Страница:
Филипп сжал кулаки; он почувствовал, что этот человек приобретает какую-то странную власть над ним.
Но тот не обратил никакого внимания на нервные движения взволнованного Филиппа.
— Садитесь же, господин де Таверне, прошу вас, — сказал он.
— Полноте, довольно шарлатанства! Если вы вещун — что ж, тем лучше для вас, ибо вам уже известно, что я хочу сказать, и вы можете заблаговременно укрыться в убежище.
— Укрыться… — с какой-то особенной улыбкой подхватил граф, — но от чего я должен укрываться, скажите, пожалуйста.
— Если вы вещун, значит, это вам ведомо.
— Пусть так! Чтобы доставить вам удовольствие, я избавлю вас от труда излагать мне причину вашего визита: вы пришли искать со мной ссоры.
— Стало быть, вы знаете, из-за чего я ищу ее? — воскликнул Филипп.
— Из-за королевы. А теперь ваш черед. Продолжайте, я вас слушаю.
— Появился некий памфлет…
— Памфлетов много.
— Это верно, но я говорю о том памфлете, что направлен против королевы. Калиостро кивнул головой.
— Не отрицаю.
— К величайшему счастью, эта тысяча экземпляров не попала к вам в руки?
— А почему вы так думаете? — спросил Калиостро.
— Потому, что я встретил рассыльного, который нес кипу газет, потому что я заплатил ему за них, потому что я отправил их к себе домой, а там мой слуга, которого я предупредил заранее, должен был принять их.
— Почему же вы самолично не доводите дел до конца?
— Я не довел дела до конца, потому что в то время, как мой слуга избавлял эту тысячу экземпляров от вашей странной библиомании, я уничтожал остальную часть тиража.
— Таким образом, вы уверены, что тысяча экземпляров, предназначавшаяся мне, находится у вас?
— Уверен.
— Вы ошибаетесь.
— Почему? — спросил Таверне, и сердце у него сжалось. — Каким же образом они могут оказаться не у меня?
— Да потому, что они здесь, — спокойно ответил граф, прислонившись к камину.
Филипп сделал угрожающий жест.
— Вы думали, — продолжал граф, — что вам пришла в голову удачная мысль подкупить рассыльного? Но у меня есть управляющий, и моему управляющему тоже пришла в голову некая мысль. За это я ему и плачу; он догадался, что вы придете к газетчику, что вы встретите рассыльного, что вы этого рассыльного подкупите; он проследовал за ним и пригрозил ему, что заставит его вернуть золото, которое вы ему дали; рассыльный испугался и вместо того, чтобы продолжать путь к вашему особняку, проследовал за моим управляющим сюда. Вы не верите?
— Не верю.
— Загляните в этот шкаф и потрогайте брошюры. С этими словами он открыл дубовый шкаф с восхитительной резьбой и указал бледному шевалье на центральное отделение, где лежала тысяча экземпляров брошюры, все еще пропитанных запахом плесени — запахом влажной бумаги.
— Мне представляется, что вы человек храбрый, — заговорил Филипп, — а потому я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руке.
— А за что я должен дать вам удовлетворение?
— За оскорбление, нанесенное королеве, оскорбление, соучастником которого вы становитесь, храня у себя хотя бы один экземпляр этого листка.
— По правде говоря, вы находитесь в заблуждении, и это меня огорчает,
— не меняя позы, отвечал Калиостро. — Я любитель новостей, скандальных слухов, разных однодневных штучек. Я коллекционирую их для того, чтобы потом вспомнить о тысяче вещей, о которых забыл бы, если бы не принял этой предосторожности.
— Порядочный человек не коллекционирует подлостей.
— Извините меня, но я не разделяю вашего мнения об этой брошюре; может быть, это и памфлет, но не подлость.
— Признайтесь, по крайней мере, что это ложь!
— Вы снова заблуждаетесь, ибо ее величество королева была у чана Месмера!
— Это неправда!
— Я отвечаю вам за каждое слово; я ее видел.
— Вы ее видели?
— Так же, как вас.
Филипп посмотрел своему собеседнику в лицо. Его глазам, таким честным, таким благородным, таким красивым хотелось выдержать сверкающий взгляд Калиостро, но в конце концов эта борьба утомила Филиппа, и он отвел глаза.
— Что ж! — вскричал он. — Я ни на чем не настаиваю, кроме того, что вы лжете!
— Во Франции существует пословица, которая гласит:
«Изобличение во лжи заслуживает пощечины», — заметил Калиостро.
— В таком случае, я удивлен, что до сих пор не вижу, чтобы ваша рука замахивалась на меня, коль скоро вы дворянин и коль скоро вам известна французская пословица.
— Прежде чем сделать меня дворянином или научить меня французской пословице. Бог сотворил меня человеком и приказал мне любить моего ближнего.
— Вы хотите сказать, что отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руках?
— Я не плачу долгов, которых я не делал.
— Но в таком случае вы дадите мне удовлетворение другим способом?
— Каким образом?
— Я буду обращаться с вами так, как подобает обращаться дворянину с дворянином, но потребую, чтобы вы в моем присутствии сожгли все экземпляры, которые находятся в этом шкафу!
— А я этого не сделаю!
— Вы заставите меня поступить с вами так же, как я поступил с газетчиком!
— Ага! Удары трости! — сказал Калиостро, смеясь и сохраняя неподвижность статуи.
— Ни больше, ни меньше… О нет, вам не удастся кликнуть ваших людей!
Не помня себя от бешенства, Филипп бросился на Калиостро — тот протянул руки, словно это были два стальных крюка, схватил Филиппа за горло и за пояс и швырнул совершенно оглушенного шевалье на груду толстых подушек, составлявших принадлежность софы, стоявшей в углу гостиной.
Филипп вскочил, бледный и яростный, но противодействие холодного разума неожиданно вернуло ему душевные силы.
Он выпрямился, привел в порядок свой костюм и манжеты и заговорил зловещим голосом.
— Вы и впрямь сильны, как четверо мужчин, — произнес шевалье, — но ваша логика слабее ваших рук. Поступив со мной так, как поступили только что, вы забыли, что я, побежденный, униженный, ставший вашим врагом навсегда, получил право сказать вам: «Шпагу в руку, граф, или я убью вас!»
Калиостро даже не шевельнулся.
— Шпагу в руку! Говорю вам это в последний раз, иначе вы погибли! — воскликнул Филипп, подскочив к графу.
