Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

   – Вы были на молитвенном собрании, миссис Брик? – спросил спутник Мартина с плутовской искоркой в глазах.
   – На лекции, сэр.
   – Простите, я забыл. Вы, кажется, не ходите на собрания?
   Тут дама справа от миссис Брик благочестиво кашлянула, как будто говоря: «Я хожу!» И в самом деле, она туда ходила чуть ли не каждый день.
   – Хорошая была проповедь, сударыня? – спросил мистер Бивен, адресуясь к этой даме.
   Дама благочестиво подняла глаза и ответила: «Да». Ее весьма подкрепила добротная, крепкая, энергичная проповедь, которая как нельзя лучше разделывалась со всеми ее приятельницами и знакомыми, бесповоротно решая их судьбу. Кроме того, ее шляпка затмила шляпки всех остальных прихожанок, так что эта дама во всех отношениях обрела душевный покой.
   – Какой же курс лекций вы теперь слушаете, сударыня? – сказал друг Мартина, снова обращаясь к миссис Брик.
   – Философию духа, по средам.
   – А по понедельникам?
   – Философию преступления.
   – А по пятницам?
   – Философию растений.
   – Вы забыли «Философию управления» по четвергам, дорогая моя, – заметила третья дама.
   – Нет, – сказала миссис Брик, – это по вторникам.
   – Совершенно верно! – воскликнула дама. – По четвергам «Философия материи», разумеется.
   – Вы видите, мистер Чезлвит, наши дамы очень заняты.
   – В самом деле, у вас есть основание так говорить. – ответил Мартин. – Сколько нужно энергии, чтобы совместить эти в высшей степени важные занятия вне дома с семейными обязанностями.
   Тут Мартин остановился, увидев, что дамы смотрят на него весьма неблагосклонно, хотя никак не мог понять, что он сделал такого, чтобы заслужить презрительное выражение на их лицах. Но после того как дамы удалились наверх, к себе в спальни, что произошло очень скоро, мистер Бивен объяснил ему, что домашняя работа неизмеримо ниже достоинства этих философствующих дам и что (в девяноста девяти случаях из ста) ни одна из них не сумела бы выполнить самую легкую работу по хозяйству или сшить что-нибудь простенькое из платья для своих детей.
   – Другой вопрос, не лучше ли им было бы вооружиться обыкновенными вязальными спицами, чем таким острым оружием, – сказал он. – Но я могу поручиться за одно: не так часто бывает, чтобы они этим оружием порезались. Проповеди и лекции – это наши балы и концерты. Они ходят туда, чтобы развлечься, посмотреть на туалеты других дам и снова вернуться домой.
   – Когда вы говорите «домой», вы имеете в виду такой дом, как вот этот?
   – Да. Но я вижу, что вы смертельно устали, и пожелаю вам спокойной ночи. Мы поговорим о ваших планах завтра утром. Вы уже и сейчас, должно быть, чувствуете, что оставаться здесь – значит попусту терять время. Надо ехать дальше.
   – Где будет хуже? – спросил Мартин, вспомнив старую пословицу.
   – Надеюсь, что нет. Но на сегодня довольно. Спокойной ночи!
   Они дружески пожали друг другу руки и разошлись. Как только Мартин остался один, возбуждение от новизны и смены впечатлений, которое поддерживало его весь этот утомительный день, исчезло, и он почувствовал себя таким разбитым и усталым, что у него не было сил даже добраться до постели.
   Какая перемена произошла в нем за эти двенадцать или пятнадцать часов! Куда делись его надежды и жизнерадостные планы! Сколь ни чужда была ему земля, на которой он стоял, и воздух, которым он дышал, – припоминая все, что ему пришлось пережить за один этот день, он не мог не почувствовать, что его затея обречена на гибель. Как бы опрометчива и необдуманна ни казалась она подчас на борту парохода, чего никогда не бывало прежде, на берегу, – теперь она представилась ему в таком черном свете, что Мартин испугался. Мысли, которые он призывал себе на помощь, принимали такой унылый, мрачный характер, что не приносили ему облегчения. Даже бриллианты на его пальце сверкали, как капли слез, и ни одного луча надежды не было в их ярком блеске.
