Страница:
– Эрнольв ярл! – завопил Гримкель, уже почти веря в спасение: Эрнольва Одноглазого он знал как миролюбивого человека. С ним проще сговориться, чем с самим Торбрандом, с Хродмаром или Асвальдом. – Послушай! – беспорядочно и отчаянно вопил Гримкель, отставив руку с мечом подальше от себя. – Послушай! Не надо! Мы всегда были друзьями! Больше никогда! Я клянусь... Клянусь Волчьим Камнем...
Эрнольв шагнул вперед: больше он не собирался слушать лживые и подлые речи. Предатель для него был мертвецом, и все его миролюбие тут ничего не значило.
Но вдруг небо потряс громовой удар. Грохот обрушился сверху и перекрыл шум близкой битвы. Люди застыли и втянули головы в плечи. По небу разливался тяжелый гул, приближаясь с каждым мгновением: казалось, каменные горы катятся за облаками и сейчас упадут прямо на головы. Забыв о своей вражде, фьялли и квитты смотрели в небо. Гроза в разгар битвы! Это знамение!
Но это была не просто гроза. Молнии не сверкали, а вместо них небо наливалось огнем, серые тучи окрасились пламенно-рыжеватым светом.
Облака раздвинулись. Над Острым мысом встала исполинская фигура. Рослый и сильный мужчина с ожесточенным лицом мог бы стать отличным воином, если бы не увечье – у него была лишь одна рука, левая. От правой сохранился обрубок до локтя. Но у бедра бога войны висел меч, а пояс обвивали две порванные цепи, Дроми и Лединг, те, что не сдержали напор Фенрира Волка. И в глазах Тюра сверкало то же самое свирепое пламя, что сожгло Острый мыс.
Взгляд бога был так горяч и страшен, что люди, в первый миг застывшие, теперь повалились на землю, закрывая головы руками. Казалось, сама его исполинская фигура сейчас заполнит собой все пространство и раздавит все живое. Волосы Тюра шевелись и вились, точно в вихре битвы, на лице и груди пламенели пятна вражеской крови, не высыхающие никогда. Он сам – бой и беспощадность, стихия силы и смерти, стихия утверждения себя через гибель другого. Воин – готовый убить и готовый быть убитым, наполовину мертвый среди живых; потому у Тюра одна рука, что вторая уже сожрана Губителем Мира. Своей отвагой он одолел Волка, но сейчас шел на Острый мыс не затем, чтобы остановить буйство сестры его Хель.
Гримкель замер, открыв рот, – ему явился тот, кого он призывал так часто, и он был потрясен открытием, что произносил не пустые слова. Эрнольв ярл смотрел прямо на Тюра, не выпуская из руки меча, и сам казался уменьшенным земным отражением бога войны.
– Ты, Гримкель сын Бергтора, бесславный и неудачливый конунг квиттов! – загремел над святилищем голос Тюра, и в нем слышался звон оружия и крики умирающих. – Ты опозорил свой род и привел к гибели племя! Оно шло к Хель, и ты шел впереди него! Ты сотрясал Волчий Камень лживыми клятвами! Отныне у квиттов не будет конунга!
Мощная рука, полупрозрачная, сверкающая рыже-желтыми пламенными отблесками, опустилась на Волчий Камень, целиком накрыв огромный валун, легко оторвала от земли, подняла и метнула. С оглушительным свистом рассекая воздух, одетый пламенными отблесками камень пролетел над Острым мысом, и все живые, фьялли и квитты, в едином порыве пригибались, закрывали головы руками, поднимали над собой иссеченные щиты. Точно облако, полное огня, камень прочертил по темному небу пылающую дорогу и скрылся вдали, на севере, за невидимыми отсюда горами Медного Леса.
– И до тех пор не будет у квиттов державы, пока истинный конунг не положит руку на Волчий Камень и камень не запоет ему в ответ! – прогремел голос, и его слышали, как рассказывали потом, по всему Квиттингу, от Острого мыса до истоков реки Бликэльвен, северной границы квиттов.
Исполинская фигура Тюра утратила очертания, но дух его по-прежнему оставался здесь: тем же жадным пламенем горели постройки, так же звенели клинки и кричали умирающие, и в этих звуках снова слышались грозные пророчества бога войны. Держава квиттов погибла, разбитая вдребезги, и море слизало кровь с песка. И стояла на вершине Престола Закона торжествующая Хель, подняв руки к небесам и выкрикивая губительные заклятья.
Эрнольв ярл дольше всех смотрел в небо. В Одноруком Асе он увидел самого себя. Дух воинственного и мстительного бога влил в его кровь новую силу и безграничную жажду убивать, но человек в нем боялся этого духа. Каждый воин служит ему своей жизнью и смертью, но взглянуть в его жестокие глаза, увидеть его истинный облик слишком страшно. Эрнольв стоял неподвижно, с усилием одолевая самого себя. Меч казался тяжелым, слишком тяжелым именно потому, что его могущество не знало пределов.
Когда Эрнольв опомнился и посмотрел вниз, во двор святилища, там показалось пусто. На том месте, где много веков лежал священный Волчий Камень, когда-то предрекший квиттам эту войну, теперь чернела глубокая яма.
Гримкеля Черной Бороды в святилище не было. Но Эрнольв не стал его искать: приговор Тюра уничтожил последнего конунга квиттов вернее, чем могли бы мечи и секиры.
Усадьба Белый Зуб, жилище Сигурда Всезнайки, стояла на выступе (его и звали зубом) высокого каменистого фьорда на северном краю Квиттингского Востока. Обрывистые берега фьорда, образованные беловатыми песчанниковыми скалами, были так круты и высоки, что смотреть вниз, в густо-синюю воду фьорда, было отчаянно страшно. Эти белые скалы над синей водой казались стенами какого-то таинственного города духов, который вдруг явится взору, когда вовсе не ждешь.
– Чтобы на что-то по-ку-ша-ть-ся, – усмехаясь, говорил потом своим людям Сигурд, – и у-ку-сить, надо ведь иметь во рту зубы, а не гнилые пеньки. Моя земля Бьяртмару Нечесанному не по зубам! Наши белые скалы ему не угрызть!
Сам Сигурд, несмотря на свои семьдесят четыре года, был довольно-таки крепок и даже сохранил большую часть зубов. Двигался он медленно, но при его осанке и гордо поднятой голове медлительность движений придавала фигуре величавость и внушительность. Его длинные густые волосы ничуть не поредели и оставались наполовину темными, а черные косматые брови делали взгляд умных глаз особенно значительным. Он опирался на резной посох, но держал его больше для удобства указать на что-то или даже стукнуть по загривку кого-нибудь из челяди.
