Страница:
– Здоровье мистера Чаффи все по-старому, сэр; ему не хуже, да и не лучше. Я так думаю: правильно сделал тот джентльмен, что написал вам: «Пускай миссис Гэмп ходит за больным, пока я не вернусь»; ну, все как есть считают, что он доброе дело сделал, поступил по-христиански. Побольше бы таких, как он. Тогда бы мы и без церквей обошлись.
– О чем вы хотели поговорить со мной, миссис Гэмп? – спросил мистер Моулд, приступая к делу.
– Вот о чем, сэр, – отвечала миссис Гэмп, – и спасибо вам, что спросили. Есть один постоялец в трактире «Бык» в Холборне, сэр; вы подумайте, приехал туда, заболел и теперь лежит при смерти. Дневная сиделка у них уже есть, сэр, прислали из Варфоломеевского[80], и я ее отлично знаю, ее зовут миссис Приг. Очень хорошая женщина, только ночью она занята в другом месте, и им нужно кого-нибудь на ночь; потому она им и сказала – ведь мы с ней уже лет двадцать вот как дружим: «Если вам нужна самого трезвого поведения женщина, сущее утешение для больного, так лучше миссис Гэмп никого не найти. Пошлите, говорит, мальчика на Кингсгейт-стрит и перехватите ее за любую цену, потому что миссис Гэмп, говорит, стоит столько, сколько она весит, хоть бы и золотыми гинеями». Мой квартирный хозяин прибежал ко мне и говорит: «Должность у вас теперь легкая, а это место, надо полагать, будет выгодное; может, вы договоритесь и тут и там?» – «Нет, сударь, – отвечаю ему, – без ведома мистера Моулда и не подумаю даже. Если желаете, говорю, я могу сходить к мистеру Моулду, спросить его».
Тут она покосилась на гробовщика и замолчала.
– Ночное дежурство, значит? – спросил мистер Моулд, потирая подбородок.
– С восьми до восьми, сэр, не хочу вас обманывать, – отвечала миссис Гэмп.
– А потом, значит, домой? – спросил мистер Моулд.
– Потом совсем свободна, сударь, и могу ходить за мистером Чаффи. Он ведь такой тихий, ложится рано, сэр, и почти все это время, надо полагать, спать будет. Я, конечно, ничего не говорю, – продолжала миссис Гэмп с кротостью, – женщина я бедная и от лишних денег никогда не откажусь, только что же вам с этим считаться, мистер Моулд? Легче богатому кататься на верблюде, чем увидеть что-нибудь сквозь игольное ушко.[81] Это я помню, только этим и утешаюсь.
– Ну что ж, миссис Гэмп, – заметил мистер Моулд, – я не вижу никаких причин, почему бы вам при таких обстоятельствах не заработать честно на кусок хлеба. Только я бы об этом помалкивал, миссис Гэмп. Например, не стал бы рассказывать мистеру Чезлвиту без особой надобности, разве уж только он спросит прямо, когда вернется.
– Вот эти самые слова и у меня были на языке, сэр, – отвечала миссис Гэмп. – А в случае ежели больной помрет – может, вы не обидитесь, сударь, если я позволю себе сказать, что знаю кое-кого по похоронной части?
– Разумеется, нет, миссис Гэмп, – сказал Моулд весьма снисходительно. – Можете кстати упомянуть при удобном случае, что мы стараемся делать свое дело так, чтобы никого не обеспокоить и угодить на самые разные вкусы, и по возможности щадить чувства наследников, – это вам всякий скажет. Только полегче, не навязывайтесь. Полегче, полегче! Душенька, ты могла бы дать миссис Гэмп одну-две карточки, если хочешь.
Миссис Гэмп взяла карточки и, чувствуя, что в воздухе больше не пахнет ромом (бутылку убрали в шкаф), поднялась со стула, собираясь прощаться.
– Позвольте от души пожелать всего наилучшего вашему счастливому семейству, – сказала миссис Гэмп. – До свидания, миссис Моулд! На месте вашего мужа я бы вас ревновала, сударыня, а будь я на вашем месте, уж конечно ревновала бы мистера Моулда.
– Ну, ну, что это вы! Будет вам, миссис Гэмп! – отвечал очень довольный гробовщик.
– А уж молодые барышни, – говорила миссис Гэмп, приседая, – при такой их красоте, как это они умудрились так вырасти – господь их благослови! – когда родители у них совсем еще молодые, никак в толк не возьму, это уж не моего ума дело.
– Пустяки, пустяки! Подите вы, миссис Гэмп! – воскликнул Моулд. Однако он был польщен до такой степени, что даже ущипнул миссис Моулд при этих словах.
– Вот что я тебе скажу, милая, – заметил он, когда миссис Гэмп ушла наконец, – это оч-чень неглупая женщина. Эта женщина гораздо умней, чем ей полагается быть по ее званию. Эта женщина все замечает и сообразительна просто необыкновенно. Такую женщину, – закончил мистер Моулд, снова накрывая голову шелковым платком и располагаясь на отдых, – просто даже хочется похоронить даром, и как можно приличнее.
Миссис Моулд и обе ее дочери вполне разделяли это мнение; а та, к которой оно относилось, успела за это время выйти на улицу, где от воздуха ей стало что-то совсем нехорошо и пришлось даже немножко постоять под воротами, чтобы прийти в себя. Но и после этой предосторожности походка у нее была настолько неуверенная, что привлекла к себе сочувственное внимание мальчишек, которые по доброте сердечной приняли в ней живейшее участие и в простоте душевной упрашивали ее держаться, потому что она «всего только на первом взводе».
Что бы с ней ни было и как бы ни называлась ее болезнь на языке медицинской науки, миссис Гэмп превосходно знала обратную дорогу и, достигнув дома Энтони Чезлвита и Сына, прилегла отдохнуть. Отдыхала она до семи часов вечера, после чего, уговорив бедного старика Чаффи лечь в постель, отправилась на свое новое место. Но прежде всего она зашла к себе на квартиру на Кинг-сгейт-стрит, где захватила узел с одеждой и шалями, какие могли понадобиться по ночному времени, а после того отправилась к «Быку» в Холборн, куда и прибыла в ту самую минуту, когда часы били восемь.
Войдя во двор, она остановилась, ибо и хозяин, и хозяйка, и старшая горничная – все вместе стояли в дверях и серьезно разговаривали с молодым человеком, который, по-видимому, или только что пришел, или собирался уходить. Первые слова, поразившие слух миссис Гэмп, явно относились к ее будущему пациенту; и так как всякой хорошей сиделке не мешает знать как можно больше о больном, на котором она собирается пробовать свое искусство, миссис Гэмп стала слушать просто из чувства долга.
