Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

   – Да, – произнес мистер Пексниф, все более вдохновляясь своей темой, – золото чистой пробы. Уж если быть вполне откровенным с вами, дорогой мистер Джонас, я бы хотел найти двух таких зятьев, каким вы станете со временем по отношению к какому-нибудь достойному человеку, способному оценить такую натуру, как ваша, и тогда – не думая о себе самом – я назначил бы моим дочерям приданое, какое только позволят мне мои средства.
   Это было сказано решительно и как нельзя более серьезно. Но кто станет удивляться тому, что мистер Пексниф, после всего что он видел и слышал о мистере Джонасе, говорил серьезно на такую тему: на тему, которая способна тронуть медом красноречия даже суетные уста гробовщика!
   Мистер Джонас молчал и, погрузившись в размышления, любовался видами. Оба джентльмена сидели на наружных местах и ехали по направлению к Солсбери. Мистер Джонас сопровождал мистера Пекснифа домой, чтобы на несколько дней переменить обстановку после перенесенных им испытаний.
   – Ладно, – сказал он, наконец, с подкупающей прямотой, – предположим, вам достанется такой зять, как я, что же дальше? «Мистер Пексниф сначала взглянул на него с неописуемым удивлением, которое затем мало-помалу сменилось грустной игривостью.
   – Тогда я знаю, чей это был бы муж! – сказал он.
   – Чей? – сухо спросил Джонас.
   – Моей старшей дочери, мистер Джонас, – отвечал Пексниф, прослезившись. – Моя дорогая Черри – это моя опора, мой посох, моя сума, мое сокровище, мистер Джонас. Тяжело с ней расставаться, но это в природе вещей! Когда-нибудь я должен буду расстаться с ней и отдать ее мужу. Я это знаю, мой дорогой друг. Я приготовился к этому.
   – Давненько приготовились, надо думать, – сказал Джонас.
   – Многие пытались разлучить ее со мной, – сказал мистер Пексниф. – Но никому это не удалось. «Я не отдам своей руки, папа, – таковы были ее слова, – если мое сердце не будет покорено». Последнее время она что-то не так весела, как бывала раньше. Не знаю почему.
   Мистер Джонас опять стал смотреть на окрестности, потом на кучера, потом на багаж, наконец взглянул и на мистера Пекснифа.
   – Полагаю, что и с той, с другой, вам тоже придется когда-нибудь расстаться? – заметил он, перехватив взгляд этого джентльмена.
   – Вероятно, – отвечал ее родитель. – Годы укротят своевольный характер моей глупенькой пташки, и тогда ее можно будет посадить в клетку. Но Черри, мистер Джонас, Черри…
   – Ну да! – перебил его Джонас. – Эту-то годы укротили, ничего не скажешь. Никто в этом не сомневается. Но вы так и не ответили на мой вопрос. Вы, конечно, не обязаны отвечать, если не хотите. Дело ваше.
   В его манере говорить звучала предостерегающе-недовольная нота, как бы дававшая понять мистеру Пекснифу, что с его дорогим другом шутки плохи и водить его за нос никак нельзя, – нужно или откровенно ответить на вопрос, или прямо сказать, что он не желает объясняться на эту тему. Помня совет, данный ему стариком Энтони чуть ли не при последнем дыхании, мистер Пексниф решил высказаться откровенно и потому сообщил мистеру Джонасу (истолковывая свою откровенность как доказательство привязанности и величайшего доверия), что в том случае, о котором он говорил, а именно, если такой человек, как Джонас, будет искать руки его дочери, он выделит ей в приданое четыре тысячи фунтов.
   – Мне придется сильно стеснить и ограничить себя во всем, – таков был родительский комментарий, – но это мой долг, и совесть вознаградит меня. Моя совесть – вот мой банк. Я вложил туда кое-что, сущую безделицу, мистер Джонас, но я ее ценю высоко и почитаю богатым вкладом, уверяю вас.