– Я еще не так немощен, чтобы мне требовалась третья нога! – приговаривал Сигурд.
В последние годы усадьба наполнилась народом: здесь осели многие беженцы с Севера, и Сигурд давал приют всем, кто только мог поместиться в его просторном доме. Тем, у кого были средства обзавестись собственным хозяйством, он выделял землю и помогал устраиваться. Во все стороны на день пути от усадьбы Белый Зуб под покровительством Сигурда Всезнайки жило теперь множество людей, и война, разорившая столько знатных родов, ему лишь прибавила силы и влиятельности. Вся округа привыкла к мысли, что после Сигурда здесь будет хозяйничать Даг сын Хельги, внук Сигурда от его младшей дочери Хильдвин. И когда Рам Резчик, памятный многим здешним старожилам, вдруг привез парня, которого называл своим сыном от старшей дочери Сигурда, Мальвин, это событие заслонило даже войну. Кое-кто помнил, а остальные знали по рассказам, как Рам чуть ли не тридцать лет назад сватался к Мальвин, получил, как водится, отказ, и как потом Мальвин исчезла из дома. Все знали, что Сигурд отказался от их преследования и даже дал дочери приданое. Но даже он сам не знал, что у нее остался сын!
Гельд сын Рама был скорее смущен, чем обрадован, когда впервые предстал перед Сигурдом. Рослый, величественный старик с золотым поясом на крашеной одежде и с резным посохом в руке, который Гельд принял за жреческий, показался ему самим Одином. Вот так, как в сагах водится: шел один торговый человек ночью через дремучий лес и увидел широкую поляну, а на поляне двенадцать престолов, на которых сидели боги, и Один сидел на почетном месте...
– Почему ты не сказал мне, что моя дочь оставила тебе сына? – спросил Сигурд у Рама. – Ты передал мне только то, что она умерла.
Сигурд обращался с нежеланным зятем без тепла, но спокойно и уважительно. Это было то самое уважение к другим, которое проистекает из уважения к самому себе, не имеющего ничего общего с надменностью. Гельд сразу это отметил. Он готов был восхищаться этим человеком, но как он ни примерял его к себе в качестве деда, привыкнуть к этой мысли не мог. Это было слишком роскошное родство для Гельда Подкидыша.
– К тому времени, как получилось послать тебе весть, я уже услышал дурное предсказание о нем, – отвечал Рам. С Сигурдом он держался почтительно, но был более замкнут, чем обычно, и даже мрачноват. – И я подумал, что нет причин огорчать еще и тебя этими вестями. Я забрал у тебя дочь, и дальше за нее и ее потомство отвечал я.
– Ты был слишком молод и слишком горд. – Сигурд покачал головой. – Если бы я узнал об этом предсказании вовремя, я мог бы... Что теперь говорить? И ты исполнил предсказание? – обратился он к самому Гельду.
И Гельду пришлось рассказывать. Никогда еще ни один рассказ о своих или чужих делах не давался ему труднее, но он ничего не скрыл и не приукрасил. Раз уж этот человек собирается признать его своим родичем и потомком, он должен знать о нем все.
Сигурд слушал спокойно и внимательно, не удивляясь и не возмущаясь. За семьдесят четыре года он повидал много разного и знал, что в жизни бывает все. Во время рассказа он вглядывался в лицо Гельда и гораздо лучше кузнеца узнавал в чертах молодого парня черты своей старшей дочери. Он видел ее лицо очень давно, однако память старика уже приобрела свойство одевать мраком вчерашний день, но освещать ярким светом пережитое много лет назад, отчего оно кажется ближе вчерашнего. В нем была Мальвин: ее серые глаза, ее нос и очертание рта, и даже привычка подергивать бровями, подбирая слово. А ведь ее сын никогда ее не видел. Она проснулась в его крови, когда он не знал даже ее имени. И за это чудо, чудо невольного продолжения и бессмертия, род человеческий вечно будет благодарить своих создателей-богов. Через несколько дней Рам уехал. На прощание он положил руку на плечо Гельду и помолчал.
– Теперь у меня много домов, – сказал Гельд, стараясь быть веселым. Он видел, что Рам огорчен разлукой с ним, и это настолько его смущало, что он не знал, как держаться. – Дом Альва Попрыгуна, твой и еще деда. Да я богаче любого конунга!
И Рам сжал его плечо, довольный, что сын вполне его понял.
Сигурд каждый вечер сажал внука рядом с собой и расспрашивал обо всем, что тот успел повидать за свою не слишком долгую, но насыщенную событиями, людьми и землями жизнь. Гельд понимал, что старик хочет по его рассказам узнать его самого, и говорил обо всем честно и подробно. Ему все еще казалось ненадежным это странное обретение рода, и он в душе как бы оставлял за Сигурдом право передумать и отказаться от него как от внука. А то еще кто-нибудь вообразит, будто он очень хочет примазаться к знатности и богатству! Чего еще не хватало! Он, слава асам, сам умеет добывать свой хлеб!
Но, не желая оправдываться перед дедом, в глубине души Гельд все время держал: разве я в чем-то виноват? Разве я знал? Да если бы я знал, что принадлежу к племени квиттов по крови и рождению, никакие силы не заставили бы меня воевать на стороне фьяллей. А раз уж я этого не знал, то почему не мог действовать по простым человеческим побуждениям?
Благосклонность Сигурда была позарез нужна ему только для одного: ради Борглинды, которую он, разумеется, привез сюда с собой. Когда он впервые заговорил о ее судьбе, Сигурд сперва удивленно поднял брови, а потом прервал его мягким движением навершия своего посоха:
– О чем ты говоришь, родич? Она – дочь Лейрингов, и этого достаточно, чтобы каждый достойный человек на Квиттинге дал ей приют и защиту, как собственной дочери. Ты вызволил ее из плена, спас от рабской участи, и тем наполнил мое сердце гордостью за мою кровь. Больше ничего не нужно. Она останется в моем доме столько, сколько захочет, и найдет здесь все необходимое.
С облегчением Гельд видел, что Борглинда прижилась в Белом Зубе еще легче и лучше, чем он сам. С Сигурдом она быстро нашла общий язык. Старик и юная девушка подолгу, иной раз целыми днями, сидели и ходили вдвоем, и Борглинда без труда приспособила свой порывистый шаг к его медленной величавой поступи. Они беседовали о настоящем и прошедшем, перебирали свои родословные и радовались, на пятнадцатом поколении вглубь найдя общего родича. Гельд хватался за голову: это же надо столько запомнить! Вплоть до Вёльсунгов или Хундингов, от которых до самого Одина рукой подать [144]! Да выходит, что все знатные люди на Квиттинге между собой родня, стоит только взять лопату покрепче да покопать поглубже. Его пожелание при подаренном бубенчике сбылось: она нашла дорогу домой. Иной раз Гельду казалось, что не он, а она оказалась потерянной внучкой Сигурда. Ну, и правильно! Ей такой дед гораздо больше к лицу!
