Страница:
Потом близнецы повели ее посмотреть корабль. «Рогатая Свинья» со снятой мачтой стояла в корабельном сарае и сохла перед починкой. Приподнятая на деревянных катках, она выглядела еще внушительнее обычного, хотя и кренилась слегка на один бок. Когда двери сарая раскрылись и внутрь проник дневной свет, лучи заиграли на деревянной морде штевня, и казалось, что свинья ухмыляется. Эренгерда изумленно ахнула, близнецы дружно засмеялись.
– Ты видела, видела? – наперебой кричали они. – Она ухмыляется! Она всегда так делает, когда кто-то приходит! Она тут скучает одна, вот и радуется, когда приходят гости!
– А можно мне к ней подняться?
Близнецы подняли Эренгерду на корабль, и она села на скамью возле переднего весла. Не в походе, а в корабельном сарае, и женщине можно тут посидеть. А «Свинья» не обидится. Она не то, что всякие «Змеи», «Орлы» и «Волки», она все понимает. Без мачты, без весел, наклоненный и застывший корабль был как спящий человек: одно тело без души, ушедшей в странствия. Душа корабля осталась в море, в ветрах, что наполняли его парус и делали крылом дракона. Но и сейчас в каждой доске сохранилось что-то от жизни похода: запах морской воды, дыма... еще что-то неуловимое, след тех мыслей, чувств, действий людей, которых корабль совсем недавно был свидетелем. Сольвейг хорошо умела различать эти скрытые следы человека на вещах, и Эренгерда, наслушавшись ее, начинала видеть или воображать что-то подобное.
Наверное, Гельд сидел здесь. Эренгерда незаметно провела ладонью по прохладному дереву скамьи, точно надеялась, что скамья ей что-то скажет в ответ. И тут же ей показалось, что Гельд сидит рядом с ней. То трепетное, теплое волнение, которое она и раньше испытывала возле него, мгновенно накрыло и наполнило ее. Да, это его место. Здесь он сидел, думая о своем трудном деле и ... и о ней, которая послужила всему причиной. Неужели он рассчитывал на награду от нее? Почему бы и нет? Теперь он прославился, конунг примет его в дружину, и... Сердце часто и горячо забилось, душа летела в какие-то пленительные и сладкие дали, где они будут вместе... Нет, нет! Эренгерда затрясла головой, вразумляя саму себя – слишком далеко она заехала с ненадежным ветром мечтаний. Даже будучи хирдманом Торбранда конунга, Гельд останется безродным подкидышем. Да, теперь у него есть заслуги, но разве они сравнятся с заслугами самого конунга или хотя бы ее брата Асвальда? А она по-прежнему остается невестой конунга. Соверши Гельд хоть все подвиги Сигурда Убийцы Фафнира – это ничего не изменит.
Близнецы тем временем спрыгнули на землю и заспорили, обсуждая какую-то из досок обшивки и увлеченно стуча по дереву. Эренгерда хотела встать и подойти ближе к штевню, но тут у раскрытых дверей сарая послышался голос Сольвейг:
– Ну, я же тебе говорила? Оба они здесь, возле своей ненаглядной «Свинки». Уже соскучились! Эй, родичи!
– Да я и сам соскучился! – ответил ей голос мужчины. – Здравствуй, «Свинушечка», красавица ты моя!
Эренгерда застыла на скамье, вцепившись обеими руками в край. За три месяца она позабыла этот голос, но сейчас узнала; он показался ей немного другим, но таким близким и желанным, что она совсем растерялась от волнения. Встать или остаться сидеть? Может быть, он ее не заметит... Что она ему скажет? Как посмотрит на него после того, как три дня его избегала? Он сразу поймет, что она пришла к кораблю ради него, какой стыд! И тут же ей так нестерпимо захотелось скорее увидеть его, что она порывалась встать, но слабость в ногах не пускала.
А Гельд тем временем поздоровался с близнецами, прошелся вдоль борта и вдруг вскочил на корабль. И сразу увидел Эренгерду, сидящую под штевнем.
Сначала он готов был принять ее за видение. Со времени своего возвращения он из обрывков разговоров уловил, что Эренгерда дочь Кольбейна не умерла, не вышла замуж и никуда не уехала. Она здесь, в Аскефьорде. И то, что она не показывается в усадьбе конунга, означает, что она не хочет видеть его, Гельда. Не собираясь навязываться, он не искал встреч, даже не пошел в гости к Асвальду, хотя это было бы вполне уместно. И вдруг она возникла перед ним, на «Рогатой Свинье», в полумраке корабельного сарая – это морок, не иначе!
Они застыли, глядя друг на друга. Эренгерда опомнилась первой и негромко фыркнула от смеха: уж очень забавна показалась ей эта нежданная встреча, их изумленно-недоверчивые лица. Можно подумать, что они никогда не виделись! Она пыталась сдержаться, но не могла: душевное напряжение и волнение требовали выхода, ее лицо подрагивало, она кусала нижнюю губу изнутри, но все же наконец залилась смехом. Видя это, Гельд засмеялся тоже: что бы там ни было, она не слишком огорчена этим свиданием. Сразу все показалось легко, все преграды растаяли. Смех смыл без следа все сомнения, осталась только чистая радость встречи – захотелось протянуть руки и привлечь ее к себе...
Гельд взял Эренгерду за руку, и она не отняла ее, позволила ему поднять себя со скамьи. Над бортом появились головы близнецов, тоже смеявшихся.
– Вот так подарок, да, Гельд? – приговаривали они. – Мы тебе нарочно не сказали. Ты и не ждал, что на нашей «Свинье» скрывается такая прекрасная всадница! Не хуже самой Фрейи [120].
– Вот у него и спроси, какая из себя эта Далла! – посоветовал Эренгерде Слагви. – Он-то ее видел недавно!
Эренгерда ахнула, покраснела и хотела отнять руку. Она никак не ждала, что близнецы выдадут ее расспросы. Но Гельд не выпустил ее руки, глянул на нее сначала удивленно, а потом весело:
– Так, значит, ты спрашивала о Далле?
Ему это сразу сказало очень много.
– Ничего подобного! – отчаянно отказывалась Эренгерда, не в силах подавить смех и даже не надеясь, что он ей поверит. – И не думала даже!
