Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

   Капитан Кеджик сидел на веранде со стаканом джулепа на колене и с сигарой во рту. Увидев Марка, он спросил:
   – За каким дьяволом вы вернулись?
   – Скажу вам прямо, капитан, – ответил Марк, – я хочу задать вам один вопрос.
   – Задать вопрос, разумеется, можно, – возразил Кеджик, ясно давая понять, что на вопрос, разумеется, можно и не ответить.
   – Чего они так носились с ним, а? – вкрадчиво спросил Марк. – Скажите-ка!
   – У нас любят необыкновенно сильные ощущения, – отвечал Кеджик, посасывая сигару.
   – Что же в нем необыкновенного? – спросил Марк. Капитан посмотрел на него с таким видом, как будто собирался отпустить самую остроумную шутку.
   – Вы уезжаете? – спросил он.
   – А то как же! – воскликнул Марк. – У меня каждая минута на счету!
   – У нас любят сильные ощущения, – повторил капитан, понизив голос. – Он не похож на прочих эмигрантов, вот потому с ним так и носились, – он подмигнул и засмеялся сдавленным смехом, – именно потому. Скэддер известный ловкач, ну а… а из Эдема еще никто живым не возвращался!
   Пристань была близко, и в эту минуту Марк услышал, что выкрикивают его имя; услышал даже, что Мартин зовет его, прося поторопиться, чтобы пароход не ушел без него. Поправить дело было уже нельзя, оставалось только покориться. Послав капитану прощальное благословение, он помчался к пристани, как скаковая лошадь.
   – Марк! Марк! – кричал Мартин.
   – Я здесь, сэр! – вдруг заорал Марк с пристани и одним прыжком перемахнул на пароход. – Никогда еще я так не веселился, сэр! Все в порядке. Отчаливай! Поехали!
   Искры столбом повалили к небу из обеих труб, как будто весь пароход был один огромный фейерверк, и он с шумом двинулся, рассекая темную воду.

Глава XXIII

   Мартин со своим – компаньоном вступает во владение участком. По этому радостному случаю сообщаются новые подробности насчет Эдема.
 
   На пароходе оказалось несколько пассажиров того же склада, что и нью-йоркский друг Мартина, мистер Бивен, и в их обществе Мартин оживился и стал веселей. Насколько возможно, они избавляли его от интеллектуальных сетей миссис Хомини, и во всем, что они говорили и делали, проявлялось столько здравого смысла и душевного благородства, что он не мог не привязаться к ним.
   – Если бы в этой республике ценили разум и истинные достоинства, – говорил Мартин, – а не хамство и надувательство, она не знала бы нужды в рычагах, приводящих ее в движение.
   – Видно, плотники тут неважные, – возразил мистер Тэпли, – если, имея хороший инструмент, орудуют плохим; не так ли, сэр?
   Мартин кивнул.
   – Похоже, что работа неизмеримо превосходит их силы и потребности, Марк, потому они и выполняют ее кое-как.
   – А всего милей, – сказал Марк, – что если им случается сделать что-нибудь неплохо, хотя бы так, как хороший работник, не имея таких возможностей, делает каждый день, нисколько этим не хвастаясь, – они начинают трубить вовсю. Попомните мои слова, сэр. Если когда-нибудь здешние злостные банкроты и заплатят свои долги, ради того только, что не платить невыгодно в коммерческом отношении, да и последствия бывают не совсем приятные, – они поднимут такой шум и начнут так этим хвастаться, будто, с тех пор как свет стоит, никто никогда не платил долгов. Так-то вот они и надувают друг дружку, сэр. Знаю я их, господь с ними! Попомните мои слова, вот что!
   – Вы становитесь что-то уж очень дальновидны! – смеясь, сказал Мартин.
   «Уж не оттого ли это, что я еще на один день пути ближе к Эдему, – подумал Марк, – и перед смертью у меня начинается просветление. Может, к тому времени, как доберемся туда, я и пророком стану».
   Он не высказывал этих мыслей вслух, но Мартину довольно бывало той бодрости и оживления, которыми всегда сияло его лицо. Хотя Мартин иногда подсмеивался над неистощимой жизнерадостностью своего компаньона, а иногда и выговаривал ему за неуместные шутки, как в случае с ЗеФанией Скэддером, на него все же действовал пример Марка, пробуждая в нем мужество и надежду. И даже если он бывал не в духе и не желал поддаваться веселому настроению, это ничего не значило. Веселье Марка было так заразительно, что оно невольно сообщалось и Мартину.
