Страница:
Она заставила Тома разговориться. Устоять против нее было невозможно. Она с таким увлечением расспрашивала его – о книгах, органах, старых церквах, о Тэмпле и о чем только возможно. В самом деле, идти вместе с нею было настолько веселее (и на сердце у Тома тоже становилось веселей), что Тэмпл показался ему совсем неинтересным и пустынным, когда он расстался с нею у ворот.
«Я полагаю, знакомый мистера Фипса не придет и сегодня», – подумал Том, поднимаясь по лестнице.
Пока еще не пришел во всяком случае, потому что дверь была заперта, как обычно, и Том открыл ее своим ключом. Книги он уже привел в полный порядок, подклеил рваные страницы, исправил поврежденные переплеты и заменил аккуратными ярлыками стершиеся надписи. Комнату трудно было узнать, такая тут была чистота и порядок. Том с гордостью любовался трудами своих рук, хотя некому было хвалить или порицать его за это.
Теперь он был занят перепиской набело своего каталога, а так как торопиться было некуда, Том не пожалел труда и пустил в ход все то уменье и трудолюбие, которое он вкладывал в карты и чертежи у мистера Пекснифа. Это было истинное чудо, а не каталог; Тому нередко казалось, что деньги слишком легко ему достаются, и про себя он решил потратить часть своего досуга на составление этого документа.
Так он проработал целое утро, орудуя то пером, то линейкой, то циркулем, то резинкой, то карандашом, то черной и красной тушью. Он много думал о Мартине и о вчерашнем свидании с ним; у него стало бы гораздо легче на душе, если б он решился довериться своему другу Уэстлоку и узнать его мнение на этот счет. Но Джон, как ему было известно, не оставил бы этого так, а ведь Джон помогал теперь Мартину в очень важном деле, и лишить Мартина помощи в такую критическую минуту – значило бы нанести ему серьезный ущерб.
– Так что придется держать это про себя, – сказал Том со вздохом, – придется держать про себя.
И, стараясь забыться за работой, он принялся за нее еще усерднее прежнего, орудуя попеременно пером, линейкой, резинкой, карандашом, черной и красной тушью.
Он проработал еще час или около того, когда внизу у входа послышались чьи-то шаги.
– Ага, – сказал Том, взглядывая на дверь, – было время, и еще не так давно, когда эти шаги заставили бы меня насторожиться. Но теперь я это бросил.
Шаги слышались все выше по лестнице.
– Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, – считал Том. – Теперь ты остановишься. Никто не поднимается выше тридцать восьмой ступеньки.
Посетитель и в самом деле остановился, но только для того, чтобы перевести дыхание, потом шаги послышались снова. Сорок, сорок один, сорок два, и так далее.
Шаги приближались. Дверь была открыта настежь, If и Том с любопытством и нетерпением поглядывал на нее. Когда на площадке показалась фигура и, остановившись на пороге, посмотрела на него, он вскочил со стула, думая, что видит привидение.
Старый Мартин Чезлвит! Тот самый, которого он оставил у мистера Пекснифа дряхлым и все более и более слабеющим стариком!
Тот самый? Нет, не тот самый; этот старик был хотя и стар, но полон жизни, и опирался на трость сильной рукой, другой рукой делая знак Тому, чтоб он молчал. Один взгляд на решительное лицо, живые глаза, на руку, сжимавшую трость, на выражение энергии и настойчивости во всей фигуре – и Тома мгновенно озарило.
– Вам долго пришлось меня ждать, – сказал Мартин.
– Мне сказали, что мой патрон скоро приедет, – ответил Том, – но…
– Я знаю. Вам не сказали, кто он такой. Это было по моему желанию. Я собирался повидаться с вами гораздо ранее. Я думал, что время уже настало. Я думал, что не узнаю о нем ничего больше и ничего хуже, чем в тот день, когда мы с вами виделись в последний раз. Но я ошибся.
Он подошел к Тому и пожал ему руку.
– Я жил у него в доме, Пинч, и терпел его подлое раболепие долгие дни, недели, месяцы. Вы это знаете. Я позволил ему сделать меня своим орудием. Вы это знаете: вы видели меня там. Я вытерпел в тысячу раз больше, чем мог бы вытерпеть, будь я тем жалким, дряхлым стариком, каким он считал меня. Вы это знаете. Я замечал, как он навязывается Мэри со своим вниманием. Вы это знаете: кому лучше знать, кому, как не вам, верное сердце! Его низкая душонка разоблачалась передо мной день за днем, и я ни разу не выдал себя. Я бы ни за что не вытерпел такую муку, если бы не надеялся, что придет час расплаты.
Он остановился посреди своей страстной речи, если можно назвать страстной такую решительную и твердую речь, чтобы еще раз пожать Тому руку. Потом сказал в сильном волнении:
– Закройте дверь, закройте же дверь! Он с минуты на минуту должен явиться сюда за мной; боюсь, как бы он не пришел слишком скоро. Близится время, – сказал старик торопясь, однако лицо и глаза его сияли, – которое вознаградит всех. Даже за миллион золотых монет я не хотел бы, чтоб он умер или повесился! Закройте дверь!
Том закрыл ее, сам не зная, во сне или наяву он это видит.
Глава LI
«Я полагаю, знакомый мистера Фипса не придет и сегодня», – подумал Том, поднимаясь по лестнице.
Пока еще не пришел во всяком случае, потому что дверь была заперта, как обычно, и Том открыл ее своим ключом. Книги он уже привел в полный порядок, подклеил рваные страницы, исправил поврежденные переплеты и заменил аккуратными ярлыками стершиеся надписи. Комнату трудно было узнать, такая тут была чистота и порядок. Том с гордостью любовался трудами своих рук, хотя некому было хвалить или порицать его за это.
Теперь он был занят перепиской набело своего каталога, а так как торопиться было некуда, Том не пожалел труда и пустил в ход все то уменье и трудолюбие, которое он вкладывал в карты и чертежи у мистера Пекснифа. Это было истинное чудо, а не каталог; Тому нередко казалось, что деньги слишком легко ему достаются, и про себя он решил потратить часть своего досуга на составление этого документа.
Так он проработал целое утро, орудуя то пером, то линейкой, то циркулем, то резинкой, то карандашом, то черной и красной тушью. Он много думал о Мартине и о вчерашнем свидании с ним; у него стало бы гораздо легче на душе, если б он решился довериться своему другу Уэстлоку и узнать его мнение на этот счет. Но Джон, как ему было известно, не оставил бы этого так, а ведь Джон помогал теперь Мартину в очень важном деле, и лишить Мартина помощи в такую критическую минуту – значило бы нанести ему серьезный ущерб.