   В мрачной задумчивости продолжал он сидеть у печки, не обращая внимания на постояльцев, которые являлись один за другим из своих лавок, контор и соседних баров и, хлебнув воды из белого кувшина, стоявшего на буфете, и повертевшись около медных плевательниц, к которым их влекла магическая сила, тяжелой поступью отправлялись ко сну; он сидел до тех пор, пока Марк Тэпли не подошел и не потряс его за плечо, думая, что он спит.
   – Марк! – воскликнул он, вздрогнув.
   – Все в порядке, сэр, – отвечал жизнерадостный слуга, снимая пальцами нагар со свечки, которую нес в руке. – Кровать у вас не так-то широка, сэр; и человек, которого не слишком мучит жажда, перед завтраком мог бы выпить без труда всю воду, которую вам принесли для умыванья, а после того – закусить полотенцем. Зато вы нынче будете спать без качки, сэр.
   – Мне кажется, что дом как будто плывет по волнам, – сказал Мартин, вставая и пошатываясь, – и я чувствую себя совершенно несчастным.
   – Зато я весел, как жаворонок, сэр, – сказал Марк. – Да ведь, слава богу, и есть отчего! Мне бы надо было здесь родиться, я так думаю. Шагайте осторожнее, – они поднимались по лестнице. – Вы помните джентльмена на пароходе, сэр, того самого, с очень маленьким сундучком?
   – С чемоданчиком? Да.
   – Ну, сэр, нынче вечером принесли от прачки чистое белье и положили перед дверями спален. Ежели вы обратите внимание, когда пойдем мимо, на то, как мало у него рубашек и много манишек, вам станет понятно, каким образом он укладывался и почему у него так мало багажа.
   Но Мартин был слишком утомлен и угнетен, чтобы обращать, внимание на пустяки, и не заинтересовался этим открытием. Мистер Тэпли, нисколько не обескураженный его равнодушием, проводил его наверх, в приготовленную для него спальню – очень маленькую, узкую комнату с половиной окна, кроватью, похожей на сундук без крышки, двумя стульями, ковриком – вроде тех, на каких в Англии примеряют башмаки в обувных лавках, маленьким зеркальцем на стене и умывальным столиком с кувшином и тазом, которые можно было принять за молочник и полоскательницу.
   – У них тут, должно быть, наводят лоск сухим полотенцем, – сказал Марк. – Верно, страдают водобоязнью, сэр.
   – Не снимете ли вы с меня сапоги, – сказал Мартин, падая на стул. – Я совсем разбит, никуда не гожусь, Марк.
   – Вы этого не скажете завтра утром, сэр, – возразил мистер Тэпли, – и даже нынче вечером, сэр, после того как попробуете вот это. – Тут он достал большой стакан, наполненный до краев маленькими кубиками чистого, прозрачного льда, сквозь который манили из глубины, восхищая умиленного зрителя, один-два ломтика лимона и золотистая жидкость обольстительного вида.
   – Как это называется? – спросил Мартин.
   Но мистер Тэпли, не отвечая ничего, погрузил в эту смесь соломинку, приятно зашуршавшую среди кусочков льда, и дал понять выразительным жестом, что восхищенному потребителю полагается тянуть через соломинку.
   Мартин взял стакан, удивленно посмотрел на него, потянул через – соломинку и сейчас же возвел глаза кверху в полном восторге. Больше он уже не останавливался до тех пор, пока не осушил стакан до последней капли.
   – Ну вот, сэр! – сказал Марк с торжествующим видом, принимая у него стакан. – Если вы еще когда-нибудь устанете до смерти, а меня не случится под рукой, вам нужно только попросить кого-нибудь, чтобы сходили за коблером^[58].