– Так, значит, ему не лучше? – спросил молодой человек.
– Хуже! – сказал хозяин.
– Много хуже, – прибавила хозяйка.
– Ох, куда хуже! – откликнулась стоявшая позади горничная, делая большие глаза и покачивая головой.
– Бедняга! – сказал джентльмен. – Очень жаль это слышать. К несчастью, я совсем не знаю, есть ли у него друзья и родные и где они живут; знаю только, что не в Лондоне.
Хозяин поглядел на хозяйку; хозяйка поглядела на хозяина, а горничная заметила истерически, что «сколько она ни слыхала непонятных распоряжений и разных адресов (мало ли что бывает в гостинице), а такое непонятное слышит в первый раз».
– Дело в том, видите ли, я уже говорил вам это вчера, когда вы послали за мной, что я очень мало о ном знаю, – продолжал джентльмен. – Мы учились вместе, а после того я виделся с ним всего два раза. Оба раза я приезжал в Лондон на каникулы (всего на какую-нибудь неделю, из Вильтшира), а после того опять терял его из виду. Письмо с моей фамилией и адресом, которое вы нашли у него на столе и которое помогло вам разыскать меня, это, как вы сами увидите, мой ответ на его просьбу прийти к нему, посланную отсюда в первый же день болезни. Вот его письмо, можете посмотреть, если хотите.
Хозяин стал читать письмо, хозяйка глядела через его плечо. Горничная, стоя позади, разобрала издали кое-что и выдумала остальное, твердо уверовав во все это вместе, как в непреложную истину.
– Багажа у него очень мало, вы говорите? – заметил джентльмен, который был не кто иной, как наш старый приятель Джон Уэстлок.
– Один чемодан, – сказал хозяин, – да и в том почти ничего нет.
– Но все-таки несколько фунтов в кошельке найдется?
– Да. Кошелек запечатан и лежит в кассе. Я записал, сколько там; вы можете посмотреть, если желаете.
– Ну, вот что, – сказал Джон Уэстлок, – если, по словам доктора, болезнь должна идти своим порядком и сейчас ничего нельзя сделать, как только давать ему вовремя питье и ухаживать за ним возможно лучше, то больше, мне кажется, и говорить не о чем, пока он сам не сможет дать каких-нибудь указаний. Или, по-вашему, есть еще что-нибудь?
– Да н-нет, – отвечал хозяин, – разве только…
– Разве только – кто будет платить, верно? – сказал Джон.
– Что ж, – нерешительно начал хозяин, – это тоже было бы кстати.
– Само собой, кстати, – подхватила хозяйка.
– И прислугу тоже надо бы не забывать, – деликатным шепотом прибавила горничная.
– Это вполне резонно, я с этим согласен, – сказал Джон Уэстлок. – Во всяком случае, на первое время у вас есть кое-что наличными; а я с удовольствием берусь платить доктору и сиделкам.
– Ах! – воскликнула миссис Гэмп. – Сразу видно настоящего джентльмена!
Она выразила свое восхищение таким громким стоном, что все обернулись. Миссис Гэмп сочла нужным выступить вперед, с узлом в руках, и представиться.
– Ночная сиделка, – отрекомендовалась она, – с Кингсгейт-стрит; знакомая дневной сиделки, миссис Приг, тоже очень хорошей женщины. Как чувствует себя нынче вечером наш больной, бедняжка? А ежели ему все еще не лучше, то и этого надо было ожидать и ко всему приготовиться. Нам не в первый раз. Вот уже сколько лет, сударыня, – продолжала миссис Гэмн, приседая перед хозяйкой, – мы вдвоем с миссис Приг ходим за больными по очереди – одна ночью, другая днем. Мы уже приладились одна к другой; бывает, что и выходим больного, когда другие отказываются. И берем совсем недорого, сударь, – тут миссис Гэмп обратилась к Джону, – ежели принять в расчет, какая наша должность трудная. А была бы она легкая, то вы бы и платили сущие пустяки.
Считая свою тронную речь на этом законченной, миссис Гэмп присела перед каждым по очереди и выразила желание, чтобы ее проводили к месту службы. Горничная повела ее наверх по разным ходам и переходам и, наконец, указав на единственную дверь в конце галереи, сообщила, что это и есть та комната, где лежит больной. Сделав это, она поторопилась уйти со всей быстротой, на какую была способна.
Миссис Гэмп, вся запыхавшись оттого, что ей пришлось тащиться с большим узлом по множеству лестниц, пересекла галерею и постучалась в дверь, которую немедленно открыла миссис Приг, в чепце и шали, – ей явно не терпелось поскорей уйти. Миссис Приг была того же склада, что и миссис Гэмп, только не так толста; и голос у нее был погуще, скорее мужской. Кроме того, у нее росла бородка.
– А я уж было думала, что вы совсем не придете! – заметила миссис Приг с некоторым неудовольствием.
– Завтра вечером приду пораньше, – сказала миссис Гэмп, – честное слово! Надо же мне было за вещами сходить. – Она начала уже справляться знаками, как чувствует себя больной и не может ли он их подслушать (перед дверью стояли ширмы), когда миссис Приг сразу разрешила ее недоумения.
– О! – сказала она вслух, – он тихий, не соображает ничего. При нем что хочешь говори.
– Может, вам надо что-нибудь сказать мне перед уходом? – спросила миссис Гэмп, втаскивая узел в комнату и умильно глядя на свою товарку.
– Маринованная лососина очень хороша, – отвечала миссис Приг. – Могу особенно рекомендовать. Вот холодную говядину похвалить нельзя – отзывается конюшней. Напитки все ничего себе.
Миссис Гэмп выразила по этому поводу свое полное удовольствие.
– Лекарства и все остальное на комоде и на полке над камином, – отрывисто сообщила миссис Приг. – Последний раз он принял лекарство в семь часов. Кресло жестковато. Придется вам взять у него подушку.
Миссис Гэмп поблагодарила ее за эти сведения и, дружески пожелав ей спокойной ночи, распахнула дверь и держала ее открытой настежь все время, пока миссис Приг не скрылась из виду. Исполнив таким образом долг гостеприимства и благополучно проводив товарку, она закрыла дверь, заперла ее изнутри, подхватила узел и, обойдя ширмы кругом, вступила во владение комнатой больного.
– Не очень-то весело, но бывает и хуже, – заметила про себя миссис Гэмп. – Хорошо, что тут перила есть на случай пожара – вон сколько крыш с трубами, есть куда вылезти.