– Так что придется держать это про себя, – сказал Том со вздохом, – придется держать про себя.
И, стараясь забыться за работой, он принялся за нее еще усерднее прежнего, орудуя попеременно пером, линейкой, резинкой, карандашом, черной и красной тушью.
Он проработал еще час или около того, когда внизу у входа послышались чьи-то шаги.
– Ага, – сказал Том, взглядывая на дверь, – было время, и еще не так давно, когда эти шаги заставили бы меня насторожиться. Но теперь я это бросил.
Шаги слышались все выше по лестнице.
– Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, – считал Том. – Теперь ты остановишься. Никто не поднимается выше тридцать восьмой ступеньки.
Посетитель и в самом деле остановился, но только для того, чтобы перевести дыхание, потом шаги послышались снова. Сорок, сорок один, сорок два, и так далее.
Шаги приближались. Дверь была открыта настежь, If и Том с любопытством и нетерпением поглядывал на нее. Когда на площадке показалась фигура и, остановившись на пороге, посмотрела на него, он вскочил со стула, думая, что видит привидение.
Старый Мартин Чезлвит! Тот самый, которого он оставил у мистера Пекснифа дряхлым и все более и более слабеющим стариком!
Тот самый? Нет, не тот самый; этот старик был хотя и стар, но полон жизни, и опирался на трость сильной рукой, другой рукой делая знак Тому, чтоб он молчал. Один взгляд на решительное лицо, живые глаза, на руку, сжимавшую трость, на выражение энергии и настойчивости во всей фигуре – и Тома мгновенно озарило.
– Вам долго пришлось меня ждать, – сказал Мартин.
– Мне сказали, что мой патрон скоро приедет, – ответил Том, – но…
– Я знаю. Вам не сказали, кто он такой. Это было по моему желанию. Я собирался повидаться с вами гораздо ранее. Я думал, что время уже настало. Я думал, что не узнаю о нем ничего больше и ничего хуже, чем в тот день, когда мы с вами виделись в последний раз. Но я ошибся.
Он подошел к Тому и пожал ему руку.
– Я жил у него в доме, Пинч, и терпел его подлое раболепие долгие дни, недели, месяцы. Вы это знаете. Я позволил ему сделать меня своим орудием. Вы это знаете: вы видели меня там. Я вытерпел в тысячу раз больше, чем мог бы вытерпеть, будь я тем жалким, дряхлым стариком, каким он считал меня. Вы это знаете. Я замечал, как он навязывается Мэри со своим вниманием. Вы это знаете: кому лучше знать, кому, как не вам, верное сердце! Его низкая душонка разоблачалась передо мной день за днем, и я ни разу не выдал себя. Я бы ни за что не вытерпел такую муку, если бы не надеялся, что придет час расплаты.
Он остановился посреди своей страстной речи, если можно назвать страстной такую решительную и твердую речь, чтобы еще раз пожать Тому руку. Потом сказал в сильном волнении:
– Закройте дверь, закройте же дверь! Он с минуты на минуту должен явиться сюда за мной; боюсь, как бы он не пришел слишком скоро. Близится время, – сказал старик торопясь, однако лицо и глаза его сияли, – которое вознаградит всех. Даже за миллион золотых монет я не хотел бы, чтоб он умер или повесился! Закройте дверь!
Том закрыл ее, сам не зная, во сне или наяву он это видит.
Глава LI
проливает – новый, яркий свет на весьма темное место и рассказывает, что воспоследовало из предприятии мистера Джонаса и его друга.
Настал тот вечер, когда старый конторщик должен был поступить под надзор своих сторожей. Доведенный чуть ли не до сумасшествия мыслями о своем злодеянии, Джонас все же не позабыл об этом.
Терзаясь страхом, он не мог этого не помнить, ибо от настойчивости в выполнении задуманного зависела собственная его безопасность. Один намек, одно слово старика, пойманное в такую минуту настороженным слухом, могло повлечь за собой целую цепь подозрений и погубить его. Он зорко следил за всеми путями, ведущими к раскрытию его вины, и эта зоркость обострялась имеете с сознанием опасности, которая грозила ему. С преступлением на совести, терзаясь бесчисленными тревогами и страхами, не дававшими ему покоя ни днем ни ночью, он совершил бы убийство еще раз, если б увидел, что этот путь ведет к спасению. В этом и была его кара, на это и была обречена его преступная душа.
Страх принуждал его совершить снова то самое дело, которое внушало ему такой невыносимый страх.
Однако достаточно будет держать Чаффи взаперти, как он решил. Джонас собирался бежать, когда уляжется первое волнение и тревога и когда его попытка не возбудит ни в ком подозрения. А тем временем сиделки уймут старика; да если б ему и вздумалось поговорить, их ничем не удивишь. Известно, что такое сиделки.
И все же он не на ветер сказал, что старику надо заткнуть рот. Он решил, что заставит его молчать, и ему важно было добиться этой цели, все равно какими средствами. Всю жизнь он был резок, груб и жесток с беднягой Чаффи, и насилие казалось ему вполне естественным по отношению к старику. «Ему заткнут рот, если он будет говорить, и свяжут руки, если он будет писать, – говорил про себя Джонас, глядя на старика, когда они сидели вдвоем. – Для этого он достаточно полоумный, а я ни перед чем не остановлюсь!»
Т-с-с!
Он все прислушивался! К каждому звуку. Он прислушивался с тех самых пор, но этого еще не было. Банкротство страхового общества; бегство Кримпла и Буллами с награбленным добром, в том числе, как он и опасался, с его собственным векселем, которого он не нашел в бумажнике убитого и который вместе с деньгами мистера Пекснифа был, очевидно, переслан тому или другому из этих надежных друзей для помещения в банк; понесенные им огромные потери и до сих пор висевшая над ним угроза быть привлеченным к ответственности в качестве одного из директоров обанкротившейся фирмы – мысли об этом возникали в его уме постоянно, но он не мог на них сосредоточиться. Он знал, что они тут, но в ярости, замешательстве и отчаянии думал только об одном – когда же найдут мертвое тело в лесу.