   Враги этого превосходного человека разделились бы в данном случае на два лагеря. Одни стали бы утверждать самым бесцеремонным образом, что если совесть была для мистера Пекснифа банком, где у него имелся текущий счет, то он, конечно, перебрал столько лишнего, что не хватило бы никаких средств расплатиться. Другие стали бы утверждать, что этот текущий счет одна проформа – совершенно чистая книжка или такая, в которой записи делаются только особого рода невидимыми чернилами, так что еще неизвестно, когда можно будет их прочитать, и что сам мистер Пексниф никогда в нее не заглядывает.
   – Мне придется весьма и весьма стеснить себя и ограничить, – повторил мистер Пексниф, – но провидение, или, если мне будет позволено так выразиться, особые заботы провидения благословили мои труды, и я могу ручаться, что в состоянии принести эту жертву.
   Здесь возникает чисто умозрительный вопрос, имел или не имел мистер Пексниф право говорить, что он во всех своих начинаниях пользуется особым покровительством провидения. Всю свою жизнь он избирал окольные пути и закоулки и, не брезгая ничем, старался пополнить свою мошну. А так как без ведома провидения нельзя даже подшибить воробья, то из этого следует (так рассуждал мистер Пексниф и другие превосходные люди его склада), что провидение направляет и камень, и палку, и прочие предметы, брошенные в воробья. Но камень мистера Пекснифа, не брезговавшего ничем, без промаха сшибал воробья, так что мистер Пексниф мог считать охоту на воробьев своей монополией, а себя законным владельцем всех подшибленных им птиц. Что многие начинания, как национальные так и частные, особенно первые, находятся под покровительством провидения, должно быть ясно каждому, – ведь это единственное, чем можно объяснить их благополучный исход. И значит, мистер Пексниф говорил, имея на то все основания, говорил не как-нибудь наобум, самонадеянно или тщеславно, а в духе высокой честности и глубочайшей мудрости.
   Мистер Джонас, не имея привычки обременять свой ум теориями подобного рода, не выразил никакого мнения по этому поводу. Он не отозвался на сообщение своего спутника ни единым словом, утвердительным, отрицательным иди безразличным. Он хранил молчание по меньшей мере минут пятнадцать и, по-видимому, в течение всего этого времени прилежно занимался тем, что производил в уме всевозможные операции с некоей данной суммой, пользуясь всеми правилами арифметики, а именно: складывал, вычитал, умножал, делил всеми известными способами, применяя тройное правило, простое и сложное, а также все правила учета векселей, простых процентов, сложных процентов и других способов вычисления. По-видимому, результат этих трудов был удовлетворительный, ибо когда он нарушил молчание, то сделал это с видом человека, пришедшего к определенным выводам и освободившегося от состояния томительной неуверенности.
   – Ну-ка, старина Пексниф! – с таким игривым обращением он хлопнул этого джентльмена по спине, когда они подъезжали к станции. – Давайте выпьем чего-нибудь!
   – С величайшим удовольствием, – отозвался мистер Пексниф.
   – И поднесем кучеру! – воскликнул Джонас.
   – Если вы думаете, что это ему не повредит и не вызовет в нем недовольства своим положением, тогда конечно, – промямлил в ответ мистер Пексниф.
   Джонас только засмеялся и с большой живостью соскочил на дорогу, выкинув при этом довольно неуклюжее антраша. После чего он вошел в придорожный трактир и заказал горячительные напитки в таком количестве, что мистер Пексниф усомнился было, в своем ли он уме, но Джонас положил конец его сомнениям, сказав, когда дилижанс уже собирался тронуться в путь:
   – Я вам выставлял угощение целую неделю и даже больше – позволял заказывать всякие там деликатесы. А теперь будете платить вы, Пексниф. – Это была вовсе не шутка, как предположил сначала мистер Пексйиф, ибо Джонас, нисколько не церемонясь, уселся опять в карету, предоставив своей почтенной жертве расплачиваться по счету.