   – Чтобы сходили за коблером? – повторил Мартин.
   – Это удивительное изобретение, сэр, – сказал Марк, нежно поглаживая пустой стакан, – называется коблер; шерри-коблер – ежели называть полностью, и коблер – сокращенно. Теперь, сэр, вам уже не захочется лечь в сапогах, и вообще вы теперь совсем другой человек во всех отношениях.
   После этого торжественного предисловия он принес машинку для снимания сапог.
   – Не думайте, я не собираюсь опять впадать в отчаяние, Марк, – сказал Мартин, – но что, если, боже избави, мы застрянем где-нибудь в необитаемой местности, без товаров и без денег!
   – Ну что ж, сэр, – отвечал невозмутимый Тэпли, – судя по тому, что мы уже видели, в необитаемой местности нам было бы не хуже, чем в обитаемой.
   – О Том Пинч, Том Пинч! – сказал Мартин задумчиво. – Чего бы я не отдал, лишь бы быть рядом с тобой и слышать твой голос, хотя бы и в старой спальне у Пекснифа!
   – О «Дракон», «Дракон»! – отозвался Марк жизнерадостно. – Если бы между нами не было моря, да не стыдно было бы возвращаться, и я, может быть, сказал бы то же самое. Только я тут, в Нью-Йорке, в Америке; а ты, «Дракон», в Вильтшире, в Европе; и нам предстоит добывать богатство, «Дракон», для одной молоденькой леди; а уж если ты собрался осмотреть Монумент, «Дракон», нельзя отступать с первых шагов, не то никогда не доберешься доверху!
   – Умно сказано, Марк! – воскликнул Мартин. – Нам не следует оглядываться.
   – Во всех сказках, какие я читал, сэр, люди, которые оглядываются назад, превращаются в камень, – ответил Марк, – и я всегда был того мнения, что они сами себя до этого довели, – значит, так им и надо. Желаю вам спокойной ночи, сэр, и приятных снов!
   – Тогда пускай мне приснится родина, – сказал Мартин, ложась в постель.
   – И мне тоже, – прошептал Марк, очутившись у себя в комнате, где его никто не мог слышать, – потому что, если в самом ближайшем будущем не придет такое время, когда быть веселым станет не так-то легко, пропади я пропадом в этой Америке!
   Пусть колеблются перед ними и смешиваются тени далеких предметов, принимая фантастические очертания в неверном свете ничем не стесненной мысли, и пусть наше бледное повествование – сон во сне – так же быстро переменит место действия и перенесется на берега Англии.

Глава XVIII

   имеет дело с фирмой Энтони Чезлвит и Сын, которая неожиданно теряет одного из компаньонов.
 
   Перемена рождает перемену. Ничто другое не множится с такой быстротой. Когда человек, привыкший к узкому кругу забот и удовольствий, из которого редко выходит, удаляется хотя бы на короткий срок за его пределы, то этот уход со сцены, где он был видным актером, немедленно подает знак к началу беспорядка: как будто в оставленную им пустоту загнан по самую головку клин перемены, расколовший прочное целое на куски; и то, что срасталось и держалось вместе многие годы, рассыпается на части за столько же недель. Мина, которую не спеша подводило время, взорвалась в одно мгновенье; и то, что было недавно твердой скалой, превратилось в пыль и прах.
   Это бывает почти со всеми – в разное время и в разной степени. В какой мере естественный закон перемены сказался в той ограниченной жизненной сфере, которую покинул Мартин, будет правдиво изложено на следующих страницах нашего повествования.
   – До чего же эта весна холодная! – хныкал старик Энтони, придвигаясь поближе к огню; наступил вечер, и камин опять затопили. – В мое время она была гораздо теплее!
   – Теплее или холоднее, а прожигать платье до дыр все-таки незачем, – заметил любезный сын, отрывая глаза от вчерашней газеты. – Сукно не так-то дешево, коли уж на то пошло.