Он пытался – он непрестанно пытался – не то чтобы забыть, что оно лежит там, – забыть об этом было невозможно, – но не мучить себя яркими картинами, возникавшими в воображении: вот он бродит вокруг, все вокруг тела, тихонько ступая по листьям, видит его в просвет между ветвями и подходит все ближе и ближе, спугивая мух, которые густо усеяли его, точно кучками сушеной смородины. Он неотвязно думал о минуте, когда тело будет найдено, и напряженно прислушивался к каждому стуку, к каждому крику, к шуму шагов, то приближавшихся, то удалявшихся от дома, следил в окно за прохожими на улице, боясь выдать себя словом, взглядом или движением. И чем больше его мысли сосредоточивались на той минуте, когда тело будет найдено, тем сильнее приковывало их оно само, одиноко лежащее в лесу. Он: словно показывал его всем и каждому кого видел: «Слушайте! Вы знаете про это? Уже нашли? И подозревают меня?» Если бы его приговорили носить это тело на руках и повергать для опознания к ногам каждого встречного, то и тогда оно не могло бы находиться при нем более неотлучно и не занимало бы его мыслей с таким неотвязным упорством.
И все же он ни о чем не жалел. Ни раскаяние, ни угрызения совести не тревожили его: он только опасался за себя. Смутное сознание, что, решившись на убийство, он погубил себя, только разжигало его злобность и мстительность и придавало еще больше цены тому, чего он добился. Тот человек убит: ничто не могло этого изменить. Он все еще торжествовал при этой мысли.
Он ревниво следил за Чаффи с самого дня убийства, оставляя его редко и только в силу необходимости, да и то лишь на самое короткое время. Теперь они были одни. Спускались сумерки, и назначенное время подходило все ближе. Джонас расхаживал взад и вперед по комнате. Старик сидел в своем привычном уголке.
Всякий пустяк становился для убийцы источником тревоги, и на этот раз его беспокоило отсутствие жены, которая ушла из дому еще днем и до сих пор не вернулась. Не привязанность к ней была тому причиной: он опасался, как бы ее не задержали по дороге и не принудили сказать что-нибудь такое, что изобличит его, когда вести об этом дойдут до Лондона. Почем знать, она, быть может, стучалась к нему в дверь, когда его не было, и догадалась о его замысле. Черт бы взял эту дуру с ее постной рожей, с нее станет шляться взад и вперед по всему дому! Где она сейчас?
– Она пошла к своему доброму другу, миссис Тоджерс, – ответил старик, когда он задал ему этот вопрос, злобно выбранившись.
Ну да, так и есть! Вечно таскается потихоньку к этой старухе. Ему-то она не друг. Почем знать, какую дьявольскую штуку они там высидят вместе? Пускай немедленно приведут ее домой.
Старик, тихонько бормоча что-то, поднялся с места, словно собираясь идти сам; но Джонас с нетерпеливой бранью толкнул его обратно в кресло и кликнул служанку. Отослав ее с этим поручением, он опять стал расхаживать взад и вперед и не останавливался до тех пор, пока она не вернулась, что произошло довольно скоро – дорога была недальняя, да и девушка очень торопилась.
– Ну, так где же она? Вернулась?
– Нет; она вот уже три часа как ушла оттуда.
– Ушла оттуда! Одна?
Посланница не спросила, думая, что это само собой разумеется.
– Этакая дура, черт бы вас побрал! Принесите свечи!
Не успела она выйти из комнаты, как старый конторщик, который необычайно внимательно следил за Джонасом с тех пор, как тот спросил про жену, неожиданно напал на него.
– Оставьте ее! – кричал старик. – Слышите! Отдайте ее мне! Скажите мне, что вы с ней сделали? Сейчас же! На этот счет я ничего не обещал. Скажите мне, что вы с ней сделали?
Он схватил Джонаса за шиворот, вцепился в него – и очень крепко.
– Вы не уйдете от меня! – кричал старик. – У меня хватит сил позвать соседей, и я их позову, если вы ее не отдадите. Оставьте ее!
Застигнутый врасплох Джонас так растерялся, что у него недостало духу разжать руки старика, и он стоял, глядя на него, в потемках, не смея шевельнуть и пальцем. Единственное, на что он отважился, – это спросить Чаффи, что с ним такое.
– Я хочу знать, что вы с ней сделали! – настаивал Чаффи. – Вы ответите за каждый волосок на ее голове. Бедняжка! Где она?
– Что с вами, полоумный вы старик! – дрожащими губами выговорил Джонас. – Или вы рехнулись?
– Можно было рехнуться от всего, что я видел в этом доме! – воскликнул Чаффи. – Где мой старый хозяин? Где его единственный сын, которого я качал на коленях ребенком? Где она, та, что была последней? Та, что таяла на моих глазах день за днем и плакала во мраке ночи? Она была последней, последним моим другом! Помоги мне, господи, она была последним моим утешением!
Видя, что слезы катятся по его лицу, Джонас набрался храбрости: он оторвал от себя его руки и отшвырнул его, прежде чем ответить.
– Вы слышали, что я спрашивал про нее! Вы видели, что я посылал за ней! Как же я могу отдать вам то, чего у меня нет, вы, идиот? Ей-богу, я бы с радостью отдал ее вам, если б мог, отличная бы вышла парочка!
– Если с ней что-нибудь случилось, – вскричал Чаффи, – берегитесь! Я стар и выжил из ума, но иногда память возвращается ко мне, и если с ней что-нибудь случилось…
– Подите вы к черту, – прервал его Джонас, не повышая голоса, – что с ней могло случиться, по-вашему? Я, так же как и вы, не знаю, куда она девалась, а хотел бы знать. Подождите, пока она вернется домой, тогда увидите: теперь она скоро должна прийти. Довольно с вас этого?
– Берегитесь! – воскликнул старик. – За каждый волосок на ее голове, за каждый волосок вы ответите мне! Я этого не потерплю. Я… я слишком долго терпел, Джонас. Я молчу, но… но… но могу и заговорить. Я… я… я могу и заговорить, – заикаясь, бормотал старик, с трудом волоча ноги к креслу и обратив на Джонаса угрожающий, хотя и потухший взгляд.
«Ты можешь заговорить, вот как? – подумал Джонас. – Ну-ну, так мы заткнем тебе глотку. Хорошо еще, что я узнал об этом вовремя. Лучше предупредить болезнь, чем лечить ее».
Он то пробовал запугать Чаффи, то старался его задобрить и в то же время так боялся старика, что крупные капли пота выступили у него на лбу и стояли не просыхая. Необычный для него тон и беспокойные движения достаточно ясно показывали, что он боится, но особенно это видно было по его лицу теперь, когда внесли свечи, и он зашагал по комнате, то и дело поглядывая на Чаффи.
