука непроизвольно дернулась по направлению к галстуку мистера Пекснифа.
– Как это ни грустно, я вынужден сказать, сударь, – продолжал мистер Пексниф, – что угрозы были бы в полном соответствии с вашей репутацией. Вы обманули меня. Вы воспользовались известной вам простотой и доверчивостью моего характера. Вы проникли в этот дом, – продолжал мистер Пексниф, вставая, – обманным образом, под ложным предлогом.
– Продолжайте, – сказал Мартин, презрительно улыбаясь. – Теперь я вас понимаю. Еще что?
– Вот что еще, сударь! – воскликнул мистер Пексниф, дрожа с головы до ног и потирая руки, словно от холода. – Вот что еще, если вы принуждаете меня оглашать ваш позор перед третьим лицом, чего я не желал и не имел намерения делать. Эту скромную обитель, сударь, не должно осквернять присутствие человека, который обманул, и жестоко обманул, почтенного, всеми любимого и уважаемого старца и который умышленно скрыл этот обман от меня, когда искал моего покровительства и зашиты, зная, что я, при всем моем смирении, человек честный и стараюсь выполнить свой долг на этой грешной земле, воюя с пороком и вероломством. Я оплакиваю вашу развращенность, сударь, – произнес мистер Пексниф, – я скорблю о вашем падении, я сожалею о вашем добровольном удалении с путей добродетели и мира, усыпанных, цветами, – тут он ударил себя по груди, этому вертограду добродетели, – но я не могу терпеть в своем доме змею и ехидну. Ступайте, молодой человек, – произнес мистер Пексниф, простирая руку, – ступайте! Я отрекаюсь от вас, как и все, кто вас знает!
Трудно сказать, для чего Мартин при этих словах сделал шаг вперед. Довольно нам знать, что Том Пинч удержал его в своих объятиях и что мистер Пексниф так поспешно попятился, что оступился, споткнулся о стул и с размаху сел на пол, где и остался недвижим, не делая попытки подняться и уткнувшись головой в угол, – быть может потому, что считал это место самым безопасным.
– Пустите меня, Пинч! – кричал Мартин, вырываясь. – Для чего вы меня держите! Неужели вы думаете, что от одной оплеухи этому негодяю что-нибудь сделается? Неужели вы думаете, что, если я плюну ему в лицо, это может его хоть сколько-нибудь унизить? Взгляните на него, взгляните на него, Пинч!
Мистер Пинч невольно взглянул. Нельзя сказать, чтобы мистер Пексниф, несколько помятый и весьма непрезентабельный после дороги, сидя, как мы уже говорили, на ковре и упираясь головой в острый угол панели, являл собой образец привлекательности и человеческого достоинства. И все же это был Пексниф; никак нельзя было отнять у него это единственное и неотразимое, с точки зрения Тома, преимущество. Он ответил Тому взглядом, как бы говоря: «Да, мистер Пинч, взгляните на меня! Вот он я! Вы знаете, что поэт сказал о честном человеке: честный человек есть одно из великих созданий природы, которые можно видеть даром! Взгляните же на меня!»
– Вот он перед вами во всей красе, – продолжал Мартин, – опозоренный, продажный, ни на что больше не годный, тряпка для грязных рук, подстилка для грязных ног, лживый, подлый, виляющий хвостом пес, самый последний, самый гнусный из проходимцев на земле! Попомните мои слова, Пинч! Придет день, – он это знает, это и сейчас видно по его лицу, – когда даже вы его раскусите и поймете, как понимаю я! Он отрекается от меня! Запечатлейте в памяти образ отступника, Пинч, и пусть воспоминание о нем поможет вам прозреть!
При этих словах он указал на Пекснифа с невыразимым презрением и, нахлобучив шляпу на голову, вышел из комнаты, а там и из дому. Он шел так быстро, что уже миновал последние дома в селении, когда услышал, что Том Пинч, задыхаясь, окликает его издали.
– Ну, в чем дело? – спросил Мартин, когда Том подошел ближе.
– Боже мой, боже мой! – воскликнул Том. – Вы уходите?
– Ухожу! – отозвался он эхом. – Ухожу!
– Я не про это, но как же, вы уходите так сразу, в такую погоду, пешком, без вещей, без денег?
– Да, – ответил Мартин непреклонно, – вот так и ухожу.