Гельд улыбнулся, многозначительно глядя на нее. Он был так обрадован, что Эренгерда даже не жалела о своем разоблачении. Пусть он знает.
Сняв ее с корабля, Гельд не сразу убрал руки. Эренгерда тоже задержала ладони на его плечах, и ей было так приятно прикасаться к нему, смотреть ему в лицо и чувствовать его рядом с собой, что больше ни о чем она сейчас не помнила: ни о Далле, ни о Торбранде конунге, ни о своих благоразумных решениях. Все растаяло, улетело за пределы несущественного, вся она была полна лишь горячим трепетом и ликованием. Как могла она воображать, что забыла или когда-нибудь забудет его! «Я люблю тебя, люблю!» – восторженно твердила она в мыслях, глядя в глаза Гельду и ясно видя в них такой же ответ. И это сознание взаимной любви делало ее сильной, смелой, уверенной и даже гордой. Она как будто выросла: мерещилось, что они с Гельдом стоят над Аскефьордом, поднимаясь головами к самым облакам, как два новых Мировых Ясеня. Хорошо, что дальнейшую беседу с близнецами взял на себя Гельд: сама Эренгерда не в состоянии была вымолвить ни единого слова к месту и только смеялась, когда смеялись другие. Чистосердечные близнецы, не стремившиеся разгадывать тайны чужих душ, были не опасны, а Сольвейг смотрела на нее так сочувственно, что Эренгерда не сомневалась: дочка Стуре-Одда все понимает. Но это не Орм Великан, которого в конце концов великаны взяли вполне по заслугам, Сольвейг будет молчать, ее даже не надо просить об этом. И сейчас, сидя рядом с Гельдом на скамье в маленькой гриднице Стуре-Одда, Эренгерда просто была счастлива и ни о чем другом не хотела думать. Этот небольшой дом, несколько приветливых лиц как бы замкнули вокруг них особый мир, в котором они были почти вдвоем и ничто не мешало их счастью. Здесь не было места конунгам, дружинам, походам, древним родам и родовым преданиям. Здесь имело значение только одно: они любят друг друга и им хорошо вместе. С хозяевами они попрощались одновременно, потому что Гельд, как человек учтивый, должен был проводить дочь Кольбейна ярла до дома. Поначалу он шли молча, наслаждаясь каждым шагом оттого, что они наконец-то вместе и наедине. Близость друг друга для них обоих сделала мир таким ярким и наполненным, что к этому ощущению требовалось заново привыкнуть. Потом тропинка втянулась с открытого прибрежного пространства в густой сосняк. Здесь Гельд остановился, повернулся к Эренгерде и взял ее за руки. Она улыбнулась ему, желая этим сказать все, что переполняло ее сейчас. За это утро она пережила так много, что никакие слова не могли этого вместить.
– Значит, тебя беспокоило, не слишком ли хороша собой Далла дочь Бергтора? – улыбаясь, поддразнил ее Гельд. – И от беспокойства ты даже не пришла взглянуть на меня? Я ведь почти подумал, что ты умерла!
– А зачем мне бежать смотреть на тебя? – так же ответила Эренгерда. – Ты ведь теперь такой великий герой, что молва о твоих подвигах опережает тебя самого! Да уж, я слышала, что ты здорово одурачил вдову Стюрмира. Бедная женщина! Она, как видно, так соскучилась в глуши, что...
– Нет! – Гельд прервал ее, догадываясь, что она хочет сказать. – Не она соскучилась настолько, что ей сгодился даже торговец, а я стал таким великим героем, что достоин любви даже вдовы конунга!
– Так это правда! – Эренгерда вырвала руки и отступила. – Зачем же ты тогда ее покинул?
– Потому что я люблю вовсе не ее! – Гельд крепко взял Эренгерду за локти и опять подтянул к себе. – Я сделал все, чтобы поскорее вернуться к тебе. И вернуться так, чтобы ты больше никогда не боялась смотреть на меня. Ты зря не пришла тогда на пир. На том месте, где конунг меня посадил, ты могла бы на меня смотреть без ущерба для твоего достоинства!
– Да ты вроде как сердишься? – В притворном изумлении Эренгерда вскинула брови.
– Вроде как да! – подтвердил Гельд. – Ты не пришла, и получилось, что я вроде как зря старался. Знаешь, как обидно! Я все это сделал для тебя! Мне самому вовсе не нужно сидеть так близко к конунгу.
– И очень зря! – с вызовом сказала Эренгерда.
Эти слова раздосадовали ее даже больше, чем упоминания о Далле. Никто, конечно, всерьез не упрекает мужчину в том, что он нравится женщинам. Но зачем он опять напоминает ей о низменности своего воспитания! Как будто нарочно хочет испортить ей радость встречи! Эренгерда знала, что это не так, и очень хотела вразумить его.
– Я надеялась, ты хотя бы теперь чему-то научился – продолжала она. – Мужчина должен желать чести ради чести, а не ради женщины! Мой брат ради чести отказывается от той, которую любит! Он любит Сольвейг, а женится на твоей Борглинде! Он молчит, но я-то знаю, что ему тяжело! Вот как должен поступать высокородный человек!
– Так я и не зову себя высокородным! – ответил Гельд, стараясь сдержать досаду. При чем тут вообще Асвальд? Кажется, они уже десять раз говорили об этом, зачем она начинает все сначала? – Я сделал все, что должен был, и не меньше, что сумел бы хоть сам Кон сын Ярла [121]! Даже конунг остался доволен! Чего же ты-то еще хочешь? Чтобы я переродился? Это не ко мне, это к Хеймдаллю! Двадцать пять лет я был вполне счастлив на своем месте. И если теперь я захотел взобраться на веточку повыше, то только для того, чтобы дотянуться до тебя. Понимаешь ты это или нет?
Гельд сильнее сжал ее локти и даже слегка тряхнул для убедительности. Его лицо теперь было таким суровым, что Эренгерда слегка испугалась.
– Да, да! – зашептала она, чтобы его успокоить. – Пусть для меня. Но теперь-то ты можешь занять веточку повыше... Ведь конунг подтвердил, что берет тебя в дружину?
Гельд кивнул.
– А ты уверена, что это нужно? – спросил он.
