Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

   Джон посмотрел на Мартина.
   – Да, – сказал он. – Могла выйти большая неприятность, миссис Гэмп!
   – Уж действительно, что неприятность! – отвечала она. – Только то одно, что я дежурила ночью и слушала его бредни, а она – днем, только это и спасло. Чего бы она ни наговорила и чего бы ни сделала, если бы знала то, что я знаю, двуличная дрянь! Боже ты мой милостивый! – воскликнула Сара Гэмп, в гневе попирая ногами пол вместо отсутствующей миссис Приг. – И я еще должна выслушивать от такой женщины то, что она говорит про миссис Гаррис!
   – Не обращайте внимания, – сказал Джон. – Вы же знаете, что все это неправда.
   – Неправда! – воскликнула миссис Гэмп. – И еще какая неправда! Ведь я же знаю, что она, моя милая, ждет меня в эту самую минуту, мистер Уэстлок, и смотрит в окно на улицу, а на руках у нее маленький Томми Гаррис, который зовет меня своей Гэмми, и правильно зовет, сохрани господь его пестрые ножки (точь-в-точь кентерберийская ветчина, говорит его родной папаша, да так оно и есть), с тех пор как я застала его, мистер Уэстлок, с красным вязаным башмачком во рту; засунул его туда, играя, и уж захлебывается, бедный птенчик; они посадили ребенка на полу в гостиной и ищут башмак по всему дому, а он уж совсем задыхается! Ах, Бетси Приг, и показала же ты себя нынче вечером! Ну, да уж больше я тебя и на порог не пущу, змея ползучая!
   – А вы еще были всегда так добры к ней! – сочувственно заметил Джон.
   – Вот это-то и обидно. Вот это мне всего больней, – отвечала миссис Гэмп, машинально подставляя стакан Мартину, который его наполнил.
   – Вы взяли ее в помощницы ходить за мистером Льюсомом! – сказал Джон. – Приглашали ее себе в помощницы ходить за мистером Чаффи!
   – Приглашала, да больше уж не приглашу! – отозвалась миссис Гэмп. – Никогда Бетси Приг не будет моей компаньонкой, сэр!
   – Нет, нет, – сказал Джон. – Никуда это не годится.
   – Не годится, и никогда не годилось, сэр, – отвечала миссис Гэмп с торжественностью, присущей известной степени опьянения. – Теперь, когда марка, – под этим миссис Гэмп подразумевала маску, – сорвана с лица этой твари, я думаю, что оно и вообще никогда не годилось. Бывают причины, мистер Уэстлок, почему семейство держит что-нибудь в тайне, и когда имеешь дело только с тем, кого знаешь, то и можешь на него положиться. Но кто же теперь может положиться на Бетси Приг, после того что она говорила про миссис Гаррис, сидя вот в этом самом кресле!
   – Совершенно верно, – сказал Джон, – совершенно верно. Надеюсь, у вас будет время подыскать себе другую помощницу, миссис Гэмп?
   Негодование и чайник лишили миссис Гэмп способности понимать, что ей говорят. Она глядела на Джона слезящимися глазами, шепча памятное имя, которое оскорбила своими сомнениями Бетси Приг, – словно это был талисман против всех земных печалей – и, как видно, уже ничего не соображала.
   – Надеюсь, – повторил Джон, – у вас будет время найти другую помощницу.
   – Времени мало, это верно, – отозвалась миссис Гэмп, возводя кверху посоловелые глаза и сжимая руку мистера Уэстлока с материнской лаской. – Завтра вечером, сэр, я обещала зайти к его друзьям. Мистер Чезлвит назначил от девяти до десяти, сэр.
   – От девяти до десяти, – сказал Джон, выразительно глядя на Мартина, – а после того за мистером Чаффи будут как следует присматривать, не так ли?
   – За ним и нужно присматривать как следует, будьте уверены, – возразила миссис Гэмп с таинственным видом. – Не я одна счастливо избавилась от Бетси Приг. Не понимала я этой женщины. Она не умеет держать под замочком то, что знает.