   В начале пути пароход раза два в день высаживал на берег кучку пассажиров и на их место брал других. Но мало-помалу города стали попадаться реже, и в течение долгих часов они не видели другого жилья, кроме шалашей дровосеков, у которых пароход набирал дрова. Небо, лес и вода весь долгий день, и такая жара, что все покрывалось от нее пузырями.
   Они плыли все дальше и дальше по реке, глухими, безлюдными местами, между берегов, поросших густым и частым лесом, где затонувшие стволы деревьев воздевали из речных глубин свои корявые руки или, рухнув в воду и цепляясь корнями за берег, зеленели и гнили в мутной воде. Они плыли томительным днем и тоскливой ночью, плыли сквозь вечерние туманы и мглу, все дальше и дальше, пока обратный путь не стал казаться невозможным, а возврат на родину – несбыточной мечтой.
   Теперь на борту оставалось очень немного народа, да и эти немногие были так же скучны, вялы и тусклы, как утомляющая глаз растительность по берегам реки. От них нельзя было услышать веселого живого слова; они не коротали времени в интересных беседах, не боролись с угнетающей скукой пейзажа. Если бы в известные часы они не кормились сообща из одного корыта, можно было бы подумать, что это челн старика Харона^[75], переправляющего унылые тени в загробный мир.
   Наконец они прибыли в Новые Фермопилы, где миссис Хомини должна была сойти на берег. Когда она сказала это Мартину, луч утешения закрался в его сердце. Марк не нуждался в утешении, но и он был доволен.
   Было почти совсем темно, когда они подошли к пристани – крутой берег, над обрывом гостиница, похожая на амбар, одна-две бревенчатых лавчонки, несколько разбросанных бараков.
   – Вы, я думаю, переночуете здесь, а утром поедете дальше, сударыня? – спросил Мартин.
   – Куда это дальше? – воскликнула мать Современных Гракхов.
   – В Новые Фермопилы.
   – А разве я не в Новых Фермопилах? – сказала миссис Хомини.
   Мартин стал искать их, оглядывая темнеющие берега, но так и не нашел, в чем и принужден был сознаться.
   – Да вот же они! – воскликнула миссис Хомини, указывая на бараки.
   – Вот это? – спросил Мартин.
   – Да, вот это. И что там ни говори, а Эдему до них далеко, – сказала миссис Хомини, весьма выразительно кивнув головой.
   Замужняя мисс Хомини, которая поднялась на пароход вместе с мужем, весьма решительно это подтвердила. Мартин с благодарностью отклонил приглашение зайти к ним закусить на те полчаса, пока пароход стоит у пристани, и, благополучно переправив миссис Хомини на берег вместе с ее красным платком (все еще служившим свою службу), в раздумье вернулся на пароход и стал наблюдать, как эмигранты перетаскивают свои узлы на пристань.
   Марк, стоя рядом, время от времени тревожно заглядывал ему в лицо; он старался угадать, какое впечатление произвел на его спутника этот разговор, от души желая, чтобы надежды Мартина поблекли еще в пути и удар, готовый на него обрушиться, поразил его не с такой силой. Но Мартин только бегло обвел взглядом жалкие постройки на обрыве и ничем не показал того, что творилось у него на душе, пока они не тронулись снова.
   – Марк, – сказал он тогда, – неужели на этом пароходе никто, кроме нас, не едет в Эдем?
   – Решительно никто, сэр. Почти все, как вы знаете, уже высадились, а остальные едут дальше. Что за беда? Нам же будет просторнее.
   – Да, конечно! – сказал Мартин. – Только я думал… – и он замялся.
   – Что думали, сэр? – спросил Марк.
   – Как это странно, что люди едут искать счастья в такую жалкую дыру, как Новые Фермопилы, когда тут же поблизости есть место гораздо лучше и, можно сказать, совсем другого рода!
   Он говорил тоном, настолько не похожим на обычную его самоуверенность, и так явно боялся услышать ответ Марка, что доброму малому стало его жаль.
   – Знаете ли, сэр, – сказал Марк, стараясь как можно осторожнее намекнуть ему на истинное положение дел, – нам нельзя ни на что надеяться. Да и не стоит: Мы же с вами решили, что будем мириться с тем, что есть; все равно хуже не будет. Ведь правда, сэр?
   Мартин только взглянул на него и ничего не ответил.