   Но мистер Пексниф отличался кротостью и долготерпением, а Джонас был его другом. Более того, его благосклонность к этому джентльмену основывалась, как мы Знаем, на чистейшем уважении и на знании превосходных качеств его характера. Он вышел из трактира, сияя улыбкой, и даже повторил всю церемонию с угощением, хотя и не на такую широкую ногу, в ближайшей пивной. Настроение у мистера Джонаса было самое задорное (что редко с ним случалось), и от такого времяпровождения он не только не унялся, но, наоборот, во весь остальной путь проявлял необычайную шумливость, можно даже сказать буйство, так что мистер Пексниф не без труда поспевал за ним.
   Дома их не ждали. О боже мой, вовсе нет! Мистер Пексниф еще в Лондоне предложил сделать своим дочерям сюрприз и сказал, что не станет предупреждать их ни единым словом; тогда они с мистером Джонасом захватят девиц врасплох и посмотрят, что они делают одни, когда думают, что их дорогой папочка находится далеко от дома. Вследствие этой игривой затеи никто их не встретил у придорожного столба, но это не имело особенного значения, потому что они приехали с дневным дилижансом и у мистера Пекснифа был с собой один только ковровый саквояж, а у Джонаса чемодан. Они подхватили вдвоем чемодан, поставив на него саквояж, и, не мешкая ни минуты, пошли по дороге к дому: мистер Пексниф уже и тут шел на цыпочках, как будто без этой предосторожности его почтительные дочки, находясь от него мили за две или около того, могли почувствовать любящим сердцем его приближение.
   Был тихий вечер, один из тех, какие выпадают только весенней порой, и в мягкой тишине сумерек вся природа дышала красотой и покоем. День был очень ясный и теплый, но с приближением ночи воздух сделался прохладным, и в туманной дали дым из труб тихо поднимался к небу. В воздухе носился аромат молодых листьев и свежих почек; кукушка весь день куковала и примолкла только теперь; запах свежевзрытой земли – первое дыхание надежды для пахаря, после того как осенью облетел его сад, – доносился с вечерним ветерком. Это была пора, когда люди принимают благие решения, скорбят о бесплодно прошедшей юности и, глядя на густеющие тени, думают о том вечере, который придет для каждого из нас, и о том утре, которое будет для нас последним.
   – Экая скучища! – сказал мистер Джонас, озираясь по сторонам. – Да тут с тоски рехнуться можно.
   – Скоро мы придем к свету и теплу, – заметил мистер Пексниф.
   – Они будут не лишние, когда мы туда доберемся, – сказал Джонас. – Какого черта вы не разговариваете? О чем это вы задумались?
   – Сказать вам по правде, мистер Джонас, – произнес Пексниф очень торжественно, – мои мысли в эту минуту обратились к нашему дорогому другу, вашему покойному батюшке.
   Мистер Джонас немедленно выпустил из рук свою ношу и пригрозил Пекснифу кулаком:
   – Вы это лучше бросьте, Пексниф!
   Мистер Пексниф, не зная хорошенько, к чему отнести намек, к разговору или к чемодану, воззрился на Джонаса в неподдельном изумлении.
   – Бросьте, вам говорят! – злобно крикнул Джонас. – Слышите, что ли? Бросьте это раз и навсегда. Лучше бросьте, предупреждаю вас!
   – Это вышло совершенно ненамеренно, – в сильном испуге оправдывался мистер Пексниф, – хотя, сознаюсь, я допустил ошибку. Я мог бы знать, что для вас это уязвимое место.
   – Не говорите вы мне насчет уязвимых мест, – отвечал ему Джонас. – Я вам не позволю над собой измываться из-за того только, что мертвецы мне не по нутру.
   Мистер Пексниф едва успел выдавить из себя слова: «Измываться над вами, мистер Джонас?» – как молодой человек, сердито насупившись, снова резко оборвал его.