– Но куда? – воскликнул Том. – Куда вы денетесь?
– Не знаю, – сказал он. – Впрочем, знаю: я уеду в Америку!
– Нет, нет! – воскликнул Том с грустью. – Не уезжайте туда! Пожалуйста! Одумайтесь! Пожалейте себя. Не уезжайте в Америку!
– Я уже решил, – сказал Мартин. – Ваш друг был прав. Я уеду в Америку. Спасибо вам, Пинч!
– Возьмите это! – сказал Том, в сильном волнении протягивая ему книгу. – Мне нужно поскорей домой, и я никак не могу сказать всего, что хотел. Господь с вами! Взгляните на листок, который я загнул. Прощайте же, прощайте!
Простая душа, он со слезами на глазах пожал Мартину руку, и, торопливо попрощавшись, они пошли каждый своей дорогой.
Глава XIII
– В поисках средств к жизни, – отвечал Джон Уэстлок, пожав плечами, – которых я не мог добыть на родине. В этом была бы хоть смелость. Но довольно! Налейте себе вина, и забудем о Пекснифе.
– Чем скорей, тем лучше, если вам угодно, – сказал Мартин. – О себе самом и моих отношениях с ним я могу только повторить то, что уже говорил. До сих пор я у него делал что хотел и дальше буду держаться так же, и даже в большей мере; потому что (сказать вам по правде) он, видимо, надеется, что я буду за него работать, и вряд ли захочет со мной расстаться. Я так и думал, когда решил к нему ехать. За ваше здоровье!
– Благодарю вас, – ответил молодой Уэстлок. – И за ваше! Дай бог, чтобы новый ученик пришелся вам по душе!
– Какой новый ученик?
– Счастливый юноша, родившийся под благоприятной звездой, – смеясь, отвечал Джон, – чьим родителям или опекунам суждено пойматься на объявление. Как, вы не знали, что он опять напечатал объявление?
– Нет.
– Да, да, еще бы! Я прочел его вот только что, перед обедом, во вчерашней газете. Я знаю, что это его объявление, потому что достаточно знаком с его стилем. Тсс! Вот и Пинч. Странно, не правда ли, что чем больше он предан Пекснифу (а преданность его просто не знает границ), тем больше для нас причин любить Тома. Однако тише, иначе мы испортим ему настроение.
При этих словах вошел Том, сияя улыбкой, и снова уселся в свой теплый уголок, потирая руки скорее от удовольствия, чем от холода (он очень быстро бежал), и радуясь, как умел радоваться только Том Пинч. Никакое другое сравнение не изобразит состояния его души.
– Так вот, – сказал он, после того как долго и с удовольствием глядел на своего друга, – наконец-то вы стали настоящим джентльменом, Джон. Ну да, разумеется.
– Стараюсь, Том, стараюсь! – отвечал тот добродушно. – Хотя еще неизвестно, что из меня получится со временем.
– Думаю, что теперь вы не понесете сами чемодан к остановке, – с улыбкой сказал Том Пинч, – пускай лучше он у вас совсем пропадет!
– Не понесу? – возразил Джон. – Много же вы обо мне знаете, Пинч. Чемодан должен быть непомерной тяжести, чтобы я не ушел с ним от Пекснифа, Том.
– Ну вот! – воскликнул Пинч, оборачиваясь к Мартину. – Что я вам говорил? Его слабое место – это несправедливость к Пекснифу. Не слушайте его, когда он говорит на эту тему. Какое-то невероятное предубеждение.
– Зато у Тома полное отсутствие всяких предубеждений, – сказал Джон Уэстлок, кладя руку на плечо мистера Пинча и смеясь от души, – это просто удивительно. Если когда-нибудь человек глубоко понимал другого, видел его в истинном свете и в натуральную величину, то именно так наш Том понимает мистера Пекснифа.
– Совершенно верно! – воскликнул Том. – Я это столько раз говорил вам. Если б вы знали его так хорошо, как я, Джон, – а я бы никаких денег для этого не пожалел, – вы бы восхищались им, уважали и почитали его. Невольно уважали бы. Ах, уезжая, вы поразили его в самое сердце!
– Если б я знал, где у него находится сердце, – отвечал молодой Уэстлок, – я бы уж постарался его поразить, Том, можете быть уверены. Но так как нельзя ранить то, чего нет у человека и о чем он не имеет никакого понятия, разве только способен уязвлять в самое сердце других, то я совершенно не заслужил такого комплимента.
