Дюма Александр. Ожерелье королевы

   — Идите, идите, и еще раз будьте уверены в моей признательности.
   — Вот и начинается мое торжество! — вся в слезах, воскликнула королева, когда де Крон удалился. — Я прочитаю мою победу на всех лицах! И только лицо друга, которому я жажду доказать, что я невиновна, только это лицо я не увижу!
   А тем временем де Крон примчался в Париж и проехал к себе, где его поджидал Калиостро.
   Калиостро обо всем узнал накануне. Он отправился было к Босиру, убежище коего было ему известно, чтобы уговорить его покинуть Францию, но по дороге увидел, что он сидит в двуколке между двумя агентами. Олива, глубоко пристыженная и горько плакавшая, пряталась в глубине двуколки.
   Босир увидел во встречной почтовой карете графа и узнал его. Мысль, что этот таинственный и могущественный вельможа сумеет как-нибудь помочь ему, вытеснила все мысли о том, чтобы никогда не покидать Оливу.
   Он возобновил разговор о бегстве, которое ему уже предлагали агенты. Агенты взяли пять луидоров, которые у него были с собой, и отпустили его, несмотря на слезы Николь.
   Обнимая свою любовницу, Босир шепнул ей на ухо:
   — Надейся. Я сделаю все, чтобы спасти тебя. И он бодро зашагал по направлению к дороге, по которой ехал Калиостро.
   Калиостро остановился: ему уже не нужно было ехать к Босиру, так как Босир возвращался. Было целесообразно подождать Босира на случай, если тому вздумается побежать за ним.
   Калиостро уже целых полчаса поджидал Босира на повороте, когда увидел, что к нему приближается бледный, запыхавшийся, полумертвый злополучный любовник Оливы.
   При виде остановившейся кареты Босир испустил радостный крик, подобно потерпевшему кораблекрушение, который дотронулся до спасительной доски.
   — Что случилось, дитя мое? — спросил граф, помогая ему влезть к себе в карету.
   Босир рассказал Калиостро всю свою плачевную историю — тот выслушал ее молча.
   — Она погибла, — произнес он, когда Босир кончил.
   — Спасите ее! Спасите!
   — Мне очень хочется попытаться это сделать, но это будет зависеть от вас, Босир.
   — Требуйте у меня мою жизнь!
   — Столь многого я у вас не потребую. Возвращайтесь в Париж вместе со мной, и если вы будете точно выполнять мои распоряжения, быть может, мы и спасем вашу любовницу. Я ставлю только одно условие.
   — Какое, сударь?
   — Это я скажу, когда мы приедем в Париже ко мне.
   Час спустя Босир за пятьдесят луидоров купил у агентов возможность поцеловать Николь и прошептать ей на ухо советы графа.
   Больше Босир не появлялся: карета Калиостро увезла его в Париж, где должно было произойти много событий.
   Вот что необходимо было сообщить читателю, прежде чем показать ему Калиостро, беседующего с де Кроном.
   А теперь мы можем ввести его в кабинет лейтенанта полиции.

Глава 33. КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА ПОЛИЦИИ

   Де Крон знал о Калиостро все, что опытный лейтенант полиции может знать о человеке, проживающем во Франции, а этим немало сказано. Он знал его имена в прошлом, знал все его тайны алхимика, магнетизера и прорицателя; он знал его претензии на вездесущность и вечное возрождение; он смотрел на него как на самозваного вельможу.
   Де Крон чувствовал преимущество своего положения и ждал момента, чтобы этим воспользоваться. Калиостро чувствовал затруднительность своего положения и ждал момента, чтобы из него выйти.
   Де Крон принял графа как человек, который ощущает свою значительность, но который не желает быть невежливым по отношению к кому бы то ни было, даже и по отношению к феномену.
   Калиостро следил за собой. Он только хотел остаться большим вельможей
   — это была его единственная слабость.
   — Граф, — обратился к нему лейтенант полиции. — Вы просили у меня аудиенции. Я для этого приехал из Версаля.
   — Я полагал, что для вас будет небесполезно расспросить меня о том, что происходит.
   — Расспросить вас? — произнес представитель власти, разыгрывая удивление. — Но о чем и в качестве кого?
   — Вас очень беспокоят графиня де ла Мотт и исчезновение ожерелья, — откровенно сказал Калиостро.
   — Быть может, вы нашли его? — почти насмешливо осведомился де Крон.