   – Помните. – сказал он, – я этого не потерплю. Советую вам не возвращаться к этому разговору ни со мной и ни с кем другим. Вы можете понимать намеки не хуже всякого другого, если захотите. Ну, вот и довольно. Идем.
   С этими словами он взялся за чемодан и зашагал вперед так быстро, что мистер Пексниф, который держался за чемодан с другого конца, потащился за ним самым неудобным и неграциозным манером, немилосердно стукаясь коленками о металлические застежки и жесткую кожу чемодана, явно в ущерб тому, что изящные джентльмены называют «шкурой». Спустя несколько минут, однако, мистер Джонас замедлил шаг и даже допустил, чтобы его спутник поравнялся с ним и привел чемодан в относительно нормальное положение.
   Было совершенно ясно, что он жалеет о недавней своей вспышке и не может решить, какое впечатление она произвела на мистера Пекснифа, ибо каждый раз как последний взглядывал на мистера Джонаса, оказывалось, что и мистер Джонас смотрит на него, – и это служило причиной нового замешательства. Однако оно продолжалось недолго: мистер Джонас довольно скоро начал насвистывать, а мистер Пексниф, последовав примеру своего друга, тоже стал напевать какой-то игривый мотивчик.
   – Скоро дойдем, что ли? – спросил Джонас спустя некоторое время.
   – Уже близко, добрый мой друг, – отвечал мистер Пексниф.
   – Что они делают, как вы полагаете? – спросил Джонас.
   – Трудно сказать! – воскликнул мистер Пексниф. – Легкомысленные вертушки! Их, может быть, и совсем дома нет. Я хотел – хе-хе-хе! – я хотел вам предложить: а что, если мы войдем с черного хода и нагрянем на них, как гром с ясного неба, мистер Джонас?
   Затруднительно было бы решить, в каком отношении и какими именно из многих своих разнородных качеств мистер Джонас, мистер Пексниф, ковровый саквояж и чемодан могли сравниться с ударом грома. Тем не менее мистер Джонас выразил согласие, и оба они, обойдя кругом через задний двор, тихонько подкрались к кухонному окну, откуда лился в вечерние сумерки смешанный свет свечи и очага.
   Поистине мистер Пексниф был благословен в дочерях своих, в одной из них по крайней мере. Благоразумная Черри – опора, посох, сума и сокровище ее любящего родителя – вот она сидит перед кухонным очагом, за маленьким столиком, белым как свежевыпавший снег, и записывает расходы! Поглядите, как эта скромная девушка, обратив вычисляющий взор к потолку, с пером в руках и связкой ключей в корзиночке у пояса проверяет хозяйственные расходы! Утюг, покрышка для блюд, грелка, котелок и чайник, медная подставка, начищенная графитом печка весело подмигивают ей и радуются на нее. Даже луковицы, подвешенные гирляндой к потолочной балке, сияют и рдеют, как щеки херувимов. Влияние этой овощи до некоторой степени сказалось на мистере Пекснифе. Он прослезился.
   Минутная слабость, но он скрывает ее от зорких глаз своего друга, очень старательно, при помощи каких-то сложных манипуляций с носовым платком, ибо не желает, чтобы его малодушие было замечено.
   – Приятно, – бормотал он, – очень приятно для родительских чувств! Милая моя девочка! Что ж, дадим ей знать, что мы тут, мистер Джонас?
   – Конечно, не собираетесь же вы ночевать на конюшне или в каретном сарае? – возразил тот.
   – Это, право, совсем не такого рода гостеприимство, какое я хотел бы оказать вам, мой друг, – отвечал мистер Пексниф, пожимая ему руку. Затем он набрал в грудь воздуху и, постучавшись в окно, крикнул громогласно и ласково:
   – Бу-у!
   Черри выронила перо и вскрикнула. Однако невинность всегда смела или должна обладать смелостью. Как только они отворили дверь, отважная девушка воскликнула твердым голосом, показав, что даже в эту трудную минуту присутствие духа не изменило ей:
   – Кто вы? Что вам нужно? Говорите! А не то я позову папашу.