   – Добрый сын! – воскликнул отец, дыша на свои холодные руки и с усилием потирая их одна о другую. – Благоразумный сын! Он никогда не занимался такими пустяками, как наряды. Нет, нет!
   – Не знаю, может и занимался бы, если б это не стоило денег, – сказал сын, опять принимаясь за газету.
   – Ага! – засмеялся старик. – Вот именно – если бы! А все-таки, до чего же холодно!
   – Оставьте огонь в покое! – воскликнул мистер Джонас, останавливая руку почтенного родителя, ухватившуюся за кочергу. – Неужели вы хотите разориться на старости лет, что не бережете добро?
   – Теперь я уже не успею, Джонас, – отвечал старик.
   – Чего не успеете? – прорычал его наследник.
   – Не успею разориться. А жаль, что не успею.
   – Всегда был эгоист, каких мало, старый хрыч, – пробормотал Джонас так тихо, чтобы Энтони не слышал, и, взглянув на отца, сердито нахмурился. – И тут верен себе. Ему жалко, что он не успеет разориться, вот как! Еще бы! А что его собственная плоть и кровь разорится, до этого ему дела нет, пускай! Ах ты старый кремень!
   После этой почтительной речи он взял в руки чашку, ибо происходило чаепитие, в котором участвовали отец с сыном и Чаффи, а затем, пристально глядя на отца и время от времени останавливаясь, чтобы поднести к губам чайную ложку, продолжал в том же духе:
   – Разориться, еще чего! Хорош старик, нашел о чем говорить в такие годы. Разориться захотелось, вот как? Ну, скажу я вам! Не успеет? Да, надеюсь, что нет. Если бы мог, он бы и двести лет прожил, и все ему мало. Знаю я его!
   Старик вздохнул; он по-прежнему сидел, съежившись перед огнем. Мистер Джонас погрозил ему чайной ложкой из британского металла и, воспарив ввысь, подверг этот вопрос рассмотрению с самых высоконравственных позиций.
   – Если уж припала ему такая охота, – ворчал он, – то почему бы не передать свой капитал при жизни? Купил бы себе ренту подешевле, чтобы жить не зря, а с пользой для себя и других. Так нет же, это ему не подходит; это значит относиться к родному сыну как полагается, а он любит делать все наоборот, только бы лишить сына его прав. Да я бы на его месте, не знал, куда деваться от стыда, рад был бы спрятаться в это самое, как там оно называется.
   Быть может, это неопределенное выражение означало могилу, или склеп, или усыпальницу, или кладбище, или мавзолей, или еще какое-нибудь слово, которое не позволяла мистеру Джонасу выговорить его нежная сыновняя любовь. Он не стал развивать эту тему дальше, ибо Чаффи, случайно заметив из своего уголка возле камина, что Энтони, по-видимому, слушает, а Джонас говорит, вдруг воскликнул, словно одержимый:
   – Он ваш родной сын, мистер Чезлвит, ваш родной сын!
   Чаффи и не подозревал, сколь уместны были эти слова и сколь глубоко могли бы они затронуть душу старика, если бы тот догадывался, какое пожелание готово было сорваться с губ его сына и что было у него на уме. Но голос Чаффи прервал течение мыслей Энтони и вернул его к жизни.
   – Да, да, Чаффи, Джонас весь в отца. Только его отец очень состарился, Чаффи, – сказал старик с выражением какого-то странного беспокойства.
   – Здорово состарился, – согласился Джонас.
   – Нет, нет, нет, – отозвался Чаффи, – нет, мистер Чезлвит, нисколько не состарились, сэр.
   – Ну, чем дальше, тем хуже! – воскликнул Джонас в совершенном негодовании. – Честное слово, папаша, с ним сладу нет! Придержите-ка язык, слышите?
   – Он говорит, что вы ошибаетесь! – крикнул Энтони старому клерку.