Целые дни проводя с Сигурдом, Борглинда теперь не так уж часто вспоминала о Гельде. Она по-прежнему была ему благодарна за все, начиная от «сам ты не покойник» и кончая вызволением из Аскефьорда, но прежняя пылкая любовь помалу оборачивалась в дружескую и даже родственную привязанность. При ее горячем и порывистом нраве в этом не было ничего удивительного: когда она попала в подходящую для нее обстановку, любовь, которая поддерживала ее в невзгодах, стала не нужна и отгорела. «Все равно он меня не полюбит» – утешала сама себя Борглинда, немного смущенная собственной переменчивостью. Какая же она все-таки несуразная! Влюбилась в торговца, пока сама была родственницей конунга, а теперь, когда он оказался родичем таких знатных людей, разлюбила!
Но самого Гельда это нисколько не огорчало. Считать этот дом своим у него не получалось, и Белый Зуб казался одной из сотен богатых и бедных усадеб, которые он повидал за четырнадцать лет странствий. Когда Сигурд не звал его к себе, Гельд предпочитал проводить время не столько в гриднице, сколько в кухне. Домочадцы и гости Сигурда скоро разглядели, что его внук – парень простой, приветливый и не гордый. А когда обнаружилось, сколько всяких рассказов он знает, его полюбили гораздо больше, чем полюбили бы самого доблестного из героев. И наконец-то Гельд почувствовал себя на своем месте и вполне счастливым, когда сидел у очага на кухне в тесном кружке челяди и гостей, видя вокруг себя простые любопытные лица и со всегдашним увлечением повествуя:
– Шел один человек ночью через вересковую пустошь и вдруг заметил: впереди горит огонек. Подошел он поближе и видит: перед плоским камнем разложен костерчик, а на камне два тролля играют в кости...
– Ох! Тролли – и в кости! Ну и дела! Ну, ну, что же? – слушатели ахали, восхищались и нетерпеливо требовали: – Ну, а дальше?
В середине «ягнячьего месяца», то есть мая, когда даже на белых каменных склонах Витфьорда запестрели мелкие цветочки, отважно цеплявшиеся корнями за горстку земли в трещинах, в Белый Зуб приехали важные гости. Это был Даг сын Хельги со своей дружиной, и он привез не меньше сорока человек, так что им пришлось копать себе землянки за стенами усадьбы. Гельд с истинным удовольствием разглядывал сына хёвдинга, когда тот вошел в гридницу и по всем правилам приветствовал Сигурда, своего деда. Гельд и раньше слышал о нем много хорошего. Это и есть тот юный вождь того небольшого, но отважного войска, что отразило первый натиск фьяллей на Квиттингский Восток и даже пленило самого Хродмара ярла. И даже Хродмар, не любивший, понятно, об этом вспоминать, как-то обмолвился, что Даг сын Хельги – достойный человек.
Дагу скоро должен был исполниться двадцать один год, и он вырос настоящим красавцем. Открытое и ясное лицо с прямыми чертами выражало ум и твердый нрав, гладкая учтивая речь являла воспитание и дружелюбие. Высокий и статный, с развитыми плечами и тонким поясом, нарядно одетый, он казался таким достойным внуком величественного Сигурда, что Гельд любовался обоими, начисто забыв о своем родстве с ними и наслаждаясь зрелищем, как будто заглянул одним глазом в ожившую сагу о древних героях. Зато Борглинда оказалась здесь очень к месту. Именно она поднесла Дагу первый приветственный кубок, и сама, красивая, нарядная и гордая, отлично дополнила доблесть двоих мужчин своей женской прелестью. «Я зверь благородный», – когда-то сказал о себе тот Сигурд, что убил дракона Фафнира. Это тоже были три зверя одной высокой породы, будто вышедшие из любимой Гельдом «Песни о Риге»: старый Херсир, дочь его Эрна и юный Ярл – воплощения уверенного благородного достоинства.
К Гельду, представленному в качестве двоюродного брата по матери, Даг сын Хельги отнесся дружелюбно и очень внимательно. В свой черед он принялся расспрашивать и уточнять, и Гельду пришлось повторять с начала все то, что он успел рассказать Сигурду. Хорошо, что часть беседы взяла на себя Борглинда. Рассказывая, она волновалась, краснела, заново спрашивала себя, всегда ли поступала как должно, не опозорила ли в чем-нибудь свой род? Опозорить себя и Лейрингов в глазах Дага, который держал свою собственную честь так высоко, было бы хуже смерти. Когда Борглинда увидела его, входящего в гридницу, услышала его голос, встретила его первый взгляд, как в ней что-то прояснилось, будто в полутемном доме вспыхнул огонь. Сама богиня Фригг указала ей веретеном на Дага сына Хельги и внушительно сказала: «Вот». Вот он, достойная пара тебе. Это не понимание и уважение, не восторг и трепет – это убежденность, что все решено. Прежняя любовь к Гельду, пылкая и яркая, как огонь на соломе, сразу показалась детской и несерьезной. А Даг был женихом, лучше которого и придумать нельзя: они ровня по рождению, воспитанию, по всем понятиям. Разговаривая с ним, Борглинда испытывала радостное смущение и гордость. Ее чувство бежало впереди событий (у девушек это нередко бывает), и она ощущала себя как бы уже помолвленной с ним, потому что иначе и быть не может. А Даг смотрел на нее с теплым дружелюбием, сочувствуя ей и гордясь, что дочь южных ярлов так достойно показала себя в испытаниях, и легко было поверить, будто они знакомы и связаны всю жизнь.
– Не сочти меня излишне любопытным! – учтиво извинялся Даг перед Гельдом. – В другое время я пригласил бы тебя погостить у нас в Тингвалле, и там мы имели бы время для неспешных и подробных бесед. Но те новости, которые привез я сам, не позволяют долго ждать. Возможно, что уже скоро Один и Тюр поведут нас в новые битвы.