Мистер Пинч, не желая затягивать спор, который мог дурно повлиять на Мартина, воздержался и ничего не ответил на эти слова; тем не менее Джон Уэстлок, которого мог унять разве только стальной намордник, если речь шла о достоинствах мистера Пекснифа, продолжал:
– В самое сердце! Да, действительно мягкосердечный человек! Его сердце! Да ведь это сознательный, расчетливый, бессовестный негодяй! Его сердце! Но что с вами, Том?
Мистер Пинч стоял, выпрямившись во весь рост, на предкаминном коврике и весьма энергично застегивал сюртук.
– Я и слушать вас не хочу, – сказал Том, – нет, право, не хочу. Вы должны извинить меня, Джон. У меня к вам чувство большого уважения и дружбы, я очень люблю вас и сегодня был просто вне себя от радости, что вы все такой же и ничуть не переменились, но этого я никак не могу вынести.
– Да ведь это моя старая привычка, Том; а вы сами сейчас радовались, что я ничуть не переменился.
– Только не в этом отношении, – сказал Том Пинч. – Вы должны извинить меня, Джон. Я, право, не могу, да и не хочу здесь оставаться. Вы очень несправедливы, вам следует быть сдержаннее в выражениях. Я с вами был несогласен и тогда, когда мы говорили с глазу на глаз, а при данных обстоятельствах я этого просто не могу вынести. Нет, никак не могу.
– Вы совершенно правы, – воскликнул Джон, переглядываясь с Мартином, – а я не прав, Том! Не знаю, какого черта нам вздумалось разговаривать на эту тему. От всего сердца прошу у вас прощения.
– Характер у вас мужественный и прямой, я знаю, – сказал Пинч, – тем больше меня огорчает, что вы так невеликодушны в одном-единственном случае. Не у меня вам следует просить прощения, Джон. Мне вы ничего не сделали, кроме добра.
– Что ж, значит у Пекснифа? – сказал молодой Уэстлок. – Все что угодно, Том, и у кого угодно. Буду просить прощение у Пекснифа. Это вас удовлетворит? Так вот! Выпьем за здоровье Пекснифа!
– Благодарю вас! – воскликнул Том, горячо пожимая ему руку и наполняя бокал вином. – Благодарю вас, я от всей души выпью за него. За здоровье мистера Пекснифа, и пожелаем ему успехов!
Джон Уэстлок пожелал мистеру Пекснифу того же, но с небольшой поправкой, ибо, выпив за его здоровье, он посулил ему кой-что еще, но что именно, трудно было расслышать. После того как единодушие было восстановлено, друзья придвинули стулья ближе к камину и разговаривали в полном согласии и веселье до тех пор, пока не отправились ко сну.
Пожалуй, ничто не могло лучше выказать разницу между характерами Джона Уэстлока и Мартина Чезлвита, чем их отношение к Тому Пинчу после только что описанной маленькой размолвки. Правда, оба они глядели на него с улыбкой, но на этом и кончалось сходство. Бывший ученик всеми силами старался показать Тому, как сердечно он к нему относится, и его дружеское уважение стало как будто еще глубже и серьезнее. Новый же, наоборот, только забавлялся, вспоминая крайнюю простоту Тома, и к его улыбке примешивалось что-то оскорбительное и высокомерное, по-видимому говорившее о том, что мистер Пинч слишком прост, чтобы считаться другом положительных и серьезных людей и быть с ними на равной ноге.
Джон Уэстлок, который, по возможности, ничего не делал наполовину, позаботился и о ночлеге для своих гостей, и, проведя вечер очень весело, они, наконец, удалились на покой. Мистер Пинч, сняв галстук и башмаки, сидел на кровати, размышляя о том, как много хорошего в характере его старого друга, когда его размышления прервал стук в дверь и голос самого Джона:
– Вы не спите еще, Том?
– Господь с вами! И не собираюсь. Я думаю о вас, – ответил Том, открывая дверь. – Входите.
– Я не задержу вас, – сказал Джон, – но я весь вечер забывал об одном маленьком поручении, которое взял на себя, и боюсь, как бы опять не забыть, если я не передам его сейчас же. Вы, я думаю, знаете некоего мистера Тигга?