Из этих замечаний явствует, что миссис Гэмп смотрела в окно. Досыта налюбовавшись видом, она попробовала кресло и объявила с негодованием, что «кирпичи – и то мягче». После чего продолжала осматривать пузырьки с лекарством, стаканы, кружки и чашки и, удовлетворив свое любопытство на этот счет, развязала ленты чепца и, наконец, подошла к кровати взглянуть на больного.
Молодой человек, смуглый, недурной наружности, с длинными черными волосами, которые казались еще чернее от белизны простынь. Его глаза были не совсем закрыты, и он неустанно перекатывал голову по подушке из стороны в сторону, причем тело его оставалось почти неподвижным. Он не говорил ни, слова, но время от времени вскрикивал то с раздражением, то устало, то удивленно, и его голова – о тяжкие часы испытания! – лихорадочно металась по подушке, не зная ни минуты покоя.
Миссис Гэмп, угостившись понюшкой табаку, долго стояла и смотрела на больного, наклонив голову немножко набок, словно знаток, созерцающий сомнительное произведение искусства. Ей все неотвязнее вспоминалась одна страшная отрасль ее ремесла, и, наконец, не в силах справиться с привычным воспоминанием, она нагнулась и прижала к бокам больного его беспокойные руки, любопытствуя, как-то он будет выглядеть на смертном одре. Ей не терпелось придать его телу эту последнюю позу мраморного изваяния.
– Ах, – сказала миссис Гэмп, отходя на несколько шагов от кровати, – и хорош будет покойничек!
После этого она развязала свой узел, зажгла свечу от огнива на комоде, налила воды в маленький чайник, намереваясь подкреплять свои силы чаем во время ночного дежурства; развела с этой же человеколюбивой целью то, что у нее называлось «маленький огонек», а также выдвинула и накрыла небольшой чайный столик, чтобы уж ни в чем не иметь недостатка и расположиться с полным удобством. На эти приготовления ушло столько времени, что пора было подумать и об ужине; поэтому она позвонила и заказала ужин.
– Я, моя милая, – расслабленным голосом говорила миссис Гэмп младшей горничной, – съела бы, пожалуй, маленький кусочек маринованной лососины с хорошенькой веточкой укропа, чуть-чуть посыпанный белым перцем. Хлеба мне подайте самого мягкого, моя милая, а к нему немножко свежего масла и кусочек сыра. В случае ежели в доме найдется огурец, то, будьте так любезны, принесите мне огурец, я до них охотница, да и у больного в комнате их очень полезно держать. Ежели у вас тут есть брайтонский крепкий эль, милая, то на ночь я только его и пью: доктора советуют, чтобы сон разгоняло. А когда я вам позвоню во второй раз, то вы, милая, ни под каким видом не приносите джина с горячей водой больше чем на шиллинг; это уж моя всегдашняя порция, больше у меня душа не принимает!
Перечислив эти умеренные требования, миссис Гэмп добавила, что постоит в дверях, пока горничная не вернется с заказом, чтобы не беспокоить больного, открывая дверь во второй раз; а потому она попросила девушку быть «попроворнее».
Как только принесли поднос со всем, что было заказано, включая и свежий огурец, миссис Гэмп, ни минуты не медля, уселась за еду и питье в наилучшем расположении духа. Сколько она потребляла при этом уксуса и как прихлебывала его прямо с ножа, положительно не поддается описанию.
– Ах! – вздохнула миссис Гэмп, впадая в раздумье над порцией горячего напитка стоимостью в шиллинг, – как это приятно, когда ты всем доволен, – кругом-то ведь юдоль! Как это приятно ухаживать за больными, лишь бы им было хорошо, а о себе даже и не думать, пока ты в силах оказать услугу! Ничего лучше этого огурца просто быть не может! Никогда в жизни такого не едала.
Она рассуждала в том же духе, пока стакан не опустел, после чего дала пациенту капли самым простым способом, а именно, сдавила ему горло так, что он захрипел и раскрыл рот, и в ту же минуту влила туда лекарство.
– Подушку-то я чуть не забыла, право! – спохватилась миссис Гэмп, вытаскивая ее из-под головы больного. – Ну вот! Теперь он у меня устроен как нельзя лучше. Надо и мне самой тоже как-нибудь устроиться.
Для этой цели она принялась сооружать на кресле временную постель, приставив для ног второе кресло. Наладив себе самое удобное ложе, какое дозволяли обстоятельства, она достала из своего узла ночной чепец невероятных размеров, по форме напоминавший капустный кочан, и очень долго и заботливо прилаживала и завязывала этот головной убор, предварительно сняв облезлые фальшивые локоны, которые никого не могли ввести в обман и потому вряд ли даже заслуживали названия фальшивых. Из того же узла она вытащила ночную кофту, в которую и облачилась. Наконец она извлекла оттуда шинель караульного, завязала рукава вокруг шеи – и стало похоже, что это два человека; а если смотреть сзади – казалось, будто ее обнимает какой-то служивый старых времен.
Покончив со всеми этими приготовлениями, она зажгла тростниковую свечу, улеглась на своем ложе и уснула. Мрачно и темно стало в комнате, отовсюду поползли зловещие тени. Отдаленный шум на улицах постепенно умолк; в доме стало тихо, как в гробу; мертвое молчание ночи притаилось в стенах города.
О тяжкий, тяжкий час! О измученная душа, блуждающая в потемках прошлого, неспособная оторваться от горестного настоящего; душа, что влачит тяжелую цепь забот сквозь мрачное великолепие пиров и празднеств, ища хотя бы минуты забвения в давно покинутых местах детских игр и вчерашнего веселья и повсюду находя лишь смутные видения, вселяющие страх! О тяжкий, тяжкий час! Что в сравнении с этим все странствования Каина!
И все время, не зная ни минуты покоя, горячая голова металась взад и вперед. И время от времени усталость, злоба, страдание и удивление прорывались очень явственно среди этих мук, но никогда – словами. И, наконец, в торжественный час полуночи, больной начал разговаривать, словно незримые спутники окружали его ложе; он то в страхе дожидался ответа, то спрашивал кого-то, то отвечал сам.
Миссис Гэмп проснулась и села в кресле, причем на стену легла огромная тень ночного сторожа, борющегося со своим пленником.
– Ну! Придержите язык! – воскликнула она сурово и укоризненно. – Нечего тут шум поднимать.
Лицо больного не изменилось, голова его все так же металась, он продолжал бормотать все так же бессвязно.