   – Не удержит под замком мистера Чаффи, вы думаете? – сказал Джон.
   – Думаю? – возразила миссис Гэмп. – Тут и думать нечего!
   Чисто сардонический характер этой реплики был усилен тем, что миссис Гэмп медленно кивнула головой и еще более медленно поджала губы. Задремав на минуту, она сразу же очнулась и прибавила чрезвычайно величественно:
   – Но я задерживаю вас, джентльмены, а время дорого.
   Под влиянием этой мысли, а также и чайника, который внушал ей, будто бы ее посетители желают, чтобы она куда-то немедленно отправилась, и вместе с тем хитро избегая упоминания предметов, которых она только что коснулась в разговоре, миссис Гэмп встала, убрала чайник на обычное место, очень торжественно заперла шкафчик и стала готовиться к нанесению профессионального визита.
   Приготовления эти были весьма несложны, так как не требовали ничего другого, кроме протабаченного черного капора, протабаченной черной шали, деревянных башмаков и неизбежного зонтика, без которого ей невозможно было ни принимать младенцев, ни обмывать покойников. Облачившись во все эти доспехи, миссис Гэмп возвратилась к креслу и, усевшись на него, объявила, что она совсем готова.
   – Большое все-таки счастье знать, что можешь принести пользу им, бедняжкам, – заметила она. – Не всякий это может. Какие мучения им приходится терпеть от Бетси Приг, просто ужас.
   Закрыв при этих словах глаза от невыносимого сострадания к пациентам Бетси Приг, она не открывала их, пока не уронила деревянный башмак. Ее сон прерывался еще не раз, подобно легендарному сну монаха Бэкона^[132], сначала падением второго деревянного башмака, потом падением зонтика. Зато, избавившись от этих мешавших ей предметов, она безмятежно уснула.
   Оба молодых человека переглянулись – положение было довольно забавное, – и Мартин, с трудом удерживаясь от смеха, шепнул на ухо Джону Уэстлоку:
   – Что же нам теперь делать?
   – Оставаться здесь, – ответил он. Слышно было, как миссис Гэмп пробормотала во сне: «Миссис Гаррис».
   – Можете рассчитывать, – прошептал Джон, осторожно поглядывая на миссис Гэмп, – что вам удастся допросить старика конторщика, хотя бы вам пришлось поехать туда под видом самой миссис Гаррис. Во всяком случае, мы теперь знаем достаточно, чтобы заставить ее делать по-нашему, – знаем благодаря этой ссоре, которая подтверждает старую поговорку о том, что, когда мошенники ссорятся, честным людям радость. Ну, Джонас Чезлвит, берегись теперь! А старуха пускай себе спит сколько ей угодно. Придет время, мы своего добьемся!

Глава L

   повергает в изумление Тома Пинча и сообщает читателю, какими признаниями Том обменялся со своей сестрой.
 
   На следующий вечер, перед чаем, Том с сестрой сидели, по обыкновению, у себя, спокойно разговаривая о многих вещах, но только не об истории Льюсома и ни о чем относящемся к ней; ибо Джон Уэстлок – поистине Джон был один из самых заботливых людей на свете, невзирая на свою молодость, – настоятельно посоветовал Тому пока что не рассказывать об этом сестре, чтобы не беспокоить ее. «А я бы не хотел, Том, – прибавил он после некоторого колебания, – омрачить ее счастливое личико или потревожить ее кроткое сердце даже за все богатства и почести мира!» Поистине Джон отличался необыкновенной добротой, до чрезвычайности даже. Если б Руфь была его дочерью, говорил Том, и тогда он не мог бы проявить к ней больше внимания.
   Но, хотя Том с сестрой были необыкновенно разговорчивы, они все же были менее оживлены и веселы, чем всегда. Том не догадывался, что причиной этому была Руфь, и приписывал все тому, что сам он настроен довольно невесело. Да так оно и было, ибо самое легкое облачко на ясном небе ее души бросало свою тень и на Тома.