Новости Дага и правда не искрились весельем. Боги отвернулись от квиттов. Торбранд конунг, которого считали погибшим, появился и принес с собой легендарный меч великана Свальнира. Сам Свальнир был им убит, и корень силы Квиттинга оказался подрублен. Жена Свальнира, всем известная ведьма Медного Леса, изменила и мужу, и племени: она последовала за конунгом фьяллей, и ее называли теперь его женой. Это ее огненные чары зажгли Острый мыс, а Один не потрудился пропеть свое седьмое заклинание, что гасит пламя, «коль дом загорится с людьми на скамьях». Это ее боевые оковы [145]опутали квиттов и заставили выпустить из рук оружие, потерпеть сокрушительное поражение от врага, который был недавно ими разбит, обессилен и уступал по численности. От Острого мыса остались одни головни, остатки жителей разбежались. Рассказывали, что фьялли увезли за море продавать целые корабли, нагруженные пленными. Гримкель конунг исчез, и никто с той жуткой ночи его не видел.
– По всему выходит, что скоро фьялли снова пойдут на Квиттингский Восток, – говорил Даг. – И мой отец, и все понимающие люди в том убеждены. Мы послали корабль в Эльвенэс к Хильмиру конунгу. Он обещал помочь нам с войском, если возникнет надобность. Ты же знаешь, – обратился он к Гельду, – что моя, то есть наша, сестра Хельга замужем за Хеймиром ярлом, сыном Хильмира? Он не оставит нас без поддержки.
– Но где Торбранд возьмет новое войско? – говорил Сигурд. – Или та проклятая ведьма умеет оживлять мертвых?
– Если она умеет накладывать боевые оковы, то оживлять мертвых не потребуется. Будет достаточно десяти фьяллей, чтобы одолеть сотню квиттов.
После этого все помолчали. Хорошего выхода никто не видел. И если у Гельда мысли вертелись вокруг вопроса, как бы избежать боя в таких неудобных и, прямо скажем, нечестных условиях, то для всех остальных, как для мужчин, так и для Борглинды, выход был только один: сразиться и погибнуть со славой.
– Да, – чуть погодя вздохнул Сигурд. – Квиттинг был побежден только Квиттингом. Не Фьялленландом. Квиттингская ведьма, зло нашей души, подрубила корень наших гор и вырвала меч из наших рук. Я не отчаивался, когда погиб Стюрмир конунг. Конунг – верхушка дерева. Ее сломает бурей, а взамен поднимется три новых. Но Свальнир... Наш корень...
У Борглинды задрожали губы, в карих глазах влажно заблестели слезы. Слова Сигурда для нее прозвучали приговором самого Одина. Даг бросил на нее быстрый взгляд и поспешно сказал:
– Но, родич, разве та ведьма единственная на Квиттинге владеет чарами? Восточный Ворон принял мои жертвы перед отъездом – значит, он жив и полон сил по-прежнему. И если будет нужно, я верю, он снова сумеет превратить в камень врагов, которые ступят на наши берега.
– Может быть, и так. – Сигурд кивнул. – Ты знаешь, ведь не зря боги плели цепь для Волка из корней гор. Эти корни уходят слишком глубоко – они бесконечны, и ни одно чудовище не найдет силы их порвать. Каждое дерево, каждый камень, каждая травка имеет свой корешок. Пусть маленький – в бесчисленном числе они соберут неодолимую силу. Сила земли растет из нее самой. И сила племени тоже. Ни один герой не поможет, если в народе нет силы, и ни один враг или предатель не погубит, если сила есть.
– А у нас есть? – прошептала Борглинда, боясь говорить в полный голос, чтобы не было слышно слез.
Своему вопросу она пыталась придать вид утверждения, но ее собственная неуверенность тому мешала. Она отчаянно хотела верить, чтобы быть достойной этих мужчин, среди которых сидела; но за свою жизнь, самую короткую из них из всех, она видела слишком мало силы и слишком много слабости, себялюбия, раздора.
Ей ответили не сразу, и это молчание резало сердце. Казалось, ты стоишь над обрывом белых скал Витфьорда и смотришь вниз, в синюю морскую воду, а она так далеко, что широкий фьорд кажется узким ручейком. И необъятная громада пустоты между тобой и морем гудит могучими ветрами, тянет в свои холодные объятия...
– Этого я не знаю, – наконец сказал Сигурд. – И никто из людей не знает. Это знают только боги, только Один, который видит, много ли силы в каждом из нас, и может взвесить, намного ли потянет все вместе. А мы узнаем... со временем. Со временем все мертвое истлеет, все живое прорастет. Может быть, я этого и не увижу... Ну, что ж, я видел прошлую славу Квиттинга и приду к богам с гордо поднятой головой. Я жил в сильном племени. А ты, дочь моя, доживешь до его новой силы и новой славы. Обязательно доживешь. Твои дети создадут ее. Я тебе обещаю.
Сигурд осторожно погладил Борглинду по щеке, где катились слезы, и она попыталась улыбнуться. Она верила Сигурду, как самому Одину. Если он сказал, что она доживет до новой славы своей земли, она верила в это, не могла не верить. Так нельзя не верить зимой, что придет новая весна. Иначе не бывает, так боги устроили мир.
– Но, чтобы наши дети родились, нам нужно что-то сделать, – тихо сказал Даг.
В другое время Гельд первый расхохотался бы над этим неловким выражением, но сейчас он даже не улыбнулся, правильно поняв, какие действия имеет в виду его двоюродный брат.
– Родич! – Даг посмотрел на Сигурда. – Если ты не знаешь, как нам отстоять свою жизнь и свободу против той ведьмы, то я не знаю... кто еще знает.
– Меч отбивают мечом, – ответил Сигурд. – На Квиттинге есть и другие люди, умеющие колдовать. Взять хотя бы Сиггейра, того колдуна из Тюрсхейма. Ты же говорил, что он теперь у вас?
– Да. – Даг кивнул. – Он сказал, что без Волчьего Камня святилище мертво, как тело без сердца, и ему там нечего делать.
– Еще я знаю, что Горм из Стоячих Камней владеет разными чарами. Может быть, и боевыми тоже. Да и мой родич Рам, – Сигурд кивнул на Гельда, имея в виду отца своего внука, – тоже кое-что понимает в плетении заклятий и начертании рун. Если трое сильных мужчин объединятся, неужели они не одолеют одной женщины?
– Злая женщина – такая сила, какой не одолеют и трое злых мужчин, – со вздохом сказал Гельд. – Но кто убоялся до битвы, тот уже ее проиграл. Надо попробовать. Пробовать всегда стоит. Так говорил... один очень умный человек.
При этих людях Гельд не решился назвать имя Торбранда, а про себя отметил, что мудрые речения конунга фьяллей стоит запомнить покрепче. Торбранд Погубитель Обетов доказал свое умение действовать.
– Если ты не против, Даг, я поеду вместе с тобой и сам поговорю с моим отцом, – предложил Гельд.
– Я знал, что ты будешь со мной, – просто ответил Даг. – Мы же родичи.