Он остановился у окна в раздумье. Лавка напротив была освещена, и торговец с покупателем склонились над стойкой, читая какое-то печатное объявление. Это зрелище мгновенно вернуло его к мысли, о которой он на время позабыл: «Слушайте! Вы знаете про это? Уже нашли? И подозревают меня?»
Чей-то стук в дверь.
– Что такое?
– Приятный вечер, – произнес голос миссис Гэмп, – хотя и жарко, но чего же другого ожидать, мистер Чезлвит, господь с вами, когда огурцы по два пенса за тройку. Как чувствует себя нынче мистер Чаффи, сэр?
Говоря это, миссис Гэмп держалась что-то уж очень близко к дверям и приседала чаше обыкновенного. Казалось, она чувствовала себя далеко не так свободно, как всегда.
– Отведите старика в его комнату, – сказал Джонас ей на ухо, подойдя к ней поближе. – Он заговаривается нынче вечером, совсем рехнулся. Не говорите при нем ничего, а потом опять приходите сюда.
– Ах он, мой голубчик! – воскликнула миссис Гэмп необыкновенно ласково. – Весь дрожит!
– Как же ему не дрожать, – заметил Джонас, – после такого буйного припадка. Ведите его наверх. Миссис Гэмп помогла старику подняться на ноги.
– Вот так, дорогой мой старичок! – приговаривала миссис Гэмп голосом, который был в одно и то же время и успокоительным и ободряющим. – Вот так, миленький мой мистер Чаффи! Ну пойдем, пойдем в вашу комнатку, сударь, вы там полежите немножко на постельке, а то ведь вы весь трясетесь, будто ваши драгоценные косточки ходят на пружинах. Вот так, мой хороший! Пойдем вместе с Сарой.
– Она вернулась домой? – спросил старик.
– Она сию минуту вернется, – отвечала миссис Гэмп. – Идемте с Сарой, мистер Чаффи. Идемте со своей родной Сарой!
Добрая женщина не имела в виду никого в особенности; обещая скорое возвращение той особы, о которой беспокоился мистер Чаффи, она сболтнула это для того, чтобы успокоить старика. Однако ее слова оказали свое действие, он позволил себя увести, и оба они ушли из комнаты вместе.
Джонас опять подошел к окну. В лавке напротив все еще читали печатное объявление, и теперь вместе с теми двумя читал кто-то третий. Что это могло быть, отчего они так заинтересовались?
Они о чем-то заспорили или начали обсуждать что-то, так как все разом подняли голову от бумаги, и один из троих, который заглядывал через плечо другому, отступил назад, объясняя или показывая что-то жестом.
О, ужас! Как это похоже на тот удар, что он нанес в лесу!
Он отпрянул от окна, словно удар нанесли ему самому. Шатаясь, опустился он в кресло, думая о перемене в миссис Гэмп, которая выражалась в новоявленной нежности к ее пациенту. Неужели это оттого, что нашли? Оттого, что она уже знает? Оттого, что она подозревает его?
– Мистера Чаффи я уложила, – сказала миссис Гэмп, возвратившись, – может, и польза ему от этого будет, мистер Чезлвит; вреда не будет, а польза может быть, не беспокойтесь!
– Сядьте, – хрипло сказал Джонас, – и давайте покончим с этим делом. Где другая женщина?
– Другая особа теперь с ним, – отвечала она.
– Ну и правильно, – сказал Джонас. – Его нельзя оставлять одного. Ведь он на меня набросился нынче – вцепился вот сюда, в воротник – прямо как бешеная собака. Хоть он и старый и сил у него нет в обыкновение время, а тут я его еле оторвал. Вы… Тс-с! Нет, нет, ничего… Вы говорили мне, как зовут другую женщину? Я позабыл.
– Я упоминала Бетси Приг, – сказала миссис Гэмп.
– На нее ведь можно положиться?
– Никак нельзя! – сказала миссис Гэмп. – Да я ее и не привела, мистер Чезлвит. Я привела другую, вот эта уж действительно подходящая во всех отношениях.
– Как ее зовут? – спросил Джонас.
Миссис Гэмп посмотрела на него довольно странным взглядом, ничего не отвечая, хотя, по-видимому, поняла вопрос.
– Как ее фамилия? – повторил Джонас.
– Ее фамилия, – сказала миссис Гэмп, – Гаррис.
Удивительное дело, каких усилий стоило миссис Гэмп выговорить фамилию, которая в другое время не сходила у нее с языка. Она раза три или четыре раскрывала рот, прежде чем ей удалось произнести ее; а после того как выговорила, прижала руку к груди и закатила глаза, словно собиралась упасть в обморок. Но, зная, что она подвержена целому легиону всяких болезней, при которых время от времени требуется глоточек спиртного дли поддержания ее жизни и которые проявляются с особенной силой, когда этого лекарства нет под руками, Джонас подумал только, что у страдалицы, должно быть, как раз такой приступ.
– Ну, – сказал он торопливо, чувствуя, что совершенно неспособен сосредоточить свое рассеянное внимание на этом предмете, – так вы с ней вдвоем беретесь ходить за ним?
Миссис Гэмп ответила утвердительно и еле-еле выговорила обычную свою фразу: «По очереди: одна дежурит, другая свободна». Но она говорила таким дрожащим голосом, что сочла необходимым прибавить: «Нервы у меня нынче что-то так разошлись, никакими словами не описать!»
Джонас вдруг насторожился, прислушиваясь; затем поспешно сказал:
– Из-за условий мы с вами не поссоримся. Пускай будут такие же, как раньше. Держите его взаперти и не давайте ему болтать. Его надо приструнить. Нынче вечером он забрал себе в голову, что моя жена умерла, и набросился на меня, как будто я ее убил. Это бывает с полоумными, вообразят себе эдакое про самых своих близких, верно?
Миссис Гэмп выразила согласие коротким стоном.
– Так держите его под замком, а не то он мне наделает бед во время такого припадка. И не верьте ни единому его слову, потому что он всего больше завирается в такое время, когда кажется всего разумнее. Но это вы уже знаете. Позовите ко мне другую.
– Другую особу, сэр? – спросила миссис Гэмп.
– Да! Ступайте к нему и пришлите другую. Скорей! Мне некогда.