   А на душе у маленькой Руфи лежало облачко в этот вечер. Да, действительно. Когда Том смотрел в другую сторону, ее ясные глаза, украдкой останавливаясь на его лице, то сияли еще ярче обыкновенного, то заволакивались слезой. Когда Том умолкал, глядя в окно на летний вечер, она иногда делала торопливое движение, словно собираясь броситься ему на шею, а потом вдруг останавливалась и, когда он оборачивался, улыбалась ему и весело с ним заговаривала. Когда ей нужно было что-либо передать Тому или за чем-нибудь подойти близко, она бабочкой порхала вокруг него и, застенчиво касаясь его плеча, отстранялась с видимой неохотой, словно стремясь показать, что у нее есть на сердце нечто такое, что в своей великой любви к брату она хочет сказать ему, но никак не может собраться с духом.
   Так они сидели вдвоем – она с работой, но не работая, а Том с книгой, но не читая, когда в дверь постучался Мартин. Зная наперед, кто стучится, Том пошел открывать дверь и вернулся в комнату вместе с Мартином. Том был удивлен, потому что на его сердечное приветствие Мартин едва ответил ему. Руфь также заметила в госте что-то странное и вопросительно посмотрела на Тома, словно ища у него объяснения. Том покачал головой и с таким же безмолвным недоумением посмотрел на Мартина.
   Мартин не сел, но подошел к окну и стал глядеть на улицу. Минуту спустя он повернул голову и хотел заговорить, и снова отвернулся к окну, так и не заговорив.
   – Что случилось, Мартин? – тревожно спросил Том. – Какие дурные вести вы принесли?
   – Ах, Том! – возразил Мартин с упреком. – Ваш притворный интерес к тому, что со мной случилось, еще обиднее, чем ваше недостойное поведение.
   – Мое недостойное поведение, Мартин! Мое… – Том не мог выговорить больше ни слова.
   – Как вы могли, Том, как могли вы допустить, чтобы я так горячо и искренне благодарил вас за вашу дружбу, и не сказали, как подобает мужчине, что вы покидаете меня? Разве это по-дружески? Разве это честно? Разве это достойно вас – такого, каким вы были прежде, каким я вас знал, – вызывать меня на откровенность, когда вы перешли к моим врагам? Ах, Том!
   В его голосе слышалась такая горячая обида и в то же время столько скорби о потере друга, в которого он верил, в нем выражалось столько былой любви к Тому, столько печали и сожаления о его предполагаемой непорядочности, что Том на минуту закрыл лицо руками, чувствуя себя не в силах оправдываться, словно он в самом деле был чудовищем лицемерия и вероломства.
   – Скажу по чистой совести, – продолжал Мартин, – что я не столько сержусь, вспоминая свои обиды, сколько горюю о потере друга, каким я вас считал. Только в такое время и после таких открытий мы познаем полную меру нашей былой привязанности. Клянусь, как ни мало я это выказывал, Том, я любил вас, как брата, даже тогда, когда не проявлял должного уважения к вам.
   Том уже успокоился и отвечал Мартину словно сам дух истины в будничном обличье, – этот дух нередко носит будничное обличье, слава богу!
   – Мартин, – сказал он, – я не знаю, откуда у вас эти мысли, кто повлиял на вас, кто внушил их вам и с какой чудовищной целью. Но все это сплошная ложь. В том впечатлении, какое у вас создалось, нет ни капли правды. Это заблуждение с начала до конца; – и предупреждаю вас, вы будете глубоко сожалеть о своей несправедливости. Честно скажу, что я не изменял ни вам, ни себе. Вы будете глубоко сожалеть об этом. Да, будете глубоко сожалеть, Мартин.
   – Я и сожалею, – ответил Мартин, качая головой. – Мне кажется, я впервые узнал, что значит сожалеть всем сердцем.