Эрнольв шагнул вперед: больше он не собирался слушать лживые и подлые речи. Предатель для него был мертвецом, и все его миролюбие тут ничего не значило.
Но вдруг небо потряс громовой удар. Грохот обрушился сверху и перекрыл шум близкой битвы. Люди застыли и втянули головы в плечи. По небу разливался тяжелый гул, приближаясь с каждым мгновением: казалось, каменные горы катятся за облаками и сейчас упадут прямо на головы. Забыв о своей вражде, фьялли и квитты смотрели в небо. Гроза в разгар битвы! Это знамение!
Но это была не просто гроза. Молнии не сверкали, а вместо них небо наливалось огнем, серые тучи окрасились пламенно-рыжеватым светом.
Облака раздвинулись. Над Острым мысом встала исполинская фигура. Рослый и сильный мужчина с ожесточенным лицом мог бы стать отличным воином, если бы не увечье – у него была лишь одна рука, левая. От правой сохранился обрубок до локтя. Но у бедра бога войны висел меч, а пояс обвивали две порванные цепи, Дроми и Лединг, те, что не сдержали напор Фенрира Волка. И в глазах Тюра сверкало то же самое свирепое пламя, что сожгло Острый мыс.
Взгляд бога был так горяч и страшен, что люди, в первый миг застывшие, теперь повалились на землю, закрывая головы руками. Казалось, сама его исполинская фигура сейчас заполнит собой все пространство и раздавит все живое. Волосы Тюра шевелись и вились, точно в вихре битвы, на лице и груди пламенели пятна вражеской крови, не высыхающие никогда. Он сам – бой и беспощадность, стихия силы и смерти, стихия утверждения себя через гибель другого. Воин – готовый убить и готовый быть убитым, наполовину мертвый среди живых; потому у Тюра одна рука, что вторая уже сожрана Губителем Мира. Своей отвагой он одолел Волка, но сейчас шел на Острый мыс не затем, чтобы остановить буйство сестры его Хель.
Гримкель замер, открыв рот, – ему явился тот, кого он призывал так часто, и он был потрясен открытием, что произносил не пустые слова. Эрнольв ярл смотрел прямо на Тюра, не выпуская из руки меча, и сам казался уменьшенным земным отражением бога войны.
– Ты, Гримкель сын Бергтора, бесславный и неудачливый конунг квиттов! – загремел над святилищем голос Тюра, и в нем слышался звон оружия и крики умирающих. – Ты опозорил свой род и привел к гибели племя! Оно шло к Хель, и ты шел впереди него! Ты сотрясал Волчий Камень лживыми клятвами! Отныне у квиттов не будет конунга!
Мощная рука, полупрозрачная, сверкающая рыже-желтыми пламенными отблесками, опустилась на Волчий Камень, целиком накрыв огромный валун, легко оторвала от земли, подняла и метнула. С оглушительным свистом рассекая воздух, одетый пламенными отблесками камень пролетел над Острым мысом, и все живые, фьялли и квитты, в едином порыве пригибались, закрывали головы руками, поднимали над собой иссеченные щиты. Точно облако, полное огня, камень прочертил по темному небу пылающую дорогу и скрылся вдали, на севере, за невидимыми отсюда горами Медного Леса.
– И до тех пор не будет у квиттов державы, пока истинный конунг не положит руку на Волчий Камень и камень не запоет ему в ответ! – прогремел голос, и его слышали, как рассказывали потом, по всему Квиттингу, от Острого мыса до истоков реки Бликэльвен, северной границы квиттов.
Исполинская фигура Тюра утратила очертания, но дух его по-прежнему оставался здесь: тем же жадным пламенем горели постройки, так же звенели клинки и кричали умирающие, и в этих звуках снова слышались грозные пророчества бога войны. Держава квиттов погибла, разбитая вдребезги, и море слизало кровь с песка. И стояла на вершине Престола Закона торжествующая Хель, подняв руки к небесам и выкрикивая губительные заклятья.
Эрнольв ярл дольше всех смотрел в небо. В Одноруком Асе он увидел самого себя. Дух воинственного и мстительного бога влил в его кровь новую силу и безграничную жажду убивать, но человек в нем боялся этого духа. Каждый воин служит ему своей жизнью и смертью, но взглянуть в его жестокие глаза, увидеть его истинный облик слишком страшно. Эрнольв стоял неподвижно, с усилием одолевая самого себя. Меч казался тяжелым, слишком тяжелым именно потому, что его могущество не знало пределов.
Когда Эрнольв опомнился и посмотрел вниз, во двор святилища, там показалось пусто. На том месте, где много веков лежал священный Волчий Камень, когда-то предрекший квиттам эту войну, теперь чернела глубокая яма.
Гримкеля Черной Бороды в святилище не было. Но Эрнольв не стал его искать: приговор Тюра уничтожил последнего конунга квиттов вернее, чем могли бы мечи и секиры.
Усадьба Белый Зуб, жилище Сигурда Всезнайки, стояла на выступе (его и звали зубом) высокого каменистого фьорда на северном краю Квиттингского Востока. Обрывистые берега фьорда, образованные беловатыми песчанниковыми скалами, были так круты и высоки, что смотреть вниз, в густо-синюю воду фьорда, было отчаянно страшно. Эти белые скалы над синей водой казались стенами какого-то таинственного города духов, который вдруг явится взору, когда вовсе не ждешь.
***
Белый Зуб была последняя большая усадьба, оставшаяся под властью квиттов: дальше на север начинались земли, два года назад занятые раудами. Но Сигурд Всезнайка был так уважаем за мудрость, благородный нрав и древний род, что сам Бьяртмар Миролюбивый, сладкоречивый и бессердечный конунг раудов, еще тогда присылал к нему своего родича Ингимара Рысь с уверениями, что ему нечего беспокоиться: рауды никогда не станут покушаться на его владения.– Чтобы на что-то по-ку-ша-ть-ся, – усмехаясь, говорил потом своим людям Сигурд, – и у-ку-сить, надо ведь иметь во рту зубы, а не гнилые пеньки. Моя земля Бьяртмару Нечесанному не по зубам! Наши белые скалы ему не угрызть!
Сам Сигурд, несмотря на свои семьдесят четыре года, был довольно-таки крепок и даже сохранил большую часть зубов. Двигался он медленно, но при его осанке и гордо поднятой голове медлительность движений придавала фигуре величавость и внушительность. Его длинные густые волосы ничуть не поредели и оставались наполовину темными, а черные косматые брови делали взгляд умных глаз особенно значительным. Он опирался на резной посох, но держал его больше для удобства указать на что-то или даже стукнуть по загривку кого-нибудь из челяди.