Граф, которому на сей раз угрожало острие шпаги, находившееся едва ли не в трех дюймах от его груди, вынул из кармана маленький флакончик, откупорил его и выплеснул содержимое в лицо Филиппу.
Как только жидкость коснулась шевалье, он зашатался, выпустил шпагу из рук, перевернулся и, упав на колени, как если бы его ноги утратили силу держать тело, на несколько секунд потерял способность управлять своими чувствами.
Калиостро взял маленький золотой флакончик, который держал стоявший на камине бронзовый Эскулап.
— Вдохните, шевалье, — сказал он с исполненной благородства мягкостью в голосе.
Филипп подчинился ему; игры, одурманивавшие его мозг, рассеялись, и ему показалось, что сольце осветило все его мысли.
— Уф? Я ожил! — произнес он.
— Но почему вы так разбушевались?
— Я защищал королеву! — воскликнул Филипп. — Другими словами — женщину невиновную и достойную уважения; достойную уважения даже в том случае, если бы она перестала быть таковой, ибо защищать слабых — это божеский закон.
— Слабых? Это королеву вы называете слабым существом? Ту, перед которой двадцать восемь миллионов живых, мыслящих существ преклоняют колени и склоняют головы? Полноте!
— На нее клевещут!
— Что ж, я имею право придерживаться противоположного мнения.
— Пусть так, но я, я! — вскричал Филипп, в лихорадочном возбуждении подбегая к Калиостро. — Я всего-навсего слабый человек, я не могу сравниться с вами, и против вас я употреблю оружие слабых: я атакую вас влажными от слез глазами, дрожащим голосом, умоляюще сложенными руками; я буду просить вас об атом ради меня, ради меня, слышите? — ради меня, а я сам не знаю, почему, не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть в вас врага; я вас растрогаю, я сумею вас убедить и добьюсь, наконец, что вы не заставите меня вечно терзаться угрызениями совести от того, что я видел гибель несчастной королевы и не смог предотвратить ее! Я добьюсь наконец, что вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину; я добьюсь этого от вас или, на свое счастье, вот этой самой шпагой, которая бессильна против вас, я проколю свое сердце у ваших ног!
— Ax! — прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, полными красноречивой скорби. — Отчего они не такие, как вы? Я был бы с ними, и они не погибли бы!
— Умоляю вас, откликнитесь на мою просьбу! — заклинал Филипп.
— Сосчитайте, — помолчав, сказал Калиостро, — сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и собственноручно сожгите.
Филипп почувствовал, что сердце его поднимается к горлу; он подбежал к шкафу, вытащил оттуда брошюры, швырнул их в огонь и горячо пожал руку Калиостро.
— Прощайте, прощайте, — сказал он, — сто раз спасибо вам за то, что вы для меня сделали!
Он удалился.
Глава 11. ГЛАВА СЕМЬИ ДЕ ТАВЕРНЕ
Глава 12. ЧЕТВЕРОСТИШИЕ ГРАФА ПРОВАНСКОГО
Глава 13. ПРИНЦЕССА ДЕ ЛАМБАЛЬ
Но тот не обратил никакого внимания на нервные движения взволнованного Филиппа.
— Садитесь же, господин де Таверне, прошу вас, — сказал он.
— Полноте, довольно шарлатанства! Если вы вещун — что ж, тем лучше для вас, ибо вам уже известно, что я хочу сказать, и вы можете заблаговременно укрыться в убежище.
— Укрыться… — с какой-то особенной улыбкой подхватил граф, — но от чего я должен укрываться, скажите, пожалуйста.
— Если вы вещун, значит, это вам ведомо.
— Пусть так! Чтобы доставить вам удовольствие, я избавлю вас от труда излагать мне причину вашего визита: вы пришли искать со мной ссоры.
— Стало быть, вы знаете, из-за чего я ищу ее? — воскликнул Филипп.
— Из-за королевы. А теперь ваш черед. Продолжайте, я вас слушаю.
— Появился некий памфлет…
— Памфлетов много.
— Это верно, но я говорю о том памфлете, что направлен против королевы. Калиостро кивнул головой.
— Не отрицаю.
— К величайшему счастью, эта тысяча экземпляров не попала к вам в руки?
— А почему вы так думаете? — спросил Калиостро.
— Потому, что я встретил рассыльного, который нес кипу газет, потому что я заплатил ему за них, потому что я отправил их к себе домой, а там мой слуга, которого я предупредил заранее, должен был принять их.
— Почему же вы самолично не доводите дел до конца?
— Я не довел дела до конца, потому что в то время, как мой слуга избавлял эту тысячу экземпляров от вашей странной библиомании, я уничтожал остальную часть тиража.
— Таким образом, вы уверены, что тысяча экземпляров, предназначавшаяся мне, находится у вас?
— Уверен.
— Вы ошибаетесь.
— Почему? — спросил Таверне, и сердце у него сжалось. — Каким же образом они могут оказаться не у меня?
— Да потому, что они здесь, — спокойно ответил граф, прислонившись к камину.
Филипп сделал угрожающий жест.
— Вы думали, — продолжал граф, — что вам пришла в голову удачная мысль подкупить рассыльного? Но у меня есть управляющий, и моему управляющему тоже пришла в голову некая мысль. За это я ему и плачу; он догадался, что вы придете к газетчику, что вы встретите рассыльного, что вы этого рассыльного подкупите; он проследовал за ним и пригрозил ему, что заставит его вернуть золото, которое вы ему дали; рассыльный испугался и вместо того, чтобы продолжать путь к вашему особняку, проследовал за моим управляющим сюда. Вы не верите?
— Не верю.
— Загляните в этот шкаф и потрогайте брошюры. С этими словами он открыл дубовый шкаф с восхитительной резьбой и указал бледному шевалье на центральное отделение, где лежала тысяча экземпляров брошюры, все еще пропитанных запахом плесени — запахом влажной бумаги.
— Мне представляется, что вы человек храбрый, — заговорил Филипп, — а потому я требую, чтобы вы дали мне удовлетворение со шпагой в руке.
— А за что я должен дать вам удовлетворение?
— За оскорбление, нанесенное королеве, оскорбление, соучастником которого вы становитесь, храня у себя хотя бы один экземпляр этого листка.
— По правде говоря, вы находитесь в заблуждении, и это меня огорчает,
— не меняя позы, отвечал Калиостро. — Я любитель новостей, скандальных слухов, разных однодневных штучек. Я коллекционирую их для того, чтобы потом вспомнить о тысяче вещей, о которых забыл бы, если бы не принял этой предосторожности.