Миссис Гэмп попятилась шага на два, на три к порогу и остановилась там.
– Значит, вы желаете, мистер Чезлвит, – произнесла она дрожащим голосом, похожим на хриплое карканье, – видеть другую особу, да?
Но страшная перемена в Джонасе без слов сказала ей, что он уже увидел другую особу. Прежде чем она успела оглянуться на дверь, ее отстранила рука старого Мартина, а вместе с ним вошли Чаффи и Джон Уэстлок.
– Не выпускайте никого из дома, – сказал Мартин. – Этот человек – сын моего брата, воспитанный во зле и обреченный злу. Если он только тронется с места или повысит голос, откройте окно и зовите на помощь!
– Кто вам дал право распоряжаться в этом доме? – едва слышно спросил Джонас.
– Это право дало мне ваше преступление. Войдите сюда!
Неудержимое восклицание сорвалось с губ Джонаса, когда Льюсом вошел в комнату. Это был не стон, не вопль, не какое-нибудь слово, но звук, какого еще не доводилось слышать присутствующим; он выражал все происходившее в преступной душе Джонаса с почти нечеловеческой силой.
И ради этого он совершил убийство! Ради этого обрек себя на опасности, душевные муки, бесчисленные страхи! Он спрятал свою тайну в лесу, вдавил, втоптал ее в окровавленную землю; а она появилась тут, нежданно-негаданно, за много миль от того места, известная многим, разглашенная устами старика, к которому, словно чудом, вернулись крепость и сила, чтобы эта тайна могла поднять голос против Джонаса!
Он положил руку на спинку стула и обвел всех взглядом. Напрасно старался он глядеть презрительно или с обычной своей дерзостью. Он упал бы, если б не держался за стул, но все же он не сдавался.
– Я знаю этого молодца, – сказал он, переводя дыхание на каждом слове и указывая дрожащим пальцем на Льюсома. – Таких вралей свет не создавал. Что он там еще придумал? Ха-ха! Да и вы тоже хороши! Ведь этот мой дядюшка впал в детство, хуже чем мой отец в старости, хуже чем вот этот самый Чаффи. За каким чертом вы вломились ко мне, – прибавил он, злобно глядя на Джона Уэстлока и Марка Тэпли (который вошел в комнату вместе с Льюсомом), – для чего вы сюда притащились и привели с собой этих двух идиотов и мошенников? Эй, вы! Откройте дверь! Гоните чужих вон!
– Вот что я вам скажу, – объявил мистер Тэпли, выступая вперед, – если бы только не ваша фамилия, я бы сам вас поволок по улицам, один, без помощников, да! Так бы и сделал! И не старайтесь глядеть на меня так, словно съесть хотите. Ничего у вас не выйдет! А теперь продолжайте, сэр, – обратился он к старому Мартину. – Поставьте этого изверга на колени! Если ему хочется шума, пожалуйста: я подниму такой крик, что сбежится полгорода; и это так же верно, как то, что он весь дрожит с головы до пяток. Продолжайте, сэр! Пусть только сунется ко мне, увидит тогда, умею я держать слово или нет.
После этой тирады Марк скрестил руки и уселся на подоконнике, выражая своей позой полную готовность ко всему решительно; по-видимому, он нисколько не задумался бы сам выпрыгнуть в окошко или вышвырнуть в него Джонаса, стоило только намекнуть, что это желательно собравшимся.
Старый Мартин повернулся к Льюсому.
– Тот ли это человек, – спросил он, простирая руку к Джонасу, – или нет?
– Вам достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в этом и в правдивости моих слов, – ответил тот. – Он мой свидетель.
– Ах, брат! – воскликнул старый Мартин, сжимая руки и возводя глаза к небу. – Ах, брат, брат! Разве для того мы полжизни чуждались друг друга, чтобы ты породил такого негодяя, а я обратил жизнь в пустыню, иссушив все цветы вокруг себя? И неужели к этому свелся весь смысл твоей и моей жизни, что ты растил, воспитывал, обучал и берег негодяя и заботился о нем; а я стал орудием его казни, когда уже ничто не может вернуть упущенного?
С этими словами он опустился в кресло и, отвернувшись в сторону, умолк на минуту. Потом продолжал с новой силой:
– Но наши заблуждения дали всходы, и пагубная жатва должна быть вытоптана. Пока еще не поздно. Вы на очной ставке с этим человеком, с этим извергом, не для того, чтобы щадить его, но чтобы поступить с ним по справедливости. Выслушайте, не поддавайтесь, стойте на своем, делайте, что хотите – мое решение останется неизменным. Что ж, приступим! А вы, – обратился он к Чаффи, – расскажите, что знаете, из любви к вашему старому другу, добрый человек!
– Я молчал из любви к нему! – воскликнул старик. – Он так просил меня. На смертном одре он заставил меня обещать ему это. Я бы никогда не рассказал, если б вы без меня не узнали так много. Ведь я все думал об этом с тех самых пор – не мог не думать; иной раз мне все это представлялось как во сне, только днем, а не ночью. Разве бывают такие сны? – спросил Чаффи, тревожно глядя в лицо старому Мартину.
Настал тот вечер, когда старый конторщик должен был поступить под надзор своих сторожей. Доведенный чуть ли не до сумасшествия мыслями о своем злодеянии, Джонас все же не позабыл об этом.
Терзаясь страхом, он не мог этого не помнить, ибо от настойчивости в выполнении задуманного зависела собственная его безопасность. Один намек, одно слово старика, пойманное в такую минуту настороженным слухом, могло повлечь за собой целую цепь подозрений и погубить его. Он зорко следил за всеми путями, ведущими к раскрытию его вины, и эта зоркость обострялась имеете с сознанием опасности, которая грозила ему. С преступлением на совести, терзаясь бесчисленными тревогами и страхами, не дававшими ему покоя ни днем ни ночью, он совершил бы убийство еще раз, если б увидел, что этот путь ведет к спасению. В этом и была его кара, на это и была обречена его преступная душа.
Страх принуждал его совершить снова то самое дело, которое внушало ему такой невыносимый страх.
Однако достаточно будет держать Чаффи взаперти, как он решил. Джонас собирался бежать, когда уляжется первое волнение и тревога и когда его попытка не возбудит ни в ком подозрения. А тем временем сиделки уймут старика; да если б ему и вздумалось поговорить, их ничем не удивишь. Известно, что такое сиделки.