– Я еще не так немощен, чтобы мне требовалась третья нога! – приговаривал Сигурд.
В последние годы усадьба наполнилась народом: здесь осели многие беженцы с Севера, и Сигурд давал приют всем, кто только мог поместиться в его просторном доме. Тем, у кого были средства обзавестись собственным хозяйством, он выделял землю и помогал устраиваться. Во все стороны на день пути от усадьбы Белый Зуб под покровительством Сигурда Всезнайки жило теперь множество людей, и война, разорившая столько знатных родов, ему лишь прибавила силы и влиятельности. Вся округа привыкла к мысли, что после Сигурда здесь будет хозяйничать Даг сын Хельги, внук Сигурда от его младшей дочери Хильдвин. И когда Рам Резчик, памятный многим здешним старожилам, вдруг привез парня, которого называл своим сыном от старшей дочери Сигурда, Мальвин, это событие заслонило даже войну. Кое-кто помнил, а остальные знали по рассказам, как Рам чуть ли не тридцать лет назад сватался к Мальвин, получил, как водится, отказ, и как потом Мальвин исчезла из дома. Все знали, что Сигурд отказался от их преследования и даже дал дочери приданое. Но даже он сам не знал, что у нее остался сын!
Гельд сын Рама был скорее смущен, чем обрадован, когда впервые предстал перед Сигурдом. Рослый, величественный старик с золотым поясом на крашеной одежде и с резным посохом в руке, который Гельд принял за жреческий, показался ему самим Одином. Вот так, как в сагах водится: шел один торговый человек ночью через дремучий лес и увидел широкую поляну, а на поляне двенадцать престолов, на которых сидели боги, и Один сидел на почетном месте...
– Почему ты не сказал мне, что моя дочь оставила тебе сына? – спросил Сигурд у Рама. – Ты передал мне только то, что она умерла.
Сигурд обращался с нежеланным зятем без тепла, но спокойно и уважительно. Это было то самое уважение к другим, которое проистекает из уважения к самому себе, не имеющего ничего общего с надменностью. Гельд сразу это отметил. Он готов был восхищаться этим человеком, но как он ни примерял его к себе в качестве деда, привыкнуть к этой мысли не мог. Это было слишком роскошное родство для Гельда Подкидыша.
– К тому времени, как получилось послать тебе весть, я уже услышал дурное предсказание о нем, – отвечал Рам. С Сигурдом он держался почтительно, но был более замкнут, чем обычно, и даже мрачноват. – И я подумал, что нет причин огорчать еще и тебя этими вестями. Я забрал у тебя дочь, и дальше за нее и ее потомство отвечал я.
– Ты был слишком молод и слишком горд. – Сигурд покачал головой. – Если бы я узнал об этом предсказании вовремя, я мог бы... Что теперь говорить? И ты исполнил предсказание? – обратился он к самому Гельду.
И Гельду пришлось рассказывать. Никогда еще ни один рассказ о своих или чужих делах не давался ему труднее, но он ничего не скрыл и не приукрасил. Раз уж этот человек собирается признать его своим родичем и потомком, он должен знать о нем все.
Сигурд слушал спокойно и внимательно, не удивляясь и не возмущаясь. За семьдесят четыре года он повидал много разного и знал, что в жизни бывает все. Во время рассказа он вглядывался в лицо Гельда и гораздо лучше кузнеца узнавал в чертах молодого парня черты своей старшей дочери. Он видел ее лицо очень давно, однако память старика уже приобрела свойство одевать мраком вчерашний день, но освещать ярким светом пережитое много лет назад, отчего оно кажется ближе вчерашнего. В нем была Мальвин: ее серые глаза, ее нос и очертание рта, и даже привычка подергивать бровями, подбирая слово. А ведь ее сын никогда ее не видел. Она проснулась в его крови, когда он не знал даже ее имени. И за это чудо, чудо невольного продолжения и бессмертия, род человеческий вечно будет благодарить своих создателей-богов. Через несколько дней Рам уехал. На прощание он положил руку на плечо Гельду и помолчал.
– Теперь у меня много домов, – сказал Гельд, стараясь быть веселым. Он видел, что Рам огорчен разлукой с ним, и это настолько его смущало, что он не знал, как держаться. – Дом Альва Попрыгуна, твой и еще деда. Да я богаче любого конунга!
И Рам сжал его плечо, довольный, что сын вполне его понял.
Сигурд каждый вечер сажал внука рядом с собой и расспрашивал обо всем, что тот успел повидать за свою не слишком долгую, но насыщенную событиями, людьми и землями жизнь. Гельд понимал, что старик хочет по его рассказам узнать его самого, и говорил обо всем честно и подробно. Ему все еще казалось ненадежным это странное обретение рода, и он в душе как бы оставлял за Сигурдом право передумать и отказаться от него как от внука. А то еще кто-нибудь вообразит, будто он очень хочет примазаться к знатности и богатству! Чего еще не хватало! Он, слава асам, сам умеет добывать свой хлеб!
Но, не желая оправдываться перед дедом, в глубине души Гельд все время держал: разве я в чем-то виноват? Разве я знал? Да если бы я знал, что принадлежу к племени квиттов по крови и рождению, никакие силы не заставили бы меня воевать на стороне фьяллей. А раз уж я этого не знал, то почему не мог действовать по простым человеческим побуждениям?
Благосклонность Сигурда была позарез нужна ему только для одного: ради Борглинды, которую он, разумеется, привез сюда с собой. Когда он впервые заговорил о ее судьбе, Сигурд сперва удивленно поднял брови, а потом прервал его мягким движением навершия своего посоха:
– О чем ты говоришь, родич? Она – дочь Лейрингов, и этого достаточно, чтобы каждый достойный человек на Квиттинге дал ей приют и защиту, как собственной дочери. Ты вызволил ее из плена, спас от рабской участи, и тем наполнил мое сердце гордостью за мою кровь. Больше ничего не нужно. Она останется в моем доме столько, сколько захочет, и найдет здесь все необходимое.
С облегчением Гельд видел, что Борглинда прижилась в Белом Зубе еще легче и лучше, чем он сам. С Сигурдом она быстро нашла общий язык. Старик и юная девушка подолгу, иной раз целыми днями, сидели и ходили вдвоем, и Борглинда без труда приспособила свой порывистый шаг к его медленной величавой поступи. Они беседовали о настоящем и прошедшем, перебирали свои родословные и радовались, на пятнадцатом поколении вглубь найдя общего родича. Гельд хватался за голову: это же надо столько запомнить! Вплоть до Вёльсунгов или Хундингов, от которых до самого Одина рукой подать [144]! Да выходит, что все знатные люди на Квиттинге между собой родня, стоит только взять лопату покрепче да покопать поглубже. Его пожелание при подаренном бубенчике сбылось: она нашла дорогу домой. Иной раз Гельду казалось, что не он, а она оказалась потерянной внучкой Сигурда. Ну, и правильно! Ей такой дед гораздо больше к лицу!