   – Во всяком случае, – сказал Том, – если бы я даже был таким, каким вы считаете меня, и не имел права на ваше уважение, и то бы вы должны были мне сказать, в чем заключается мое предательство и на каком основании вы меня обвиняете. Вот почему я не прошу вас об этом как о милости, но требую как своего права.
   – Мои свидетели – это мои глаза, – возразил Мартин. – Должен ли я им верить?
   – Нет, – спокойно сказал Том, – не должны, если они обвиняют меня.
   – Ваши собственные слова, ваше поведение, – продолжал Мартин. – Должен ли я им верить?
   – Нет, – спокойно отвечал Том, – не должны, если они обвиняют меня. Но этого просто не может быть. Тот, кто истолковал их так ложно, оскорбил меня почти столь же глубоко, – тут спокойствие едва не изменило ему, – как это сделали вы.
   – Но ведь я пришел сюда, – сказал Мартин, – и обращаюсь к вашей милой сестре с просьбой выслушать меня…
   – Только не к ней, – прервал его Том. – Прошу вас, не обращайтесь к ней. Она никогда вам не поверит.
   Говоря это, он взял ее под руку.
   – Как же я могу верить этому, Том?!
   – Нет, нет, – вскричал Том, – конечно, не можешь. Я так и сказал. Ну, перестань же, перестань. Какая же ты глупенькая!
   – Я никогда не думал, – поторопился сказать Мартин, – восстанавливать вас против вашего брата. Не считайте меня настолько малодушным и жестоким. Я хочу одного: чтобы вы меня выслушали и поняли, что я пришел сюда не с упреками – они тут неуместны, – но с глубоким сожалением. Вы не можете знать, с каким горьким сожалением, потому что не знаете, как часто я думал о Томе, как долго, находясь в самом отчаянном положении, я надеялся на его дружескую поддержку и как твердо я верил в него и доверял ему.
   – Подожди, – сказал Том, видя, что она собирается заговорить. – Он ошибается; он обманут. Зачем же обижаться? Это недоразумение – оно рассеется в конце концов.
   – Благословен тот день, когда оно рассеется, – воскликнул Мартин, – если только он придет когда-нибудь!
   – Аминь! – сказал Том. – Он придет! Мартин помолчал, затем сказал смягчившимся голосом:
   – Вы сами сделали выбор, Том, разлука будет для вас облегчением. Мы расстаемся не в гневе. С моей стороны нет гнева.
   – С моей стороны его тоже нет, – сказал Том.
   – Это именно то, к чему вы стремились и на что положили немало стараний. Я повторяю, вы сами сделали выбор. Вы сделали выбор, какого можно было ожидать от большинства людей в вашем положении, но какого я от вас не ожидал. В этом, быть может, я должен винить скорее собственное суждение, чем вас. С одной стороны – богатство и милость, которой стоит добиваться; с другой – никому не нужная дружба всеми покинутого, лишенного опоры человека. Вы были свободны выбирать между ними и выбрали; сделать это было нетрудно. Но тем, у кого не хватило духу противиться искушению, следует иметь смелость и признаться, что они не устояли; и я порицаю вас за то, что вы встретили меня с такой теплотой, вызвали на откровенность, заставили вам довериться и притворились, будто вы можете быть мне другом, когда на самом деле вы предались моим врагам. Я не верю, – с чувством продолжал Мартин, – дайте мне высказаться от души – я не могу поверить, Том, сейчас, когда стою лицом к лицу с вами, что вы, при вашем характере, могли бы причинить мне зло, хоть я и узнал случайно, у кого вы на службе. Но я бы мешал вам; заставлял бы вас и далее проявлять двоедушие; подверг бы вас риску лишиться милости, за которую вы так дорого заплатили, променяв на нее самого себя; и если я узнал то, что вам так хотелось сохранить в тайне, это лучше для нас обоих.