– Мистера Тигга! – воскликнул Том. – Тигг! Это тот джентльмен, который занял у меня деньги?
– Вот именно, – сказал Джон Уэстлок. – Он просил кланяться и с благодарностью возвращает вам долг. Вот деньги. Надеюсь, монета не фальшивая, но человек он очень подозрительный, Том.
Мистер Пинч взял маленькую монетку с таким сияющим видом, что и золото по сравнению с ним казалось тусклым, и сказал, что нисколько не боялся за свои деньги.
– Я очень рад, – прибавил Том, – что мистер Тигг оказался таким пунктуальным и добросовестным в денежных отношениях.
– Ну, сказать вам по правде, Том, – возразил его друг, – он далеко не всегда таков. Послушайтесь моего совета, держитесь от него подальше, если повстречаетесь с ним снова. И ни в коем случае, Том, – не забывайте этого, пожалуйста, потому что я говорю совершенно серьезно, – ни в коем случае не давайте ему больше взаймы.
– Ну, что вы! – сказал Том, широко раскрыв глаза.
– Это далеко не лестное знакомство, – возразил молодой Уэстлок, – и чем яснее вы дадите ему понять ваше мнение, тем лучше для вас, Том.
– Послушайте, Джон, – произнес мистер Пинч с вытянутой физиономией и горестно качая головой, – надеюсь, вы не попали в дурное общество?
– Нет, нет, – отвечал тот, смеясь. – Не беспокойтесь на этот счет.
– А я все-таки беспокоюсь, – сказал Том Пинч. – И не могу не беспокоиться, когда слышу, что вы так говорите. Если мистер Тигг действительно таков, как вы описываете, то он вам не компания, Джон. Можете смеяться, но это вовсе не шуточное дело, уверяю вас.
– Нет, нет, – отвечал его Друг, принимая серьезный вид. – Совершенно верно. Конечно, не шуточное.
– Вы знаете, Джон, – сказал мистер Пинч, – при вашем великодушии и доброте сердечной вы очень беззаботны, а с людьми надо быть как можно осторожнее. Честное слово, для меня было бы просто горем услышать, что вы попали в дурное общество, потому что я знаю, как нелегко порвать с ним. Лучше бы у меня совсем пропали эти деньги, Джон, чем получить их обратно такой ценой.
– Говорю же вам, милый мой старый друг, – воскликнул Джон, раскачивая его взад и вперед обеими руками и улыбаясь ему такой веселой, открытой улыбкой, которая могла бы убедить и гораздо менее доверчивого человека, чем Том, – уверяю вас, что опасности нет никакой.
– Отлично! – воскликнул Том. – Я рад это слышать, не могу вам сказать, до чего рад! Значит – нет, раз вы так прямо это говорите. Вы ведь не обиделись, Джон, на то, что я сейчас сказал?
– Обиделся! – сказал тот, дружески пожимая ему руку. – За кого вы меня принимаете? Я вовсе не так близко знаком с мистером Тиггом, чтобы вам стоило из-за этого тревожиться, уверяю вас самым серьезным образом. Теперь вы совсем успокоились?
– Совсем, – сказал Том.
– Тогда спокойной ночи еще раз.
– Спокойной ночи! – воскликнул Том. – И таких приятных снов, какие могут сниться только самому лучшему человеку на свете!
– После Пекснифа, – сказал его друг, останавливаясь на минуту в дверях и весело оглядываясь.
– Разумеется, после Пекснифа, – ответил Том очень серьезно.
Так они распрощались на ночь, и Джон Уэстлок лег спать в веселом и беззаботном настроении, а бедняга Том Пинч – совершенно успокоившись; хотя, поворачиваясь в постели на бок, он все-таки пробормотал про себя: «Право, было бы куда лучше, чтоб он совсем не знался с этим мистером Тиггом».
Они позавтракали все вместе очень рано утром, потому что гостям хотелось вернуться домой засветло, а Джон Уэстлок собирался уехать в Лондон с дневным дилижансом. Так как у него было несколько свободных часов, он провожал их мили три или четыре и расстался с ними, наконец, единственно в силу необходимости. Прощание было самое дружеское, не только с мистером. Пинчем, но также и с Мартином, который обнаружил, что бывший ученик совсем не похож на ту мокрую курицу, какую он рассчитывал встретить.