   — Нет, — спокойно ответил граф. — Но если я и не нашел его, то, по крайней мере, я знаю, что графиня де ла Мотт жила на улице Сен-Клод.
   — Напротив вас, мне это тоже известно, — вставил представитель власти.
   — В таком случае вам известно и то, что делала графиня Де ла Мотт… Не будем больше об этом говорить.
   — Нет, напротив, поговорим об этом, — с равнодушным видом сказал де Крон.
   — Тут вся соль была в том, что это касается малютки Оливы, — сказал Калиостро, — но так как вам все известно о графине де ла Мотт, мне больше нечего сообщить вам.
   При имени Оливы де Крон вздрогнул.
   — Что вы сказали об Оливе? — спросил он. — Кто она такая, эта Олива?
   — Вы не знаете? Ах, это настоящая достопримечательность! Меня удивляет, что мне нужно сообщать вам о ней. Представьте себе девушку, очень хорошенькую... с фигурой... с голубыми глазами, с идеальным овалом лица. Это тип красоты, который слегка напоминает тип красоты ее величества королевы.
   — Ах вот как! — сказал де Крон. — И что же?
   — А то, что жила эта девушка плохо. Она терпела чуть ли не нищету вместе с неким негодяем, ее любовником, который обкрадывал ее и бил. Он
   — один из тех, кто составляет обыкновенную вашу добычу, сударь, это проходимец, которого вы, должно быть, не знаете…
   — Быть может, это некий Босир? — спросил представитель власти, в восторге от того, что может обнаружить полнейшую свою осведомленность.
   — Ах, так вы его знаете! Поразительно! — с восхищением сказал Калиостро. — Превосходно, сударь! Вы еще более великий кудесник, чем я. Так вот, в один прекрасный день, когда Босир обокрал и избил эту девушку сильнее, чем обычно, она прибежала ко мне и попросила у меня убежища и защиты. Я человек добрый, я дал ей какой-то уголок в павильоне одного из моих особняков…
   — У вас!.. — произнес де Крон. — Так вот почему мои агенты столько времени искали ее, пока наконец нашли!
   — Как искали? — спросил Калиостро. — Эту малютку искали? Стало быть, она натворила что-то такое, чего я не знаю?
   — Нет, нет, граф, продолжайте, заклинаю вас!
   — Ах, Боже мой! Да я уже кончил! Я поместил ее у себя, вот и все.
   — Ну нет! Нет, граф, это не все — ведь вы как будто только что связали имя Оливы с именем графини де ла Мотт.
   — Ах, это потому, что они соседки! — отвечал Калиостро.
   — Нет, граф, дело не в этом… А кстати, зря вы сразу не сказали, что графиня де ла Мотт и мадмуазель Олива были соседками.
   — Да, но это связано с таким обстоятельством, о котором вам сообщать не стоит. Нельзя же, чтобы досужий рантье рассказывал о подобной чепухе первому представителю власти в королевстве!
   — Вы заинтересовали меня, граф, и притом больше, чем вы думаете: ведь эту самую Оливу, которую, как вы сказали, вы поселили у себя, я разыскал в провинции!
   — Вы ее разыскали?!.
   — Вместе с де Босиром…
   — Ах, вот оно что! Я так и предполагал! — воскликнул Калиостро. — Значит, она была с Босиром? Что ж, превосходно! Превосходно! Да будет восстановлено доброе имя графини де ла Мотт!
   — Как? Что вы хотите этим сказать? — быстро спросил де Крон.
   — Я хочу сказать, что, на мгновение заподозрив графиню де ла Мотт, я целиком и полностью восстанавливаю ее доброе имя.
   — Вы ее заподозрили? Но в чем же?
   — Да будет вам известно, что в тот момент, когда у меня появилась надежда исправить эту Оливу, снова вывести ее на дорогу честности и труда, — я забочусь о нравственности, сударь, — в этот самый момент ее у меня похитили.
   — Странно!
   — Не правда ли?.. И я чуть было не погубил себя, утверждая, что это — графиня де ла Мотт. Чего стоит людская молва!
   Господин де Крон подошел к Калиостро вплотную.
   — Послушайте, — сказал он, — пожалуйста, выражайтесь определеннее.
   — Ах, сударь, теперь, когда вы разыскали Оливу и Босира, ничто не заставит меня плохо думать ни о графине де ла Мотт, ни о ее постоянных заботах, ни о ее знаках, ни о ее переписке.