– Так я и знала, что это ненадолго, уж очень сладко я уснула, – говорила миссис Гэмп, слезая с кресла и сердито вздрагивая. – Черт разгулялся, должно быть, до чего ночь холодная!
– Не пейте так много! – закричал больной. – Вы нас всех погубите. Разве вы не видите, как убывает фонтан? Смотрите, здесь только что сверкала вода!
– Сверкала вода, как бы не так! – сказала миссис Гэмп. – А вот у меня, пожалуй, сейчас засверкает чашечка чаю. Ну, нечего так шуметь!
Больной разразился хохотом и смеялся долго, пока смех не перешел в жалобный стон. Резко оборвав стон, он с болезненной непоследовательностью начал считать – и очень быстро:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
– «Раз, два – кружева, – отозвалась миссис Гэмп, которая разводила огонь, стоя на коленях, – три, четыре, – прищемили»… Хоть бы вы язык себе прищемили, молодой человек… «пять, шесть – дров не счесть». Мне бы сюда два-три поленца, чайник и закипел бы.
В ожидании этого желанного результата, она уселась так близко к каминной решетке (которая была очень высока), что упиралась в нее лбом, и некоторое время разгоняла дремоту, водя носом взад и вперед по медному верху решетки. При этом она все время сопровождала беглыми комментариями бред больного, метавшегося в кровати.
– Всего пятьсот двадцать один человек, одеты одинаково, с одинаково искаженными лицами, вошли в окно, а вышли в двери! – кричал больной тревожно. – Смотрите! Пятьсот двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Видите вы их?
– Еще бы! Как же не видеть, – сказала миссис Гэмп, – всех вижу, вон они, с номерами, как на кэбах – гак, что ли?
– Ущипните меня! Чтобы я знал, что мне не кажется! Ущипните меня!
– Вот закипит чайник, буду нам давать лекарство, – невозмутимо отвечала миссис Гэмп, – тогда и ущипну. Да еще как ущипну, если не успокоитесь.
– Пятьсот двадцать восемь, пятьсот двадцать девять, пятьсот тридцать… Смотрите!
– Ну, что там еще? – спросила миссис Гэмп.
– Идут по четверо в ряд, каждый взял под руку соседа, а другому соседу положил руку на плечо. Что это у них на флаге и на рукавах?
– Пауки, может? – сказала миссис Гэмп.
– Креп! Черный креп! Боже мой, зачем они носят его на виду?
– А как же еще носить черный креп? Не прятать же, – возразила миссис Гэмп. – Помолчите-ка лучше, успокойтесь.
Огонь к этому времени начал распространять благотворное тепло, и миссис Гэмп притихла; она все медленнее и медленнее водила носом по каминной решетке и, наконец, впала в глубокую дремоту. Она проснулась оттого, что (как ей показалось) на всю комнату прозвучало знакомое ей имя:
– Чезлвит!
Крик был такой громкий, такой явственный, и в нем звучала такая мольба и мука, что миссис Гэмп вскочила и в испуге бросилась к двери. Ей представилось, будто в коридоре полно народу, будто прибежали сказать ей, что в доме Чезлвитов пожар. Но все было пусто, нигде ни души. Она открыла окно и выглянула наружу: лишь темные, тусклые, нагоняющие тоску крыши домов. Возвращаясь на свое место, она мимоходом взглянула на больного. Все то же, только примолк. Миссис Гэмп стало так жарко, что она сбросила шинель и обмахнулась платком.
– Кажется, даже пузырьки с лекарством зазвенели, – сказала она. – И что такое мне приснилось? Не иначе, как этот проклятый Чаффи.
Догадка была близка к правде. Во всяком случае, понюшка табаку и пение закипающего чайника вполне восстановили душевное равновесие миссис Гэмп, которая отнюдь не отличалась слабостью нервов. Она заварила чай, поджарила гренки с маслом и уселась за чайный столик, лицом к огню.
И вдруг опять, еще страшнее, чем сквозь сон, прозвучал в ее ушах пронзительный крик:
– Чезлвит! Джонас! Нет!
Миссис Гэмп выронила чашку, которую собиралась поднести к губам, и обернулась, вздрогнув так, что подскочил чайный столик. Крик прозвучал с постели.
Было ясное утро и весело всходило солнце, когда миссис Гэмп опять выглянула в окно. Все больше и больше светлело небо и оживлялись улицы; высоко поднимался в летнем воздухе дым только что затопленных печей, и, наконец, совсем разгулялся шумный день.
Миссис Приг пунктуально сменила свою товарку, отлично выспавшись за ночь у другого пациента. Мистер Уэстлок пришел в это же время, но его не впустили, так как болезнь была заразная. Пришел и доктор и покачал головой. Это было все, что он мог сделать при существующих обстоятельствах, но зато он делал это очень внушительно.
– Как прошла ночь, сиделка?
– Беспокойно, сэр, – сказала миссис Гэмп.
– Много говорил?
– Не очень, сэр.
– И все бессмыслицу, я думаю?
– Господь с вами, сэр! Конечно, вздор один.
– Отлично! – сказал доктор. – Наше дело успокаивать больного, проветривать комнату, аккуратно давать лекарство и ухаживать за ним как можно лучше. Вот и все.
– И пока мы с миссис Приг ходим за ним, ничего такого не бойтесь, сэр, – подхватила миссис Гэмп.
– Новостей, должно быть, никаких? – заметила миссис Приг, после того как они, приседая, выпроводили доктора за дверь.
– Ровно никаких, моя милая, – сказала миссис Гэмп. – Поминает только всякие имена, слушать даже надоело, а так нечего вам на него обращать внимание.
– И не собираюсь, – возразила миссис Приг. – Найдется о чем подумать и кроме него.
– Нынче вечером я с вами расквитаюсь, милая, приду пораньше, – сказала миссис Гэмп. – Вот что, Бетси Приг, – заключила она с большим чувством, кладя руку ей на плечо, – попробуйте-ка вы огурцы, во славу божию!
Глава XXVI
– О чем вы хотели поговорить со мной, миссис Гэмп? – спросил мистер Моулд, приступая к делу.