— Порядочный человек не коллекционирует подлостей.
— Извините меня, но я не разделяю вашего мнения об этой брошюре; может быть, это и памфлет, но не подлость.
— Признайтесь, по крайней мере, что это ложь!
— Вы снова заблуждаетесь, ибо ее величество королева была у чана Месмера!
— Это неправда!
— Я отвечаю вам за каждое слово; я ее видел.
— Вы ее видели?
— Так же, как вас.
Филипп посмотрел своему собеседнику в лицо. Его глазам, таким честным, таким благородным, таким красивым хотелось выдержать сверкающий взгляд Калиостро, но в конце концов эта борьба утомила Филиппа, и он отвел глаза.
— Что ж! — вскричал он. — Я ни на чем не настаиваю, кроме того, что вы лжете!
— Во Франции существует пословица, которая гласит:
«Изобличение во лжи заслуживает пощечины», — заметил Калиостро.
— В таком случае, я удивлен, что до сих пор не вижу, чтобы ваша рука замахивалась на меня, коль скоро вы дворянин и коль скоро вам известна французская пословица.
— Прежде чем сделать меня дворянином или научить меня французской пословице. Бог сотворил меня человеком и приказал мне любить моего ближнего.
— Вы хотите сказать, что отказываетесь дать мне удовлетворение со шпагой в руках?
— Я не плачу долгов, которых я не делал.
— Но в таком случае вы дадите мне удовлетворение другим способом?
— Каким образом?
— Я буду обращаться с вами так, как подобает обращаться дворянину с дворянином, но потребую, чтобы вы в моем присутствии сожгли все экземпляры, которые находятся в этом шкафу!
— А я этого не сделаю!
— Вы заставите меня поступить с вами так же, как я поступил с газетчиком!
— Ага! Удары трости! — сказал Калиостро, смеясь и сохраняя неподвижность статуи.
— Ни больше, ни меньше… О нет, вам не удастся кликнуть ваших людей!
Не помня себя от бешенства, Филипп бросился на Калиостро — тот протянул руки, словно это были два стальных крюка, схватил Филиппа за горло и за пояс и швырнул совершенно оглушенного шевалье на груду толстых подушек, составлявших принадлежность софы, стоявшей в углу гостиной.
Филипп вскочил, бледный и яростный, но противодействие холодного разума неожиданно вернуло ему душевные силы.
Он выпрямился, привел в порядок свой костюм и манжеты и заговорил зловещим голосом.
— Вы и впрямь сильны, как четверо мужчин, — произнес шевалье, — но ваша логика слабее ваших рук. Поступив со мной так, как поступили только что, вы забыли, что я, побежденный, униженный, ставший вашим врагом навсегда, получил право сказать вам: «Шпагу в руку, граф, или я убью вас!»
Калиостро даже не шевельнулся.
— Шпагу в руку! Говорю вам это в последний раз, иначе вы погибли! — воскликнул Филипп, подскочив к графу.
Граф, которому на сей раз угрожало острие шпаги, находившееся едва ли не в трех дюймах от его груди, вынул из кармана маленький флакончик, откупорил его и выплеснул содержимое в лицо Филиппу.
Как только жидкость коснулась шевалье, он зашатался, выпустил шпагу из рук, перевернулся и, упав на колени, как если бы его ноги утратили силу держать тело, на несколько секунд потерял способность управлять своими чувствами.
Калиостро взял маленький золотой флакончик, который держал стоявший на камине бронзовый Эскулап.
— Вдохните, шевалье, — сказал он с исполненной благородства мягкостью в голосе.
Филипп подчинился ему; игры, одурманивавшие его мозг, рассеялись, и ему показалось, что сольце осветило все его мысли.
— Уф? Я ожил! — произнес он.
— Но почему вы так разбушевались?
— Я защищал королеву! — воскликнул Филипп. — Другими словами — женщину невиновную и достойную уважения; достойную уважения даже в том случае, если бы она перестала быть таковой, ибо защищать слабых — это божеский закон.
— Слабых? Это королеву вы называете слабым существом? Ту, перед которой двадцать восемь миллионов живых, мыслящих существ преклоняют колени и склоняют головы? Полноте!
— На нее клевещут!
— Что ж, я имею право придерживаться противоположного мнения.
— Пусть так, но я, я! — вскричал Филипп, в лихорадочном возбуждении подбегая к Калиостро. — Я всего-навсего слабый человек, я не могу сравниться с вами, и против вас я употреблю оружие слабых: я атакую вас влажными от слез глазами, дрожащим голосом, умоляюще сложенными руками; я буду просить вас об атом ради меня, ради меня, слышите? — ради меня, а я сам не знаю, почему, не могу привыкнуть к тому, чтобы видеть в вас врага; я вас растрогаю, я сумею вас убедить и добьюсь, наконец, что вы не заставите меня вечно терзаться угрызениями совести от того, что я видел гибель несчастной королевы и не смог предотвратить ее! Я добьюсь наконец, что вы уничтожите этот памфлет, который заставит плакать женщину; я добьюсь этого от вас или, на свое счастье, вот этой самой шпагой, которая бессильна против вас, я проколю свое сердце у ваших ног!
— Ax! — прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, полными красноречивой скорби. — Отчего они не такие, как вы? Я был бы с ними, и они не погибли бы!
— Умоляю вас, откликнитесь на мою просьбу! — заклинал Филипп.
— Сосчитайте, — помолчав, сказал Калиостро, — сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и собственноручно сожгите.
Филипп почувствовал, что сердце его поднимается к горлу; он подбежал к шкафу, вытащил оттуда брошюры, швырнул их в огонь и горячо пожал руку Калиостро.
— Прощайте, прощайте, — сказал он, — сто раз спасибо вам за то, что вы для меня сделали!
Он удалился.
Глава 11. ГЛАВА СЕМЬИ ДЕ ТАВЕРНЕ
В то время, как эта сцена происходила на улице Нее-Сен-Жиль, де Таверне-отец прогуливался в саду, сопровождаемый двумя лакеями, которые катили кресло.
В Версале были, — а возможно, и сейчас еще есть, — такие старые особняки с французскими садами, которые, благодаря рабскому подражанию вкусам и мыслям их хозяина, напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара.
Он наслаждался отдыхом и жмурился на солнцепеке, когда из дома прибежал швейцар с криком:
— Господин шевалье!