– Как? – Эренгерда удивленно раскрыла глаза. – Я? Это ты должен быть уверен! Ведь у тебя есть такая возможность! Ты можешь подняться гораздо выше, так как же этим не воспользоваться? Ты смел, неглуп, ты умеешь нравиться людям... – Она опустила глаза и ласково погладила круглую застежку его плаща, точно ее-то и хотела смягчить этими похвалами. – Тебя ждет такая честь, такое счастье...
– Мое счастье гораздо ближе, и конунг тут ни при чем, – шептал Гельд в ответ, ближе привлекая ее к себе и касаясь губами ее виска. Все разговоры о чести и славе сейчас казались совсем посторонними. – Скажи мне: ты любишь меня?
Эренгерда тревожно вздохнула, не зная, на что решиться. Сознание, что они говорят о разных вещах, мешало ей дать волю чувству, но и оттолкнуть Гельда не хватало сил: ей было слишком хорошо с ним. Пусть так... Иные родятся с сознанием чести и жаждой славы, а иные, может быть, приобретут их через другое, через любовь... Он потом все поймет. Как-нибудь уладится... Все ведь так или иначе улаживается когда-то..
– Пусти меня, – умоляюще шептала она, ласково поглаживая его плечи, будто пыталась этим смягчить расставание. – Вдруг кто-нибудь опять увидит... Я не хочу, чтобы ты убил кого-нибудь еще... – Она вдруг сообразила, что нынешние мгновения ничем не отличаются от тех, у Поминального Дракона. – И на другой раз может попасться Кари ярл. Пойдем отсюда.
Она хотела освободиться, но Гельд не пустил ее.
– Да, это не лучший выход – обниматься в укромных местах. Скажи мне, чтобы я знал, не зря ли возился с этим железом. Ты любишь меня?
– Да, да, – шепнула Эренгерда, торопясь покончить с этим.
Гельд глубоко вздохнул и прижал ее к груди. И она обняла его за шею, забыв, что хотела отойти. Он всегда знал, что так будет. Что все эти глупости кончатся и пройдут, потому что она любит его. Все остальное неважно. Вся эта дрянь, кровь Орма и железо Даллы исчезли позади и больше не имеют силы мешать их счастью.
– А Сольвейг никому не скажет, – шептала Эренгерда, больше не уворачиваясь от его поцелуев. – Она сама такая...
До полнолуния оставалось всего одна ночь, серебристо-белая луна сияла на небе почти целым блюдом, лишь чуть-чуть затененным с краю. Мокрый снег, кое-где лежавший в расселинах скал, отвечал рассеянным сиянием, как будто там, в углублениях, скапливался лунный свет. Высокие сосны, окружавшие Дымную гору, казались черно-серебряными, как искусная чеканка на драгоценном ларце. Между стволами бродил ветер; сосны склонялись головами друг к другу, провожали кузнеца уважительными взглядами, шептались.
Незадолго до полуночи Стуре-Одд добрался до заваленной камнями пещеры и остановился возле круглого валуна шагах в десяти. Сначала все было тихо, потом в ночной тишине незаметно возник звук. Сперва тихий, как призрак слуха, он постепенно яснел; изнутри горы доносился равномерный стук, похожий на стук шагов. Стуре-Одд сидел неподвижно, сам застыв, как камень. Стук приблизился и стал слышен совсем отчетливо; казалось, в горе, как в громадном каменном яйце, созрел птенец и хочет проклюнуться на волю.
Один из камней в зеве пещеры содрогнулся. С шорохом посыпались мелкие камешки; камень сорвался и с грохотом покатился вниз по склону. Этот грохот далеко разносился по спящему Аскефьорду, его слышали и в усадьбе Дымная Гора, и даже в Пологом Холме на другом берегу фьорда. В иные ночи, услышав грохот, который знаменовал появление тролля, жители Аскефьорда в испуге взывали к богам и прислушивались: кому из ушедших в походы тролль предвещает смерть? Но сегодня все знали: старый тролль выйдет по зову Стуре-Одд а.
Склон горы был освещен и серебрился в лунном свете, но открытый зев пещеры казался черной пастью – лучи ночного светила не смели в него проникать.
Крупный сгусток темноты выдвинулся из черного зева пещеры. Лунные лучи облили огромную уродливую голову с торчащей на загривке жесткой шерстью и длинными, похожими на свиные, ушами. Тролль отделился от мрака пещеры и целиком выбрался наружу, повернулся, осмотрелся кругом. На высоте в полтора человеческих роста сверкнул острым голодным блеском единственный глаз.
Тролль двигался медленно, его голова будто перекатывалась от плеча к плечу, и в каждом движении ощущалась каменная тяжесть и неодолимая мощь. Можно было различить морду с низким морщинист лбом, приплюснутым носом с большими вывернутыми ноздрями, широким ртом, растянутым почти до ушей, полным острых зубов. Выражение на морде было туповатое и настороженное. Единственный глаз остро блестел, а на месте второго было просто гладкое место.
Что ни говори, жутковатое существо. Но Стуре-Одд не чувствовал страха. Тролль из Дымной горы для него был неотъемлемой частью Аскефьорда. Таким его видел и отец, и дед, и прадед кузнеца, и Стуре-Одд воспринимал его как своеобразное наследство предков. И сто, и двести, а может, и тысячу лет назад его незнаемый предок, затерянный во тьме беспамятства, приходил сюда и от имени людей говорил с племенем камней. И, помня о том неведомом предке, Стуре-Одд ощущал себя не слабее одноглазого тролля. Совсем, совсем другим, но не слабее. Тролль живет бесконечно долго, но он всегда сам по себе, а человек живет очень мало, но имеет свойство сохраняться в потомках и накапливаться, накапливаться... Вот тут и наполняет восторженная жуть, когда подумаешь, сколько людей смотрит сейчас твоими глазами...
Для старого тролля темнота была прозрачной, как для человека светлый день, и он без труда заметил застывшую возле валуна человеческую фигуру. И каменный голос полуразборчиво загудел:
– Это я, твой сосед, кузнец из усадьбы, – спокойно и даже дружелюбно ответил Стуре-Одд. Он никогда не называл своего имени: тролль не замечал быстротечной смены людских поколений и был уверен, что раз за разом с ним говорит все тот же человек – тот же, что несколько веков назад впервые построил себе дом рядом с его каменным обиталищем. – Понравилась ли тебе моя свинина?