Отойдя немного, молодой Уэстлок поднялся на пригорок и оглянулся. Они шли быстрым шагом, и Том что-то говорил с большим увлечением. Ветер дул им теперь в спину, так что Мартин снял пальто и нес его на руке. Джон видел, как Том отнял у него пальто, после довольно вялого сопротивления, и, сложив его вместе со своим собственным, взвалил на себя эту двойную ношу. Этот незначительный случай, по-видимому, сильно поразил Джона, потому что он стоял, глядя им вслед, пока они не скрылись из виду, а потом, покачав головой, словно его тревожили какие-то грустные мысли, в раздумье зашагал по направлению к Солсбери.
Тем временем Мартин с Томом продолжали свой путь и благополучно вернулись в дом мистера Пекснифа, где нашли краткое послание от этого добродетельного джентльмена к мистеру Пинчу, извещавшее о прибытии всего семейства с ночным дилижансом. Так как дилижанс должен был проезжать мимо перекрестка около шести часов утра, мистер Пексниф просил, чтобы к этому времени была выслана двуколка и дожидалась их у придорожного столба вместе с тележкой для багажа. А для того чтобы оказать ему больше почета, молодые люди решили встать пораньше и встретить его на остановке.
Это был самый невеселый день из тех, что они пропели вместе. Мартин был неразговорчив и не в духе; при каждом удобном случае он сравнивал свое положение с положением молодого Уэстлока, и каждый раз к собственной невыгоде. Его дурное настроение угнетало и Тома, н даже воспоминания о сегодняшнем прощании и вчерашнем обеде нисколько его не радовали. Время тянулось без конца, и они были рады пораньше улечься спать.
Они были вовсе не так рады, когда пришлось вставать в половине пятого, дрожа от холода, в потемках зимнего утра, однако поднялись минута в минуту и оказались на остановке за целых полчаса до назначенного времени. Утро ни в коем случае нельзя было назвать веселым, так как небо было хмурое, все в тучах, и лил проливной дождь; но Мартин заметил, что все-таки приятно видеть, как эта скотина (он подразумевал арабского скакуна мистера Пекснифа) промокнет до костей, и оттого он даже рад, что дождик поливает изо всех сил. Отсюда можно заключить, что настроение Мартина нисколько не улучшилось; да так оно и было, судя по тому, что все время, пока они с мистером Пинчем стояли под изгородью, глядя на ливень, на кабриолет, на тележку и промокшего до нитки кучера, он только и делал, что ворчал, и непременно поссорился бы с мистером Пинчем, если бы для ссоры не было обязательно участие обеих сторон.
Наконец в отдалении послышался слабый шум колес, и вскоре показался дилижанс, разбрызгивая грязь и слякоть, с одним несчастным пассажиром снаружи, скрючившимся в мокрой соломе, под мокрым насквозь зонтиком, и с промокшими до костей кучером, кондуктором и лошадьми – его товарищами по несчастью. Как только дилижанс остановился, мистер Пексниф опустил окно и окликнул Тома Пинча:
– Боже мой, мистер Пинч! Вы ли это? Ну, можно ли выходить в такую неблагоприятную погоду!
– Да, сэр, – воскликнул Том, бросаясь к нему, – Это мы с мистером Чезлвитом!
– О! – сказал мистер Пексниф, глядя не столько на Мартина, сколько на то место, где он стоял. – О! В самом деле! Сделайте мне такое одолжение, мистер Пинч, приглядите, пожалуйста, за чемоданами!
Тут мистер Пексниф вышел из дилижанса и помог выйти своим дочерям; однако ни он, ни девицы не обратили ни малейшего внимания на Мартина, который подошел, чтобы предложить свою помощь, но не был допущен мистером Пекснифом, или, вернее, его спиной, плотно загородившей ему дорогу. Действуя таким же образом и сохраняя нерушимое молчание, мистер Пексниф подсадил своих дочерей в двуколку, а за ними уселся и сам, забрал вожжи в руки и тронулся с места.
Растерявшись от изумления, Мартин стоял, глядя на дилижанс, а после того как дилижанс отъехал – на мистера Пинча и багаж, пока тележка не уехала тоже, и, наконец, сказал Тому:
– Объясните мне, ради бога, что это значит?
– Что?
– Да поведение этого господина, то есть, я хочу сказать, мистера Пекснифа. Вы видели?