— Мой сын! — с горделивой радостью произнес старик.
Он повернулся и увидел Филиппа, следовавшего за швейцаром.
— Дорогой шевалье! — сказал он и жестом отпустил слугу.
— Иди сюда, Филипп, иди сюда, — продолжал барон, — ты явился вовремя: голова у меня полна отличных мыслей. Э, какую гримасу ты сделал! Ты сердишься?
— Я? Нет.
— Ты уже знаешь, чем кончилась эта история?
— Какая история?
— На балу в Опере!
Филипп покраснел; лукавый старик заметил это.
— И ты, некогда столь застенчивый, столь сдержанный, столь деликатный, сейчас ее компрометируешь!
Филипп выпрямился.
— О ком вы изволите говорить, отец?
— Ах, так ты полагаешь, что мне неизвестна твоя шалость, то есть ваша общая шалость на балу в Опере?
— Уверяю вас…
— Черт побери! Было на тебе голубое домино? Да или нет?
Таверне хотел было крикнуть, что никакого голубого домино у него не было, что это ошибка, что и на балу-то он не был и что он понятия не имеет, о каком бале пожелал заговорить с ним отец, но иным сердцам претит отпираться в каких-либо щекотливых обстоятельствах: они энергично отпираются, когда знают, что имеют дело с людьми, которые их любят, и что, отпираясь, они оказывают услугу своему другу, который в чем-либо их обвиняет.
«Зачем же я стану давать объяснения отцу? — подумал Филипп. — К тому же я хочу узнать все».
Он опустил голову, как виноватый, признающий свою вину.
— Теперь ты сам видишь, что тебя узнали, — продолжал торжествующий старик. — А я был в этом уверен. И в самом деле: де Ришелье, который тебя очень любит и который был на этом балу, несмотря на свои восемьдесят четыре года, который ломал себе голову, что это за голубое домино, которое взяла под руку королева, не решился заподозрить никого, кроме тебя, а ведь маршал повидал виды и тебе известно, что он знает толк в делах такого рода.
— Я представляю себе, что можно было заподозрить меня, — холодно произнес Филипп, — но что могли заподозрить королеву — это более чем странно.
— Невелик труд был узнать ее, коль скоро она сняла маску! А знаешь, ведь это превосходит всякое воображение! Этакая дерзость! Должно быть, эта женщина с ума сходит по тебе!
Филипп покраснел. Он был не в состоянии зайти дальше, поддерживая этот разговор.
— А если это не дерзость, — продолжал Таверне, — значит, это не что иное, как досадный случай. Будь осторожен, шевалье: на свете существуют завистники, а завистников следует опасаться. Фаворит королевы — завидная должность, если эта королева — настоящий король.
Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение, кровоточащее презрение, придававшее такое выражение его лицу, что старик был бы удивлен, а быть может, и испуган.
— Ты можешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Через два года я еще буду жив, и ты предоставишь мне…
— Довольно! Довольно! — прорычал Филипп.
— Твоя линия поведения великолепна! Ты не выказываешь ревности. Ты будто бы оставляешь поле свободным для всех желающих и отстаиваешь его для себя в действительности. Это прекрасно, но тут нужна осторожность!
— Я вас не понимаю, — сказал все более и более уязвляемый Филипп.
— Уж не скажешь ли ты, что ты не готовишь себе преемника? — продолжал старик.
— Преемника? — побледнев, вскричал Филипп.
— Да, будущего преемника. Человека, который, когда он воцарится, сможет отправить тебя в изгнание, так же как и ты можешь отправить в изгнание де Куаньи, де Водрейля и прочих.
Филипп в бешенстве схватил его за рукав и остановил.
— Ваш де Шарни в настоящее время до такой степени мой фаворит, мой любимчик, моя птичка, которую я так заботливо выхаживал, что на самом деле я только что вонзил ему в бок вот эту шпагу на целый фут!
Филипп показал отцу свою шпагу.
— Господи Боже!
— Таков мой способ холить, нежить и беречь моих преемников, — прибавил Филипп, — теперь он вам известен, применяйте же вашу теорию к моей практике! И он сделал отчаянное движение, чтобы убежать. Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько бессвязных слов и, покинув сына, побежал к себе в прихожую.
— Скорей, скорей! — крикнул он. — Кто-нибудь — на коня! Пусть он узнает у де Шарни, кто его ранил, пусть спросит, как он себя чувствует, да пусть не забудет сказать ему, что явился от меня!
В Версале были, — а возможно, и сейчас еще есть, — такие старые особняки с французскими садами, которые, благодаря рабскому подражанию вкусам и мыслям их хозяина, напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара.
Он наслаждался отдыхом и жмурился на солнцепеке, когда из дома прибежал швейцар с криком:
— Господин шевалье!
— Мой сын! — с горделивой радостью произнес старик.
Он повернулся и увидел Филиппа, следовавшего за швейцаром.
— Дорогой шевалье! — сказал он и жестом отпустил слугу.
— Иди сюда, Филипп, иди сюда, — продолжал барон, — ты явился вовремя: голова у меня полна отличных мыслей. Э, какую гримасу ты сделал! Ты сердишься?
— Я? Нет.
— Ты уже знаешь, чем кончилась эта история?
— Какая история?
— На балу в Опере!
Филипп покраснел; лукавый старик заметил это.
— И ты, некогда столь застенчивый, столь сдержанный, столь деликатный, сейчас ее компрометируешь!
Филипп выпрямился.
— О ком вы изволите говорить, отец?
— Ах, так ты полагаешь, что мне неизвестна твоя шалость, то есть ваша общая шалость на балу в Опере?
— Уверяю вас…
— Черт побери! Было на тебе голубое домино? Да или нет?
Таверне хотел было крикнуть, что никакого голубого домино у него не было, что это ошибка, что и на балу-то он не был и что он понятия не имеет, о каком бале пожелал заговорить с ним отец, но иным сердцам претит отпираться в каких-либо щекотливых обстоятельствах: они энергично отпираются, когда знают, что имеют дело с людьми, которые их любят, и что, отпираясь, они оказывают услугу своему другу, который в чем-либо их обвиняет.
«Зачем же я стану давать объяснения отцу? — подумал Филипп. — К тому же я хочу узнать все».
Он опустил голову, как виноватый, признающий свою вину.