Вместо ответа тролль зачавкал и облизнулся длинным темным языком. Любой окаменел бы от ужаса при таких звуках, но кузнец понимал, что тролль вовсе не покушается съесть его самого, а лишь выражает свое одобрение съеденному угощению.
– Ты получишь еще хоть три таких свиньи, так что хватит и твоему семейству, и всей родне, – Продолжал Стуре-Одд. – А в придачу я хочу предложить тебе забавную работу. Что ты скажешь насчет того чтобы одурачить твоих соплеменников с Квиттинга?
– У меня есть немножко железа, которое выплавили квиттингские тролли. Они научили его убивать наших людей, – продолжал он. – Хорошо бы, если бы у нас нашелся могучий и сведущий тролль, который смог бы выковать из железа мечи против квиттов. Чтобы железо забыло, чему его учили раньше, и научилось убивать квиттов. Это задача трудная. Не всякий тролль справится. Только такой умелый кузнец, как ты. И тогда наши люди подарят тебе еще сколько хочешь свинины, и твои дочки станут самыми упитанными и красивыми троллихами. Нравится тебе это?
Тролль ответил не сразу. Он несколько раз обернулся вокруг себя, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Потом он остановился и три раза торжественно топнул о камень.
Следующим вечером «дикое железо» перевезли к Дымной горе. Чуть ли не все население Аскефьорда провожало волокуши, но постепенно, по мере приближения к горе, робкие отставали, оставались на тропинке обсуждать между собой чудесные дела, и до самой пещеры дошли с кузнецом только хирдманы, грузившие железо. Крицы сложили возле пещеры, а возле кучи положили жареную свинью.
Стемнело, и с приходом ночи тролль в своей подземной кузнице принялся за работу. Возле Дымной горы к тому времени не осталось ни единого человека. Но любой, кто вышел бы во двор и глянул в ее сторону, легко различил бы в непроглядной зимней ночи ее вершину; над ней гудел столб яркого багрового пламени. Багровое сияние сожгло бледный лунный свет, и даже сама луна спряталась в тучи от страха. Ослепительные искры целыми каскадами разлетались над вершиной, как брызги источника, летели по ночному небу, играя на лету отблесками красного, рыжего, белого, синего пламени, сыпались на лес и гасли в мокром снегу.
Воздух гудел, по нему бежали ощутимые волны от содрогания горы, слышались размеренные удары, подземный гул. В подземной пещере, полной отблесков багрового огня из горна, старый тролль держал на каменной наковальне раскаленный до белого блеска огромный кусок железа, держал прямо рукой, безо всяких клещей, бил по нему каменным кулаком, заменяющим молот, и увлеченно пел:
Дымная гора содрогалась, испуская ослепительные облака пламенных искр, и столб багрового пламени над ее вершиной казался клинком, что пронзит и спалит небеса. Увлекаясь, тролль стучал своим кулаком-молотом все сильнее и громче, теперь его удары и дикие отзвуки песни-заклятья были слышны по всему фьорду. Здесь и там люди просыпались, с изумлением и ужасом чувствуя, как сама земля содрогается под их домами, как дрожит и пригибается пламя в очагах. Робкие заворачивались с головой в одеяло, смелые накидывали одежду и выбегали во двор, с криками показывали друг другу багровое пламя в небе над вершиной фьорда. Казалось, пламя будет расти и расти, достанет до неба, потечет по склонам горы, затопит Аскефьорд, сжигая все на своем пути, сметая леса, обращая дома в пламенеющие звезды, высушит морскую воду, и обнаженное ложе фьорда покроется горьким дымным паром... «Пар всюду пышет, и жизни питатель, лижет все небо жгучий огонь...» [123]. Даже Стуре-Одд невольно держался за свои костяные руны, тревожась, не зря ли замешал тролля в человеческие дела. С этой дикой силой всегда так: призвать ее нелегко, но гораздо легче, чем потом укротить.
Грохот и содрогание земли продолжались почти до рассвета. Только когда прошла ночь, тролль успокоился. Аскефьорд, совсем не спавший, облегченно вздохнул. С первыми проблесками света Стуре-Одд с сыновьями уже был возле пещеры. Каменная площадка перед ней была усыпана, как исполинскими сосновыми иголками, блестящими острыми мечами. Изумлений Слагви схватил было один из них и тут же вскрикнул: на его ладони выступила кровь. Мечи были еще теплыми, и в рассветных сумерках было видно, как на них перемигиваются, медленно затухая, короткие багровые искры. Остывая, мечи делались темно-серыми, почти черными, с заметным синеватым отливом.
– Из «дикого железа» вышли «дикие мечи», – сказал Слагви, заматывая порезанную руку платком
– Ты видела, видела? – наперебой кричали они. – Она ухмыляется! Она всегда так делает, когда кто-то приходит! Она тут скучает одна, вот и радуется, когда приходят гости!
– А можно мне к ней подняться?
Близнецы подняли Эренгерду на корабль, и она села на скамью возле переднего весла. Не в походе, а в корабельном сарае, и женщине можно тут посидеть. А «Свинья» не обидится. Она не то, что всякие «Змеи», «Орлы» и «Волки», она все понимает. Без мачты, без весел, наклоненный и застывший корабль был как спящий человек: одно тело без души, ушедшей в странствия. Душа корабля осталась в море, в ветрах, что наполняли его парус и делали крылом дракона. Но и сейчас в каждой доске сохранилось что-то от жизни похода: запах морской воды, дыма... еще что-то неуловимое, след тех мыслей, чувств, действий людей, которых корабль совсем недавно был свидетелем. Сольвейг хорошо умела различать эти скрытые следы человека на вещах, и Эренгерда, наслушавшись ее, начинала видеть или воображать что-то подобное.
