Дворецкая Елизавета. Корни гор

   – Рано вы поднялись, Стуре-Одд, рано! – приговаривала жена Хравна, фру Ванбьёрг – рослая, крупная, уверенная и грозно-добродушная женщина. – Мы то только что сели за еду! Скорее иди, пока похлебка горячая! И слушать не буду! Твоим троллятам сколько ни дай – не растолстеют!
   Сёльви и Слагви смеялись, даже не пытаясь противиться. Близнецам было уже по двадцать одному году, но фру Ванбьёрг, знавшая их с рождения и по-прежнему звавшая «троллятами», могла бы и сейчас унести обоих под мышками.
   Эрнольв ярл, сидевший за столом с годовалым старшим сыном на коленях, тоже обрадовался, но не встал, так как одной рукой держал мальчика, а другой – ложку с кашей. (Вот уж чем никогда не пришло бы в голову заняться ни Торбранду конунгу, ни Хродмару ярлу, хотя они, видит богиня Фригг, не меньше Эрнольва любили своих детей.)
   – Здравствуй, Стуре-Одд! – воскликнул он. – Я сам хотел к тебе зайти. А где Сольвейг? Здравствуй, Сольвейг! – так же радостно добавил он, когда девушка выскользнула из-за отцовского плеча. – Я так и знал, что вы явитесь все вместе. Ну, что, перевертыши, уже отдохнули и вас опять тянет в странствия?
   Сольвейг улыбнулась ему и скользнула к двери в девичью. Казалось, солнечный лучик пробежал по полутемной гриднице. Маленькая, легкая, светловолосая Сольвейг была похожа на светлого альва, и встреча с ней считалась в Аскефьорде добрым знаком.
   – Ты слышал, какие чудеса привез Асвальд ярл? – заговорил Эрнольв, когда Стуре-Одд уселся за стол вместе с сыновьями.
   – Конечно. – Кузнец посмотрел на близнецов. – Они мне рассказали. Я вот и собрался посмотреть... Не дашь ли ты мне большую лодку, Хравн? Я бы хотел сам посмотреть на ту чудесную железную голову.
   К имени кузнеца недаром еще в детстве прилепилось прозвище Стуре (Большой) – он был так велик ростом и тяжел, что жалел маленьких фьялленландских лошадей и не ездил верхом. Для редких путешествий через фьорд в усадьбу конунга Хравн хёльд одалживал ему лодку с гребцами.
   – Я рад буду дать тебе лодку! – ответил Хравн хёльд. – И многие люди будут рады, если ты посмотришь ту голову. Хоть ее и охраняет Малый Иггдрасиль, но все же, поговаривают...
   – Мало кто захочет спать в водном покое с такой гадостью! – воскликнула фру Ванбьёрг. Держа в руках горшок дымящейся похлебки, она стремительно ворвалась в гридницу и сразу же – в разговор. Горшок она с такой силой плюхнула на стол, что тот задрожал, хотя и был сколочен на совесть.
   – А то как же! – сказал Слагви, отличавшийся более веселым нравом. – Ночью, говорят, эта голова щелкает зубами и подвывает. А еще она может загрызть кого-нибудь...
   – Не болтай! – Ванбьёрг махнула на него полотенцем. – Только попробуй рассказать это где-нибудь еще! Да весь Аскефьорд ночью не будет спать! Ешьте, троллята! Может, хоть к свадьбе подрастете и будете похожи на отца!
   Сёльви и Слагви разом расхохотались: их смешило и упоминание о свадьбах, и вечная скорбь Ванбьёрг из-за того, что их рост можно назвать разве что средним, но никак не высоким. Все трое детей кузнеца уродились легкими и худощавыми, не в пример отцу.
   На раскаты общего смеха из девичьей вышли Сольвейг и фру Свангерда, жена Эрнольва. На руках она держала второго, новорожденного сына.
   – Я сам поеду с тобой к конунгу! – говорил Эрнольв Стуре-Одду. – Я хочу поговорить с конунгом еще об одном деле. Мне пришло в голову только утром, уже когда женщины вставали... Халльмунд! Сиди смирно! – строго велел он мальчику, который вертелся у него на коленях. – Развевай рот и ешь кашу. Пока что это твое главное дело – есть кашу и набираться сил. А не то меч будет тебе не по силам и ты не прославишь наш род. Ну-ка! Ам!