   Мистер Пексниф протянул к ней руки. Она сразу его узнала и бросилась в его любящие объятия.
   – Это было очень неосторожно с нашей стороны, мистер Джонас, очень неосторожно! – говорил Пексниф, гладя дочь по голове. – Душа моя, разве ты не видишь, что я не один?
   Нет, она не видела. До сих пор она ничего не видела, кроме своего папаши. Зато теперь она заметила мистера Джонаса, покраснела и опустила глаза, приветствуя его.
   Но где же Мерри? Мистер Пексниф задал этот вопрос не с упреком, но самым кротким голосом, с примесью легкой грусти. Она наверху, читает в гостиной на диване. Ах! Ее-то уж нисколько не пленяют мелочи домашней жизни.
   – Все-таки позови ее вниз, – сказал мистер Пексниф тоном кроткой покорности судьбе. – Позови ее вниз, душа моя.
   Ее позвали, и она пришла, вся раскрасневшаяся и растрепанная от лежания на диване, но это ее вовсе не портило. Нет, нисколько. Скорее наоборот, если хотите знать.
   – О боже ты мой! – воскликнула лукавая девушка, расцеловав отца в обе щеки и по шаловливости своей наделив его дополнительным поцелуем в самый кончик носа, а затем, оборотившись к кузену: – Вы здесь, страшилище? Ну, я очень рада, что меня-то уж вы оставите в покое!
   – Ну, а вы все такая же непоседа? – сказал Джонас. – Ох, и злючка же вы!
   – Вот еще, убирайтесь подальше! – отвечала Мерри, отпихивая его. – Я прямо не знаю, что сделаю, если мне придется часто вас видеть. Убирайтесь вы подальше, ради бога!
   Так как в разговор вмешался мистер Пексниф и попросил мистера Джонаса немедленно пожаловать наверх, то Джонас в известной мере повиновался приказанию молодой особы – убраться прочь. Однако, ведя под ручку прелестную Черри, он все же не мог не оглядываться поминутно на ее сестрицу и не обмениваться с ней репликами того же задорного характера, пока они все вчетвером поднимались наверх в гостиную, где в это время – девицы, по счастливой случайности, несколько запоздали с чаем – накрывали для чаепития стол.
   Мистера Пинча не было дома, остались одни свои, и потому все чувствовали себя очень уютно и непринужденно; Джонас сидел между обеими сестрами и был пленительно галантен на особый лад, свойственный только ему одному. Не хочется покидать такое приятное маленькое общество, сказал мистер Пексниф, после того как чай был выпит и посуда убрана, но так как ему нужно просмотреть кое-какие важные бумаги у себя в кабинете, то он просит извинить его на минуту. С этими словами он удалился, беззаботно напевая какую-то песенку. Не прошло и пяти минут после его ухода, как Мерри, сидевшая в оконной нише, поодаль от Джонаса и старшей сестры, прыснула со смеху и бросилась к двери.
   – Эй! – крикнул Джонас. – Не уходите!
   – Ну да, еще чего! – оглянувшись на него, возразила Мерри. – Будто бы уж вам так хочется, чтобы я осталась, страшилище?
   – Да, хочется, – сказал Джонас. – Честное слово, хочется. Мне надо с вами поговорить. – И когда она все-таки выбежала из комнаты, он бросился за ней и привел ее обратно, после короткой борьбы в коридоре, весьма шокировавшей мисс Черри.
   – Право, Мерри, – выговаривала ей эта молодая особа. – Я тебе удивляюсь. Всему есть граница, даже глупости, милая моя.
   – Спасибо, душечка, – отвечала Мерри, надувая розовые губки. – Очень благодарна за совет. Ах, оставьте вы меня в покое, чудовище, сделайте милость! – Эта просьба была вызвана новой атакой со стороны Джонаса, который усадил ее, еще совсем запыхавшуюся, рядом с собой на диван, в то время как по другую сторону от него сидела Черри.