   – Ведь и Эдем, как вы знаете, еще не совсем отстроен, – сказал Марк.
   – Черт вас возьми, Марк, – сердито закричал Мартин, – как вы можете ставить Эдем на одну доску с этой трущобой? Рехнулись вы, что ли? Ну, не обижайтесь на меня, я погорячился!
   Он отошел в сторону и целых два часа расхаживал по палубе взад и вперед. Больше он не разговаривал с Марком, только пожелал ему спокойной ночи; и даже на другой день не касался этой темы, а говорил о других, совсем посторонних вещах.
   Чем дальше они продвигались вперед, подходя все ближе и ближе к концу пути, тем однообразнее и печальнее становилась природа, – настолько печальнее, что они, казалось, еще живыми вступали в мрачные владения великана Отчаяние^[76]. Плоское болото, заваленное буреломом, трясина, где погибла и сгнила вся цветущая растительность земли, для того чтобы из ее праха возникла ядовитая, гнусная поросль; где даже деревья походили на гигантские плевелы, порожденные из ила горячим солнцем, которое сжигало их; откуда по ночам поднимались вместе с туманами смертельные болезни, ища себе жертв, и расползались над водой, охотясь за ними до рассвета; где даже благословенное солнце, сиявшее с высоты на эту стихию разложения и заразы, казалось страшным, – таково было царство Надежды, по которому проходил их путь.
   Наконец они остановились – это был Эдем. Воды всемирного потопа, казалось, схлынули с него всего какую-нибудь неделю тому назад – так затянуло илом и перепутанной травой отвратительное болото, носившее это имя.
   У берега оказалось слишком мелко, и потому они переправились к пристани на лодке, уложив рядом с собой все свое добро. Среди темных деревьев виднелись бревенчатые домишки, в лучшем случае похожие на коровники или плохонькие конюшни. Но где же набережные, рынки, общественные здания?
   – Вот идет эдемец, – сказал Марк, – он нам поможет перенести вещи. Эй, сюда!
   В густеющем мраке к ним очень медленно подходил человек, опираясь на палку. Когда он подошел ближе, они заметили, что он бледен и худ и что его беспокойные глаза глубоко ввалились. Одежда из синей крашенины висела на нем клочьями. Он был без шапки и босиком. На полдороге он остановился, сел на пень и сделал им знак подойти ближе. Они послушались, и он, схватившись за бок, словно от боли, долго смотрел на них изумленными глазами, с трудом переводя дыхание.
   – Приезжие! – воскликнул он, как только собрался с силами.
   – Они самые, – сказал Марк. – Как ваше здоровье, сударь?
   – Только что переболел горячкой, – отвечал тот слабым голосом. – Сколько недель валялся без ног. А это, должно быть, ваши вещи? – спросил он, указывая на их имущество.
   – Да, это наши вещи, – сказал Марк. – Не можете ли вы рекомендовать нам кого-нибудь, кто помог бы донести их до города?
   – Мой старший сын донес бы, если б мог, – отвечал Эдемед, – только сегодня у него приступ лихорадки, он завернулся в одеяло и лег. А младший у меня умер на той неделе.
   – Сочувствую вам, уважаемый, от всей души, – сказал Марк, пожимая ему руку. – Не беспокойтесь о нас. Идемте со мной, я вас поддержу. Вещам ничего не сделается, сэр, – сказал он Мартину, – не так уж тут много народу, чтобы их украли. Все-таки утешение!
   – Да! – воскликнул старик. – Людей ищите или здесь, – он стукнул палкой в землю, – или вон там, в зарослях, дальше к северу. Почти всех мы похоронили. Остальные сбежали. А кто еще остался жив, не выходит по вечерам.
   – Значит, ночной воздух тут вреден? – спросил Марк.
   – Смертельный яд, – ответил поселенец.
   Марк, ничуть не встревожившись, словно этот воздух восхваляли ему, как амброзию, повел старика под руку и по дороге рассказал ему, какой участок они купили, и спросил, где он находится. Совсем близко от его бревенчатого домика, ответил тот, так близко, что он хранит там кукурузу; сегодня вечером пускай уж они его извинят, а завтра он постарается все оттуда убрать. После этого он преподнес им образчик местных новостей, рассказав, что собственными руками похоронил последнего хозяина участка, – но и эту новость Марк выслушал невозмутимо, ни на волос не выйдя из равновесия.