– Вот о чем, сэр, – отвечала миссис Гэмп, – и спасибо вам, что спросили. Есть один постоялец в трактире «Бык» в Холборне, сэр; вы подумайте, приехал туда, заболел и теперь лежит при смерти. Дневная сиделка у них уже есть, сэр, прислали из Варфоломеевского[80], и я ее отлично знаю, ее зовут миссис Приг. Очень хорошая женщина, только ночью она занята в другом месте, и им нужно кого-нибудь на ночь; потому она им и сказала – ведь мы с ней уже лет двадцать вот как дружим: «Если вам нужна самого трезвого поведения женщина, сущее утешение для больного, так лучше миссис Гэмп никого не найти. Пошлите, говорит, мальчика на Кингсгейт-стрит и перехватите ее за любую цену, потому что миссис Гэмп, говорит, стоит столько, сколько она весит, хоть бы и золотыми гинеями». Мой квартирный хозяин прибежал ко мне и говорит: «Должность у вас теперь легкая, а это место, надо полагать, будет выгодное; может, вы договоритесь и тут и там?» – «Нет, сударь, – отвечаю ему, – без ведома мистера Моулда и не подумаю даже. Если желаете, говорю, я могу сходить к мистеру Моулду, спросить его».
Тут она покосилась на гробовщика и замолчала.
– Ночное дежурство, значит? – спросил мистер Моулд, потирая подбородок.
– С восьми до восьми, сэр, не хочу вас обманывать, – отвечала миссис Гэмп.
– А потом, значит, домой? – спросил мистер Моулд.
– Потом совсем свободна, сударь, и могу ходить за мистером Чаффи. Он ведь такой тихий, ложится рано, сэр, и почти все это время, надо полагать, спать будет. Я, конечно, ничего не говорю, – продолжала миссис Гэмп с кротостью, – женщина я бедная и от лишних денег никогда не откажусь, только что же вам с этим считаться, мистер Моулд? Легче богатому кататься на верблюде, чем увидеть что-нибудь сквозь игольное ушко.[81] Это я помню, только этим и утешаюсь.
– Ну что ж, миссис Гэмп, – заметил мистер Моулд, – я не вижу никаких причин, почему бы вам при таких обстоятельствах не заработать честно на кусок хлеба. Только я бы об этом помалкивал, миссис Гэмп. Например, не стал бы рассказывать мистеру Чезлвиту без особой надобности, разве уж только он спросит прямо, когда вернется.
– Вот эти самые слова и у меня были на языке, сэр, – отвечала миссис Гэмп. – А в случае ежели больной помрет – может, вы не обидитесь, сударь, если я позволю себе сказать, что знаю кое-кого по похоронной части?
– Разумеется, нет, миссис Гэмп, – сказал Моулд весьма снисходительно. – Можете кстати упомянуть при удобном случае, что мы стараемся делать свое дело так, чтобы никого не обеспокоить и угодить на самые разные вкусы, и по возможности щадить чувства наследников, – это вам всякий скажет. Только полегче, не навязывайтесь. Полегче, полегче! Душенька, ты могла бы дать миссис Гэмп одну-две карточки, если хочешь.
Миссис Гэмп взяла карточки и, чувствуя, что в воздухе больше не пахнет ромом (бутылку убрали в шкаф), поднялась со стула, собираясь прощаться.
– Позвольте от души пожелать всего наилучшего вашему счастливому семейству, – сказала миссис Гэмп. – До свидания, миссис Моулд! На месте вашего мужа я бы вас ревновала, сударыня, а будь я на вашем месте, уж конечно ревновала бы мистера Моулда.
– Ну, ну, что это вы! Будет вам, миссис Гэмп! – отвечал очень довольный гробовщик.
– А уж молодые барышни, – говорила миссис Гэмп, приседая, – при такой их красоте, как это они умудрились так вырасти – господь их благослови! – когда родители у них совсем еще молодые, никак в толк не возьму, это уж не моего ума дело.
– Пустяки, пустяки! Подите вы, миссис Гэмп! – воскликнул Моулд. Однако он был польщен до такой степени, что даже ущипнул миссис Моулд при этих словах.
– Вот что я тебе скажу, милая, – заметил он, когда миссис Гэмп ушла наконец, – это оч-чень неглупая женщина. Эта женщина гораздо умней, чем ей полагается быть по ее званию. Эта женщина все замечает и сообразительна просто необыкновенно. Такую женщину, – закончил мистер Моулд, снова накрывая голову шелковым платком и располагаясь на отдых, – просто даже хочется похоронить даром, и как можно приличнее.
Миссис Моулд и обе ее дочери вполне разделяли это мнение; а та, к которой оно относилось, успела за это время выйти на улицу, где от воздуха ей стало что-то совсем нехорошо и пришлось даже немножко постоять под воротами, чтобы прийти в себя. Но и после этой предосторожности походка у нее была настолько неуверенная, что привлекла к себе сочувственное внимание мальчишек, которые по доброте сердечной приняли в ней живейшее участие и в простоте душевной упрашивали ее держаться, потому что она «всего только на первом взводе».
Что бы с ней ни было и как бы ни называлась ее болезнь на языке медицинской науки, миссис Гэмп превосходно знала обратную дорогу и, достигнув дома Энтони Чезлвита и Сына, прилегла отдохнуть. Отдыхала она до семи часов вечера, после чего, уговорив бедного старика Чаффи лечь в постель, отправилась на свое новое место. Но прежде всего она зашла к себе на квартиру на Кинг-сгейт-стрит, где захватила узел с одеждой и шалями, какие могли понадобиться по ночному времени, а после того отправилась к «Быку» в Холборн, куда и прибыла в ту самую минуту, когда часы били восемь.
Войдя во двор, она остановилась, ибо и хозяин, и хозяйка, и старшая горничная – все вместе стояли в дверях и серьезно разговаривали с молодым человеком, который, по-видимому, или только что пришел, или собирался уходить. Первые слова, поразившие слух миссис Гэмп, явно относились к ее будущему пациенту; и так как всякой хорошей сиделке не мешает знать как можно больше о больном, на котором она собирается пробовать свое искусство, миссис Гэмп стала слушать просто из чувства долга.
– Так, значит, ему не лучше? – спросил молодой человек.
– Хуже! – сказал хозяин.
– Много хуже, – прибавила хозяйка.
– Ох, куда хуже! – откликнулась стоявшая позади горничная, делая большие глаза и покачивая головой.
– Бедняга! – сказал джентльмен. – Очень жаль это слышать. К несчастью, я совсем не знаю, есть ли у него друзья и родные и где они живут; знаю только, что не в Лондоне.
Хозяин поглядел на хозяйку; хозяйка поглядела на хозяина, а горничная заметила истерически, что «сколько она ни слыхала непонятных распоряжений и разных адресов (мало ли что бывает в гостинице), а такое непонятное слышит в первый раз».