   – Ну, – сказал Джонас, обнимая обеих сестер за талию, – теперь у меня обе руки заняты, верно?
   – Одна рука будет вся синяя завтра, если вы меня не отпустите, – вскрикнула шалунья Мерри.
   – Зато против ваших щипков я ничего не имею, – ухмыльнулся Джонас, – ровно ничего.
   – Ущипни его за меня, Черри, пожалуйста, – сказала Мерри. – Ненавижу это чудище, как никого на свете, вот что!
   – Да будет вам, бросьте, – урезонивал ее Джонас, – и не щипайтесь, потому что мне надо серьезно с вами поговорить. Послушайте, кузина Чарити!
   – Ну что? – отвечала та недовольно.
   – Я хочу поговорить с вами обеими как следует, – сказал Джонас. – Чтобы не было никаких ошибок, знаете ли, чтобы все у нас обошлось по-хорошему. Оно и желательно и так уж полагается – верно, что ли?
   Ни та, ни другая сестра не промолвили ни слона. Мистер Джонас помолчал, потом откашлялся, чтобы прочистить пересохшее горло.
   – Она моим словам не поверит, ведь правда, сестрица? – обратился он к Чарити, неуверенно прижимая ее к себе.
   – Право, мистер Джонас, как я могу это знать, пока не услышу, в чем дело? Совершенно невозможно сказать!
   – Ну вот, видите ли, – сказал Джонас, – есть у нее такая манера – издеваться над людьми; я знаю, она станет смеяться или сделает вид, будто смеется. А вы, сестрица, можете ей сказать, что я не шучу, ведь правда, можете? Вы же не отопретесь, что вам все известно? Ведь вы-то уж меня не подведете, я знаю, – настойчиво убеждал он.
   Ответа не было. В горле у него пересыхало все больше и больше, и справляться с этим становилось все труднее.
   – Видите ли, кузина Чарити, – продолжал Джонас, – никто, кроме вас, не может сказать ей, каких трудов мне стоило познакомиться с ней поближе, когда вы обе жили в городе, в пансионе; ведь никто не знает этого так хорошо, как вы. Никто другой не может рассказать ей, как я старался познакомиться с вами получше для того, чтобы и с ней тоже познакомиться, как будто невзначай, – ведь правда, никто? Я всегда спрашивал у вас про нее, куда она ушла да когда придет, говорил, какая она непоседа, ну и другое там. Верно, кузина? Я знаю, вы ей все это скажете, если уже не говорили и… и… по-моему, вы уже говорили, не станете же вы меня подводить, верно?
   По-прежнему ни слова в ответ. Правая рука мистера Джоиаса – старшая сестра сидела справа от него – могла ощутить бурное биение очень близко от себя; ни из чего другого он не мог заключить, что его слова произвели хотя бы малейшее впечатление.
   – Даже если вы и не передавали ей ничего, – продолжал Джонас, – беда невелика, зато вы можете сейчас все это честно засвидетельствовать, правда? Мы же с вами с самого начала подружились, правда? И в будущем мы тоже будем дружить, поэтому я нисколько не стесняюсь объясняться при вас. Кузина Мерси, вы же слышите, что я говорю. Она вам все это подтвердит, все от слова до слова, обязательно подтвердит. Хотите выйти за меня замуж? А?
   Джонас отпустил Чарити, для того чтобы предложить свой вопрос с большим эффектом. Но тут она вскочила и бегом бросилась к себе в комнату, оставив за собою такой вихрь бессвязных и гневных восклицаний, каких нельзя услышать ни от кого, кроме оскорбленной женщины, дошедшей до белого каления.
   – Оставьте меня! Пустите меня к ней, – кричала Мерри, отталкивая его и отвешивая ему, если говорить всю правду, не одну оплеуху, благо он подставил свою физиономию.