— Теперь ты сам видишь, что тебя узнали, — продолжал торжествующий старик. — А я был в этом уверен. И в самом деле: де Ришелье, который тебя очень любит и который был на этом балу, несмотря на свои восемьдесят четыре года, который ломал себе голову, что это за голубое домино, которое взяла под руку королева, не решился заподозрить никого, кроме тебя, а ведь маршал повидал виды и тебе известно, что он знает толк в делах такого рода.
— Я представляю себе, что можно было заподозрить меня, — холодно произнес Филипп, — но что могли заподозрить королеву — это более чем странно.
— Невелик труд был узнать ее, коль скоро она сняла маску! А знаешь, ведь это превосходит всякое воображение! Этакая дерзость! Должно быть, эта женщина с ума сходит по тебе!
Филипп покраснел. Он был не в состоянии зайти дальше, поддерживая этот разговор.
— А если это не дерзость, — продолжал Таверне, — значит, это не что иное, как досадный случай. Будь осторожен, шевалье: на свете существуют завистники, а завистников следует опасаться. Фаворит королевы — завидная должность, если эта королева — настоящий король.
Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение, кровоточащее презрение, придававшее такое выражение его лицу, что старик был бы удивлен, а быть может, и испуган.
— Ты можешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Через два года я еще буду жив, и ты предоставишь мне…
— Довольно! Довольно! — прорычал Филипп.
— Твоя линия поведения великолепна! Ты не выказываешь ревности. Ты будто бы оставляешь поле свободным для всех желающих и отстаиваешь его для себя в действительности. Это прекрасно, но тут нужна осторожность!
— Я вас не понимаю, — сказал все более и более уязвляемый Филипп.
— Уж не скажешь ли ты, что ты не готовишь себе преемника? — продолжал старик.
— Преемника? — побледнев, вскричал Филипп.
— Да, будущего преемника. Человека, который, когда он воцарится, сможет отправить тебя в изгнание, так же как и ты можешь отправить в изгнание де Куаньи, де Водрейля и прочих.
Филипп в бешенстве схватил его за рукав и остановил.
— Ваш де Шарни в настоящее время до такой степени мой фаворит, мой любимчик, моя птичка, которую я так заботливо выхаживал, что на самом деле я только что вонзил ему в бок вот эту шпагу на целый фут!
Филипп показал отцу свою шпагу.
— Господи Боже!
— Таков мой способ холить, нежить и беречь моих преемников, — прибавил Филипп, — теперь он вам известен, применяйте же вашу теорию к моей практике! И он сделал отчаянное движение, чтобы убежать. Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько бессвязных слов и, покинув сына, побежал к себе в прихожую.
— Скорей, скорей! — крикнул он. — Кто-нибудь — на коня! Пусть он узнает у де Шарни, кто его ранил, пусть спросит, как он себя чувствует, да пусть не забудет сказать ему, что явился от меня!
Глава 12. ЧЕТВЕРОСТИШИЕ ГРАФА ПРОВАНСКОГО
В то время, как все эти события происходили в Париже и в Версале, король, спокойный, по своему обыкновению, с тех пор, как узнал, что его флот победил, а зима побеждена, расхаживал по своему кабинету среди карт полушарий, чертежей и приборов и думал о том, чтобы провести новые борозды на морях для кораблей Лаперуза.
Легкий стук в дверь нарушил его мечты, подогретые отличным полдником, который он только что кончил.
В то же мгновение послышался чей-то голос.
— Можно к вам, брат? — произнес этот голос.
— Граф Прованский! Вот уж не вовремя) — пробурчал король, отодвигая книгу по астрономии, открытую на самых больших изображениях.
— Войдите, — сказал он.
Толстая, низенькая фигура с красным лицом и живыми главами вошла в кабинет, держась чересчур почтительно для брата и чересчур непринужденно для подданного.
— Я помешал вам?
— Нет. Но вы хотите сказать что-то интересное?
— Довести до вашего сведения слух, такой странный, такой невероятный…
— Раз так, значит, слух о королеве!
— Так вот, — произнес граф Прованский, которого слегка расхолодил этот недружелюбный прием, — говорят, что королева на днях не ночевала дома. Xa-xa-xа! Он попытался засмеяться.
— Если это так, ваше величество. — а вам известно, что кто не ошибается, тот не человек, — вы, конечно, согласитесь, что кое в чем я не ошибся?
Граф Прованский вытащил из кармана экземпляр «Истории Аттенаутны» — рокового доказательства, что и палка Шарни, и шпага Филиппа, и горящие угли Калиостро не воспрепятствовали ей ходить по городу.
Король бросил на нее быстрый взгляд — взгляд человека, привыкшего читать интересные страницы в книге или в газете.
— Какая подлость! — произнес он. — Какая подлость!
— Вы видите, государь: здесь утверждается, что сестра моя была у чана Месмера.
— Да, она там была!
— Она? — воскликнул граф Прованский.
— С моего разрешения.
— Государь!
— И я делаю вывод о ее неблагоразумии отнюдь не на основании того, что она была у Месмера, ибо я сам разрешил ей поехать на Вандомскую площадь.
— Да, но вы, ваше величество, не разрешили королеве подойти к чану, чтобы произвести опыт самолично…
Король топнул ногой. Граф произнес эти слова как раз в то мгновение, когда Людовик XVI пробегал глазами отрывок, наиболее оскорбительный для Марии-Антуанетты — лицемерно произнес граф историю с ее мнимым припадком, ее судорогами, сладострастными движениями и беспорядком в ее одежде — словом, обо всем, чем привлекло всеобщее внимание у Месмера Происшествие с мадмуазель Оливой.
— Не может быть! Не может быть! — произнес побледневший король. — Что ж, полиция обязана знать, что ей делать!
Он позвонил.
— Господина де Крона! — приказал он. — Пусть сходят за господином де Кроном!
— Разрешите, брат мой… — Прованский Он сделал вид, что уходит.
— Останьтесь! — сказал Людовик XVI. — Если королева виновна — что ж! Вы член семьи, и вы имеете право узнать об этом; если она невиновна, вы тоже обязаны узнать об этом, ибо вы ее заподозрили.
Вошел де Крон.
Этот представитель власти, увидев у короля графа Прованского, начал с того, что засвидетельствовал свое глубочайшее почтение двум самым высоким особам в королевстве.
— Прежде всего, — начал Людовик XVI, — объясните нам, каким образом был напечатан в Париже столь недостойный памфлет, направленный против королевы?
— «Аттенаутна»? — спросил де Крон.