   Вот почему Эрнольв ярл сам кормил кашей сына, хотя в доме имелось достаточно женщин.
   – То-то я вижу, ты такой веселый! – улыбаясь, заметила Свангерда. Она была тоже невысока ростом, и ее сыновьям требовалось съесть очень много каши, чтобы сравняться с отцом. – Наверное, тебе пришла хорошая мысль в голову.
   – Еще бы! – живо отозвался Эрнольв. – Вы только подумайте! Я все думаю об этой девочке... девушке, из Лейрингов, которую привез Асвальд ярл...
   – Только, а девочках тебе и думать! – сурово заявила Ванбьёрг и погрозила сыну полотенцем. – Ты, милый, теперь не так хорош собой, чтобы думать о девочках, да еще при такой превосходной жене!
   Свангерда тихо смеялась вместе со всеми и смотрела на мужа с обожанием, которое мало объяснялось его изуродованным лицом. Сам Эрнольв смеялся громче всех, так что чуть не попал ложкой в ухо Халльмунду вместо рта. Мальчик, кстати, должен вырасти большим храбрецом, поскольку с самого детства привык безбоязненно сидеть на коленях у одноглазого великана.
   – Я не про то... Ты что, мать! – Эрнольв едва-едва сумел отсмеяться и продолжить. – Я совсем наоборот! Послушай, отец! – Он обернулся к Хравну хёльду как к более серьезному собеседнику. – Раз уж конунг... Признаться, я думал, что пока я съезжу к вандрам, у нас тут что-нибудь наконец изменится. А раз уж конунг не хочет брать в жены дочь Кольбейна, то надо поискать ему другую невесту. И я не думал, что Асвальд ярл проявит себя таким умным, но недальновидным человеком.
   – Как так?
   – Он очень умно поступил, что привез сюда эту девочку. Я расспросил кое-кого на том пиру: она – племянница не только Гримкеля конунга, но еще и Ингвида Синеглазого. Помните Ингвида? – Он вопросительно посмотрел на Сёльви и Слагви. – Помните Усадьбу Водосбор? Ингвид – серьезный человек! – многозначительно пояснил он женщинам, которые не участвовали в тех памятных для мужчин битвах.
   – Судя по всему, из него может выйти новый конунг квиттов. А эта девочка – дочь его сестры. Асвальд привез заложницу двойной ценности. И самое умное... если Торбранд конунг женится на ней. Тогда и Гримкель, и Ингвид Синеглазый станут его родичами. Он даже сможет объявить себя самого конунгом квиттов, и им будет нечего возразить. И ведь ему же нужна жена! – Эрнольв посмотрел на женщин, ожидая от них безусловной поддержки. – Ведь верно? Халльмунд, жуй как следует... И за этой женой не надо никуда ехать, она уже здесь. Свадьбу можно справить до похода и даже убедиться, что род конунга не останется без наследника, даже если... Я первый поклянусь в верности такому ребенку, даже пока он еще не родится. Ну, разве это плохая мысль?
   Ему ответили не сразу – такие неожиданные повороты следовало обдумать.
   – А почему ты назвал Асвальда недальновидным человеком? – среди тишины негромко спросила Сольвейг.
   – Потому что он будет не очень рад, если конунг со мной согласится, – немного виновато ответил Эрнольв, глянув на Сольвейг и тут же отведя взгляд единственного глаза. Его не удивило, что из всего сказанного им девушка запомнила относящееся к Асвальду сыну Кольбейна. – Он ведь хочет выдать за конунга Эренгерду. А получится, что он привез конунгу другую невесту и его сестра останется без жениха.
   – Такая красотка недолго останется без жениха! – заметил Стуре-Одд. – Десять человек только в Аскефьорде ждут, не передумает ли конунг.
   – Но ей покажется, что она скатилась с перины на солому! – сказала Ванбьёрг. – Какой-нибудь Исбьёрн сын Стейнара – не слишком завидный жених после конунга!
   Сольвейг покачала головой, но вслух ничего не сказала.
   – Асвальд будет тебе не слишком благодарен за эти озарения! – Сёльви, обладавший более серьезным нравом, посмотрел на Эрнольва с некоторой тревогой. – Наверняка скажет, что это ты придумал ему назло!
