Страница:
— Даю слово дворянина, — громко заявил кардинал, — я восхищен тем, что слышу от просительницы, от женщины самого высокого происхождения, что она никогда не видела ни короля, ни королеву!
— Если не считать портретов, — с улыбкой заметила Жанна.
— Так вот, — воскликнул кардинал, на сей раз убежденный как в неведении, так и в искренности графини, — если понадобится, я сам отвезу вас в Версаль и сделаю так, чтобы там перед вами открылись все двери!
— О, как вы добры, ваше высокопреосвященство! — вне себя от радости воскликнула графиня. Кардинал подошел к ней.
— Не может быть, чтобы в скором времени вами не заинтересовались все,
— сказал он.
— Увы! — с обворожительным вздохом произнесла Жанна. — Вы действительно так думаете, ваше высокопреосвященство?
— О, я в этом уверен!
— А я думаю, что вы мне льстите, ваше высокопреосвященство.
Жанна пристально посмотрела на кардинала. Де Роан, который знал женщин, должен был в глубине души признаться, что он редко видел столь обольстительных.
— Честное слово, — сказал он себе с постоянной задней мыслью придворного, готовившегося к дипломатическому поприщу, — честное слово, было бы слишком большой удачей, если бы я нашел одновременно и порядочную женщину, у которой внешность проныры, и всемогущую покровительницу, находящуюся в такой нищете.
— Ваше высокопреосвященство! — сказала Жанна. — Такие люди, как вы, нарушают правила вежливости только с женщинами двух сортов.
— Боже мой! Что вы хотите сказать, графиня? Он взял ее за руку.
— Да, только с женщинами двух сортов, — повторила графиня.
— С какими же?
— Или с женщинами, которых они чересчур горячо любят, или с женщинами, которых недостаточно глубоко уважают.
— Графиня, графиня, вы заставляете меня краснеть! Неужели я с вами невежлив?
— Конечно!
— Но ведь это было бы ужасно!
— Тем не менее это так, ваше высокопреосвященство. Если вы не можете горячо любить меня, то, по крайней мере, до последней минуты я не давала вам права слишком мало меня уважать.
Кардинал держал Жанну за руку.
— Ах, графиня, по правде сказать, вы говорите со мной так, словно вы на меня сердитесь!
— Нет, ваше высокопреосвященство, вы еще не заслужили моего гнева.
— Я никогда не заслужу его, сударыня, начиная с сегодняшнего дня, когда я имел удовольствие видеть вас и познакомиться с вами!
«Ах, мое зеркало, мое зеркало!» — подумала Жанна.
— И начиная с сегодняшнего же дня, — продолжал де Роан, — вы всегда будете пользоваться моим вниманием.
— Ваше высокопреосвященство! — произнесла Жанна, не высвобождая своей руки. — Довольно об этом!
— Что вы хотите сказать?
— Не говорите мне о своем покровительстве.
— Да не допустит Господь, чтобы я произнес слово «покровительство»! Сударыня! Я унизил бы этим не вас, а себя.
— Ваше высокопреосвященство! Давайте условимся о том, что будет мне крайне лестно…
— Если так, сударыня, давайте условимся.
— Давайте условимся, ваше высокопреосвященство, что вы нанесли госпоже де ла Мотт-Валуа визит вежливости. И ничего больше!
— Но и не меньше, — возразил любезный кардинал. Поднеся пальчики Жанны к губам, он запечатлел на них довольно долгий поцелуй. Графиня отняла руку.
— О, это простая учтивость! — с чувством удовлетворения и с величайшей серьезностью промолвил кардинал.
Жанна протянула ему руку, и на сей раз прелат поцеловал ее в высшей степени почтительно.
— Если я буду знать, — продолжала графиня, — что, при всей моей незначительности, я занимаю часть столь возвышенных и столь многим занятых мыслей такого человека, как вы, это, клянусь вам, утешит меня на целый год.
— Год? Это слишком мало! Будем надеяться на большее, графиня.
— Что ж! Я не скажу «нет», ваше высокопреосвященство, — с улыбкой сказала она.
— Вот мы и стали друзьями, сударыня. Это решено и подписано, не так ли?
— Я очень бы этого хотела. Но можете ли вы помешать злым языкам? — спросила она. — Вы прекрасно знаете, что это совершенно невозможно.
— Да, — произнес он.
— Как же быть?
— Ну, это проще простого: заслужил я это или нет, но парижский народ меня знает.
— О, конечно, заслужили, ваше высокопреосвященство!
— Но вас он не имеет счастья знать.
— Мы говорим не по существу.
— А что, если вы выйдете от меня вместо того, чтобы я вышел от вас?
— Чтобы я вошла в ваш дворец, ваше высокопреосвященство?
— Но ведь вы же придете к священнику!
— Священник — не мужчина, ваше высокопреосвященство!
— Вы очаровательны! Что ж, речь ведь идет не о моем дворце — у меня есть дом.
— То есть домик, говоря напрямик!
— Нет, нет, дом для вас!
— Ах, дом для меня! — произнесла графиня. — Где же это? Я понятия не имела об этом доме.