Наверное, Гельд сидел здесь. Эренгерда незаметно провела ладонью по прохладному дереву скамьи, точно надеялась, что скамья ей что-то скажет в ответ. И тут же ей показалось, что Гельд сидит рядом с ней. То трепетное, теплое волнение, которое она и раньше испытывала возле него, мгновенно накрыло и наполнило ее. Да, это его место. Здесь он сидел, думая о своем трудном деле и ... и о ней, которая послужила всему причиной. Неужели он рассчитывал на награду от нее? Почему бы и нет? Теперь он прославился, конунг примет его в дружину, и... Сердце часто и горячо забилось, душа летела в какие-то пленительные и сладкие дали, где они будут вместе... Нет, нет! Эренгерда затрясла головой, вразумляя саму себя – слишком далеко она заехала с ненадежным ветром мечтаний. Даже будучи хирдманом Торбранда конунга, Гельд останется безродным подкидышем. Да, теперь у него есть заслуги, но разве они сравнятся с заслугами самого конунга или хотя бы ее брата Асвальда? А она по-прежнему остается невестой конунга. Соверши Гельд хоть все подвиги Сигурда Убийцы Фафнира – это ничего не изменит.
Близнецы тем временем спрыгнули на землю и заспорили, обсуждая какую-то из досок обшивки и увлеченно стуча по дереву. Эренгерда хотела встать и подойти ближе к штевню, но тут у раскрытых дверей сарая послышался голос Сольвейг:
– Ну, я же тебе говорила? Оба они здесь, возле своей ненаглядной «Свинки». Уже соскучились! Эй, родичи!
– Да я и сам соскучился! – ответил ей голос мужчины. – Здравствуй, «Свинушечка», красавица ты моя!
Эренгерда застыла на скамье, вцепившись обеими руками в край. За три месяца она позабыла этот голос, но сейчас узнала; он показался ей немного другим, но таким близким и желанным, что она совсем растерялась от волнения. Встать или остаться сидеть? Может быть, он ее не заметит... Что она ему скажет? Как посмотрит на него после того, как три дня его избегала? Он сразу поймет, что она пришла к кораблю ради него, какой стыд! И тут же ей так нестерпимо захотелось скорее увидеть его, что она порывалась встать, но слабость в ногах не пускала.
А Гельд тем временем поздоровался с близнецами, прошелся вдоль борта и вдруг вскочил на корабль. И сразу увидел Эренгерду, сидящую под штевнем.
Сначала он готов был принять ее за видение. Со времени своего возвращения он из обрывков разговоров уловил, что Эренгерда дочь Кольбейна не умерла, не вышла замуж и никуда не уехала. Она здесь, в Аскефьорде. И то, что она не показывается в усадьбе конунга, означает, что она не хочет видеть его, Гельда. Не собираясь навязываться, он не искал встреч, даже не пошел в гости к Асвальду, хотя это было бы вполне уместно. И вдруг она возникла перед ним, на «Рогатой Свинье», в полумраке корабельного сарая – это морок, не иначе!
Они застыли, глядя друг на друга. Эренгерда опомнилась первой и негромко фыркнула от смеха: уж очень забавна показалась ей эта нежданная встреча, их изумленно-недоверчивые лица. Можно подумать, что они никогда не виделись! Она пыталась сдержаться, но не могла: душевное напряжение и волнение требовали выхода, ее лицо подрагивало, она кусала нижнюю губу изнутри, но все же наконец залилась смехом. Видя это, Гельд засмеялся тоже: что бы там ни было, она не слишком огорчена этим свиданием. Сразу все показалось легко, все преграды растаяли. Смех смыл без следа все сомнения, осталась только чистая радость встречи – захотелось протянуть руки и привлечь ее к себе...
Гельд взял Эренгерду за руку, и она не отняла ее, позволила ему поднять себя со скамьи. Над бортом появились головы близнецов, тоже смеявшихся.
– Вот так подарок, да, Гельд? – приговаривали они. – Мы тебе нарочно не сказали. Ты и не ждал, что на нашей «Свинье» скрывается такая прекрасная всадница! Не хуже самой Фрейи [120].
– Вот у него и спроси, какая из себя эта Далла! – посоветовал Эренгерде Слагви. – Он-то ее видел недавно!
Эренгерда ахнула, покраснела и хотела отнять руку. Она никак не ждала, что близнецы выдадут ее расспросы. Но Гельд не выпустил ее руки, глянул на нее сначала удивленно, а потом весело:
– Так, значит, ты спрашивала о Далле?
Ему это сразу сказало очень много.
– Ничего подобного! – отчаянно отказывалась Эренгерда, не в силах подавить смех и даже не надеясь, что он ей поверит. – И не думала даже!
Гельд улыбнулся, многозначительно глядя на нее. Он был так обрадован, что Эренгерда даже не жалела о своем разоблачении. Пусть он знает.
Сняв ее с корабля, Гельд не сразу убрал руки. Эренгерда тоже задержала ладони на его плечах, и ей было так приятно прикасаться к нему, смотреть ему в лицо и чувствовать его рядом с собой, что больше ни о чем она сейчас не помнила: ни о Далле, ни о Торбранде конунге, ни о своих благоразумных решениях. Все растаяло, улетело за пределы несущественного, вся она была полна лишь горячим трепетом и ликованием. Как могла она воображать, что забыла или когда-нибудь забудет его! «Я люблю тебя, люблю!» – восторженно твердила она в мыслях, глядя в глаза Гельду и ясно видя в них такой же ответ. И это сознание взаимной любви делало ее сильной, смелой, уверенной и даже гордой. Она как будто выросла: мерещилось, что они с Гельдом стоят над Аскефьордом, поднимаясь головами к самым облакам, как два новых Мировых Ясеня. Хорошо, что дальнейшую беседу с близнецами взял на себя Гельд: сама Эренгерда не в состоянии была вымолвить ни единого слова к месту и только смеялась, когда смеялись другие. Чистосердечные близнецы, не стремившиеся разгадывать тайны чужих душ, были не опасны, а Сольвейг смотрела на нее так сочувственно, что Эренгерда не сомневалась: дочка Стуре-Одда все понимает. Но это не Орм Великан, которого в конце концов великаны взяли вполне по заслугам, Сольвейг будет молчать, ее даже не надо просить об этом. И сейчас, сидя рядом с Гельдом на скамье в маленькой гриднице Стуре-Одда, Эренгерда просто была счастлива и ни о чем другом не хотела думать. Этот небольшой дом, несколько приветливых лиц как бы замкнули вокруг них особый мир, в котором они были почти вдвоем и ничто не мешало их счастью. Здесь не было места конунгам, дружинам, походам, древним родам и родовым преданиям. Здесь имело значение только одно: они любят друг друга и им хорошо вместе. С хозяевами они попрощались одновременно, потому что Гельд, как человек учтивый, должен был проводить дочь Кольбейна ярла до дома. Поначалу он шли молча, наслаждаясь каждым шагом оттого, что они наконец-то вместе и наедине. Близость друг друга для них обоих сделала мир таким ярким и наполненным, что к этому ощущению требовалось заново привыкнуть. Потом тропинка втянулась с открытого прибрежного пространства в густой сосняк. Здесь Гельд остановился, повернулся к Эренгерде и взял ее за руки. Она улыбнулась ему, желая этим сказать все, что переполняло ее сейчас. За это утро она пережила так много, что никакие слова не могли этого вместить.