Целые дни проводя с Сигурдом, Борглинда теперь не так уж часто вспоминала о Гельде. Она по-прежнему была ему благодарна за все, начиная от «сам ты не покойник» и кончая вызволением из Аскефьорда, но прежняя пылкая любовь помалу оборачивалась в дружескую и даже родственную привязанность. При ее горячем и порывистом нраве в этом не было ничего удивительного: когда она попала в подходящую для нее обстановку, любовь, которая поддерживала ее в невзгодах, стала не нужна и отгорела. «Все равно он меня не полюбит» – утешала сама себя Борглинда, немного смущенная собственной переменчивостью. Какая же она все-таки несуразная! Влюбилась в торговца, пока сама была родственницей конунга, а теперь, когда он оказался родичем таких знатных людей, разлюбила!
Но самого Гельда это нисколько не огорчало. Считать этот дом своим у него не получалось, и Белый Зуб казался одной из сотен богатых и бедных усадеб, которые он повидал за четырнадцать лет странствий. Когда Сигурд не звал его к себе, Гельд предпочитал проводить время не столько в гриднице, сколько в кухне. Домочадцы и гости Сигурда скоро разглядели, что его внук – парень простой, приветливый и не гордый. А когда обнаружилось, сколько всяких рассказов он знает, его полюбили гораздо больше, чем полюбили бы самого доблестного из героев. И наконец-то Гельд почувствовал себя на своем месте и вполне счастливым, когда сидел у очага на кухне в тесном кружке челяди и гостей, видя вокруг себя простые любопытные лица и со всегдашним увлечением повествуя:
– Шел один человек ночью через вересковую пустошь и вдруг заметил: впереди горит огонек. Подошел он поближе и видит: перед плоским камнем разложен костерчик, а на камне два тролля играют в кости...
– Ох! Тролли – и в кости! Ну и дела! Ну, ну, что же? – слушатели ахали, восхищались и нетерпеливо требовали: – Ну, а дальше?
В середине «ягнячьего месяца», то есть мая, когда даже на белых каменных склонах Витфьорда запестрели мелкие цветочки, отважно цеплявшиеся корнями за горстку земли в трещинах, в Белый Зуб приехали важные гости. Это был Даг сын Хельги со своей дружиной, и он привез не меньше сорока человек, так что им пришлось копать себе землянки за стенами усадьбы. Гельд с истинным удовольствием разглядывал сына хёвдинга, когда тот вошел в гридницу и по всем правилам приветствовал Сигурда, своего деда. Гельд и раньше слышал о нем много хорошего. Это и есть тот юный вождь того небольшого, но отважного войска, что отразило первый натиск фьяллей на Квиттингский Восток и даже пленило самого Хродмара ярла. И даже Хродмар, не любивший, понятно, об этом вспоминать, как-то обмолвился, что Даг сын Хельги – достойный человек.
Дагу скоро должен был исполниться двадцать один год, и он вырос настоящим красавцем. Открытое и ясное лицо с прямыми чертами выражало ум и твердый нрав, гладкая учтивая речь являла воспитание и дружелюбие. Высокий и статный, с развитыми плечами и тонким поясом, нарядно одетый, он казался таким достойным внуком величественного Сигурда, что Гельд любовался обоими, начисто забыв о своем родстве с ними и наслаждаясь зрелищем, как будто заглянул одним глазом в ожившую сагу о древних героях. Зато Борглинда оказалась здесь очень к месту. Именно она поднесла Дагу первый приветственный кубок, и сама, красивая, нарядная и гордая, отлично дополнила доблесть двоих мужчин своей женской прелестью. «Я зверь благородный», – когда-то сказал о себе тот Сигурд, что убил дракона Фафнира. Это тоже были три зверя одной высокой породы, будто вышедшие из любимой Гельдом «Песни о Риге»: старый Херсир, дочь его Эрна и юный Ярл – воплощения уверенного благородного достоинства.
К Гельду, представленному в качестве двоюродного брата по матери, Даг сын Хельги отнесся дружелюбно и очень внимательно. В свой черед он принялся расспрашивать и уточнять, и Гельду пришлось повторять с начала все то, что он успел рассказать Сигурду. Хорошо, что часть беседы взяла на себя Борглинда. Рассказывая, она волновалась, краснела, заново спрашивала себя, всегда ли поступала как должно, не опозорила ли в чем-нибудь свой род? Опозорить себя и Лейрингов в глазах Дага, который держал свою собственную честь так высоко, было бы хуже смерти. Когда Борглинда увидела его, входящего в гридницу, услышала его голос, встретила его первый взгляд, как в ней что-то прояснилось, будто в полутемном доме вспыхнул огонь. Сама богиня Фригг указала ей веретеном на Дага сына Хельги и внушительно сказала: «Вот». Вот он, достойная пара тебе. Это не понимание и уважение, не восторг и трепет – это убежденность, что все решено. Прежняя любовь к Гельду, пылкая и яркая, как огонь на соломе, сразу показалась детской и несерьезной. А Даг был женихом, лучше которого и придумать нельзя: они ровня по рождению, воспитанию, по всем понятиям. Разговаривая с ним, Борглинда испытывала радостное смущение и гордость. Ее чувство бежало впереди событий (у девушек это нередко бывает), и она ощущала себя как бы уже помолвленной с ним, потому что иначе и быть не может. А Даг смотрел на нее с теплым дружелюбием, сочувствуя ей и гордясь, что дочь южных ярлов так достойно показала себя в испытаниях, и легко было поверить, будто они знакомы и связаны всю жизнь.
– Не сочти меня излишне любопытным! – учтиво извинялся Даг перед Гельдом. – В другое время я пригласил бы тебя погостить у нас в Тингвалле, и там мы имели бы время для неспешных и подробных бесед. Но те новости, которые привез я сам, не позволяют долго ждать. Возможно, что уже скоро Один и Тюр поведут нас в новые битвы.