   – Будьте справедливы, – сказал Том, который с самого начала этой речи не отводил кроткого взгляда от лица Мартина, – будьте справедливы даже в вашей несправедливости, Мартин. Вы забыли, что еще не сказали мне, в чем вы меня обвиняете.
   – Зачем говорить? – произнес Мартин, махнув рукой и направляясь к выходу. – Вы и так это знаете, без моих слов, и хотя дело не в словах и они ничего не меняют, но мне все же кажется, что лучше обойтись без лишних объяснений. Нет, Том, не будем вспоминать о прошлом. Я расстаюсь с вами сейчас, здесь, где вы были так добры и радушны, с такой же любовью, хотя и с большим унынием, чем после первой нашей встречи. Желаю вам всего лучшего, Том! Я…
   – Вы так расстаетесь со мной? Неужели вы можете так расстаться со мной? – воскликнул Том.
   – Я… вы… Вы сами сделали выбор, Том! Я… я надеюсь, что это был необдуманный выбор, – выговорил, запинаясь, Мартин. – Я так думаю. Я уверен в этом. Прощайте!
   И он ушел.
   Том подвел сестру к стулу и сел на свое место. Он взялся за книгу и стал читать, или сделал вид, что читает. Но вскоре он произнес довольно громко, перевертывая страницу: «Он пожалеет об этом!» – И по его щеке скатилась слеза и упала на страницу.
   Руфь опустилась рядом с ним на колени и, прижавшись к нему, обняла его за шею.
   – Не надо, Том! Нет, нет! Успокойся! Милый Том!
   – Я уже совсем… успокоился, – сказал Том. – Это недоразумение, оно рассеется когда-нибудь.
   – Так жестоко, так дурно отплатить тебе! – воскликнула Руфь.
   – Нет, нет, – сказал Том. – Он в самом деле этому верит. Не могу понять – почему. Но это недоразумение рассеется.
   Еще тесней прижалась она к нему и заплакала так, словно у нее надрывалось сердце.
   – Не плачь, не плачь! – утешал ее Том. – Что же ты прячешь от меня лицо, дорогая?
   И тут, заливаясь слезами, она высказалась наконец.
   – Ах, Том, милый Том, я знаю тайну твоего сердца. Я узнала ее, тебе не удалось скрыть от меня правду.
   Зачем же ты не сказал мне? Тебе стало бы легче, если бы ты сказал! Ты любишь ее, Том, нежно любишь!
   Том сделал движение рукой, словно хотел в первый миг отстранить сестру; но вместо того крепко сжал ее руку. Вся его нехитрая история была написана в этом движении, все ее трогательное красноречие было в этом безмолвном пожатии.
   – И несмотря на это, – сказала Руфь, – ты был так предан и добр, милый Том; несмотря на это, ты был верен дружбе, ты забывал о себе и боролся с собой; ты был так кроток, внимателен и ровен, что я никогда не видела раздраженного взгляда, не слышала недоброго слова. И все же ты жестоко ошибся! Ах, Том, милый Том, или и это недоразумение? Так ли это, Том? Неужели ты всегда будешь носить в груди свою скорбь – ты, который заслуживаешь счастья! – или есть какая-то надежда?
   И все же она прятала лицо от Тома, обняв его, и плакала о нем, и изливала свое сердце и душу, скорбя и радуясь.
   Прошло не очень много времени, и они с Томом уже сидели рядом, и Руфь глядела ему в глаза серьезно и спокойно. И тогда Том заговорил с ней – бодрым, но грустным тоном:
   – Я очень рад, милая, что это произошло между нами. Не потому, что я еще больше уверился в твоей нежности и любви (я и раньше был в них уверен), но потому, что это сняло большую тяжесть с моей души.
   Глаза Тома просияли, когда он говорил о ее любви к нему, и он поцеловал сестру в щеку.