– Дело в том, видите ли, я уже говорил вам это вчера, когда вы послали за мной, что я очень мало о ном знаю, – продолжал джентльмен. – Мы учились вместе, а после того я виделся с ним всего два раза. Оба раза я приезжал в Лондон на каникулы (всего на какую-нибудь неделю, из Вильтшира), а после того опять терял его из виду. Письмо с моей фамилией и адресом, которое вы нашли у него на столе и которое помогло вам разыскать меня, это, как вы сами увидите, мой ответ на его просьбу прийти к нему, посланную отсюда в первый же день болезни. Вот его письмо, можете посмотреть, если хотите.
Хозяин стал читать письмо, хозяйка глядела через его плечо. Горничная, стоя позади, разобрала издали кое-что и выдумала остальное, твердо уверовав во все это вместе, как в непреложную истину.
– Багажа у него очень мало, вы говорите? – заметил джентльмен, который был не кто иной, как наш старый приятель Джон Уэстлок.
– Один чемодан, – сказал хозяин, – да и в том почти ничего нет.
– Но все-таки несколько фунтов в кошельке найдется?
– Да. Кошелек запечатан и лежит в кассе. Я записал, сколько там; вы можете посмотреть, если желаете.
– Ну, вот что, – сказал Джон Уэстлок, – если, по словам доктора, болезнь должна идти своим порядком и сейчас ничего нельзя сделать, как только давать ему вовремя питье и ухаживать за ним возможно лучше, то больше, мне кажется, и говорить не о чем, пока он сам не сможет дать каких-нибудь указаний. Или, по-вашему, есть еще что-нибудь?
– Да н-нет, – отвечал хозяин, – разве только…
– Разве только – кто будет платить, верно? – сказал Джон.
– Что ж, – нерешительно начал хозяин, – это тоже было бы кстати.
– Само собой, кстати, – подхватила хозяйка.
– И прислугу тоже надо бы не забывать, – деликатным шепотом прибавила горничная.
– Это вполне резонно, я с этим согласен, – сказал Джон Уэстлок. – Во всяком случае, на первое время у вас есть кое-что наличными; а я с удовольствием берусь платить доктору и сиделкам.
– Ах! – воскликнула миссис Гэмп. – Сразу видно настоящего джентльмена!
Она выразила свое восхищение таким громким стоном, что все обернулись. Миссис Гэмп сочла нужным выступить вперед, с узлом в руках, и представиться.
– Ночная сиделка, – отрекомендовалась она, – с Кингсгейт-стрит; знакомая дневной сиделки, миссис Приг, тоже очень хорошей женщины. Как чувствует себя нынче вечером наш больной, бедняжка? А ежели ему все еще не лучше, то и этого надо было ожидать и ко всему приготовиться. Нам не в первый раз. Вот уже сколько лет, сударыня, – продолжала миссис Гэмн, приседая перед хозяйкой, – мы вдвоем с миссис Приг ходим за больными по очереди – одна ночью, другая днем. Мы уже приладились одна к другой; бывает, что и выходим больного, когда другие отказываются. И берем совсем недорого, сударь, – тут миссис Гэмп обратилась к Джону, – ежели принять в расчет, какая наша должность трудная. А была бы она легкая, то вы бы и платили сущие пустяки.
Считая свою тронную речь на этом законченной, миссис Гэмп присела перед каждым по очереди и выразила желание, чтобы ее проводили к месту службы. Горничная повела ее наверх по разным ходам и переходам и, наконец, указав на единственную дверь в конце галереи, сообщила, что это и есть та комната, где лежит больной. Сделав это, она поторопилась уйти со всей быстротой, на какую была способна.
Миссис Гэмп, вся запыхавшись оттого, что ей пришлось тащиться с большим узлом по множеству лестниц, пересекла галерею и постучалась в дверь, которую немедленно открыла миссис Приг, в чепце и шали, – ей явно не терпелось поскорей уйти. Миссис Приг была того же склада, что и миссис Гэмп, только не так толста; и голос у нее был погуще, скорее мужской. Кроме того, у нее росла бородка.
– А я уж было думала, что вы совсем не придете! – заметила миссис Приг с некоторым неудовольствием.
– Завтра вечером приду пораньше, – сказала миссис Гэмп, – честное слово! Надо же мне было за вещами сходить. – Она начала уже справляться знаками, как чувствует себя больной и не может ли он их подслушать (перед дверью стояли ширмы), когда миссис Приг сразу разрешила ее недоумения.
– О! – сказала она вслух, – он тихий, не соображает ничего. При нем что хочешь говори.
– Может, вам надо что-нибудь сказать мне перед уходом? – спросила миссис Гэмп, втаскивая узел в комнату и умильно глядя на свою товарку.
– Маринованная лососина очень хороша, – отвечала миссис Приг. – Могу особенно рекомендовать. Вот холодную говядину похвалить нельзя – отзывается конюшней. Напитки все ничего себе.
Миссис Гэмп выразила по этому поводу свое полное удовольствие.
– Лекарства и все остальное на комоде и на полке над камином, – отрывисто сообщила миссис Приг. – Последний раз он принял лекарство в семь часов. Кресло жестковато. Придется вам взять у него подушку.
Миссис Гэмп поблагодарила ее за эти сведения и, дружески пожелав ей спокойной ночи, распахнула дверь и держала ее открытой настежь все время, пока миссис Приг не скрылась из виду. Исполнив таким образом долг гостеприимства и благополучно проводив товарку, она закрыла дверь, заперла ее изнутри, подхватила узел и, обойдя ширмы кругом, вступила во владение комнатой больного.
– Не очень-то весело, но бывает и хуже, – заметила про себя миссис Гэмп. – Хорошо, что тут перила есть на случай пожара – вон сколько крыш с трубами, есть куда вылезти.
Из этих замечаний явствует, что миссис Гэмп смотрела в окно. Досыта налюбовавшись видом, она попробовала кресло и объявила с негодованием, что «кирпичи – и то мягче». После чего продолжала осматривать пузырьки с лекарством, стаканы, кружки и чашки и, удовлетворив свое любопытство на этот счет, развязала ленты чепца и, наконец, подошла к кровати взглянуть на больного.
Молодой человек, смуглый, недурной наружности, с длинными черными волосами, которые казались еще чернее от белизны простынь. Его глаза были не совсем закрыты, и он неустанно перекатывал голову по подушке из стороны в сторону, причем тело его оставалось почти неподвижным. Он не говорил ни, слова, но время от времени вскрикивал то с раздражением, то устало, то удивленно, и его голова – о тяжкие часы испытания! – лихорадочно металась по подушке, не зная ни минуты покоя.