Новости Дага и правда не искрились весельем. Боги отвернулись от квиттов. Торбранд конунг, которого считали погибшим, появился и принес с собой легендарный меч великана Свальнира. Сам Свальнир был им убит, и корень силы Квиттинга оказался подрублен. Жена Свальнира, всем известная ведьма Медного Леса, изменила и мужу, и племени: она последовала за конунгом фьяллей, и ее называли теперь его женой. Это ее огненные чары зажгли Острый мыс, а Один не потрудился пропеть свое седьмое заклинание, что гасит пламя, «коль дом загорится с людьми на скамьях». Это ее боевые оковы [145]опутали квиттов и заставили выпустить из рук оружие, потерпеть сокрушительное поражение от врага, который был недавно ими разбит, обессилен и уступал по численности. От Острого мыса остались одни головни, остатки жителей разбежались. Рассказывали, что фьялли увезли за море продавать целые корабли, нагруженные пленными. Гримкель конунг исчез, и никто с той жуткой ночи его не видел.
– По всему выходит, что скоро фьялли снова пойдут на Квиттингский Восток, – говорил Даг. – И мой отец, и все понимающие люди в том убеждены. Мы послали корабль в Эльвенэс к Хильмиру конунгу. Он обещал помочь нам с войском, если возникнет надобность. Ты же знаешь, – обратился он к Гельду, – что моя, то есть наша, сестра Хельга замужем за Хеймиром ярлом, сыном Хильмира? Он не оставит нас без поддержки.
– Но где Торбранд возьмет новое войско? – говорил Сигурд. – Или та проклятая ведьма умеет оживлять мертвых?
– Если она умеет накладывать боевые оковы, то оживлять мертвых не потребуется. Будет достаточно десяти фьяллей, чтобы одолеть сотню квиттов.
После этого все помолчали. Хорошего выхода никто не видел. И если у Гельда мысли вертелись вокруг вопроса, как бы избежать боя в таких неудобных и, прямо скажем, нечестных условиях, то для всех остальных, как для мужчин, так и для Борглинды, выход был только один: сразиться и погибнуть со славой.
– Да, – чуть погодя вздохнул Сигурд. – Квиттинг был побежден только Квиттингом. Не Фьялленландом. Квиттингская ведьма, зло нашей души, подрубила корень наших гор и вырвала меч из наших рук. Я не отчаивался, когда погиб Стюрмир конунг. Конунг – верхушка дерева. Ее сломает бурей, а взамен поднимется три новых. Но Свальнир... Наш корень...
У Борглинды задрожали губы, в карих глазах влажно заблестели слезы. Слова Сигурда для нее прозвучали приговором самого Одина. Даг бросил на нее быстрый взгляд и поспешно сказал:
– Но, родич, разве та ведьма единственная на Квиттинге владеет чарами? Восточный Ворон принял мои жертвы перед отъездом – значит, он жив и полон сил по-прежнему. И если будет нужно, я верю, он снова сумеет превратить в камень врагов, которые ступят на наши берега.
– Может быть, и так. – Сигурд кивнул. – Ты знаешь, ведь не зря боги плели цепь для Волка из корней гор. Эти корни уходят слишком глубоко – они бесконечны, и ни одно чудовище не найдет силы их порвать. Каждое дерево, каждый камень, каждая травка имеет свой корешок. Пусть маленький – в бесчисленном числе они соберут неодолимую силу. Сила земли растет из нее самой. И сила племени тоже. Ни один герой не поможет, если в народе нет силы, и ни один враг или предатель не погубит, если сила есть.
– А у нас есть? – прошептала Борглинда, боясь говорить в полный голос, чтобы не было слышно слез.
Своему вопросу она пыталась придать вид утверждения, но ее собственная неуверенность тому мешала. Она отчаянно хотела верить, чтобы быть достойной этих мужчин, среди которых сидела; но за свою жизнь, самую короткую из них из всех, она видела слишком мало силы и слишком много слабости, себялюбия, раздора.
Ей ответили не сразу, и это молчание резало сердце. Казалось, ты стоишь над обрывом белых скал Витфьорда и смотришь вниз, в синюю морскую воду, а она так далеко, что широкий фьорд кажется узким ручейком. И необъятная громада пустоты между тобой и морем гудит могучими ветрами, тянет в свои холодные объятия...
– Этого я не знаю, – наконец сказал Сигурд. – И никто из людей не знает. Это знают только боги, только Один, который видит, много ли силы в каждом из нас, и может взвесить, намного ли потянет все вместе. А мы узнаем... со временем. Со временем все мертвое истлеет, все живое прорастет. Может быть, я этого и не увижу... Ну, что ж, я видел прошлую славу Квиттинга и приду к богам с гордо поднятой головой. Я жил в сильном племени. А ты, дочь моя, доживешь до его новой силы и новой славы. Обязательно доживешь. Твои дети создадут ее. Я тебе обещаю.
Сигурд осторожно погладил Борглинду по щеке, где катились слезы, и она попыталась улыбнуться. Она верила Сигурду, как самому Одину. Если он сказал, что она доживет до новой славы своей земли, она верила в это, не могла не верить. Так нельзя не верить зимой, что придет новая весна. Иначе не бывает, так боги устроили мир.
– Но, чтобы наши дети родились, нам нужно что-то сделать, – тихо сказал Даг.
В другое время Гельд первый расхохотался бы над этим неловким выражением, но сейчас он даже не улыбнулся, правильно поняв, какие действия имеет в виду его двоюродный брат.
– Родич! – Даг посмотрел на Сигурда. – Если ты не знаешь, как нам отстоять свою жизнь и свободу против той ведьмы, то я не знаю... кто еще знает.
– Меч отбивают мечом, – ответил Сигурд. – На Квиттинге есть и другие люди, умеющие колдовать. Взять хотя бы Сиггейра, того колдуна из Тюрсхейма. Ты же говорил, что он теперь у вас?
– Да. – Даг кивнул. – Он сказал, что без Волчьего Камня святилище мертво, как тело без сердца, и ему там нечего делать.
– Еще я знаю, что Горм из Стоячих Камней владеет разными чарами. Может быть, и боевыми тоже. Да и мой родич Рам, – Сигурд кивнул на Гельда, имея в виду отца своего внука, – тоже кое-что понимает в плетении заклятий и начертании рун. Если трое сильных мужчин объединятся, неужели они не одолеют одной женщины?
– Злая женщина – такая сила, какой не одолеют и трое злых мужчин, – со вздохом сказал Гельд. – Но кто убоялся до битвы, тот уже ее проиграл. Надо попробовать. Пробовать всегда стоит. Так говорил... один очень умный человек.
При этих людях Гельд не решился назвать имя Торбранда, а про себя отметил, что мудрые речения конунга фьяллей стоит запомнить покрепче. Торбранд Погубитель Обетов доказал свое умение действовать.
– Если ты не против, Даг, я поеду вместе с тобой и сам поговорю с моим отцом, – предложил Гельд.
– Я знал, что ты будешь со мной, – просто ответил Даг. – Мы же родичи.