   Эрнольв пожал плечами:
   – А что я могу сделать? Мы все такие, какими родились. Если его честолюбие родилось раньше него. Я ему не желаю зла, но здесь речь идет о благополучии всех фьяллей...
   Сольвейг молчала, опустив глаза. Эрнольв, несомненно, прав. Но поймет ли его правоту Асвальд? И что скажет Эренгерда?
   – Любопытно, как это понравится самой девочке?– сказал Сёльви и подтолкнул брата локтем. – А?
   –Ага! – согласился Слагви. – Отец, мы, пожалуй, поедем с вами. Сольвейг, а ты? Наверное, ей там грустно и одиноко с одной рабыней.
   Сольвейг неопределенно повела плечом. Она еще не решила.

***

   Когда большая десятивесельная лодка из Пологого Холма пересекла фьорд и двинулась вдоль берега к устью, Сольвейг попросила высадить ее пораньше, возле корабельных сараев усадьбы Висячая Скала. И Асвальду, и Эренгерде неплохо бы узнать о новостях, которые могут так решительно переменить их судьбу. По пути от моря к усадьбе Сольвейг волновалась, как всегда, когда кому-то из ее близких грозили волнения. Она лучше всех знала страшное честолюбие Асвальда, его горькую тайную зависть, которую он скрывает от других и потому она пожирает его изнутри. Он от рождения одарен всеми благами судьбы, но ревнив, как дракон, и не выносит чужого превосходства. Но быть лучше всех может только бог, а считать себя лучше всех может только слабоумный. Собственный нрав – корень счастья или несчастья человека. У Асвальда много настоящих достоинств – он умен, смел, настойчив и умеет быть благодарным, хотя и по-своему. Но если бы богиня Фригг спросила у Сольвейг, какого блага она желает Асвальду сыну Кольбейна, он ответила бы: такой же счастливый нрав, как у Эрнольва Одноглазого.
   В усадьбе Висячая Скала ворота стояли открытыми, по двору прохаживались служанки и мимоходом старались заглянуть в раскрытые двери одной из бревенчатых кладовок, пристроенных к большому хозяйскому дому. Сольвейг направилась было к дверям дома, но жена управителя махнула ей рукой на клеть. Сольвейг заглянула туда.
   Все пространство клети было загромождено мешками, а среди них, как охапка цветов на камнях, пестрел большой раскрытый ларь. На откинутой крышке были разложены цветные ткани, какие-то разноцветные меха с ворсом разной длины. Эренгерда сидела на мешке и держала в руках длинную нитку блестящих бус, а какой-то молодой барландец стоял возле нее на коленях и тихо рассказывал что-то, водя пальцем по узору бляшки в ладони у Эренгерды. Едва Сольвейг встала в дверном проеме и на них упала тень, как они тут же вскинули головы и отпрянули друг от друга; до этого Сольвейг успела бросить на них только один взгляд, но больше и не требовалось. Казалось бы, ничего особенного, на любом торгу можно увидеть нечто подобное. Но женское чутье сразу открыло Сольвейг правду. Ухватившись за дверной косяк, она застыла в нерешительности: ее тянуло убежать. Зря она сюда пришла. Но разве она знала? Разве могла подумать?
   – Здравствуй, светлый альв! – Эренгерда вскочила и бросилась навстречу Сольвейг с такой поспешностью, точно за спиной у нее вдруг вспыхнуло пламя. – Ты так вовремя пришла, я хотела послать за тобой. – Она с разбегу обняла Сольвейг, и нитка сердоликовых бус, зажатая в ее руке, тяжело ударила Сольвейг по боку. – Смотри, какое чудо! – Эренгерда подняла руку с бусами, потом махнула назад. – Посмотри, сколько всего! Там есть такой ковер, я такого никогда не видела! Посмотри! Такого наши с Квиттинга не привозили!
   Она была румянее обычного, и ее оживление отдавало чем-то лихорадочным. Стараясь скрыть смущение, Сольвейг позволила подвести себя к ларю.