– Значит, тебя беспокоило, не слишком ли хороша собой Далла дочь Бергтора? – улыбаясь, поддразнил ее Гельд. – И от беспокойства ты даже не пришла взглянуть на меня? Я ведь почти подумал, что ты умерла!
– А зачем мне бежать смотреть на тебя? – так же ответила Эренгерда. – Ты ведь теперь такой великий герой, что молва о твоих подвигах опережает тебя самого! Да уж, я слышала, что ты здорово одурачил вдову Стюрмира. Бедная женщина! Она, как видно, так соскучилась в глуши, что...
– Нет! – Гельд прервал ее, догадываясь, что она хочет сказать. – Не она соскучилась настолько, что ей сгодился даже торговец, а я стал таким великим героем, что достоин любви даже вдовы конунга!
– Так это правда! – Эренгерда вырвала руки и отступила. – Зачем же ты тогда ее покинул?
– Потому что я люблю вовсе не ее! – Гельд крепко взял Эренгерду за локти и опять подтянул к себе. – Я сделал все, чтобы поскорее вернуться к тебе. И вернуться так, чтобы ты больше никогда не боялась смотреть на меня. Ты зря не пришла тогда на пир. На том месте, где конунг меня посадил, ты могла бы на меня смотреть без ущерба для твоего достоинства!
– Да ты вроде как сердишься? – В притворном изумлении Эренгерда вскинула брови.
– Вроде как да! – подтвердил Гельд. – Ты не пришла, и получилось, что я вроде как зря старался. Знаешь, как обидно! Я все это сделал для тебя! Мне самому вовсе не нужно сидеть так близко к конунгу.
– И очень зря! – с вызовом сказала Эренгерда.
Эти слова раздосадовали ее даже больше, чем упоминания о Далле. Никто, конечно, всерьез не упрекает мужчину в том, что он нравится женщинам. Но зачем он опять напоминает ей о низменности своего воспитания! Как будто нарочно хочет испортить ей радость встречи! Эренгерда знала, что это не так, и очень хотела вразумить его.
– Я надеялась, ты хотя бы теперь чему-то научился – продолжала она. – Мужчина должен желать чести ради чести, а не ради женщины! Мой брат ради чести отказывается от той, которую любит! Он любит Сольвейг, а женится на твоей Борглинде! Он молчит, но я-то знаю, что ему тяжело! Вот как должен поступать высокородный человек!
– Так я и не зову себя высокородным! – ответил Гельд, стараясь сдержать досаду. При чем тут вообще Асвальд? Кажется, они уже десять раз говорили об этом, зачем она начинает все сначала? – Я сделал все, что должен был, и не меньше, что сумел бы хоть сам Кон сын Ярла [121]! Даже конунг остался доволен! Чего же ты-то еще хочешь? Чтобы я переродился? Это не ко мне, это к Хеймдаллю! Двадцать пять лет я был вполне счастлив на своем месте. И если теперь я захотел взобраться на веточку повыше, то только для того, чтобы дотянуться до тебя. Понимаешь ты это или нет?
Гельд сильнее сжал ее локти и даже слегка тряхнул для убедительности. Его лицо теперь было таким суровым, что Эренгерда слегка испугалась.
– Да, да! – зашептала она, чтобы его успокоить. – Пусть для меня. Но теперь-то ты можешь занять веточку повыше... Ведь конунг подтвердил, что берет тебя в дружину?
Гельд кивнул.
– А ты уверена, что это нужно? – спросил он.
– Как? – Эренгерда удивленно раскрыла глаза. – Я? Это ты должен быть уверен! Ведь у тебя есть такая возможность! Ты можешь подняться гораздо выше, так как же этим не воспользоваться? Ты смел, неглуп, ты умеешь нравиться людям... – Она опустила глаза и ласково погладила круглую застежку его плаща, точно ее-то и хотела смягчить этими похвалами. – Тебя ждет такая честь, такое счастье...
– Мое счастье гораздо ближе, и конунг тут ни при чем, – шептал Гельд в ответ, ближе привлекая ее к себе и касаясь губами ее виска. Все разговоры о чести и славе сейчас казались совсем посторонними. – Скажи мне: ты любишь меня?
Эренгерда тревожно вздохнула, не зная, на что решиться. Сознание, что они говорят о разных вещах, мешало ей дать волю чувству, но и оттолкнуть Гельда не хватало сил: ей было слишком хорошо с ним. Пусть так... Иные родятся с сознанием чести и жаждой славы, а иные, может быть, приобретут их через другое, через любовь... Он потом все поймет. Как-нибудь уладится... Все ведь так или иначе улаживается когда-то..
– Пусти меня, – умоляюще шептала она, ласково поглаживая его плечи, будто пыталась этим смягчить расставание. – Вдруг кто-нибудь опять увидит... Я не хочу, чтобы ты убил кого-нибудь еще... – Она вдруг сообразила, что нынешние мгновения ничем не отличаются от тех, у Поминального Дракона. – И на другой раз может попасться Кари ярл. Пойдем отсюда.
Она хотела освободиться, но Гельд не пустил ее.
– Да, это не лучший выход – обниматься в укромных местах. Скажи мне, чтобы я знал, не зря ли возился с этим железом. Ты любишь меня?
– Да, да, – шепнула Эренгерда, торопясь покончить с этим.