— Да.
— Это газетчик по имени Рето.
— Как? Вам известно его имя, и вы не помешали ему напечатать памфлет или не арестовали его после напечатания?
— Быть может, государь, лучше было бы дать ему мешок с деньгами и отправить его куда-нибудь в другое место, как можно дальше, и пусть там хоть повесится!
— Почему же?
— Потому, государь, что когда эти негодяи лгут, публика, которой это доказывают, очень довольна, видя, как их бьют кнутом, обрезают им уши и даже вешают. Но когда, к несчастью, они докапываются до истины…
— До истины?
Де Крон поклонился.
— Да. Я знаю. Королева на самом деле побывала у чана Месмера. Она побывала там, и это несчастье, как вы заметили, но я ей это разрешил.
— Государь! — пролепетал де Крон.
— Господин де Крон! Послушаем, что рассказала вам ваша полиция.
— Государь! Много такого, что, при всем моем уважении, которое я питаю к вашему величеству, при почтительнейшем обожании, которое я испытываю к королеве, соответствует некоторым утверждениям памфлета — Соответствует?
— Вот в чем: королева Французская, которая в одежде обыкновенной женщины появляется в этом сомнительном обществе, привлеченном магнетическими диковинами Месмера, и которая появляется одна…
— Вы ошибаетесь, господин де Крон.
— Не думаю, государь.
— Я разрешил королеве побывать у чана Месмера, но я приказал ей взять с собой некую особу, надежную, безупречную, даже святую.
— Да, — произнес граф Прованский, — если это такая женщина, как, например, госпожа де Ламбаль…
— Совершенно верно, именно ее высочество принцессу де Ламбаль я и предназначил в спутницы королевы.
— К несчастью, государь, принцесса не приехала.
— Что ж, — вздрогнув, сказал король, — если мне было оказано неповиновение, я должен строго наказать за это, и я накажу.
Он позвонил; явился дежурный офицер.
— Попросите ее высочество принцессу де Ламбаль немедленно подняться ко мне. Офицер удалился.
— А теперь, господа, еще десять минут; прежде я не смогу принять решение.
Легкий шелест шелка уведомил короля, что принцесса де Ламбаль поблизости.
Легкий стук в дверь нарушил его мечты, подогретые отличным полдником, который он только что кончил.
В то же мгновение послышался чей-то голос.
— Можно к вам, брат? — произнес этот голос.
— Граф Прованский! Вот уж не вовремя) — пробурчал король, отодвигая книгу по астрономии, открытую на самых больших изображениях.
— Войдите, — сказал он.
Толстая, низенькая фигура с красным лицом и живыми главами вошла в кабинет, держась чересчур почтительно для брата и чересчур непринужденно для подданного.
— Я помешал вам?
— Нет. Но вы хотите сказать что-то интересное?
— Довести до вашего сведения слух, такой странный, такой невероятный…
— Раз так, значит, слух о королеве!
— Так вот, — произнес граф Прованский, которого слегка расхолодил этот недружелюбный прием, — говорят, что королева на днях не ночевала дома. Xa-xa-xа! Он попытался засмеяться.
— Если это так, ваше величество. — а вам известно, что кто не ошибается, тот не человек, — вы, конечно, согласитесь, что кое в чем я не ошибся?
Граф Прованский вытащил из кармана экземпляр «Истории Аттенаутны» — рокового доказательства, что и палка Шарни, и шпага Филиппа, и горящие угли Калиостро не воспрепятствовали ей ходить по городу.
Король бросил на нее быстрый взгляд — взгляд человека, привыкшего читать интересные страницы в книге или в газете.
— Какая подлость! — произнес он. — Какая подлость!
— Вы видите, государь: здесь утверждается, что сестра моя была у чана Месмера.
— Да, она там была!
— Она? — воскликнул граф Прованский.
— С моего разрешения.
— Государь!
— И я делаю вывод о ее неблагоразумии отнюдь не на основании того, что она была у Месмера, ибо я сам разрешил ей поехать на Вандомскую площадь.
— Да, но вы, ваше величество, не разрешили королеве подойти к чану, чтобы произвести опыт самолично…
Король топнул ногой. Граф произнес эти слова как раз в то мгновение, когда Людовик XVI пробегал глазами отрывок, наиболее оскорбительный для Марии-Антуанетты — лицемерно произнес граф историю с ее мнимым припадком, ее судорогами, сладострастными движениями и беспорядком в ее одежде — словом, обо всем, чем привлекло всеобщее внимание у Месмера Происшествие с мадмуазель Оливой.
— Не может быть! Не может быть! — произнес побледневший король. — Что ж, полиция обязана знать, что ей делать!
Он позвонил.
— Господина де Крона! — приказал он. — Пусть сходят за господином де Кроном!
— Разрешите, брат мой… — Прованский Он сделал вид, что уходит.
— Останьтесь! — сказал Людовик XVI. — Если королева виновна — что ж! Вы член семьи, и вы имеете право узнать об этом; если она невиновна, вы тоже обязаны узнать об этом, ибо вы ее заподозрили.
Вошел де Крон.
Этот представитель власти, увидев у короля графа Прованского, начал с того, что засвидетельствовал свое глубочайшее почтение двум самым высоким особам в королевстве.
— Прежде всего, — начал Людовик XVI, — объясните нам, каким образом был напечатан в Париже столь недостойный памфлет, направленный против королевы?
— «Аттенаутна»? — спросил де Крон.
— Да.
— Это газетчик по имени Рето.
— Как? Вам известно его имя, и вы не помешали ему напечатать памфлет или не арестовали его после напечатания?
— Быть может, государь, лучше было бы дать ему мешок с деньгами и отправить его куда-нибудь в другое место, как можно дальше, и пусть там хоть повесится!
— Почему же?
— Потому, государь, что когда эти негодяи лгут, публика, которой это доказывают, очень довольна, видя, как их бьют кнутом, обрезают им уши и даже вешают. Но когда, к несчастью, они докапываются до истины…
— До истины?
Де Крон поклонился.
— Да. Я знаю. Королева на самом деле побывала у чана Месмера. Она побывала там, и это несчастье, как вы заметили, но я ей это разрешил.
— Государь! — пролепетал де Крон.
— Господин де Крон! Послушаем, что рассказала вам ваша полиция.
— Государь! Много такого, что, при всем моем уважении, которое я питаю к вашему величеству, при почтительнейшем обожании, которое я испытываю к королеве, соответствует некоторым утверждениям памфлета — Соответствует?