И все же он не на ветер сказал, что старику надо заткнуть рот. Он решил, что заставит его молчать, и ему важно было добиться этой цели, все равно какими средствами. Всю жизнь он был резок, груб и жесток с беднягой Чаффи, и насилие казалось ему вполне естественным по отношению к старику. «Ему заткнут рот, если он будет говорить, и свяжут руки, если он будет писать, – говорил про себя Джонас, глядя на старика, когда они сидели вдвоем. – Для этого он достаточно полоумный, а я ни перед чем не остановлюсь!»
Т-с-с!
Он все прислушивался! К каждому звуку. Он прислушивался с тех самых пор, но этого еще не было. Банкротство страхового общества; бегство Кримпла и Буллами с награбленным добром, в том числе, как он и опасался, с его собственным векселем, которого он не нашел в бумажнике убитого и который вместе с деньгами мистера Пекснифа был, очевидно, переслан тому или другому из этих надежных друзей для помещения в банк; понесенные им огромные потери и до сих пор висевшая над ним угроза быть привлеченным к ответственности в качестве одного из директоров обанкротившейся фирмы – мысли об этом возникали в его уме постоянно, но он не мог на них сосредоточиться. Он знал, что они тут, но в ярости, замешательстве и отчаянии думал только об одном – когда же найдут мертвое тело в лесу.
Он пытался – он непрестанно пытался – не то чтобы забыть, что оно лежит там, – забыть об этом было невозможно, – но не мучить себя яркими картинами, возникавшими в воображении: вот он бродит вокруг, все вокруг тела, тихонько ступая по листьям, видит его в просвет между ветвями и подходит все ближе и ближе, спугивая мух, которые густо усеяли его, точно кучками сушеной смородины. Он неотвязно думал о минуте, когда тело будет найдено, и напряженно прислушивался к каждому стуку, к каждому крику, к шуму шагов, то приближавшихся, то удалявшихся от дома, следил в окно за прохожими на улице, боясь выдать себя словом, взглядом или движением. И чем больше его мысли сосредоточивались на той минуте, когда тело будет найдено, тем сильнее приковывало их оно само, одиноко лежащее в лесу. Он: словно показывал его всем и каждому кого видел: «Слушайте! Вы знаете про это? Уже нашли? И подозревают меня?» Если бы его приговорили носить это тело на руках и повергать для опознания к ногам каждого встречного, то и тогда оно не могло бы находиться при нем более неотлучно и не занимало бы его мыслей с таким неотвязным упорством.
И все же он ни о чем не жалел. Ни раскаяние, ни угрызения совести не тревожили его: он только опасался за себя. Смутное сознание, что, решившись на убийство, он погубил себя, только разжигало его злобность и мстительность и придавало еще больше цены тому, чего он добился. Тот человек убит: ничто не могло этого изменить. Он все еще торжествовал при этой мысли.
Он ревниво следил за Чаффи с самого дня убийства, оставляя его редко и только в силу необходимости, да и то лишь на самое короткое время. Теперь они были одни. Спускались сумерки, и назначенное время подходило все ближе. Джонас расхаживал взад и вперед по комнате. Старик сидел в своем привычном уголке.
Всякий пустяк становился для убийцы источником тревоги, и на этот раз его беспокоило отсутствие жены, которая ушла из дому еще днем и до сих пор не вернулась. Не привязанность к ней была тому причиной: он опасался, как бы ее не задержали по дороге и не принудили сказать что-нибудь такое, что изобличит его, когда вести об этом дойдут до Лондона. Почем знать, она, быть может, стучалась к нему в дверь, когда его не было, и догадалась о его замысле. Черт бы взял эту дуру с ее постной рожей, с нее станет шляться взад и вперед по всему дому! Где она сейчас?
– Она пошла к своему доброму другу, миссис Тоджерс, – ответил старик, когда он задал ему этот вопрос, злобно выбранившись.
Ну да, так и есть! Вечно таскается потихоньку к этой старухе. Ему-то она не друг. Почем знать, какую дьявольскую штуку они там высидят вместе? Пускай немедленно приведут ее домой.
Старик, тихонько бормоча что-то, поднялся с места, словно собираясь идти сам; но Джонас с нетерпеливой бранью толкнул его обратно в кресло и кликнул служанку. Отослав ее с этим поручением, он опять стал расхаживать взад и вперед и не останавливался до тех пор, пока она не вернулась, что произошло довольно скоро – дорога была недальняя, да и девушка очень торопилась.
– Ну, так где же она? Вернулась?
– Нет; она вот уже три часа как ушла оттуда.
– Ушла оттуда! Одна?
Посланница не спросила, думая, что это само собой разумеется.
– Этакая дура, черт бы вас побрал! Принесите свечи!
Не успела она выйти из комнаты, как старый конторщик, который необычайно внимательно следил за Джонасом с тех пор, как тот спросил про жену, неожиданно напал на него.
– Оставьте ее! – кричал старик. – Слышите! Отдайте ее мне! Скажите мне, что вы с ней сделали? Сейчас же! На этот счет я ничего не обещал. Скажите мне, что вы с ней сделали?
Он схватил Джонаса за шиворот, вцепился в него – и очень крепко.
– Вы не уйдете от меня! – кричал старик. – У меня хватит сил позвать соседей, и я их позову, если вы ее не отдадите. Оставьте ее!
Застигнутый врасплох Джонас так растерялся, что у него недостало духу разжать руки старика, и он стоял, глядя на него, в потемках, не смея шевельнуть и пальцем. Единственное, на что он отважился, – это спросить Чаффи, что с ним такое.
– Я хочу знать, что вы с ней сделали! – настаивал Чаффи. – Вы ответите за каждый волосок на ее голове. Бедняжка! Где она?
– Что с вами, полоумный вы старик! – дрожащими губами выговорил Джонас. – Или вы рехнулись?
– Можно было рехнуться от всего, что я видел в этом доме! – воскликнул Чаффи. – Где мой старый хозяин? Где его единственный сын, которого я качал на коленях ребенком? Где она, та, что была последней? Та, что таяла на моих глазах день за днем и плакала во мраке ночи? Она была последней, последним моим другом! Помоги мне, господи, она была последним моим утешением!
Видя, что слезы катятся по его лицу, Джонас набрался храбрости: он оторвал от себя его руки и отшвырнул его, прежде чем ответить.
– Вы слышали, что я спрашивал про нее! Вы видели, что я посылал за ней! Как же я могу отдать вам то, чего у меня нет, вы, идиот? Ей-богу, я бы с радостью отдал ее вам, если б мог, отличная бы вышла парочка!