– Нет, право, не видел, – ответил Том. – Я был занят багажом.
– Ну, все равно, – сказал Мартин. – Идемте скорей! – И, не говоря больше ни слова, он зашагал так быстро, что Тому стоило большого труда поспевать за ним.
Не разбирая дороги, Мартин шагал как попало по грязи и лужам, глядя прямо перед собой и время от времени улыбаясь какой-то странной улыбкой. Том понимал, что уговаривать его не стоит, так как от этого он только больше заупрямится, и полагался всецело на то, что дома мистер Пексниф сумеет рассеять ложное впечатление, ибо новый ученик был в таком фаворе, что у него не могло быть решительно никаких оснований беспокоиться. Однако, возвратившись домой и войдя в гостиную, где мистер Пексниф сидел перед огнем и пил горячий чай, он и сам немало удивился, обнаружив, что, вместо того чтобы обратить благосклонное внимание на своего родственника, а мистера Пинча оставить в тени, тот поступил как раз наоборот и стал расточать Тому такие любезности, что бедный малый совсем смутился.
– Выпейте чая, мистер Пинч, выпейте чая, – приглашал его Пексниф, помешивая в камине. – Вы, должно быть, очень озябли и промокли. Выпейте, пожалуйста, чая и сядьте, где потеплее, мистер Пинч.
По лицу Мартина Том видел; что тот охотно послал бы мистера Пекснифа в самое жаркое место, однако Мартин молчал и, стоя у стола, как раз против этого джентльмена, не сводил с него глаз.
– Садитесь, мистер Пинч, – сказал Пексниф. – Садитесь, пожалуйста. Как шли дела в наше отсутствие, мистер Пинч?
– Вы… вы будете очень довольны планом начальной школы, сэр, – сказал мистер Пинч. – Он почти закончен.
– Если вы хотите оказать мне любезность, мистер Пинч, – заметил Пексниф, махнув рукой и улыбнувшись, – мы с вами сейчас не будем касаться ничего такого, что стоит в связи с этим вопросом. Что делали вы, Томас, а?
Том, все время переводивший взгляд с учителя на ученика, а с ученика опять на учителя, до того потерялся и расстроился, что не сразу нашелся что ответить. Во время наступившей неловкой паузы мистер Пексниф (отлично знавший, что Мартин упорно на него смотрит, хотя сам ни разу не взглянул в том направлении) прилежно мешал в камине, а когда мешать стало нечего, принялся за чай.
– Ну, мистер Пексниф, – наконец сказал Мартин, не повышая голоса, – если вы достаточно отдохнули и освежились, я буду очень рад услышать, что означает ваше обращение со мной.
– Так что же, – вопросил мистер Пексниф, глядя на Тома еще более кротко и безмятежно, чем прежде, – так что же делали вы, Томас, а?
Повторив этот вопрос, он оглядел стены, словно желая удостовериться, не осталось ли в них случайно старых гвоздей.
Том совершенно потерял голову и, не зная, что сказать, даже сделал движение рукой, словно обращая внимание мистера Пекснифа на того джентльмена, который только что к нему адресовался, когда Мартин избавил его от дальнейших хлопот, заговорив сам.
– Мистер Пексниф! – сказал он, раза два или три негромко стукнув по столу и сделав шаг вперед, так что теперь он мог бы дотронуться до Пекснифа, – вы слышали, что я сказал сейчас. Пожалуйста, потрудитесь мне ответить. Я спрашиваю вас, – тут он слегка повысил голос, – что это значит?
– Я поговорю с вами, сударь, в скором времени, – сурово отвечал мистер Пексниф, в первый раз удостаивая Мартина взглядом.
– Вы очень любезны, – возразил Мартин, – в скором времени мне не подходит. Я прошу вас поговорить со мной сейчас.
Мистер Пексниф сделал вид, будто глубоко заинтересован своей записной книжкой, однако руки у него так дрожали, что книжка подскакивала в них.
– Сейчас, – повторил Мартин, снова стуча по столу, – сейчас. «В скором времени» мне не подходит. Сейчас!
– Вы угрожаете мне, сударь! – воскликнул мистер Пексниф.
Мартин посмотрел на него и ничего не ответил, однако любопытный наблюдатель мог бы заметить, что рот у него зловеще перекосился, а правая рука непроизвольно дернулась по направлению к галстуку мистера Пекснифа.