— Вот в чем: королева Французская, которая в одежде обыкновенной женщины появляется в этом сомнительном обществе, привлеченном магнетическими диковинами Месмера, и которая появляется одна…
— Вы ошибаетесь, господин де Крон.
— Не думаю, государь.
— Я разрешил королеве побывать у чана Месмера, но я приказал ей взять с собой некую особу, надежную, безупречную, даже святую.
— Да, — произнес граф Прованский, — если это такая женщина, как, например, госпожа де Ламбаль…
— Совершенно верно, именно ее высочество принцессу де Ламбаль я и предназначил в спутницы королевы.
— К несчастью, государь, принцесса не приехала.
— Что ж, — вздрогнув, сказал король, — если мне было оказано неповиновение, я должен строго наказать за это, и я накажу.
Он позвонил; явился дежурный офицер.
— Попросите ее высочество принцессу де Ламбаль немедленно подняться ко мне. Офицер удалился.
— А теперь, господа, еще десять минут; прежде я не смогу принять решение.
Легкий шелест шелка уведомил короля, что принцесса де Ламбаль поблизости.
Глава 13. ПРИНЦЕССА ДЕ ЛАМБАЛЬ
Вошла принцесса де Ламбаль, прекрасная и спокойная. — Что угодно вашему величеству? — ангельским голоском спросила принцесса.
— Разъяснения, точного разъяснения, кузина. В какой день вы вместе с королевой ездили в Париж? Подумайте хорошенько.
— В среду, государь, — отвечала принцесса.
— А зачем вы ездили в Париж?
— Я ездила к господину Месмеру на Вандомскую площадь, государь.
Оба свидетеля вздрогнули, король покраснел от волнения.
— Одни? — спросил он.
— Нет, государь, с ее величеством королевой.
— С королевой? Вы сказали — с королевой? — порывисто схватив ее за руку, воскликнул Людовик XVI.
— Да, государь.
Ошеломленные граф Прованский и де Крон подошли к ним поближе.
— Ваше величество! Вы позволили это королеве, — сказала г-жа де Ламбаль, — по крайней мере, так сказала мне ее величество королева.
— Будьте добры рассказать королю, — заговорил лейтенант полиции, — что вы с ее величеством делали у Месмера, и прежде всего, как была одета ее величество королева.
— На ее величестве было жемчужно-серое тафтяное платье, длинная вышитая муслиновая накидка, горностаевая муфта и розовая бархатная шляпа с широкими черными лентами.
Это описание примет было прямо противоположным описанию примет Оливы.
Господин де Крон выказал живейшее изумление, граф Прованский закусил губу. Король потер руки.
— А что сделала королева, войдя? — спросил он.
— Государь! Вы совершенно верно сказали «войдя», ибо не успели мы войти…
— Вместе?
— Да, государь, вместе. Не успели мы войти в первый салон, где никто не мог нас заметить, столь велико было внимание публики к магнетическим тайнам, как к ее величеству подошла женщина и подала ей маску, умоляя ее не ходить дальше.
— И вы не переступали порога первого салона? — осведомился де Крон.
— Нет.
— И не выпускали руку королевы? — все еще встревоженный, спросил король.
— Ни на одну секунду; рука ее величества все время опиралась на мою.
— Так что же вы об этом думаете, господин де Крон? — неожиданно вскричал король. — Брат! Что вы об этом скажете?
— Это необыкновенно! Это сверхъестественно! — произнес Мсье, разыгрывая веселость, которая лучше всяких подозрений обнаруживала его досаду, возникшую от этого противоречия.
— Из этого следует, ваше высочество, что мои агенты ошиблись, — сказал де Крон.
— И вы это говорите вполне серьезно? — спросил граф Прованский все с той же нервной дрожью.
— Совершенно серьезно, ваше высочество: мои агенты ошиблись. Что же касается газетчика, я пошлю приказ немедленно взять его под стражу.
Госпожа де Ламбаль поворачивала голову то в одну сторону, то в другую со спокойствием невинности, которая осведомляется о чем-либо скорее из любопытства, а не из боязни.
— Одну минуту! — сказал король. — Одну минуту! Повесить этого газетчика мы всегда успеем. Вы говорили о какой-то женщине, которая остановила королеву у входа в салон. Скажите, принцесса, кто была эта женщина.
— Графиня де ла Мотт-Валуа.
— Эта интриганка! — с досадой вскричал король.
— Эта попрошайка! — произнес граф. — Черт! Черт! Ее нелегко будет допросить: она хитра.
— Мы будем столь же хитры, сколь и она, — заявил де Крон. — К тому же после показаний госпожи де Ламбаль всякие хитрости излишни. Таким образом, по первому слову короля…
— Нет, нет, — произнес Людовик XVI, — я устал от этого дурного общества, окружающего королеву.
— Но графиня де ла Мотт на самом деле Валуа, — сказала г-жа де Ламбаль.
— Пусть она будет кем ей заблагорассудится, кузина, но я хочу, чтобы ноги ее здесь не было.
— И однако вы ее увидите! — воскликнула бледная от гнева Мария-Антуанетта, открывая дверь кабинета и представ, прекрасная в своем благородстве и в своем возмущении, перед ослепленным взором графа Прованского, не ловко поклонившегося ей за створкой двери, которая снова закрылась.
— Да, государь, — продолжала королева, — сейчас нельзя сказать: «я хочу видеть или боюсь видеть эту особу»; эта особа — свидетель, которого неразборчивость моих обвинителей…
Она посмотрела на своего деверя.
— ..и привилегии моих судей.
Она повернулась к королю и де Крону.
— Вы прекрасно понимаете, — поспешил заметить король, — что никто не пошлет за госпожой де да Мотт, чтобы оказать ей честь и взять у нее показания в вашу пользу или против вас. Я не могу сравнивать вашу честь и правдивость этой женщины!
— За госпожой де ла Мотт не пошлют, государь, потому что она здесь.
— Здесь! — воскликнул король, оборачиваясь с таким видом, словно он наступил на змею. — Здесь!
— Что ж тут такого, государь? Я забыла у госпожи де ла Мотт портрет и коробочку. Сегодня она мне их привезла, и она здесь.
— Нет, нет… Вы меня убедили, — произнес король. — Я не спорю.