Гельд глубоко вздохнул и прижал ее к груди. И она обняла его за шею, забыв, что хотела отойти. Он всегда знал, что так будет. Что все эти глупости кончатся и пройдут, потому что она любит его. Все остальное неважно. Вся эта дрянь, кровь Орма и железо Даллы исчезли позади и больше не имеют силы мешать их счастью.
– А Сольвейг никому не скажет, – шептала Эренгерда, больше не уворачиваясь от его поцелуев. – Она сама такая...
***
Ровно в полночь, через сутки, Стуре-Одд снова был возле Дымной горы. На этот раз он ничего с собой не взял, но был одет так тщательно и даже нарядно, точно собрался на пир к самому конунгу. Ведь тролль по нему одному будет судить о всем человеческом роде, а тролли более зорки и внимательны, чем у людей принято считать.До полнолуния оставалось всего одна ночь, серебристо-белая луна сияла на небе почти целым блюдом, лишь чуть-чуть затененным с краю. Мокрый снег, кое-где лежавший в расселинах скал, отвечал рассеянным сиянием, как будто там, в углублениях, скапливался лунный свет. Высокие сосны, окружавшие Дымную гору, казались черно-серебряными, как искусная чеканка на драгоценном ларце. Между стволами бродил ветер; сосны склонялись головами друг к другу, провожали кузнеца уважительными взглядами, шептались.
Незадолго до полуночи Стуре-Одд добрался до заваленной камнями пещеры и остановился возле круглого валуна шагах в десяти. Сначала все было тихо, потом в ночной тишине незаметно возник звук. Сперва тихий, как призрак слуха, он постепенно яснел; изнутри горы доносился равномерный стук, похожий на стук шагов. Стуре-Одд сидел неподвижно, сам застыв, как камень. Стук приблизился и стал слышен совсем отчетливо; казалось, в горе, как в громадном каменном яйце, созрел птенец и хочет проклюнуться на волю.
Один из камней в зеве пещеры содрогнулся. С шорохом посыпались мелкие камешки; камень сорвался и с грохотом покатился вниз по склону. Этот грохот далеко разносился по спящему Аскефьорду, его слышали и в усадьбе Дымная Гора, и даже в Пологом Холме на другом берегу фьорда. В иные ночи, услышав грохот, который знаменовал появление тролля, жители Аскефьорда в испуге взывали к богам и прислушивались: кому из ушедших в походы тролль предвещает смерть? Но сегодня все знали: старый тролль выйдет по зову Стуре-Одд а.
Склон горы был освещен и серебрился в лунном свете, но открытый зев пещеры казался черной пастью – лучи ночного светила не смели в него проникать.
Крупный сгусток темноты выдвинулся из черного зева пещеры. Лунные лучи облили огромную уродливую голову с торчащей на загривке жесткой шерстью и длинными, похожими на свиные, ушами. Тролль отделился от мрака пещеры и целиком выбрался наружу, повернулся, осмотрелся кругом. На высоте в полтора человеческих роста сверкнул острым голодным блеском единственный глаз.
Тролль двигался медленно, его голова будто перекатывалась от плеча к плечу, и в каждом движении ощущалась каменная тяжесть и неодолимая мощь. Можно было различить морду с низким морщинист лбом, приплюснутым носом с большими вывернутыми ноздрями, широким ртом, растянутым почти до ушей, полным острых зубов. Выражение на морде было туповатое и настороженное. Единственный глаз остро блестел, а на месте второго было просто гладкое место.
Что ни говори, жутковатое существо. Но Стуре-Одд не чувствовал страха. Тролль из Дымной горы для него был неотъемлемой частью Аскефьорда. Таким его видел и отец, и дед, и прадед кузнеца, и Стуре-Одд воспринимал его как своеобразное наследство предков. И сто, и двести, а может, и тысячу лет назад его незнаемый предок, затерянный во тьме беспамятства, приходил сюда и от имени людей говорил с племенем камней. И, помня о том неведомом предке, Стуре-Одд ощущал себя не слабее одноглазого тролля. Совсем, совсем другим, но не слабее. Тролль живет бесконечно долго, но он всегда сам по себе, а человек живет очень мало, но имеет свойство сохраняться в потомках и накапливаться, накапливаться... Вот тут и наполняет восторженная жуть, когда подумаешь, сколько людей смотрит сейчас твоими глазами...
Для старого тролля темнота была прозрачной, как для человека светлый день, и он без труда заметил застывшую возле валуна человеческую фигуру. И каменный голос полуразборчиво загудел:
Тролль из Дымной горы почему-то никогда не говорил обыкновенно, а все норовил складывать стихи. Понятное дело, у него и получалось по-троллински.
Кто не спит?
Кто стоит?
Кто зовет?
Открой рот!
– Это я, твой сосед, кузнец из усадьбы, – спокойно и даже дружелюбно ответил Стуре-Одд. Он никогда не называл своего имени: тролль не замечал быстротечной смены людских поколений и был уверен, что раз за разом с ним говорит все тот же человек – тот же, что несколько веков назад впервые построил себе дом рядом с его каменным обиталищем. – Понравилась ли тебе моя свинина?
Вместо ответа тролль зачавкал и облизнулся длинным темным языком. Любой окаменел бы от ужаса при таких звуках, но кузнец понимал, что тролль вовсе не покушается съесть его самого, а лишь выражает свое одобрение съеденному угощению.
– Ты получишь еще хоть три таких свиньи, так что хватит и твоему семейству, и всей родне, – Продолжал Стуре-Одд. – А в придачу я хочу предложить тебе забавную работу. Что ты скажешь насчет того чтобы одурачить твоих соплеменников с Квиттинга?
– отозвался тролль, и даже в его каменном голосе легко было расслышать презрение. Стуре-Одд удовлетворенно кивнул.
Жалкое племя,
Потомки тюленя,
Глупы, как белки,
Тощие, мелкие,
– У меня есть немножко железа, которое выплавили квиттингские тролли. Они научили его убивать наших людей, – продолжал он. – Хорошо бы, если бы у нас нашелся могучий и сведущий тролль, который смог бы выковать из железа мечи против квиттов. Чтобы железо забыло, чему его учили раньше, и научилось убивать квиттов. Это задача трудная. Не всякий тролль справится. Только такой умелый кузнец, как ты. И тогда наши люди подарят тебе еще сколько хочешь свинины, и твои дочки станут самыми упитанными и красивыми троллихами. Нравится тебе это?