   Эдемец привел их к убогой лачуге, кое-как сложенной из неотесанных бревен, без двери, которая давным-давно слетела с петель или была унесена кем-нибудь, так что в дом свободно заглядывали лесная глушь и ночной мрак. Кроме ссыпанного в кучу запаса кукурузы, о котором говорил поселенец, в нем не было ровно ничего, никакой мебели; но на пристани у них оставался сундук, а вместо свечи сосед дал им простой факел. Это приобретение Марк воткнул в золу очага и, объявив, что теперь их жилье «выглядит очень уютно», стал торопить Мартина на пристань. И всю дорогу на пристань и обратно Марк говорил без умолку, словно желая вдохнуть в своего компаньона хоть сколько-нибудь веры в то, что их приезд совершился в самых счастливых и благоприятных обстоятельствах.
   Однако многим людям, способным перенести разорение своего гнезда, когда их поддерживает гнев и жажда мести, не хватает твердости характера, чтобы выдержать крушение созданных ими воздушных замков. Войдя в лачугу второй раз, Мартин повалился на пол и громко зарыдал.
   – Что вы, сэр! – воскликнул мистер Тэпли в ужасе. – Не надо, ради бога, не надо, сэр! Все что угодно, только не это! Слезы еще никому не помогли одолеть хоть самое маленькое препятствие. Мало того, что вам не станет легче, у меня тоже испортится настроение, просто хоть ложись да помирай. Я этого слышать не могу. Все что хотите, только не это!
   Нельзя было сомневаться в искренности его слов, судя по той необыкновенной тревоге, с какой он глядел на Мартина, стоя на коленях перед сундуком и собираясь его отпереть.
   – Тысячу раз прошу у вас прощения, дорогой мой, – сказал Мартин. – Я бы не мог удержаться даже под страхом смертной казни.
   – Он просит у меня прощения! – воскликнул Марк обычным своим жизнерадостным тоном, продолжая распаковывать сундук. – Глава фирмы просит прощения у компаньона, каково! Значит, в делах фирмы что-нибудь не ладно, если до этого дошло. Надо мне срочно проверить счета и просмотреть книги. Начнем! Все на своем месте. Вот соленая свинина. Вот сухари. Вот виски, – пахнет замечательно! Вот оловянный котелок. Один этот котелок уже сам по себе целое богатство! Вот одеяла. Вот топор. Кто скажет, что снаряжение у нас не первый сорт? Я теперь будто бы младший сын, которого послали в Индию, а мой почтенный родитель – председатель в совете директоров. Ну, а сейчас только принести воды из ручья перед домом да смешать грог, – воскликнул Марк и тут же сбегал за водой по поговорке: сказано – сделано, – и ужин у нас на столе, со всеми новинками сезона! Вот, сэр, все готово. За все, что нам ниспослано, и так далее! Господи помилуй, сэр, да это похоже на пикник!
   Невозможно было не воспрянуть духом в обществе такого человека. Мартин уселся на землю перед сундуком, достал нож и поужинал с аппетитом.
   – Вот, посмотрите, – сказал Марк, когда они поели досыта, – вашим ножом и моим я укреплю одеяло над дверью, или на том месте, где в условиях высокой цивилизации должна быть дверь. Получается очень неплохо. А дыру внизу я заставлю сундуком. Тоже получается неплохо. Это вот ваше одеяло, сэр. А то мое. Что же нам мешает выспаться как следует?
   Несмотря на эти веселые слова, сам он заснул очень не скоро. Он завернулся в одеяло и лег у порога, положив возле себя топор, но не мог сомкнуть глаз от волнения и тревоги. Новизна их печального положения, боязнь хищников, двуногих или четвероногих, ужасная неуверенность в завтрашнем дне, страх смерти, громадность расстояния и непреодолимые препятствия, лежащие между ними и Англией, – все это было неисчерпаемым источником тревоги и волновало его в глубокой тишине ночи. Хотя Мартин притворялся, будто спит, Марк чувствовал, что он тоже бодрствует и терзается теми же мыслями. Это было едва ли не хуже всего: если он начнет горевать о своих несчастьях, вместо того чтобы бороться с ними, – нечего и сомневаться, что такое душевное состояние только поможет губительному действию климата. Никогда еще Марк не радовался так дневному свету, как в это утро, когда, очнувшись от беспокойной дремоты, он увидел пробивающееся сквозь одеяло сияние дня.