   — А у вас есть доказательства, что графиня де ла Мотт переписывалась с Оливой?
   — Сотни доказательств!
   — Каких же?
   — Записки графини де ла Мотт, которые она посылала Оливе с помощью арбалета, который наверняка найдут у нее в квартире. Некоторые из этих записок, обернутые вокруг кусочка свинца, не достигли цели. Они попадали на улицу, так что мои люди и я подобрали несколько штук.
   — Вы, конечно, предоставите их правосудию?
   — Ах, они столь невинны, что я не буду испытывать угрызений совести и не стану думать, что заслужу упрек со стороны графини де ла Мотт.
   — И... доказательства того, что они сговорились, что они встречались?
   — Самые веские. Очевидно, графиня де ла Мотт могла легко проникнуть в мой дом и встретиться с Оливой, коль скоро я сам видел ее у себя в тот самый день, когда молодая женщина исчезла.
   — Ах, вот как!.. Но зачем же она пришла, если Олива исчезла?
   — Это вопрос, который я задал себе прежде всего и на который не смог ответить. Я видел, что графиня де ла Мотт вышла из почтового экипажа, который остался на улице Руа-Доре. Мои люди видели, что экипаж стоял долго, и я, должен признаться, подумал, что графиня де ла Мотт хотела последовать за Оливой.
   — И вы предоставили ей свободу действий?
   — Почему же нет? Графиня де ла Мотт — дама сострадательная и покровительствуемая. Она принята при дворе. Зачем же я стал бы мешать ей освободить меня от Оливы?.. И вы сами видите, что я допустил бы ошибку, ибо некто другой похитил ее у меня, чтобы погубить ее снова.
   — Что же сказала графиня де ла Мотт, не обнаружив у вас Оливу?
   — Мне показалось, что она растеряна.
   — Вы подозреваете, что Оливу похитил именно Босир?
   — Я подозреваю его единственно потому, что вы мне сказали, будто он и впрямь ее похитил, в противном случае я не заподозрил бы ничего. Этот человек не знал, где живет Олива. Кто же мог сообщить ему об этом?
   — Сама Олива!
   — Не думаю: ведь вместо того, чтобы просить его похитить ее у меня, она сбежала бы от меня к нему, и поверьте, что он не проник бы ко мне, если бы графиня де ла Мотт не переслала ему ключ.
   — У нее был ключ?
   — Вне всякого сомнения.
   — А скажите, пожалуйста, в какой день ее похитили? — спросил де Крон, путь коему неожиданно осветил факел, который столь искусно протянул ему Калиостро.
   — О, тут я не могу ошибиться: это было как раз накануне дня святого Людовика.
   — Верно! — воскликнул лейтенант полиции. — Верно! Граф! Сейчас вы оказали государству большую услугу.
   — Я счастлив, сударь.

Глава 34. ДОПРОСЫ

   В то время, как де Крон беседовал с Калиостро, де Бретейль явился в Бастилию от имени короля, чтобы учинить допрос де Роану.
   Де Роан отказался отвечать на его вопросы.
   Министр юстиции настаивал, но де Роан заявил, что он всецело поручит себя воле парламента и судьи.
   Де Бретейль был вынужден отступить перед непоколебимой волей обвиняемого.
   Он приказал вызвать к нему графиню де ла Мотт. Та с готовностью повиновалась.
   Жанна рассказала всю сплетенную ею небылицу. Тут по-прежнему были все те же намеки на весь свет, все те же утверждения, что ложные обвинения исходят неизвестно откуда.
   Де Бретейль сказал, что кардинал все взваливает на нее.
   — Благоволите передать господину кардиналу, — холодно ответила Жанна,
   — что я призываю его впредь не придерживаться столь плохой системы защиты.
   Министр юстиции был человек умный; он знал, как воздействовать на женскую натуру. Он пообещал графине де ла Мотт все в том случае, если она без околичностей обвинит кого-нибудь.
   — Берегитесь, — прибавил он, — своим молчанием вы обвиняете королеву. Берегитесь: если вы будете и дальше так себя вести, вы будете осуждены как виновная в оскорблении величества, а это позор, и это веревка!
   — Я не обвиняю королеву, — отвечала Жанна, — но почему обвиняют меня?
   После этого она замкнулась в благоразумном молчании, и эта ее первая встреча с министром юстиции никаких результатов не дала.