   – Так это и есть светлый альв Аскефьорда, Сольвейг дочь Стуре-Одда? – Молодой барландец оживленно шагнул ей навстречу, улыбаясь с такой радостью, будто только о ней и мечтал. – Я о тебе столько слышал! Твои братья все время нашего похода только и твердили о своей сестре! Я уже как будто месяц тебя знаю. Может, и ты обо мне слышала? Я – Гельд Подкидыш. Ты слышала?
   – Да. – Сольвейг кивнула и бросила на него беглый взгляд. Он отлично владел собой, но глаза веселого барландца не улыбались, а мысли были сосредоточены на чем-то совсем другом.
   – Смотри! – Эренгерда показала ей ковер из гладкой оленьей шкуры, на котором виднелся пестрый и причудливый узор из нашитых полосок разноцветного меха. – Это от бьярров! Ты когда-нибудь такое видела? Я непременно хочу купить!
   – Красиво, – сказала Сольвейг и погладила ковер. – А где Асвальд?
   – Он с утра уехал к конунгу. Ему дома не сидится. Все боится, как бы Эрнольв или Хродмар не совершили больше подвигов, чем он.
   – Посмотри – тут есть бусы, серебряные обручья и подвески, кое-что из хороших тканей! – Гельд наклонился к ларю и привычно поворошил в нем, так что пестрые ткани заблестели на солнце. – Можешь взять то, что тебе понравится! Я буду рад сделать подарок сестре Сёльви и Слагви!
   – Благодарю тебя. – Сольвейг учтиво посмотрела на него, но подарки сейчас занимали ее мало. – Ты лучше бы сделал подарок невесте конунга. Ей это нужно, а тебе ее дружба пригодится больше, чем моя.
   «Невесте конунга?» Гельд и Эренгерда глянули на нее с изумлением, на лице Гельда отразилась настороженность, а Эренгерды – беспокойство.
   – Я говорю о той девочке, Борглинде, – пояснила Сольвейг. – Мы утром были в Пологом Холме. Эрнольв придумал... Он говорит, что конунгу было бы неплохо взять в жены эту девушку, из Лейрингов...
   Барландец изумленно свистнул.
   – Борглинду! – воскликнул он. – Вот это да! Вот это мысль! Она ни о чем таком и не помышляла, когда сюда ехала. Эрнольв ярл придумал? Это такой, с одним глазом, да?
   – Да. Ты его видел? – спросила Сольвейг.
   – Видел на пиру. И йомфру Борглинду я очень хорошо знаю, мы же вместе сюда ехали. Ну и ну!
   В памяти Гельда мелькнуло бледное, хмурое лицо Борглинды, каким оно было во время путешествия на «Щетинистом». На миг ему стало стыдно: он совсем забыл о ней, ни разу не зашел в усадьбу конунга навестить ее, хотя мог догадаться, что ей тут одиноко и тоскливо. Но мысли о Борглинде были быстро вытеснены другими. Борглинда была далеко и относилась скорее к делам. Рядом, даже ближе – в самом его сердце, была Эренгерда, и почти сразу Гельд подумал о том, что эти перемены могут означать для нее. И для него.
   – То есть конунг может обзавестись совсем другой невестой... – задумчиво проговорил он и многозначительно посмотрел на Эренгерду. – Кое-кому это может не понравиться...
   – Асвальду совсем не понравится, – со вздохом сказала Сольвейг.
   – А кое-кому – совсем наоборот, – продолжал Гельд, не сводя глаз с Эренгерды.
   – Она может не захотеть, – сказала Эренгерда, тоже глядя на Гельда.
   Он не ответил. Желания Борглинды его сейчас занимали мало. Или Эренгерда сказала о себе?
   Сольвейг еще немного постояла, потом обронила: «Я пойду в Аскегорд», и вышла из клети. Гельд и Эренгерда опять остались вдвоем. В раскрытую дверь кладовки лился яркий свет, блестело мягкое солнце ранней, еще бесснежной зимы, и они стояли по сторонам этого светлого столба, как на разных берегах реки. В середине столба пламенел открытый ларь, полный разноцветных тканей, блестели ворсинки чистого меха, но никто на них сейчас не смотрел. Гельд не сводил глаз с Эренгерды, и взгляд его были многозначительно требовательным, как будто она прямо сейчас должна что-то решить. Эренгерда тряхнула головой: ничего подобного! Чего он может от нее ждать? Но что-то не пускало ее уйти, и она опять села на мешок. Даже в нынешней растерянности ее не оставляло смутно-приятное чувство от того, что Гельд здесь, рядом с ней.