Тролль ответил не сразу. Он несколько раз обернулся вокруг себя, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Потом он остановился и три раза торжественно топнул о камень.
– промычал он, и Стуре-Одд усмехнулся в темноте. Тролль ответил хорошо, и даже стих на этот раз получился несколько лучше обычного. И все останутся довольны. Хороший меч стоит четыре с половиной и пять эйриров серебром, а свинья – пеннингов сорок пять, то есть в десять раз дешевле. Это если бы тролль ковал за ночь всего один меч, но нечего и сомневаться, что он справится гораздо быстрее.
Сколько ночей —
Столько свиней
Пусть мне несут –
Вот плата за труд!
– опять запел тролль, воодушевленный собственным успехом:
Каждую ночь
Поесть я не прочь.
Пусть люди идут
И мясо несут!
Буду я ждать,
Железо ковать.
Иди поскорей,
Готовь мне свиней!
– в лад ему ответил Стуре-Одд и пошел прочь, смеясь над собой и своим неуклюжим стихом. Тролль добродушно загрохотал ему вслед: живя в своей горе, он полагал, что в искусстве складывать стихи, как и в искусстве ковать железо, ему нет равного во всех девяти мирах [122]. И Стуре-Одд ничуть не возражал, чтобы у его соседа было столь приятное мнение о себе. Отчего же не порадоваться, если никому от этого не плохо?
– Завтра все будет
Вот рады-то люди!
Следующим вечером «дикое железо» перевезли к Дымной горе. Чуть ли не все население Аскефьорда провожало волокуши, но постепенно, по мере приближения к горе, робкие отставали, оставались на тропинке обсуждать между собой чудесные дела, и до самой пещеры дошли с кузнецом только хирдманы, грузившие железо. Крицы сложили возле пещеры, а возле кучи положили жареную свинью.
Стемнело, и с приходом ночи тролль в своей подземной кузнице принялся за работу. Возле Дымной горы к тому времени не осталось ни единого человека. Но любой, кто вышел бы во двор и глянул в ее сторону, легко различил бы в непроглядной зимней ночи ее вершину; над ней гудел столб яркого багрового пламени. Багровое сияние сожгло бледный лунный свет, и даже сама луна спряталась в тучи от страха. Ослепительные искры целыми каскадами разлетались над вершиной, как брызги источника, летели по ночному небу, играя на лету отблесками красного, рыжего, белого, синего пламени, сыпались на лес и гасли в мокром снегу.
Воздух гудел, по нему бежали ощутимые волны от содрогания горы, слышались размеренные удары, подземный гул. В подземной пещере, полной отблесков багрового огня из горна, старый тролль держал на каменной наковальне раскаленный до белого блеска огромный кусок железа, держал прямо рукой, безо всяких клещей, бил по нему каменным кулаком, заменяющим молот, и увлеченно пел:
Тролли копали
Кровь великанов,
Тролли сплетали
Заклятья железа.
Тролли твердили
Злые обеты,
Тролли калили
Злобою горны.
Тролли чертили
Коварные руны.
И тролль притоптывал возле наковальни, Размашисто колотя по железу, иногда попадая по своим каменным пальцам и не замечая этого. Он бил и разбивал невидимые чары, распрямлял закрученные заклятья, изменял дух железа, как простой человеческий молот изменил бы его очертания. Чудовищный кузнец хохотал от радости, и хохот его гремел, как каменная лавина в горах; его выпученный глаз ослепительно блестел теми же багровыми, рыжими, белыми, синими отблесками, длинный язык высовывался из пасти и слизывал брызги окалины со щек цвета темного кремня. И кусок железа под его кулаком послушно видоизменялся, распластывался, вытягивался, становился похожим на змею с тонким длинным телом и острой головкой. Рождался меч тролля. Разноцветные искры перебегали по багровому телу меча, точно он прямо с наковальни рвался в бой.
Стучи, моя сила,
Дроби чары троллей,
Забудет железо,
Что вплавлено в кровь.
Забудет о злобе,
Забудет о мести,
И будет послушно
Рукам во-ро-гов!
Хо-хо-хо!
Дымная гора содрогалась, испуская ослепительные облака пламенных искр, и столб багрового пламени над ее вершиной казался клинком, что пронзит и спалит небеса. Увлекаясь, тролль стучал своим кулаком-молотом все сильнее и громче, теперь его удары и дикие отзвуки песни-заклятья были слышны по всему фьорду. Здесь и там люди просыпались, с изумлением и ужасом чувствуя, как сама земля содрогается под их домами, как дрожит и пригибается пламя в очагах. Робкие заворачивались с головой в одеяло, смелые накидывали одежду и выбегали во двор, с криками показывали друг другу багровое пламя в небе над вершиной фьорда. Казалось, пламя будет расти и расти, достанет до неба, потечет по склонам горы, затопит Аскефьорд, сжигая все на своем пути, сметая леса, обращая дома в пламенеющие звезды, высушит морскую воду, и обнаженное ложе фьорда покроется горьким дымным паром... «Пар всюду пышет, и жизни питатель, лижет все небо жгучий огонь...» [123]. Даже Стуре-Одд невольно держался за свои костяные руны, тревожась, не зря ли замешал тролля в человеческие дела. С этой дикой силой всегда так: призвать ее нелегко, но гораздо легче, чем потом укротить.
Грохот и содрогание земли продолжались почти до рассвета. Только когда прошла ночь, тролль успокоился. Аскефьорд, совсем не спавший, облегченно вздохнул. С первыми проблесками света Стуре-Одд с сыновьями уже был возле пещеры. Каменная площадка перед ней была усыпана, как исполинскими сосновыми иголками, блестящими острыми мечами. Изумлений Слагви схватил было один из них и тут же вскрикнул: на его ладони выступила кровь. Мечи были еще теплыми, и в рассветных сумерках было видно, как на них перемигиваются, медленно затухая, короткие багровые искры. Остывая, мечи делались темно-серыми, почти черными, с заметным синеватым отливом.
– Из «дикого железа» вышли «дикие мечи», – сказал Слагви, заматывая порезанную руку платком