   Тем не менее распространился слух о том, что доказательства появились, что брильянты были проданы в Англии, где де Вилет был арестован агентами де Вержена ^{note 47}.
   Первый штурм, который пришлось выдержать Жанне, был ужасающ. Поставленная на очную ставку с Рето, которого она обязана была считать своим союзником до гроба, она с ужасом услышала смиренное признание, что подделывателем был он, что он написал расписку в получении брильянтов и письмо королевы, подделав и подписи ювелиров, и подпись ее величества.
   Когда ему задали вопрос, каков был мотив совершенных им преступлений, он ответил, что сделал это по просьбе графини де ла Мотт.
   Взбешенная, потерявшая голову, она все отрицала, она защищалась, как львица; она утверждала, что знать не знает, что никогда не видела этого самого Рето де Вилета.
   Но у нее было еще два жестоких потрясения: ее сокрушили два свидетельства.
   Первый удар нанес кучер фиакра, которого разыскал де Крон. Он заявил, что в день и час, указанные Рето, он отвозил даму, так-то и так-то одетую, на улицу Монмартр.
   Кто была эта дама, которая окружала себя такой таинственностью и которую кучер посадил в карету в квартале Маре, как не графиня де ла Мотт, проживавшая на улице Сен-Клод?
   Что касается непринужденности в обращении, существовавшей между сообщниками, то как же отрицать ее, когда свидетель утверждает, что накануне дня святого Людовика он видел на сиденье почтовой кареты, из которой вышла графиня де ла Мотт, Рето де Вилета, бледную и взволнованную физиономию которого нетрудно было узнать?
   Свидетель этот был одним из приближенных слуг Калиостро.
   Это имя заставило Жанну подскочить и довело ее до крайности. Она бросилась обвинять Калиостро, который, по ее словам, с помощью чар и ворожбы околдовал дух кардинала де Роана, коему он внушал таким образом «преступные замыслы против ее королевского величества».
   Это было первое звено в цепи обвинений в супружеской измене.
   Де Роан, защищая Калиостро, защищал себя. Он отрицал все так упорно, что Жанна вышла из себя и в первый раз обвинила кардинала в безрассудной любви к королеве.
   Калиостро потребовал, — требование его было удовлетворено, — чтобы его заключили в тюрьму, дабы он доказал свою невиновность всему свету. Обвинители и судьи воодушевились, как это бывает при первом дуновении истины, общественное мнение немедленно приняло сторону кардиналами Калиостро против королевы.
   Вот потому-то несчастная государыня, чтобы стало понятно ее упорное стремление внимательно наблюдать за следствием, позволила опубликовать составленные для короля отчеты о ее ночных прогулках и, призвав де Крона, потребовала, чтобы он объявил все, что ему известно.
   Искусно рассчитанный удар обрушился на Жанну и чуть было не уничтожил ее окончательно.
   Тот, кто вел допрос, при полном составе следствия, потребовал, чтобы де Роан объявил все, что ему известно об этих прогулках в Версальских парках.
   Кардинал ответил, что лгать он не умеет и что он апеллирует к свидетельству графини де ла Мотт.
   Графиня де ла Мотт заявила, что никогда никаких прогулок с ее ведома и согласия не было.
   Это заявление оправдывало бы Марию-Антуанетту, если бы можно было верить словам женщины, обвиняемой в подделке и краже. Но, с этой точки зрения, признание невиновности выглядело как акт снисходительности, и королева не потерпела, чтобы ее оправдали таким образом.
   И вот, когда Жанна истошным голосом кричала, что она никогда не появлялась ночью в Версальском парке и ничего не знала и не слыхала о частных делах королевы и кардинала, в этот-то самый момент появилась Олива — живое свидетельство, которое заставило изменить взгляд на это дело и разрушило все нагромождение лжи, построенное графиней.
   Олива на очной ставке с кардиналом! Какой страшный удар!
   Когда де Роан увидел Оливу, эту королеву уличных перекрестков, когда он вспомнил розу, пожатие руки у купальни Аполлона, он побледнел и готов был пролить всю свою кровь у ног Марии-Антуанетты, если бы в это мгновение увидел ее рядом с другой.
   Но даже этого утешения ему было не дано. Он не мог подтвердить сходство Оливы с Марией-Антуанеттой, не признавшись, что любит настоящую королеву, но признание, что он заблуждался, было равносильно обвинению, позору. Он предоставил Жанне отрицать все. Он молчал.