– Если с ней что-нибудь случилось, – вскричал Чаффи, – берегитесь! Я стар и выжил из ума, но иногда память возвращается ко мне, и если с ней что-нибудь случилось…
– Подите вы к черту, – прервал его Джонас, не повышая голоса, – что с ней могло случиться, по-вашему? Я, так же как и вы, не знаю, куда она девалась, а хотел бы знать. Подождите, пока она вернется домой, тогда увидите: теперь она скоро должна прийти. Довольно с вас этого?
– Берегитесь! – воскликнул старик. – За каждый волосок на ее голове, за каждый волосок вы ответите мне! Я этого не потерплю. Я… я слишком долго терпел, Джонас. Я молчу, но… но… но могу и заговорить. Я… я… я могу и заговорить, – заикаясь, бормотал старик, с трудом волоча ноги к креслу и обратив на Джонаса угрожающий, хотя и потухший взгляд.
«Ты можешь заговорить, вот как? – подумал Джонас. – Ну-ну, так мы заткнем тебе глотку. Хорошо еще, что я узнал об этом вовремя. Лучше предупредить болезнь, чем лечить ее».
Он то пробовал запугать Чаффи, то старался его задобрить и в то же время так боялся старика, что крупные капли пота выступили у него на лбу и стояли не просыхая. Необычный для него тон и беспокойные движения достаточно ясно показывали, что он боится, но особенно это видно было по его лицу теперь, когда внесли свечи, и он зашагал по комнате, то и дело поглядывая на Чаффи.
Он остановился у окна в раздумье. Лавка напротив была освещена, и торговец с покупателем склонились над стойкой, читая какое-то печатное объявление. Это зрелище мгновенно вернуло его к мысли, о которой он на время позабыл: «Слушайте! Вы знаете про это? Уже нашли? И подозревают меня?»
Чей-то стук в дверь.
– Что такое?
– Приятный вечер, – произнес голос миссис Гэмп, – хотя и жарко, но чего же другого ожидать, мистер Чезлвит, господь с вами, когда огурцы по два пенса за тройку. Как чувствует себя нынче мистер Чаффи, сэр?
Говоря это, миссис Гэмп держалась что-то уж очень близко к дверям и приседала чаше обыкновенного. Казалось, она чувствовала себя далеко не так свободно, как всегда.
– Отведите старика в его комнату, – сказал Джонас ей на ухо, подойдя к ней поближе. – Он заговаривается нынче вечером, совсем рехнулся. Не говорите при нем ничего, а потом опять приходите сюда.
– Ах он, мой голубчик! – воскликнула миссис Гэмп необыкновенно ласково. – Весь дрожит!
– Как же ему не дрожать, – заметил Джонас, – после такого буйного припадка. Ведите его наверх. Миссис Гэмп помогла старику подняться на ноги.
– Вот так, дорогой мой старичок! – приговаривала миссис Гэмп голосом, который был в одно и то же время и успокоительным и ободряющим. – Вот так, миленький мой мистер Чаффи! Ну пойдем, пойдем в вашу комнатку, сударь, вы там полежите немножко на постельке, а то ведь вы весь трясетесь, будто ваши драгоценные косточки ходят на пружинах. Вот так, мой хороший! Пойдем вместе с Сарой.
– Она вернулась домой? – спросил старик.
– Она сию минуту вернется, – отвечала миссис Гэмп. – Идемте с Сарой, мистер Чаффи. Идемте со своей родной Сарой!
Добрая женщина не имела в виду никого в особенности; обещая скорое возвращение той особы, о которой беспокоился мистер Чаффи, она сболтнула это для того, чтобы успокоить старика. Однако ее слова оказали свое действие, он позволил себя увести, и оба они ушли из комнаты вместе.
Джонас опять подошел к окну. В лавке напротив все еще читали печатное объявление, и теперь вместе с теми двумя читал кто-то третий. Что это могло быть, отчего они так заинтересовались?
Они о чем-то заспорили или начали обсуждать что-то, так как все разом подняли голову от бумаги, и один из троих, который заглядывал через плечо другому, отступил назад, объясняя или показывая что-то жестом.
О, ужас! Как это похоже на тот удар, что он нанес в лесу!
Он отпрянул от окна, словно удар нанесли ему самому. Шатаясь, опустился он в кресло, думая о перемене в миссис Гэмп, которая выражалась в новоявленной нежности к ее пациенту. Неужели это оттого, что нашли? Оттого, что она уже знает? Оттого, что она подозревает его?
– Мистера Чаффи я уложила, – сказала миссис Гэмп, возвратившись, – может, и польза ему от этого будет, мистер Чезлвит; вреда не будет, а польза может быть, не беспокойтесь!
– Сядьте, – хрипло сказал Джонас, – и давайте покончим с этим делом. Где другая женщина?
– Другая особа теперь с ним, – отвечала она.
– Ну и правильно, – сказал Джонас. – Его нельзя оставлять одного. Ведь он на меня набросился нынче – вцепился вот сюда, в воротник – прямо как бешеная собака. Хоть он и старый и сил у него нет в обыкновение время, а тут я его еле оторвал. Вы… Тс-с! Нет, нет, ничего… Вы говорили мне, как зовут другую женщину? Я позабыл.
– Я упоминала Бетси Приг, – сказала миссис Гэмп.
– На нее ведь можно положиться?
– Никак нельзя! – сказала миссис Гэмп. – Да я ее и не привела, мистер Чезлвит. Я привела другую, вот эта уж действительно подходящая во всех отношениях.
– Как ее зовут? – спросил Джонас.
Миссис Гэмп посмотрела на него довольно странным взглядом, ничего не отвечая, хотя, по-видимому, поняла вопрос.
– Как ее фамилия? – повторил Джонас.
– Ее фамилия, – сказала миссис Гэмп, – Гаррис.
Удивительное дело, каких усилий стоило миссис Гэмп выговорить фамилию, которая в другое время не сходила у нее с языка. Она раза три или четыре раскрывала рот, прежде чем ей удалось произнести ее; а после того как выговорила, прижала руку к груди и закатила глаза, словно собиралась упасть в обморок. Но, зная, что она подвержена целому легиону всяких болезней, при которых время от времени требуется глоточек спиртного дли поддержания ее жизни и которые проявляются с особенной силой, когда этого лекарства нет под руками, Джонас подумал только, что у страдалицы, должно быть, как раз такой приступ.