   – Не пущу, пока не скажете «да». Вы еще не сказали. Хотите выйти за меня замуж?
   – Нет, не хочу! Я вас видеть не могу. Сто раз вам повторять! Вы страшилище! Кроме того, я всегда думала, что сестра вам нравится больше. Все мы так думали.
   – Ну, в этом-то уж я не виноват, – сказал Джонас.
   – Нет, виноваты, сами знаете, что виноваты.
   – В любви все хитрости дозволены, – сказал Джонас. – Может, она и думала, что нравится мне, да вы-то этого не думали.
   – Нет, думала!
   – Нет, не думали. И не могли думать, что она мне нравится больше, когда вы были рядом.
   – О вкусах не спорят, – сказала Мерри, – то есть я не то хотела сказать… Сама не знаю, что говорю. Пустите меня к ней.
   – Скажите «да», тогда пущу.
   – Если бы я даже и согласилась когда-нибудь, то только для того, чтобы ненавидеть и изводить вас всю жизнь.
   – Это все равно, что прямо согласиться, – сказал Джонас. – Значит, по рукам, кузина! Мы с вами два сапога пара, лучше не подберешь.
   Эта галантная речь сопровождалась смешанными звуками поцелуев и оплеух; затем прелестная, но сильно растрепанная Мерри вырвалась и убежала вслед за сестрой.
   Подслушивал ли мистер Пексниф, что для человека его репутации представляется немыслимым, или действовал по наитию, что для человека столь проницательного гораздо вероятнее, или так уж вышло по счастливой случайности, что он оказался на месте в самое нужное время, – и это тоже вполне возможно, если вспомнить, что он пользовался особым покровительством провидения, – достоверно только одно, что как раз в ту минуту, когда сестры встретились в своей комнате, мистер Пексниф появился на пороге их спальни. И какой это был поразительный контраст! Они обе такие разгоряченные, шумные, неистовые; он такой спокойный, сдержанный, невозмутимый и полный мира, что ни один волосок на его голове не сдвинулся с места.
   – Дети! – произнес мистер Пексниф, в изумлении простирая к ним руки, однако не прежде чем закрыл дверь и прислонился к ней спиной. – Девочки! Дочери мои! Что это такое?
   – Негодяй, изменник, фальшивый, низкий, дрянной человек! У меня под самым носом сделал предложение Мерси! – был ответ его старшей дочери.
   – Кто сделал предложение Мерси? – спросил мистер Пексниф.
   – Он сделал. Эта скотина Джонас!
   – Джонас сделал предложение Мерси? – переспросил мистер Пексниф. – Да, да, да! Вот как!
   – Разве вам нечего больше сказать? – воскликнула Чарити. – С ума вы меня свести хотите, папа! Он сделал предложение Мерси, а не мне.
   – Ну, как тебе не стыдно! – произнес мистер Пексниф назидательным тоном. – Как тебе не стыдно! Неужели торжество сестры могло довести тебя до такой сцены, дитя мое? Нет, право, это слишком грустно! Мне очень жаль это видеть; ты меня удивила и огорчила. Мерси, дорогая моя девочка, господь с тобой! Пригляди за нею. Ах, зависть, зависть, какое это ужасное чувство!
   Произнеся эти слова голосом, полным скорби и сокрушения, мистер Пексниф вышел из комнаты (не позабыв плотно закрыть за собою дверь) и спустился вниз в гостиную. Там он застал своего будущего зятя и схватил его за обе руки.
   – Джонас! – воскликнул мистер Пексниф. – Джонас! Осуществилось живейшее желание моего сердца!
   – Очень хорошо, рад это слышать, – сказал Джонас. – Ну и довольно. Вот что! Раз эта не та, которую вы так любите, придется вам выложить еще одну тысячу, Пексниф. Пускай уж будет ровно пять. Оно того стоит, знаете ли, потому что ваше сокровище остается при вас. И то вы еще дешево отделались, да и жертву не придется приносить.