   Гельд сел прямо на пол возле Эренгерды и посмотрел снизу вверх ей в лицо.
   – Если бы я был конунгом, я бы не променял такую невесту, как ты, на саму богиню Фрейю, – сказал он. – Но я буду только рад, если он рассудит по-другому.
   – Что ты понимаешь в делах конунгов? – строго спросила Эренгерда.
   Она-то очень хорошо понимала Гельда и сама перед собой стыдилась этого. Ничто не может связать ее с торговцем, но он явно думал иначе, и она не могла избавиться от странного чувства зависимости. Не говоря ни слова, он как-то ухитрялся заставить ее думать так же, как он. Мало того, что он вечно попадался ей на глаза в усадьбе, и даже сидя в девичьей она думала о нем. С той первой встречи на берегу Гельд сделался серединой ее мира, и Эренгерда, даже где-то вдали от него, все время чувствовала эту середину, кожей ощущала расстояние между ней и собой и против воли тянулась к ней. Новое чувство и удивляло ее, будило любопытство, и возмущало, поскольку было направлено на простого торговца. Она согласилась наконец посмотреть товары, надеясь напомнить себе самой, кто он и зачем здесь, но ничего не вышло. Стоя рядом с ним, она оказалась захвачена и поглощена, и даже не всегда понимала, что он ей показывает.
   – В делах конунга я, конечно, не понимаю ничего, – легко согласился Гельд. – Не в пример иным высокородным девам, которым честь рода повелевает много думать о делах конунга... и о самом конунге, даже если им этого совсем и не хочется.
   – Что ты несешь? – снисходительно спросила Эренгерда.
   – Не знаю. – Гельд снял соломинку, приставшую к ее платью, при этом слегка коснулся ее колена, и Эренгерда поспешно отстранилась, как будто это могло быть опасно. – Когда-то я умел считать, взвешивать серебро, разбирался в товарах и знал все дороги Морского Пути. Сейчас меня, похоже, хватит только на любовные стихи.
   – Перестань! – с тихим, но неподдельным возмущением отозвалась Эренгерда. – Ты сумасшедший! Если кто-нибудь услышит, если мои родичи узнают, то тебя выгонят из дома. Это самое лучшее. Мой брат уже...
   – Твоему брату сейчас будет не до того. Ведь я прав: это он хотел сделать тебя женой конунга, а не ты сама?
   Гельд снизу заглянул ей в глаза, и Эренгерда отвернулась.
   – Не смей! – приказала она. Ум ее возмущался при мысли, что он берется разбирать желания конунга и ее собственные. – Что тебе за дело? Даже если бы конунг умер...
   «... я никогда не вышла бы за тебя» – Гельд отлично понял ее умолчание и не ответил. Ответить было нечего, он ей неровня. С благословения самого Хеймдалля дочь Херсира вышла замуж за ярла, и так повелось на все века. Так чего же он, торговец без рода и даже без племени, хочет от Эренгерды, дочери Кольбейна ярла и сестры Асвальда ярла? Он сам не знал, Разве что... ее любви. Но как она может любить его, если выйти за него она не может? Это уж слишком много! Но Гельд не хотел ничего знать. Всю жизнь веселость нрава не мешала ему быть благоразумным, но сейчас в нем словно что-то сорвалось. Чувство, неподвластное разуму, выбрало ее и стремилось к ней, только к ней.
   – Да, ты завидная невеста для любого конунга! – негромко протянул Гельд, глядя не на Эренгерду, а куда-то в стену. – Нет такого достоинства женщины, которого ты не имела бы. Это первое, что я услышал, когда сошел здесь на берег. И тот, кто это сказал, был трижды прав! – Гельд повернулся так, чтобы смотреть прямо ей в лицо, и продолжал, улыбаясь и глазами словно бы вбирая ее в себя: – Ты прекрасна и нежна, как богиня Фрейя, разумна и мудра, как сама Фригг, отважна, как Скади, добра и милосердна, как Ловн ^[75]...