— Да, но я не удовлетворена, — возразила королева, — и хочу ввести ее. А кроме того: откуда это отвращение? Что она сделала? Кто же она такая? Если я не знаю, расскажите мне о ней! Послушайте, господин де Крон, вы знаете все на свете, скажите…
— Я не знаю ничего неблагоприятного об этой женщине, — отвечал представитель власти.
— Я не знаю, — произнес Людовик XVI, — но у меня какое-то предчувствие… Я инстинктивно чувствую, что эта женщина принесет мне несчастье... беду… Этого достаточно.
— Государь, это же суеверие! Позови ее, — обратилась королева к принцессе де Ламбаль.
Через пять минут Жанна, вся — скромность, вся — стыдливость, но с весьма изысканными манерами и в изысканном туалете, медленно вошла в кабинет короля.
— Разъяснения, точного разъяснения, кузина. В какой день вы вместе с королевой ездили в Париж? Подумайте хорошенько.
— В среду, государь, — отвечала принцесса.
— А зачем вы ездили в Париж?
— Я ездила к господину Месмеру на Вандомскую площадь, государь.
Оба свидетеля вздрогнули, король покраснел от волнения.
— Одни? — спросил он.
— Нет, государь, с ее величеством королевой.
— С королевой? Вы сказали — с королевой? — порывисто схватив ее за руку, воскликнул Людовик XVI.
— Да, государь.
Ошеломленные граф Прованский и де Крон подошли к ним поближе.
— Ваше величество! Вы позволили это королеве, — сказала г-жа де Ламбаль, — по крайней мере, так сказала мне ее величество королева.
— Будьте добры рассказать королю, — заговорил лейтенант полиции, — что вы с ее величеством делали у Месмера, и прежде всего, как была одета ее величество королева.
— На ее величестве было жемчужно-серое тафтяное платье, длинная вышитая муслиновая накидка, горностаевая муфта и розовая бархатная шляпа с широкими черными лентами.
Это описание примет было прямо противоположным описанию примет Оливы.
Господин де Крон выказал живейшее изумление, граф Прованский закусил губу. Король потер руки.
— А что сделала королева, войдя? — спросил он.
— Государь! Вы совершенно верно сказали «войдя», ибо не успели мы войти…
— Вместе?
— Да, государь, вместе. Не успели мы войти в первый салон, где никто не мог нас заметить, столь велико было внимание публики к магнетическим тайнам, как к ее величеству подошла женщина и подала ей маску, умоляя ее не ходить дальше.
— И вы не переступали порога первого салона? — осведомился де Крон.
— Нет.
— И не выпускали руку королевы? — все еще встревоженный, спросил король.
— Ни на одну секунду; рука ее величества все время опиралась на мою.
— Так что же вы об этом думаете, господин де Крон? — неожиданно вскричал король. — Брат! Что вы об этом скажете?
— Это необыкновенно! Это сверхъестественно! — произнес Мсье, разыгрывая веселость, которая лучше всяких подозрений обнаруживала его досаду, возникшую от этого противоречия.
— Из этого следует, ваше высочество, что мои агенты ошиблись, — сказал де Крон.
— И вы это говорите вполне серьезно? — спросил граф Прованский все с той же нервной дрожью.
— Совершенно серьезно, ваше высочество: мои агенты ошиблись. Что же касается газетчика, я пошлю приказ немедленно взять его под стражу.
Госпожа де Ламбаль поворачивала голову то в одну сторону, то в другую со спокойствием невинности, которая осведомляется о чем-либо скорее из любопытства, а не из боязни.
— Одну минуту! — сказал король. — Одну минуту! Повесить этого газетчика мы всегда успеем. Вы говорили о какой-то женщине, которая остановила королеву у входа в салон. Скажите, принцесса, кто была эта женщина.
— Графиня де ла Мотт-Валуа.
— Эта интриганка! — с досадой вскричал король.
— Эта попрошайка! — произнес граф. — Черт! Черт! Ее нелегко будет допросить: она хитра.
— Мы будем столь же хитры, сколь и она, — заявил де Крон. — К тому же после показаний госпожи де Ламбаль всякие хитрости излишни. Таким образом, по первому слову короля…
— Нет, нет, — произнес Людовик XVI, — я устал от этого дурного общества, окружающего королеву.
— Но графиня де ла Мотт на самом деле Валуа, — сказала г-жа де Ламбаль.
— Пусть она будет кем ей заблагорассудится, кузина, но я хочу, чтобы ноги ее здесь не было.
— И однако вы ее увидите! — воскликнула бледная от гнева Мария-Антуанетта, открывая дверь кабинета и представ, прекрасная в своем благородстве и в своем возмущении, перед ослепленным взором графа Прованского, не ловко поклонившегося ей за створкой двери, которая снова закрылась.
— Да, государь, — продолжала королева, — сейчас нельзя сказать: «я хочу видеть или боюсь видеть эту особу»; эта особа — свидетель, которого неразборчивость моих обвинителей…
Она посмотрела на своего деверя.
— ..и привилегии моих судей.
Она повернулась к королю и де Крону.
— Вы прекрасно понимаете, — поспешил заметить король, — что никто не пошлет за госпожой де да Мотт, чтобы оказать ей честь и взять у нее показания в вашу пользу или против вас. Я не могу сравнивать вашу честь и правдивость этой женщины!
— За госпожой де ла Мотт не пошлют, государь, потому что она здесь.
— Здесь! — воскликнул король, оборачиваясь с таким видом, словно он наступил на змею. — Здесь!
— Что ж тут такого, государь? Я забыла у госпожи де ла Мотт портрет и коробочку. Сегодня она мне их привезла, и она здесь.
— Нет, нет… Вы меня убедили, — произнес король. — Я не спорю.
— Да, но я не удовлетворена, — возразила королева, — и хочу ввести ее. А кроме того: откуда это отвращение? Что она сделала? Кто же она такая? Если я не знаю, расскажите мне о ней! Послушайте, господин де Крон, вы знаете все на свете, скажите…
— Я не знаю ничего неблагоприятного об этой женщине, — отвечал представитель власти.
— Я не знаю, — произнес Людовик XVI, — но у меня какое-то предчувствие… Я инстинктивно чувствую, что эта женщина принесет мне несчастье... беду… Этого достаточно.
— Государь, это же суеверие! Позови ее, — обратилась королева к принцессе де Ламбаль.
Через пять минут Жанна, вся — скромность, вся — стыдливость, но с весьма изысканными манерами и в изысканном туалете, медленно вошла в кабинет короля.