   Он вышел потихоньку, чтобы не будить своего компаньона, и, освежившись умываньем в ручье, протекавшем перед самой дверью, наскоро обошел поселок. В нем было всего десятка два домов, не больше; некоторые из них казались необитаемыми, и все они сгнили и были готовы рассыпаться в труху. Самая неприглядная, ветхая и заброшенная из этих лачуг называлась как нельзя более кстати: «Банк и контора национального кредита». Она кое-как держалась на подпорках, но глубоко осела в болото.
   Кое-где видны были попытки расчистить болото, и намечалось даже что-то вроде поля, где между обгорелых пней и груд золы поднимались жалкие всходы маиса. Местами начаты были засеки, или так называемые виргинские изгороди, но ни одна изгородь не была доведена до конца, и поваленные стволы лежали и гнили, наполовину уйдя в болото. Три-четыре тощих собаки, исхудалые и злые от голода; тонконогие свиньи, бродившие по лесу в поисках пиши; полуголые дети, глядевшие на Марка из хижин, – вот и все живое, что он здесь увидел. Зловонные испарения, горячие и одуряющие, словно из печки, поднимались от земли и стояли в воздухе; ноги глубоко увязали в топкой почве, а следы сейчас же затягивало вязкой черной грязью.
   На их участке был сплошной лес. Деревья росли так часто и так густо, что вытесняли друг друга, и самые слабые болезненно искривились и захирели, как калеки. Даже более крепкие росли плохо от тесноты и скученности; вокруг их стволов высоко поднялись тонкие стебли трав, ядовитые плевелы и буйные кустарники. Неразличимые по породам, они тесно сплелись в глухие, непроходимые заросли, ушедшие корнями не в землю и не в воду, но в вязкую тину, образовавшуюся из отбросов земли и воды, а также из продуктов их разложения.
   Марк дошел до пристани, где они накануне оставили свое имущество, и застал там человек пять поселенцев, бледных и жалких с виду, но готовых ему помочь; вместе с ними он донес веши до дому. Говоря о поселке, они только качали головой и не могли сообщить Марку ничего утешительного. Те, у кого были деньги на дорогу, давно сбежали. Те, кто остался, потеряли здесь жен, детей, друзей и братьев и сами терпели лишения. Многие болели; все изменились так, что стали на себя не похожи. Они от чистого сердца предлагали ему свою помощь и советы; а потом, оставив его на время, уныло разбрелись по своим делам.
   Тем временем проснулся Мартин; заметно было, что за эту одну ночь он сильно изменился. Он был бледен и вял, жаловался на боль и слабость во всем теле, на то, что он плохо видит и что ему трудно говорить. Чем безнадежнее становилось их положение, тем больше оживлялся Марк. Он притащил дверь из какого-то брошенного дома и навесил ее у себя; потом ушел опять за грубой скамьей, которую где-то видел, и, торжествуя, вернулся вместе с ней; поставив ее перед домом, он разместил на ней знаменитый оловянный котелок и прочую движимость, устроив, таким образом, что-то вроде кухонного стола. Очень этим довольный, он вкатил в дом бочонок с мукой и поставил его стоймя в углу, вместо буфета. Для обеденного стола как нельзя лучше подошел сундук, который и был торжественно предназначен Марком для этой полезной цели. Одеяла, одежду и другие вещи он развесил на колышках и гвоздях. И, наконец, вытащив большую вывеску с надписью «Чезлвит и Кo, архитекторы и землемеры», произведение самого Мартина, в припадке радости заготовленное еще в «Национальном отеле», он прибил ее на самом видном месте, и сделал это так серьезно, как будто преуспевающий город Эдем существовал в действительности и скоро их должны были завалить работой.
   – Вот эти штучки, – сказал Марк, вынося готовальню Мартина и втыкая циркули прямо в пень перед домом, – надо выставить напоказ: все увидят, что мы не с пустыми руками приехали. А теперь, если кому-нибудь нужно построить дом, давайте только заказ поскорее, пока мы не обещали другим.
   Марк неплохо поработал в это утро, если принять во внимание сильную жару; однако, не отдохнув ни; минуты, хотя пот катил с него ручьями, он опять скрылся в доме и скоро вышел оттуда с топором, намереваясь совершить с его помощью новый подвиг.
   – Тут на самой дороге торчит какая-то старая уродина, сэр, – заметил он, – гораздо лучше ее срубить. Печку можно будет сложить после обеда. А глины в Эдеме везде сколько угодно. Это все-таки большое удобство.