– Как это ни грустно, я вынужден сказать, сударь, – продолжал мистер Пексниф, – что угрозы были бы в полном соответствии с вашей репутацией. Вы обманули меня. Вы воспользовались известной вам простотой и доверчивостью моего характера. Вы проникли в этот дом, – продолжал мистер Пексниф, вставая, – обманным образом, под ложным предлогом.
– Продолжайте, – сказал Мартин, презрительно улыбаясь. – Теперь я вас понимаю. Еще что?
– Вот что еще, сударь! – воскликнул мистер Пексниф, дрожа с головы до ног и потирая руки, словно от холода. – Вот что еще, если вы принуждаете меня оглашать ваш позор перед третьим лицом, чего я не желал и не имел намерения делать. Эту скромную обитель, сударь, не должно осквернять присутствие человека, который обманул, и жестоко обманул, почтенного, всеми любимого и уважаемого старца и который умышленно скрыл этот обман от меня, когда искал моего покровительства и зашиты, зная, что я, при всем моем смирении, человек честный и стараюсь выполнить свой долг на этой грешной земле, воюя с пороком и вероломством. Я оплакиваю вашу развращенность, сударь, – произнес мистер Пексниф, – я скорблю о вашем падении, я сожалею о вашем добровольном удалении с путей добродетели и мира, усыпанных, цветами, – тут он ударил себя по груди, этому вертограду добродетели, – но я не могу терпеть в своем доме змею и ехидну. Ступайте, молодой человек, – произнес мистер Пексниф, простирая руку, – ступайте! Я отрекаюсь от вас, как и все, кто вас знает!
Трудно сказать, для чего Мартин при этих словах сделал шаг вперед. Довольно нам знать, что Том Пинч удержал его в своих объятиях и что мистер Пексниф так поспешно попятился, что оступился, споткнулся о стул и с размаху сел на пол, где и остался недвижим, не делая попытки подняться и уткнувшись головой в угол, – быть может потому, что считал это место самым безопасным.
– Пустите меня, Пинч! – кричал Мартин, вырываясь. – Для чего вы меня держите! Неужели вы думаете, что от одной оплеухи этому негодяю что-нибудь сделается? Неужели вы думаете, что, если я плюну ему в лицо, это может его хоть сколько-нибудь унизить? Взгляните на него, взгляните на него, Пинч!
Мистер Пинч невольно взглянул. Нельзя сказать, чтобы мистер Пексниф, несколько помятый и весьма непрезентабельный после дороги, сидя, как мы уже говорили, на ковре и упираясь головой в острый угол панели, являл собой образец привлекательности и человеческого достоинства. И все же это был Пексниф; никак нельзя было отнять у него это единственное и неотразимое, с точки зрения Тома, преимущество. Он ответил Тому взглядом, как бы говоря: «Да, мистер Пинч, взгляните на меня! Вот он я! Вы знаете, что поэт сказал о честном человеке: честный человек есть одно из великих созданий природы, которые можно видеть даром! Взгляните же на меня!»
– Вот он перед вами во всей красе, – продолжал Мартин, – опозоренный, продажный, ни на что больше не годный, тряпка для грязных рук, подстилка для грязных ног, лживый, подлый, виляющий хвостом пес, самый последний, самый гнусный из проходимцев на земле! Попомните мои слова, Пинч! Придет день, – он это знает, это и сейчас видно по его лицу, – когда даже вы его раскусите и поймете, как понимаю я! Он отрекается от меня! Запечатлейте в памяти образ отступника, Пинч, и пусть воспоминание о нем поможет вам прозреть!
При этих словах он указал на Пекснифа с невыразимым презрением и, нахлобучив шляпу на голову, вышел из комнаты, а там и из дому. Он шел так быстро, что уже миновал последние дома в селении, когда услышал, что Том Пинч, задыхаясь, окликает его издали.
– Ну, в чем дело? – спросил Мартин, когда Том подошел ближе.
– Боже мой, боже мой! – воскликнул Том. – Вы уходите?
– Ухожу! – отозвался он эхом. – Ухожу!
– Я не про это, но как же, вы уходите так сразу, в такую погоду, пешком, без вещей, без денег?
– Да, – ответил Мартин непреклонно, – вот так и ухожу.
– Но куда? – воскликнул Том. – Куда вы денетесь?