Миссис Гэмп, угостившись понюшкой табаку, долго стояла и смотрела на больного, наклонив голову немножко набок, словно знаток, созерцающий сомнительное произведение искусства. Ей все неотвязнее вспоминалась одна страшная отрасль ее ремесла, и, наконец, не в силах справиться с привычным воспоминанием, она нагнулась и прижала к бокам больного его беспокойные руки, любопытствуя, как-то он будет выглядеть на смертном одре. Ей не терпелось придать его телу эту последнюю позу мраморного изваяния.
– Ах, – сказала миссис Гэмп, отходя на несколько шагов от кровати, – и хорош будет покойничек!
После этого она развязала свой узел, зажгла свечу от огнива на комоде, налила воды в маленький чайник, намереваясь подкреплять свои силы чаем во время ночного дежурства; развела с этой же человеколюбивой целью то, что у нее называлось «маленький огонек», а также выдвинула и накрыла небольшой чайный столик, чтобы уж ни в чем не иметь недостатка и расположиться с полным удобством. На эти приготовления ушло столько времени, что пора было подумать и об ужине; поэтому она позвонила и заказала ужин.
– Я, моя милая, – расслабленным голосом говорила миссис Гэмп младшей горничной, – съела бы, пожалуй, маленький кусочек маринованной лососины с хорошенькой веточкой укропа, чуть-чуть посыпанный белым перцем. Хлеба мне подайте самого мягкого, моя милая, а к нему немножко свежего масла и кусочек сыра. В случае ежели в доме найдется огурец, то, будьте так любезны, принесите мне огурец, я до них охотница, да и у больного в комнате их очень полезно держать. Ежели у вас тут есть брайтонский крепкий эль, милая, то на ночь я только его и пью: доктора советуют, чтобы сон разгоняло. А когда я вам позвоню во второй раз, то вы, милая, ни под каким видом не приносите джина с горячей водой больше чем на шиллинг; это уж моя всегдашняя порция, больше у меня душа не принимает!
Перечислив эти умеренные требования, миссис Гэмп добавила, что постоит в дверях, пока горничная не вернется с заказом, чтобы не беспокоить больного, открывая дверь во второй раз; а потому она попросила девушку быть «попроворнее».
Как только принесли поднос со всем, что было заказано, включая и свежий огурец, миссис Гэмп, ни минуты не медля, уселась за еду и питье в наилучшем расположении духа. Сколько она потребляла при этом уксуса и как прихлебывала его прямо с ножа, положительно не поддается описанию.
– Ах! – вздохнула миссис Гэмп, впадая в раздумье над порцией горячего напитка стоимостью в шиллинг, – как это приятно, когда ты всем доволен, – кругом-то ведь юдоль! Как это приятно ухаживать за больными, лишь бы им было хорошо, а о себе даже и не думать, пока ты в силах оказать услугу! Ничего лучше этого огурца просто быть не может! Никогда в жизни такого не едала.
Она рассуждала в том же духе, пока стакан не опустел, после чего дала пациенту капли самым простым способом, а именно, сдавила ему горло так, что он захрипел и раскрыл рот, и в ту же минуту влила туда лекарство.
– Подушку-то я чуть не забыла, право! – спохватилась миссис Гэмп, вытаскивая ее из-под головы больного. – Ну вот! Теперь он у меня устроен как нельзя лучше. Надо и мне самой тоже как-нибудь устроиться.
Для этой цели она принялась сооружать на кресле временную постель, приставив для ног второе кресло. Наладив себе самое удобное ложе, какое дозволяли обстоятельства, она достала из своего узла ночной чепец невероятных размеров, по форме напоминавший капустный кочан, и очень долго и заботливо прилаживала и завязывала этот головной убор, предварительно сняв облезлые фальшивые локоны, которые никого не могли ввести в обман и потому вряд ли даже заслуживали названия фальшивых. Из того же узла она вытащила ночную кофту, в которую и облачилась. Наконец она извлекла оттуда шинель караульного, завязала рукава вокруг шеи – и стало похоже, что это два человека; а если смотреть сзади – казалось, будто ее обнимает какой-то служивый старых времен.
Покончив со всеми этими приготовлениями, она зажгла тростниковую свечу, улеглась на своем ложе и уснула. Мрачно и темно стало в комнате, отовсюду поползли зловещие тени. Отдаленный шум на улицах постепенно умолк; в доме стало тихо, как в гробу; мертвое молчание ночи притаилось в стенах города.
О тяжкий, тяжкий час! О измученная душа, блуждающая в потемках прошлого, неспособная оторваться от горестного настоящего; душа, что влачит тяжелую цепь забот сквозь мрачное великолепие пиров и празднеств, ища хотя бы минуты забвения в давно покинутых местах детских игр и вчерашнего веселья и повсюду находя лишь смутные видения, вселяющие страх! О тяжкий, тяжкий час! Что в сравнении с этим все странствования Каина!
И все время, не зная ни минуты покоя, горячая голова металась взад и вперед. И время от времени усталость, злоба, страдание и удивление прорывались очень явственно среди этих мук, но никогда – словами. И, наконец, в торжественный час полуночи, больной начал разговаривать, словно незримые спутники окружали его ложе; он то в страхе дожидался ответа, то спрашивал кого-то, то отвечал сам.
Миссис Гэмп проснулась и села в кресле, причем на стену легла огромная тень ночного сторожа, борющегося со своим пленником.
– Ну! Придержите язык! – воскликнула она сурово и укоризненно. – Нечего тут шум поднимать.
Лицо больного не изменилось, голова его все так же металась, он продолжал бормотать все так же бессвязно.
– Так я и знала, что это ненадолго, уж очень сладко я уснула, – говорила миссис Гэмп, слезая с кресла и сердито вздрагивая. – Черт разгулялся, должно быть, до чего ночь холодная!
– Не пейте так много! – закричал больной. – Вы нас всех погубите. Разве вы не видите, как убывает фонтан? Смотрите, здесь только что сверкала вода!
– Сверкала вода, как бы не так! – сказала миссис Гэмп. – А вот у меня, пожалуй, сейчас засверкает чашечка чаю. Ну, нечего так шуметь!
Больной разразился хохотом и смеялся долго, пока смех не перешел в жалобный стон. Резко оборвав стон, он с болезненной непоследовательностью начал считать – и очень быстро:
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть…
– «Раз, два – кружева, – отозвалась миссис Гэмп, которая разводила огонь, стоя на коленях, – три, четыре, – прищемили»… Хоть бы вы язык себе прищемили, молодой человек… «пять, шесть – дров не счесть». Мне бы сюда два-три поленца, чайник и закипел бы.