   – Перестань! – с напором отчеканила Эренгерда. Суровый приказ требовалось сопроводить суровым взглядом, но она не смела посмотреть на Гельда. Все это она так или иначе слышала раньше от других и принимала с дружелюбной улыбкой. Но сейчас ей казалось, что Гельд над ней смеется. И притом слушать его хвалы было приятно, но она стыдилась своего удовольствия. Все это было мучительно, досадно, но почему-то Эренгерда не находила сил, чтобы встать и уйти. Какое-то чувство, что было сильнее ее самой, властно приковало ее к этому месту, где был Гельд воспитанник Альва.
   – Разве я сказал хоть что-то плохое? – Гельд приподнял брови и улыбнулся. Ее смущение было его победой, прорванным строем ее гордости и уверенности. – Я готов повторить все это хоть перед тингом. Но главные твои достоинства – верность чести высокого рода. Знатная дева должна быть послушна воле родных. Ты всегда и во всем поступишь так, как тебе велят отец и брат, ведь верно? Если они захотят, ты выйдешь за конунга, захотят – за... кого-нибудь другого.
   – Я не кобылица, на которую хозяин надевает узду и ведет куда хочет, – ответила Эренгерда. Она ясно видела расставленную ловушку, но не могла позволить ему так говорить. – Никто не заставит меня делать то, что мне не нравится. Я сама вправе решать, каким будет мое счастье.
   – Вот это речи, достойные валькирии! – одобрил Гельд. – Я только не понимаю, почему ты не глядишь на меня. Я так уродлив? Но уж не хуже ваших доблестных ярлов. Или ты почему-то боишься смотреть мне в глаза?
   – Я ничего не боюсь. – Эренгерда сделала над собой усилие и улыбнулась, глянув прямо в его светлые и бессовестные глаза. Она изо всех сил старалась придать своему лицу и взгляду привычный мягкий задор: ведь этот разговор не может быть ничем иным, кроме затянувшейся шутки. – Мне нечего бояться. Мой род защищает меня и от зла, и от глупости. Если мне нравится слушать чью-то болтовню, то это не значит, что я все брошу и побегу хоть в Эльденланд.
   Гельд молчал, выдерживая ее взгляд и стараясь казаться таким же веселым. Но душу его пронзило холодное чувство поражения. Ни шутками, ни лестью, ни вежливыми насмешками он не мог ее пронять: она неизменно держала себя в руках. Только на вид она мягче своего заносчивого брата – сбить ее с толку и заставить поступать по-своему гораздо труднее! Видит богиня Сьёвн ^[76], он ни на миг не стал бы навязывать ей своего общества, если бы знал, что не нравится ей. Но он ей нравился, и Гельд, привыкнув понимать людей, был уверен в этом и сейчас.
   – Я скажу отцу, что хочу этот ковер! – Эренгерда решительно встала и оправила платье. – А значит, что скоро такие ковры захочет весь Аскефьорд. Если ты сейчас поедешь к бьяррам и привезешь еще десяток, они быстро разойдутся. По-моему, это будет неплохая благодарность за помощь моему брату.
   – Ты совершенно права, о Фригг ожерелий! – Гельд тоже встал и шагнул к ней. Он не собирался уступать. – Но у бьярров холодно и море зимой замерзает. Так что я, если твои родичи не против, останусь у вас до весны. Или тебе это не нравится?
   Эренгерда выразительно пожала плечами и даже склонила голову набок: что мне за дело, уедешь ты или останешься? Она шагнула к двери, Гельд взял ее за руку; она положила вторую руку на дверной косяк, хотела ступить на порог, но Гельд обнял ее сзади за талию и склонился к ней. Чуть слышно ахнув, Эренгерда толкнула его локтем, но не посмела повернуть лицо. Она рванулась вперед, пытаясь просто убежать от опасности, но Гельд с силой удержал ее и поцеловал сзади в висок; Эренгерда рванулась снова, и он выпустил ее. Она выбежала во двор, сделала несколько быстрых шагов, потом опомнилась и пошла медленнее. Ее била дрожь, живое, не проходящее ощущения его объятий казалось приятным и страшным. Лицо ее горело, она не смела обернуться и была полна смятения. Что он себе позволяет! Да этого никто не позволяет! Мало ли кому она нравится, но чтобы Исбьёрн или Торлейв... Наглец! Сумасшедший! Богиня Фригг! А если кто-то видел? А если увидит? Что увидит?