– Не знаю, – сказал он. – Впрочем, знаю: я уеду в Америку!
– Нет, нет! – воскликнул Том с грустью. – Не уезжайте туда! Пожалуйста! Одумайтесь! Пожалейте себя. Не уезжайте в Америку!
– Я уже решил, – сказал Мартин. – Ваш друг был прав. Я уеду в Америку. Спасибо вам, Пинч!
– Возьмите это! – сказал Том, в сильном волнении протягивая ему книгу. – Мне нужно поскорей домой, и я никак не могу сказать всего, что хотел. Господь с вами! Взгляните на листок, который я загнул. Прощайте же, прощайте!
Простая душа, он со слезами на глазах пожал Мартину руку, и, торопливо попрощавшись, они пошли каждый своей дорогой.
Глава XIII
повествует о том, к чему привело Мартина его безрассудное решение, после того как он покинул дом мистера Пекснифа; с кем он повстречался; какие тревоги пережил и какие новости услышал.
Машинально зажав книгу Тома Пинча под мышкой и даже не застегнув пальто в защиту от проливного дождя. Мартин упрямо шел вперед все тем же быстрым шагом, пока не миновал придорожного столба и не свернул на большую дорогу в Лондон. Но даже и тут он почти не замедлил шага, хотя уже начинал думать и смотреть по сторонам, мало-помалу высвобождаясь из тисков гнева и негодования, до того времени державших его в плену.
Надо сказать, что в эту минуту ничто вокруг не радовало его глаз и не отвлекало от грустных размышлений. День занимался на востоке бледной полосой водянистого света и гнал перед собой мрачные тучи, из которых густой и влажной пеленой падал дождь. Он струился с каждой ветки, с каждой колючки в живой изгороди, прокладывал водостоки на тропе, бороздил дорогу сотнями ручейков, пробивал бесчисленные дырки на поверхности каждого пруда и каждой лужи. Он падал в траву, хлюпая и чмокая, и превращал каждую борозду на вспаханном поле в грязную канаву. Нигде не видно было ни одной живой души. Пейзаж не мог бы казаться более унылым, даже если бы вся одушевленная природа растворилась в воде и снова пролилась дождем на землю.
Перспективы одинокого путника были так же безрадостны, как и окружавшие его виды. Без друзей и без денег, взбешенный до последней степени, глубоко уязвленный в своем самолюбии и гордости, он лелеял в душе множество независимых замыслов и терзался сознанием невозможности их осуществить, – поистине, даже самый мстительный враг был бы доволен размерами его несчастий. Вдобавок ко всем остальным бедам, он только теперь почувствовал, что вымок насквозь и продрог до костей.
Машинально зажав книгу Тома Пинча под мышкой и даже не застегнув пальто в защиту от проливного дождя. Мартин упрямо шел вперед все тем же быстрым шагом, пока не миновал придорожного столба и не свернул на большую дорогу в Лондон. Но даже и тут он почти не замедлил шага, хотя уже начинал думать и смотреть по сторонам, мало-помалу высвобождаясь из тисков гнева и негодования, до того времени державших его в плену.
Надо сказать, что в эту минуту ничто вокруг не радовало его глаз и не отвлекало от грустных размышлений. День занимался на востоке бледной полосой водянистого света и гнал перед собой мрачные тучи, из которых густой и влажной пеленой падал дождь. Он струился с каждой ветки, с каждой колючки в живой изгороди, прокладывал водостоки на тропе, бороздил дорогу сотнями ручейков, пробивал бесчисленные дырки на поверхности каждого пруда и каждой лужи. Он падал в траву, хлюпая и чмокая, и превращал каждую борозду на вспаханном поле в грязную канаву. Нигде не видно было ни одной живой души. Пейзаж не мог бы казаться более унылым, даже если бы вся одушевленная природа растворилась в воде и снова пролилась дождем на землю.
Перспективы одинокого путника были так же безрадостны, как и окружавшие его виды. Без друзей и без денег, взбешенный до последней степени, глубоко уязвленный в своем самолюбии и гордости, он лелеял в душе множество независимых замыслов и терзался сознанием невозможности их осуществить, – поистине, даже самый мстительный враг был бы доволен размерами его несчастий. Вдобавок ко всем остальным бедам, он только теперь почувствовал, что вымок насквозь и продрог до костей.