   Но так как встревоженная Олива, по своему простодушию, сообщила все подробности и предъявила все доказательства, так как она ничего не опустила, так как она вызывала гораздо большее доверие, нежели графиня, Жанна прибегла к безнадежному средству: она призналась.
   Она призналась, что привезла его высокопреосвященство в Версаль; что кардинал жаждал увидеть королеву любой ценой и уверить ее в своей почтительной преданности. Она призналась, ибо чувствовала за собой целую партию, которой не было бы, если бы она погрузилась в молчание; она призналась, ибо, обвиняя королеву, она обретала союзников в лице всех врагов королевы, а их было множество.
   И тут, уже во второй раз на этом ужасном следствии, роли переменились: кардинал начал играть роль жертвы обмана, Олива — роль проститутки, лишенной поэзии и здравого смысла, Жанна — роль интриганки; выбрать лучшую роль у нее не было возможности.
   Но так как для того, чтобы суметь выполнить этот гнусный план, нужно было, чтобы королева тоже сыграла какую-то роль, ей предназначали роль самую отвратительную, самую грязную, в наибольшей степени унижающую королевское достоинство, — роль легкомысленной кокотки, роль гризетки, устраивающей мистификации.
   Жанна заявила, что эти прогулки совершались с согласия Марии-Антуанетты, которая пряталась за грабами и, умирая со смеху, выслушивала страстные речи влюбленного принца де Роана.
   Этого последнего обвинения королева не выдержала, ибо доказать его лживость она не могла. Не могла, так как Жанна, доведенная до крайности, заявила, что опубликует все любовные письма, которые писал королеве де Роан, и что у нее действительно есть эти пылкие письма, продиктованные безрассудной страстью. Не могла, ибо у мадмуазель Оливы, утверждавшей, что в Версальский парк ее зазывала Жанна, не было доказательств, подслушивал или не подслушивал их кто-то, спрятавшись за грабами.
   Наконец, королева не могла доказать свою невиновность, потому что слишком многие были заинтересованы в том, чтобы принять эту гнусную ложь за правду.

Глава 35. ПОСЛЕДНЯЯ УТРАЧЕННАЯ НАДЕЖДА

   Читатель видит, что по тому, как повела дело Жанна, открыть истину было невозможно.
   Неопровержимо изобличенная двадцатью свидетельствами, исходившими от людей, достойных доверия, в похищении брильянтов, Жанна не могла пойти на то, чтобы ее считали обыкновенной воровкой. Ей было необходимо, чтобы позор пал еще на чью-нибудь голову. Она убеждала себя, что слух о версальском скандале так хорошо прикроет ее преступление — ее, графини де ла Мотт, — что, если она и будет осуждена, приговор прежде всего нанесет удар королеве.
   Однако расчеты ее не оправдались. Королева, открыто принявшая участие в разбирательстве по этому двойному делу, и кардинал, выдержавший допросы судей и скандал, окружили свою врагине ореолом невиновности, который она, к своему удовольствию, золотила всеми своими лицемерными оговорками.
   Но — странное дело! Публике пришлось увидеть, как у нее на глазах идет процесс, на котором невиновных нет, даже среди тех, кого признавало невинным правосудие.
   Многие события сделались мало-помалу невозможными, все разоблачения были исчерпаны, и Жанна убедилась, что на своих судей она уже никакого впечатления не производит.
   Тогда, в тиши своей камеры, она подвела итог всем своим силам, всем своим надеждам.
   Ее адвокаты от нее отказались, ее судьи не скрывали своего отвращения; Роаны выдвигали против нее серьезнейшие обвинения; общественное мнение ее презирало. И она решила нанести последний удар: вызвать тревогу у судей, опасения у друзей кардинала и вооружить ненависть народа к Марии-Антуанетте.
   Что касается двора, то она хотела пустить в ход следующий способ.
   Заставить поверить, что она все время щадила королеву и что ей придется разоблачить все, если ее доведут до крайности.
   Она написала королеве письмо в таких выражениях, Что понять его характер и его значение могли они одни.
   «Ваше величество!
   Несмотря на мое тяжелое положение, у меня не вырвалось ни единой жалобы. Все уловки, какие были употреблены, чтобы исторгнуть у меня признания, содействовали лишь укреплению моего решения ни за что на свете не скомпрометировать мою государыню.