   – Дорогая моя девочка, – продолжал Том, – какие бы чувства я ни питал к ней (оба они, словно по взаимному уговору, избегали называть ее имя), я давно уже – можно сказать, с самого начала – отношусь к этому, как к мечте, как к чему-то такому, что могло бы осуществиться при других условиях, но чего никогда не будет. А теперь скажи мне, какую беду ты хотела бы поправить?
   Она бросила на Тома такой многозначительный взгляд, что ему пришлось удовольствоваться им вместо ответа.
   – По своему собственному выбору и добровольному согласию, голубка моя, она стала невестой Мартина; и была ею задолго до того, как оба они узнали о моем существовании. А тебе хотелось бы, чтоб она была моей невестой?
   – Да, – прямо ответила Руфь.
   – Да, – возразил Том, – но от этого могло бы стать только хуже, а не лучше. Или ты воображаешь, – печально улыбаясь, продолжал Том, – что она влюбилась бы в меня, даже если бы никогда не видела его?
   – Почему же нет, милый Том?
   Том покачал головой и опять улыбнулся.
   – Ты думаешь обо мне, Руфь, – сказал он, – и с твоей стороны это очень естественно – как о герое из какой-нибудь книжки, и желаешь, чтобы в силу поэтической справедливости я в конце концов, вопреки всякому вероятию, женился бы на девушке, которую люблю. Но существует справедливость гораздо выше поэтической, моя дорогая, и она предопределяет ход событий, руководствуясь иными основаниями. Бывает, конечно, что люди, начитавшись книжек и вообразив себя героями романа, считают своим долгом напустить на себя мрачность, разочарованность и мизантропию и даже не прочь возроптать, только потому, что не все идет так, как им нравится. Ты хочешь, чтобы я стал таким, как эти люди?..
   – Нет, Том. Но все-таки я знаю, – прибавила она робко, – что для тебя это горе, как бы ты ни рассуждал.
   Том хотел было спорить с ней. Но передумал, ибо это было бы сущим безумием.
   – Моя дорогая, – сказал Том, – я отплачу за твою любовь правдой, чистой правдой. Для меня – это горе. Иногда, не скрою, оно дает себя знать, хоть я и стараюсь с ним бороться. Но если умрет дорогой тебе человек, тебе ведь может присниться, что ты на небесах, вместе с его отлетевшей душой, и тогда для тебя будет горем проснуться к земной жизни, хотя она не стала тяжелее, чем была, когда ты засыпала. Мне горько думать о моей мечте, а между тем я всегда знал, что это – мечта, даже тогда, когда она впервые явилась мне; но тут действительность ни в чем не виновата. Она все та же, что и была. Моя сестра, моя кроткая спутница, присутствие которой так украшает мою жизнь, разве она меньше привязана ко мне, чем была бы, если бы это видение никогда меня не смущало? А мой старый друг Джон, который мог отнестись ко мне холодно и небрежно, разве он стал менее сердечен со мной? Разве меньше стало хорошего в окружающем меня мире? Так неужели я должен говорить резко и глядеть озлобленно, неужели мое сердце должно очерстветь, оттого что на моем пути встретилось доброе и прекрасное создание, – ведь если б не эгоистическое сожаление о том, что я не могу назвать ее своей, эта девушка могла бы сделать меня счастливей и лучше, как и все другие добрые и прекрасные создания, каких человек встречает на своем пути! Нет, милая сестра, нет, – решительно говорил Том. – Вспоминая все, чем я могу быть счастлив, я вряд ли смею называть эту беглую тень горем; но какое бы имя она ни носила, я благодарю бога за то, что она делает меня восприимчивее к любви и привязанности и смягчает меня на тысячу ладов. Она не отнимает счастья, не отнимает счастья. Руфь!
   Сестра не в силах была заговорить с ним, но чувствовала, что любит его так, как он того заслуживает. Именно так, как он того заслуживал, она любила его.