   Уйдя в девичью, Эренгерда подошла к ткацкому стану и взялась за челнок, но руки ее дрожали, и она медлила, безотчетно расправляла нитки, опасаясь испортить работу. Она отчаянно боялась, что кто-то видел их с Гельдом – ведь это было почти на пороге клети. Мысль пожаловаться отцу и потребовать выпроводить торговцев не пришла ей в голову. Эренгерда сознавал это упущение, страх мешался со стыдом перед самой собой, все в ней бурлило.
   Гельд стоял внутри клети над разложенными тканями и прислушивался, хотя ее шаги уже затихли. Если поднимет крик, пожалуется – прощай, Аскефьорд. Это и к лучшему. А если нет... Если нет... Это, пожалуй, еще лучше. Хотя совершенно непонятно, к чему может привести.

***

   За несколько дней Борглинда понемногу обжилась в усадьбе Аскегорд, запомнила, где тут что, и даже узнала по именам кое-кого из здешних обитателей. Но, конечно, чувствовать себя здесь как дома она не могла.
   Сидя днем в девичьей или вечером в гриднице – среди фьяллей, среди одних фьяллей! – она все время невольно ждала, что вот-вот все это кончится и она опять окажется дома. Борглинда сама не знала толком, чего же ждет – чуда или пробуждения. Она знала только то, что это не может, не должно продолжаться долго. Даже за прялкой, которую ей в первый же день выделила фру Стейнвёр, Борглинда ощущала себя в походе. По рассказам братьев она знала, что такое поход: постоянная настороженность, движение и готовность к чему угодно.
   Нельда освоилась гораздо проще, бойко болтала со здешними женщинами и даже начала потихоньку присматривать среди хирдманов замену своему прежнему дружку, оставшемуся на Остром мысу. Впервые подметив ее любопытные взгляды в сторону здешних мужчин, Борглинда презрительно скривила губы, но потом вздохнула, Пусть ее. Нельда – рабыня, ей все равно, в каком доме жить. Все равно это будет чужой дом. А у самой Борглинды дом был, и сейчас ее мучило нелепое чувство, будто ее оторвали, как деревце, у самого корня. Ее ноги все еще стояли на земле Квиттинга, а над Фьялленландом носилась остальная часть, без ног неустойчивая и бесполезная. Это ей же самой казалось нелепым, но во сне ей снилось именно это ощущение безногости как самое что ни есть истинное.
   Свейн, еще на корабле привыкший, что звать маму бесполезно, повеселел и резво возился на полу девичьей или во дворе с местными детьми. Тут для него нашлись товарищи, но Борглинда не радовалась за племянника. Ведь здесь он вырастет, не зная своего настоящего дома! И много ли будут стоить ее рассказы по сравнению с тем, что он каждый день видит – двор усадьбы, конюшни и амбары, кладовки, два больших дружинных дома, поставленных углами друг к другу и углом ограждающие двор. Гридница с ясенем, роняющим через дыру в крыше свои багряные листья прямо на столы, почетное сидение конунга, где столбы украшены огромными резными молотами, а внизу, помельче, вырезаны все подвиги Тора. Он вырастет и будет выговаривать слова, как говорят все здешние, и говорить «у нас в Аскефьорде» и «у них на Квиттинге. Борглинде хотелось схватиться за голову – ее ощущение, что все это вот-вот кончится, с грохотом сталкивалось с мыслями, что это не кончится никогда. Иногда она выходила прогуляться в сопровождении кого-нибудь из хирдманов или близнецов Стуре-Одда, которые навещали ее почти каждый день и изо всех сил старались повеселить. Борглинда была им благодарна, но иной раз их болтовня значила для нее не больше рокота волн, которые бились и бурлили между крутыми бурыми скалами, составлявшими здешний берег. Это было так непохоже на ровные, низкие берега южного Квиттинга, что Борглинда почти кожей ощущала свою немыслимую отдаленность от дома. Это было тяжело, и она возвращалась в Аскегорд, где закопченные балки над головой, дым очага и людской говор немного отвлекали, заглушали тоску ощущением движущейся жизни, хотя бы чужой.