   – Что вы, что вы! – был ответ Чаффи. – Кому же и знать, как не мне! Это он ошибается. Он ошибается. Он еще мальчик, вот что он такое. Да и вы, мистер Чезлвит, тоже вроде мальчика. Ха-ха-ха! Вы еще мальчик по сравнению со многими, кого я знал; и против меня вы мальчик; против многих из нас вы мальчик. Не слушайте его!
   Произнеся такую удивительную речь, – ибо для Чаффи это был небывалый взрыв красноречия, – бедная дряхлая тень притянула к себе руку хозяина своей дрожащей рукой и придержала ее, словно защищая.
   – Я глохну с каждым днем, Чаффи, – сказал Энтони со всей мягкостью, на какую только был способен, или, говоря точнее, без обычной своей черствости.
   – Нет, нет, – отозвался Чаффи, – вы не глохнете! Да и что тут такого? Я вот уже двадцать лет как глухой.
   – Я и слепну тоже, – сказал старик, качая головой.
   – Это хороший знак! – воскликнул Чаффи. – Ха-ха! Лучше быть не может! Вы слишком хорошо видели раньше.
   Он похлопал Энтони по руке, как делают, утешая ребенка, и, продев его руку еще дальше под свою, помахал дрожащими пальцами в ту сторону, где сидел Джонас, точно желая отмахнуться от него. Но Энтони сидел все так же молча и неподвижно, и Чаффи мало-помалу выпустил его руку и забился в обычный свой закоулок и только время от времени протягивал пальцы и тихонько трогал сюртук своего старого хозяина, словно желая увериться, что он все еще тут, рядом.
   Мистер Джонас был до такой степени поражен всем этим, что только глазел на обоих стариков, пока Чаффи не впал в обычное свое состояние, а Энтони не задремал, и лишь тогда он дал выход своим чувствам, подойдя вплотную к первому из них и приготовившись, как говорится в просторечии, дать ему по затылку.
   «У них эта игра ведется, – угрюмо подумал Джонас, – вот уже недели две или три. Я никогда не видел, чтобы папаша так с ним носился, как в последнее время. Вот оно что! Охотитесь за наследством, мистер Чафф? А?»
   Но Чаффи так же мало догадывался об этих мыслях Джонаса, как и о близости кулака, любовно нависшего над самым его ухом. Джонас глядел на Чаффи грозным взглядом и, наглядевшись досыта, взял со стола свечу, прошел в застекленную комнатку и достал из кармана связку ключей. Одним из этих ключей он открыл секретный ящик бюро, то и дело оглядываясь, чтобы удостовериться, сидят ли оба старика по-прежнему перед огнем.
   – Все по-старому, как следует, – сказал Джонас, придерживая лбом открытую крышку бюро и развертывая какую-то бумагу. – Вот завещание, мистер Чафф. Тридцать фунтов в год на ваше содержание, старина, а все остальное – единственному сыну – моему Джонасу. Незачем вам так уж лезть из кожи, доказывая свою любовь; ровно ничего вы за это не получите. Что это такое?
   Это действительно могло испугать: чье-то лицо из-за стеклянной перегородки с любопытством заглянуло внутрь, и не на Джонаса, а на бумагу в его руке. Чьи-то глаза были внимательно устремлены на завещание и оторвались от него, только когда Джонас вскрикнул. Тут они встретились с глазами мистера Джонаса, и оказалось, что они как нельзя более похожи на глаза мистера Пекснифа. Выпустив из рук крышку бюро, упавшую с грохотом, однако же не позабыв запереть его на ключ, Джонас глядел на привидение, весь бледный и едва дыша. Привидение шагнуло вперед, открыло дверь и вошло.
   – В чем дело? – воскликнул Джонас, отступая назад. – Кто это? Откуда вы явились? Что вам нужно?
   – Что нужно? – откликнулся голос мистера Пекснифа, и сам мистер Пексниф любезно улыбнулся Джонасу. – Нужно, мистер Джонас?