– Ну, – сказал он торопливо, чувствуя, что совершенно неспособен сосредоточить свое рассеянное внимание на этом предмете, – так вы с ней вдвоем беретесь ходить за ним?
Миссис Гэмп ответила утвердительно и еле-еле выговорила обычную свою фразу: «По очереди: одна дежурит, другая свободна». Но она говорила таким дрожащим голосом, что сочла необходимым прибавить: «Нервы у меня нынче что-то так разошлись, никакими словами не описать!»
Джонас вдруг насторожился, прислушиваясь; затем поспешно сказал:
– Из-за условий мы с вами не поссоримся. Пускай будут такие же, как раньше. Держите его взаперти и не давайте ему болтать. Его надо приструнить. Нынче вечером он забрал себе в голову, что моя жена умерла, и набросился на меня, как будто я ее убил. Это бывает с полоумными, вообразят себе эдакое про самых своих близких, верно?
Миссис Гэмп выразила согласие коротким стоном.
– Так держите его под замком, а не то он мне наделает бед во время такого припадка. И не верьте ни единому его слову, потому что он всего больше завирается в такое время, когда кажется всего разумнее. Но это вы уже знаете. Позовите ко мне другую.
– Другую особу, сэр? – спросила миссис Гэмп.
– Да! Ступайте к нему и пришлите другую. Скорей! Мне некогда.
Миссис Гэмп попятилась шага на два, на три к порогу и остановилась там.
– Значит, вы желаете, мистер Чезлвит, – произнесла она дрожащим голосом, похожим на хриплое карканье, – видеть другую особу, да?
Но страшная перемена в Джонасе без слов сказала ей, что он уже увидел другую особу. Прежде чем она успела оглянуться на дверь, ее отстранила рука старого Мартина, а вместе с ним вошли Чаффи и Джон Уэстлок.
– Не выпускайте никого из дома, – сказал Мартин. – Этот человек – сын моего брата, воспитанный во зле и обреченный злу. Если он только тронется с места или повысит голос, откройте окно и зовите на помощь!
– Кто вам дал право распоряжаться в этом доме? – едва слышно спросил Джонас.
– Это право дало мне ваше преступление. Войдите сюда!
Неудержимое восклицание сорвалось с губ Джонаса, когда Льюсом вошел в комнату. Это был не стон, не вопль, не какое-нибудь слово, но звук, какого еще не доводилось слышать присутствующим; он выражал все происходившее в преступной душе Джонаса с почти нечеловеческой силой.
И ради этого он совершил убийство! Ради этого обрек себя на опасности, душевные муки, бесчисленные страхи! Он спрятал свою тайну в лесу, вдавил, втоптал ее в окровавленную землю; а она появилась тут, нежданно-негаданно, за много миль от того места, известная многим, разглашенная устами старика, к которому, словно чудом, вернулись крепость и сила, чтобы эта тайна могла поднять голос против Джонаса!
Он положил руку на спинку стула и обвел всех взглядом. Напрасно старался он глядеть презрительно или с обычной своей дерзостью. Он упал бы, если б не держался за стул, но все же он не сдавался.
– Я знаю этого молодца, – сказал он, переводя дыхание на каждом слове и указывая дрожащим пальцем на Льюсома. – Таких вралей свет не создавал. Что он там еще придумал? Ха-ха! Да и вы тоже хороши! Ведь этот мой дядюшка впал в детство, хуже чем мой отец в старости, хуже чем вот этот самый Чаффи. За каким чертом вы вломились ко мне, – прибавил он, злобно глядя на Джона Уэстлока и Марка Тэпли (который вошел в комнату вместе с Льюсомом), – для чего вы сюда притащились и привели с собой этих двух идиотов и мошенников? Эй, вы! Откройте дверь! Гоните чужих вон!
– Вот что я вам скажу, – объявил мистер Тэпли, выступая вперед, – если бы только не ваша фамилия, я бы сам вас поволок по улицам, один, без помощников, да! Так бы и сделал! И не старайтесь глядеть на меня так, словно съесть хотите. Ничего у вас не выйдет! А теперь продолжайте, сэр, – обратился он к старому Мартину. – Поставьте этого изверга на колени! Если ему хочется шума, пожалуйста: я подниму такой крик, что сбежится полгорода; и это так же верно, как то, что он весь дрожит с головы до пяток. Продолжайте, сэр! Пусть только сунется ко мне, увидит тогда, умею я держать слово или нет.
После этой тирады Марк скрестил руки и уселся на подоконнике, выражая своей позой полную готовность ко всему решительно; по-видимому, он нисколько не задумался бы сам выпрыгнуть в окошко или вышвырнуть в него Джонаса, стоило только намекнуть, что это желательно собравшимся.
Старый Мартин повернулся к Льюсому.
– Тот ли это человек, – спросил он, простирая руку к Джонасу, – или нет?
– Вам достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в этом и в правдивости моих слов, – ответил тот. – Он мой свидетель.
– Ах, брат! – воскликнул старый Мартин, сжимая руки и возводя глаза к небу. – Ах, брат, брат! Разве для того мы полжизни чуждались друг друга, чтобы ты породил такого негодяя, а я обратил жизнь в пустыню, иссушив все цветы вокруг себя? И неужели к этому свелся весь смысл твоей и моей жизни, что ты растил, воспитывал, обучал и берег негодяя и заботился о нем; а я стал орудием его казни, когда уже ничто не может вернуть упущенного?
С этими словами он опустился в кресло и, отвернувшись в сторону, умолк на минуту. Потом продолжал с новой силой:
– Но наши заблуждения дали всходы, и пагубная жатва должна быть вытоптана. Пока еще не поздно. Вы на очной ставке с этим человеком, с этим извергом, не для того, чтобы щадить его, но чтобы поступить с ним по справедливости. Выслушайте, не поддавайтесь, стойте на своем, делайте, что хотите – мое решение останется неизменным. Что ж, приступим! А вы, – обратился он к Чаффи, – расскажите, что знаете, из любви к вашему старому другу, добрый человек!
– Я молчал из любви к нему! – воскликнул старик. – Он так просил меня. На смертном одре он заставил меня обещать ему это. Я бы никогда не рассказал, если б вы без меня не узнали так много. Ведь я все думал об этом с тех самых пор – не мог не думать; иной раз мне все это представлялось как во сне, только днем, а не ночью. Разве бывают такие сны? – спросил Чаффи, тревожно глядя в лицо старому Мартину.