   Тем не менее, как бы я ни была убеждена, что моя стойкость и моя сдержанность должны облегчить мне возможность выйти из затруднительного положения, признаюсь, что старания семейства раба (так называла королева кардинала в дни их примирения) вынуждают меня опасаться, что я стану его жертвой.
   Продолжительное тюремное заключение, нескончаемые очные ставки, стыд и отчаяние, проистекающие оттого, что меня обвиняют в преступлении, в коем я неповинна, ослабляют мое мужество, и я боюсь, что моя стойкость не выдержит такого множества ударов, наносимых одновременно.
   Ваше величество! Вы можете единым словом положить конец этому злополучному делу через посредство господина де Бретейля, который может дать ему в глазах министра (короля) такой оборот, какой подскажет ему его разум, для того, чтобы Вы не были скомпрометированы никоим образом. Только опасения, что я буду вынуждена раскрыть все, заставляют меня совершить этот поступок, который я совершаю сегодня, убежденная в том, что Вы, Ваше величество, примете во внимание причины, которые принуждают меня прибегнуть к этому средству, и что Вы прикажете вывести меня из тяжелого положения.
   Остаюсь, с глубоким почтением к Вам, Ваше величество, Вашей смиренной и покорнейшей слугой, графиней де Валуа де ла Мотт».
   Как видит читатель, Жанна продумала все.
   Или это письмо дойдет до королевы и приведет ее в ужас той стойкостью, какую Жанна проявила после стольких испытаний, и тогда королева, которую борьба должна была утомить, решится прекратить ее, освободив Жанну, ибо ее заключение и ее процесс ни к чему не привели.
   Или же, что было гораздо более вероятно и что доказывал конец письма, Жанна ничего не добьется этим письмом: замешанная в процессе, королева ничего не могла остановить, не осудив себя. Да Жанна и не рассчитывала на то, что ее письмо будет передано королеве.
   Она знала, что все ее надзиратели преданы коменданту Бастилии, то есть де Бретейлю. Она знала, что вся Франция превращает дело с ожерельем в чисто политическую спекуляцию. И было очевидно, что посланец, которого она обременит этим письмом, если и не отдаст его коменданту, то сохранит его для себя или же для судей, разделяющих его взгляды. Но она сделала все для того, чтобы это письмо, попав в руки кого бы то ни было, заронило в ком угодно семена ненависти, недоверия и непочтительности к королеве.
   Письмо было в ту же минуту вручено графиней аббату Лекелю, бастильскому священнику, который сопровождал кардинала в приемную и который был предан интересам Роанов.
   Но едва письмо попало в руки аббата Лекеля, как тот вернул его, словно оно его обожгло.
   — Имейте в виду, — сказала графиня, — что вы заставляете меня пустить в ход письма господина де Роана.
   — Как вам будет угодно, — поспешил ответить аббат, — пускайте в ход, графиня.
   — Я заявляю вам, — настаивала дрожавшая от бешенства Жанна, — что доказательство тайной переписки с ее величеством заставит упасть на эшафот голову кардинала, а вы, разумеется, вольны сказать: «Как вам будет угодно!» Я предупреждаю вас заранее.
   В эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге показался величественный и разгневанный кардинал.
   — Вы можете сделать так, чтобы на эшафот упала голова члена семьи Роанов, графиня, — произнес он, — такое зрелище Бастилия увидит не в первый раз. Но я заявляю вам, что ни в чем не упрекну эшафот, на который скатится моя голова, лишь бы я увидел эшафот, на котором вы будете заклеймены как подделывательница и воровка!.. Идемте, аббат, идемте!

Глава 36. КРЕЩЕНИЕ МАЛЕНЬКОГО БОСИРА

   Графиня де ла Мотт обманулась во всех своих расчетах. Калиостро не ошибся ни в одном.
   Уверенный, что он ни в чем не уличен, что жертва появилась в момент самой, с его точки зрения, благоприятной развязки, он свято выполнил все свои обещания.
   Калиостро сдержал слово, которое он дал Оливе. Олива осталась ему верна. От нее не ускользнуло ни единое слово, компрометировавшее ее покровителя.
   В течение того времени, которое для узников протекало за замками и на допросах. Олива не виделась со своим любимым Босиром, однако она не была им покинута и, как сейчас увидит читатель, у нее был от любовника сувенир, которого пожелала бы Дидона, когда она говорила, мечтая: «Ax, если бы мне было дано увидеть, как играет у меня на коленях маленький Асканий!» ^{note 48}.