   – Что вы тут вынюхиваете и высматриваете? – сердито сказал Джонас. – Для чего это вы ни с того ни с сего являетесь в город и застаете человека врасплох? Неужто человек не может читать… газету у себя в конторе, без того чтоб его не напугали до полусмерти, ворвавшись без предупреждения? Почему вы не постучались в дверь?
   – Я стучался, мистер Джонас, – ответил Пексниф, – но никто меня не услышал. Мне любопытно было знать, – мягко прибавил он, кладя руку на плечо Джонасу, – что именно в газете так заинтересовало вас, но стекло слишком мутное и пыльное.
   Джонас поторопился взглянуть на стеклянную перегородку. Да, стекло было довольно мутное. Как будто бы не врет покуда.
   – Может бить, это были стихи? – спросил мистер Пексниф, добродушно-шутливо потрясая указательным перстом. – Или политика? Или биржевые цены? Везде расчет, везде материальный расчет, мистер Джонас, как я подозреваю.
   – Вы почти угадали, – отвечал Джонас, придя в себя и снимая нагар со свечи. – Но за каким чертом вас опять принесло в Лондон? Ей-богу, есть от чего остолбенеть, когда человек должен быть миль за семьдесят, а оказывается тут как тут и глядит на вас во все глаза.
   – Совершенно верно, – сказал мистер Пексниф. – Несомненно, дорогой мистер Джонас. Покуда ум человеческий устроен так…
   – А ну его совсем, ум человеческий, – нетерпеливо прервал его Джонас, – скажите лучше, зачем вы приехали?
   – По одному маленькому дельцу, – сказал мистер Пексниф, – которое подвернулось совершенно неожиданно.
   – О, только и всего? – воскликнул Джонас. – Ну, вот что, папаша тут, в соседней комнате. Эй, папаша, Пексниф здесь! Со дня на день все больше дуреет, – проворчал Джонас, энергично встряхивая своего почтенного родителя. – Говорят вам, Пексниф здесь, бестолочь вы этакая!
   Встряска в соединении с этим ласковым увещанием оказала свое действие и разбудила старика, который приветствовал мистера Пекснифа посмеиваясь – отчасти потому, что действительно был рад его видеть, отчасти же движимый немеркнущим воспоминанием о том, как он обозвал сего джентльмена лицемером. Так как мистер Пексниф еще не пил чая (он и в самом деле прибыл в Лондон всего час назад), то ему тут же были поданы в качестве угощения остатки недавней трапезы с добавлением ломтика грудинки. Мистер Джонас, у которого было деловое свидание на соседней улице, отправился туда, пообещав вернуться, прежде чем его уважаемый родственник кончит закусывать.
   – А теперь, многоуважаемый, – сказал мистер Пексниф старику, – пока мы с вами одни, скажите мне, чем я могу быть вам полезен? Я говорю «одни», потому что наш дорогой друг, мистер Чаффи, представляет собой, так сказать, манекен в метафизическом смысле, – заключил мистер Пексниф со сладчайшей улыбкой и склонив голову набок.
   – Он нас не слышит и не видит, – ответил Энтони.
   – В таком случае, – сказал мистер Пексниф, – я беру на себя смелость утверждать, при всем сочувствии к его недугам и при всем восхищении теми прекрасными качествами, которые делают равную честь как его уму, так и сердцу, что он именно манекен или болван, выражаясь юмористически. Вы хотели заметить, многоуважаемый…
   – Насколько мне известно, никаких замечаний я делать не собирался, – отвечал старик.
   – Зато я собирался, – кротко сказал мистер Пексниф.
   – Ах, вы собирались? Что же именно?
   – Что никогда в жизни, – сказал мистер Пексниф, предварительно встав и убедившись, что дверь закрыта, а после того переставив свой стул так, чтобы сразу увидеть, как только дверь приоткроется хоть немного, – что никогда в жизни я не был так удивлен, как получивши вчера ваше письмо. Уже то, что вы пожелали оказать мне честь просить моего совета по какому бы то ни было делу, было мне удивительно; но то, что вы пожелали при этом действовать без ведома мистера Джонаса, доказывает степень вашего доверия к человеку, которому вы нанесли словесное оскорбление – только словесное – и которое вы впоследствии постарались загладить, – вот этим я был польщен и даже тронут, это сразило меня.