В ожидании этого желанного результата, она уселась так близко к каминной решетке (которая была очень высока), что упиралась в нее лбом, и некоторое время разгоняла дремоту, водя носом взад и вперед по медному верху решетки. При этом она все время сопровождала беглыми комментариями бред больного, метавшегося в кровати.
– Всего пятьсот двадцать один человек, одеты одинаково, с одинаково искаженными лицами, вошли в окно, а вышли в двери! – кричал больной тревожно. – Смотрите! Пятьсот двадцать два, двадцать три, двадцать четыре. Видите вы их?
– Еще бы! Как же не видеть, – сказала миссис Гэмп, – всех вижу, вон они, с номерами, как на кэбах – гак, что ли?
– Ущипните меня! Чтобы я знал, что мне не кажется! Ущипните меня!
– Вот закипит чайник, буду нам давать лекарство, – невозмутимо отвечала миссис Гэмп, – тогда и ущипну. Да еще как ущипну, если не успокоитесь.
– Пятьсот двадцать восемь, пятьсот двадцать девять, пятьсот тридцать… Смотрите!
– Ну, что там еще? – спросила миссис Гэмп.
– Идут по четверо в ряд, каждый взял под руку соседа, а другому соседу положил руку на плечо. Что это у них на флаге и на рукавах?
– Пауки, может? – сказала миссис Гэмп.
– Креп! Черный креп! Боже мой, зачем они носят его на виду?
– А как же еще носить черный креп? Не прятать же, – возразила миссис Гэмп. – Помолчите-ка лучше, успокойтесь.
Огонь к этому времени начал распространять благотворное тепло, и миссис Гэмп притихла; она все медленнее и медленнее водила носом по каминной решетке и, наконец, впала в глубокую дремоту. Она проснулась оттого, что (как ей показалось) на всю комнату прозвучало знакомое ей имя:
– Чезлвит!
Крик был такой громкий, такой явственный, и в нем звучала такая мольба и мука, что миссис Гэмп вскочила и в испуге бросилась к двери. Ей представилось, будто в коридоре полно народу, будто прибежали сказать ей, что в доме Чезлвитов пожар. Но все было пусто, нигде ни души. Она открыла окно и выглянула наружу: лишь темные, тусклые, нагоняющие тоску крыши домов. Возвращаясь на свое место, она мимоходом взглянула на больного. Все то же, только примолк. Миссис Гэмп стало так жарко, что она сбросила шинель и обмахнулась платком.
– Кажется, даже пузырьки с лекарством зазвенели, – сказала она. – И что такое мне приснилось? Не иначе, как этот проклятый Чаффи.
Догадка была близка к правде. Во всяком случае, понюшка табаку и пение закипающего чайника вполне восстановили душевное равновесие миссис Гэмп, которая отнюдь не отличалась слабостью нервов. Она заварила чай, поджарила гренки с маслом и уселась за чайный столик, лицом к огню.
И вдруг опять, еще страшнее, чем сквозь сон, прозвучал в ее ушах пронзительный крик:
– Чезлвит! Джонас! Нет!
Миссис Гэмп выронила чашку, которую собиралась поднести к губам, и обернулась, вздрогнув так, что подскочил чайный столик. Крик прозвучал с постели.
Было ясное утро и весело всходило солнце, когда миссис Гэмп опять выглянула в окно. Все больше и больше светлело небо и оживлялись улицы; высоко поднимался в летнем воздухе дым только что затопленных печей, и, наконец, совсем разгулялся шумный день.
Миссис Приг пунктуально сменила свою товарку, отлично выспавшись за ночь у другого пациента. Мистер Уэстлок пришел в это же время, но его не впустили, так как болезнь была заразная. Пришел и доктор и покачал головой. Это было все, что он мог сделать при существующих обстоятельствах, но зато он делал это очень внушительно.
– Как прошла ночь, сиделка?
– Беспокойно, сэр, – сказала миссис Гэмп.
– Много говорил?
– Не очень, сэр.
– И все бессмыслицу, я думаю?
– Господь с вами, сэр! Конечно, вздор один.
– Отлично! – сказал доктор. – Наше дело успокаивать больного, проветривать комнату, аккуратно давать лекарство и ухаживать за ним как можно лучше. Вот и все.
– И пока мы с миссис Приг ходим за ним, ничего такого не бойтесь, сэр, – подхватила миссис Гэмп.
– Новостей, должно быть, никаких? – заметила миссис Приг, после того как они, приседая, выпроводили доктора за дверь.
– Ровно никаких, моя милая, – сказала миссис Гэмп. – Поминает только всякие имена, слушать даже надоело, а так нечего вам на него обращать внимание.
– И не собираюсь, – возразила миссис Приг. – Найдется о чем подумать и кроме него.
– Нынче вечером я с вами расквитаюсь, милая, приду пораньше, – сказала миссис Гэмп. – Вот что, Бетси Приг, – заключила она с большим чувством, кладя руку ей на плечо, – попробуйте-ка вы огурцы, во славу божию!
Глава XXVI
Неожиданная встреча и многообещающие перспективы.
Законы родственной симпатии между волосами и перьями, а также скрытые первопричины этого явления, нередко побуждающие брадобреев торговать птицами, подлежат всестороннему рассмотрению и обсуждению в ученых обществах, тем более что такое рассмотрение не приведет, вероятно, ни к какому определенному выводу. Читателю же достаточно знать, что маэстро, на долю которого выпала честь сдавать миссис Гэмп второй этаж своего дома, умудрялся объединять в своем лице две профессии – брадобрея и продавца птиц, а также, что эта мысль пришла в голову не ему первому, – наоборот, у него была целая орда соперников, рассеянных по глухим переулкам и пригородам Лондона.
Имя этого домохозяина было Поль Свидлпайп. Но почти все соседи и знакомые звали его женским именем Полли, а многие даже думали, что это имя получено им при крещении.
Законы родственной симпатии между волосами и перьями, а также скрытые первопричины этого явления, нередко побуждающие брадобреев торговать птицами, подлежат всестороннему рассмотрению и обсуждению в ученых обществах, тем более что такое рассмотрение не приведет, вероятно, ни к какому определенному выводу. Читателю же достаточно знать, что маэстро, на долю которого выпала честь сдавать миссис Гэмп второй этаж своего дома, умудрялся объединять в своем лице две профессии – брадобрея и продавца птиц, а также, что эта мысль пришла в голову не ему первому, – наоборот, у него была целая орда соперников, рассеянных по глухим переулкам и пригородам Лондона.
Имя этого домохозяина было Поль Свидлпайп. Но почти все соседи и знакомые звали его женским именем Полли, а многие даже думали, что это имя получено им при крещении.