   – Она откроет глаза Мартину, – говорил Том горячо и с гордостью, – и недоразумение рассеется, потому что это и в самом деле недоразумение. Я знаю, никто не может убедить ее в том, что я изменил ему. Но она откроет ему глаза, и он будет очень сожалеть о своей ошибке. Наша тайна, Руфь, принадлежит только нам, она будет жить и умрет вместе с нами. Не думаю, чтобы я решился когда-нибудь сказать тебе это сам, – улыбаясь, заключил Том, – но как же я рад, что ты догадалась!
   Никогда еще у них не бывало такой приятной прогулки, как в этот вечер. Том рассказывал ей все так свободно и просто и так стремился ответить на ее нежность полным доверием, что они гуляли гораздо дольше положенного и, вернувшись домой, засиделись до позднего часа. А когда они простились на ночь, у Тома было такое спокойное, прекрасное выражение лица, что она никак не могла наглядеться на него и, подкравшись на цыпочках к дверям его комнаты, стояла, любуясь им, до тех пор, пока он ее не заметил, а потом, еще раз поцеловав его, ушла к себе. И в ее молитвах и во сне – хорошо, когда о тебе вспоминают с такой нежностью, Том! – его имя первым приходило ей на уста.
   Оставшись один, Том немало размышлял об ее открытии, очень удивляясь, как она проникла в его тайну. «Потому что, – думал Том, – я ли не старался – хотя это было ненужно и даже неумно, как я теперь понимаю, когда мне стало гораздо легче оттого, что она все знает, – я ли не старался скрыть это от нее. Разумеется, я видел, какая она умная и живая, и потому особенно остерегался, но ничего подобного просто не ожидал. Я уверен, что все это произошло совершенно случайно. Но боже мой, – удивлялся Том, – какая необычайная проницательность!»
   Эти мысли никак не выходили у Тома из головы. Они не покинули его и тогда, когда он опустил голову на подушку.
   «Как она дрожала, когда призналась мне, что обо всем догадывается, – думал Том, припоминая все мельчайшие подробности и обстоятельства, – и как разгорелось ее лицо! Но это было естественно, о, вполне естественно! Тут нечему удивляться».
   Тому и не снилось, насколько это было естественно. Ему и не снилось, что в собственном сердце Руфи совсем не так давно поселилось то чувство, которое помогло ей угадать его тайну. Ах, Том! Он так и не донял, о чем шепчет фонтан в Тэмпле, хотя проходил мимо него каждый день.
   Кто другой был так оживлен и весел, как хлопотливая Руфь на следующее утро! Ее легкие шаги и ранний стук в дверь Тома были бы музыкой для него, даже если; бы она не заговорила. Но она сказала, что сегодня самое ясное утро, какое только можно себе представить, и так оно и было, а если б даже было иначе, все равно Том поверил бы ей.
   Когда он спустился вниз, она уже приготовила ему скромный завтрак, достала шляпку для утренней прогулки и рассказала ему так много нового, что Том только диву давался. Словно она всю ночь не ложилась, собирая для него новости. И про то, что мистер Неджет до сих пор не возвращался домой; и про то, что хлеб подешевел на один пенни; и про то, что чай нынче вдвое крепче, чем прошлый раз; и про то, что муж молочницы вышел из госпиталя и совсем здоров; и про то, что кудрявый мальчик из дома напротив пропадал вчера целый день; и про то, что она хочет наварить всех сортов варенья, а в доме нашлась подходящая для этого кастрюлька; и что она прочла ту книжку, которую Том принес прошлый раз, всю до конца, хотя читать ее было очень скучно; и что ей столько нужно ему рассказать, вот почему она первая кончила завтракать. Потом она надела шляпку, заперла чай и сахар, положила ключи в сумочку, вдела, как всегда, цветок в петлицу брата и совсем собралась проводить его, прежде чем Том понял, что она собирается. Словом, как сказал Том, – с такой уверенностью в справедливости своего мнения, что это звучало как вызов обществу, – никогда еще не было на свете такой хозяюшки, как она.