   Мистер Пексниф всегда говорил гладко, но эту коротенькую речь произнес особенно гладко, положив немало труда на ее сочинение еще в дилижансе.
   Хотя он ожидал ответа и не солгал, сказав, что приехал по просьбе Энтони, старик глядел на него в совершенном молчании, с ничего не выражающим лицом. По-видимому, он не имел ни малейшего желания продолжать разговор, хотя мистер Пексниф поглядывал на дверь и вытаскивал часы и другими способами намекал на то, что времени у них в обрез и Джонас скоро вернется, если сдержит слово. Но самым странным в этом странном поведении было то, что вдруг, в одно мгновение, так быстро, что невозможно было проследить или подметить какую-нибудь перемену, черты Энтони приняли прежнее выражение, и он воскликнул, яростно ударив кулаком по столу, как будто бы совсем не было никакой паузы:
   – Да замолчите же, сэр, и дайте мне говорить!
   Мистер Пексниф смиренно склонил голову и заметил про себя: «Я сразу увидел, что рука у него переменилась и почерк нетвердый. Я так и сказал вчера. Гм! Боже ты мой!»
   – Джонас неравнодушен к вашей дочке, Пексниф, – сказал старик своим обыкновенным тоном.
   – Если припомните, сэр, мы говорили об этом у миссис Тоджерс, – возразил учтивый архитектор.
   – Вам не для чего кричать так громко, – отвечал старик. – Я вовсе не до такой степени глух.
   Мистер Пексниф и в самом деле сильно возвысил голос: не столько потому, что считал Энтони глухим, сколько будучи убежден, что его умственные способности порядком притупились; но этот быстрый отпор его деликатному приступу весьма смутил мистера Пекснифа, и, не зная, чего теперь держаться, он опять склонил голову, еще более смиренно, чем прежде.
   – Я сказал, – повторил старик, – что Джонас неравнодушен к вашей дочери.
   – Прелестная девушка, сэр, – пробормотал мистер Пексниф, видя, что старик ждет ответа. – Милая девушка, мистер Чезлвит, хотя мне и не следовало было этого говорить.
   – Опять притворство? – воскликнул старик, вытягивая вперед свою сморщенную шею и подскакивая в кресле. – Вы лжете! Не можете вы без лицемерия, такой уж вы человек!
   – Многоуважаемый… – начал мистер Пексниф.
   – Не зовите меня многоуважаемым, – возразил Энтони, – и сами не претендуйте на это звание. Если б ваша дочь была такова, как вы меня уверяете, она не годилась бы для Джонаса. Но такая, какая есть, она ему подойдет, я думаю. Он может ошибиться в выборе – возьмет такую жену, которая начнет вольничать, наделает долгов, пустит по ветру его имущество. Так вот, когда я умру…
   Его лицо так страшно изменилось при этих словах, что мистер Пексниф невольно отвел взгляд в сторону.
   – Мне тяжелее будет узнавать про такие дела, чем при жизни; терпеть мучения за то, что копил и приобретал, в то время как накопленное выбрасывается за окно, было бы невыносимой пыткой. Нет, – хриплым голосом произнес старик, – сберечь хоть это, хоть что-нибудь удержать и спасти, после того как загубил так много.
   – Дорогой мой мистер Чезлвит, – сказал Пексниф, – это болезненные фантазии, совершенно излишние, сэр, и, конечно, совершенно неосновательные. Дело в том, многоуважаемый, что вы не совсем здоровы!
   – Однако не умираю еще! – вскричал старик, ощетинившись, как дикий зверь. – Нет! Жизни во мне хватит еще на годы! Да вот, взгляните на него, – указал он на своего дряхлого клерка. – Может ли смерть пройти мимо него и скосить меня?