   Но Мартин не отвечал. Он сидел, подперев голову руками, и не отрываясь глядел на быстро текущий ручей, быть может думая о том, как скоро он вольется в открытое море – эту торную дорогу на далекую родину, которой им больше никогда не видать.
   Даже сильные удары топора, которым орудовал Марк, не вывели Мартина из мрачного раздумья. Видя, что все попытки расшевелить его бесполезны, Марк бросил работать и подошел к нему.
   – Не падайте духом, сэр, – сказал мистер Тэпли.
   – О Марк, – отвечал его друг, – чем я заслужил такую нелегкую судьбу, что я такого сделал?
   – Ну, сэр, – возразил Марк, – в сущности, каждый здесь может сказать то же самое про себя; а у многих, пожалуй, даже больше прав на это, чем у нас с вами. Крепитесь, сэр. Делайте что-нибудь. Может быть, вам стало бы легче, если бы вы отвели душу в откровенном письме к Скэддеру?
   – Нет, – ответил Мартин, грустно покачав головою, – мне это уже не поможет.
   – Если это уже не поможет, – возразил Марк, – значит, вы заболели и вам надо лечиться.
   – Не думайте обо мне, – сказал Мартин. – Делайте, что возможно, для себя. Скоро вам придется заботиться только о себе. Помоги вам бог добраться домой, и простите меня за то, что я завез вас сюда! Мне суждено умереть здесь. Я это понял, как только ступил на берег. Во сне или наяву, Марк, я всю ночь только это и видел.
   – Говорил я вам, что вы больны, – повторил Марк ласково, – а теперь я в этом уверен. Схватили на реке лихорадку или простуду, только и всего. Так это же пустяки, господь с вами! Это вроде прививки; мы, как и все, должны закалиться, так или иначе. Это уж, знаете ли, сам бог велел.
   Мартин только вздохнул и покачал головой.
   – Погодите минутку, – весело сказал Марк, – я сбегаю к соседям, спрошу, что лучше принимать, и займу у них лекарства; и завтра же вы будете опять здоровы. Я сию минуту вернусь. Как-нибудь крепитесь, сэр, пока меня не будет, что бы ни случилось!
   Бросив топор, он пустился бегом, но, отойдя немного, остановился, оглянулся и побежал опять.
   – Ну, мистер Тэпли, – сказал Марк, с размаху стукнув себя в грудь подбодрения ради, – послушайте-ка, что я вам скажу. Дело, кажется, плохо, молодой человек: так плохо, что дальше некуда. Другого такого случая испытать ваш веселый характер у вас не будет, любезный. А потому, мистер Тэпли, теперь-то и следует вам развернуться вовсю – теперь или никогда!

Глава XXIV

   докладывает о том, как обстоит дело с несложными, вопросами любви, ненависти, ревности и мести.
 
   – Эй, Пексниф! – крикнул мистер Джонас из гостиной. – Что ж, откроет кто-нибудь, наконец, эту вашу дурацкую дверь?
   – Сию минуту, мистер Джонас, сию минуту!
   – Черт возьми, – проворчал сирота, – не очень-то вы спешите. Не знаю, кто это, но стучались уже три раза, и каждый раз так громко, что проснулись бы даже… – ему было так неприятно думать о пробуждении мертвых, что слово застряло у него на языке, и вместо того он произнес: «семеро спящих»^[77].
   – Сию минуту, мистер Джонас, сию минуту, – повторил Пексниф. – Томас Пинч, – он был до такой степени взволнован, что никак не мог решить, назвать ли ему Тома своим дорогим другом или, наоборот, негодяем, и на всякий случай погрозил ему кулаком, – подите к моим дочерям и скажите им, кто у нас. Да тише, тише! Вы слышали меня, сэр?
   – Иду, иду, сэр! – отозвался Том и, не зная, что и думать, отправился выполнять поручение.
   – Вы – хе-хе-хе! – вы извините меня, мистер Джонас, если я прикрою дверь на минутку? – сказал Пексниф. – Это, может быть, деловой визит. Я даже почти уверен, что так оно и есть. Благодарю вас. – Затем мистер Пексниф, негромко напевая какой-то простенький мотивчик, надел садовую шляпу, схватил лопату и отворил парадную дверь, появившись на пороге с таким безмятежным видом, словно он в вертограде своем заслышал чей-то робкий стук, но не был вполне уверен, так ли это.