Кардинал снова было сел, но тут он поднялся.
— Завтра в десять утра вы получите адрес. Графиня покраснела, кардинал учтиво взял ее за руку. И на сей раз поцелуй был одновременно и почтительным, и нежным, и дерзким.
Они раскланялись с тем остатком улыбающейся церемонности, который указывает на близость в недалеком будущем.
— Посветите его высокопреосвященству! — крикнула графиня.
Появилась старуха и осветила кардиналу дорогу.
Прелат вышел.
«Так, так! — подумала Жанна. — Сдается мне, что это большой шаг в свет».
«Ну, ну, — поднимаясь в карету, подумал кардинал, Я разом убью двух зайцев. Эта женщина слишком умна, чтобы не завладеть королевой так же, как завладела она мной»!
Глава 16. МЕСМЕР И СЕН-МАРТЕН
Глава 17. ЧАН
— Если не считать портретов, — с улыбкой заметила Жанна.
— Так вот, — воскликнул кардинал, на сей раз убежденный как в неведении, так и в искренности графини, — если понадобится, я сам отвезу вас в Версаль и сделаю так, чтобы там перед вами открылись все двери!
— О, как вы добры, ваше высокопреосвященство! — вне себя от радости воскликнула графиня. Кардинал подошел к ней.
— Не может быть, чтобы в скором времени вами не заинтересовались все,
— сказал он.
— Увы! — с обворожительным вздохом произнесла Жанна. — Вы действительно так думаете, ваше высокопреосвященство?
— О, я в этом уверен!
— А я думаю, что вы мне льстите, ваше высокопреосвященство.
Жанна пристально посмотрела на кардинала. Де Роан, который знал женщин, должен был в глубине души признаться, что он редко видел столь обольстительных.
— Честное слово, — сказал он себе с постоянной задней мыслью придворного, готовившегося к дипломатическому поприщу, — честное слово, было бы слишком большой удачей, если бы я нашел одновременно и порядочную женщину, у которой внешность проныры, и всемогущую покровительницу, находящуюся в такой нищете.
— Ваше высокопреосвященство! — сказала Жанна. — Такие люди, как вы, нарушают правила вежливости только с женщинами двух сортов.
— Боже мой! Что вы хотите сказать, графиня? Он взял ее за руку.
— Да, только с женщинами двух сортов, — повторила графиня.
— С какими же?
— Или с женщинами, которых они чересчур горячо любят, или с женщинами, которых недостаточно глубоко уважают.
— Графиня, графиня, вы заставляете меня краснеть! Неужели я с вами невежлив?
— Конечно!
— Но ведь это было бы ужасно!
— Тем не менее это так, ваше высокопреосвященство. Если вы не можете горячо любить меня, то, по крайней мере, до последней минуты я не давала вам права слишком мало меня уважать.
Кардинал держал Жанну за руку.
— Ах, графиня, по правде сказать, вы говорите со мной так, словно вы на меня сердитесь!
— Нет, ваше высокопреосвященство, вы еще не заслужили моего гнева.
— Я никогда не заслужу его, сударыня, начиная с сегодняшнего дня, когда я имел удовольствие видеть вас и познакомиться с вами!
«Ах, мое зеркало, мое зеркало!» — подумала Жанна.
— И начиная с сегодняшнего же дня, — продолжал де Роан, — вы всегда будете пользоваться моим вниманием.
— Ваше высокопреосвященство! — произнесла Жанна, не высвобождая своей руки. — Довольно об этом!
— Что вы хотите сказать?
— Не говорите мне о своем покровительстве.
— Да не допустит Господь, чтобы я произнес слово «покровительство»! Сударыня! Я унизил бы этим не вас, а себя.
— Ваше высокопреосвященство! Давайте условимся о том, что будет мне крайне лестно…
— Если так, сударыня, давайте условимся.
— Давайте условимся, ваше высокопреосвященство, что вы нанесли госпоже де ла Мотт-Валуа визит вежливости. И ничего больше!
— Но и не меньше, — возразил любезный кардинал. Поднеся пальчики Жанны к губам, он запечатлел на них довольно долгий поцелуй. Графиня отняла руку.
— О, это простая учтивость! — с чувством удовлетворения и с величайшей серьезностью промолвил кардинал.
Жанна протянула ему руку, и на сей раз прелат поцеловал ее в высшей степени почтительно.
— Если я буду знать, — продолжала графиня, — что, при всей моей незначительности, я занимаю часть столь возвышенных и столь многим занятых мыслей такого человека, как вы, это, клянусь вам, утешит меня на целый год.
— Год? Это слишком мало! Будем надеяться на большее, графиня.
— Что ж! Я не скажу «нет», ваше высокопреосвященство, — с улыбкой сказала она.
— Вот мы и стали друзьями, сударыня. Это решено и подписано, не так ли?
— Я очень бы этого хотела. Но можете ли вы помешать злым языкам? — спросила она. — Вы прекрасно знаете, что это совершенно невозможно.
— Да, — произнес он.
— Как же быть?
— Ну, это проще простого: заслужил я это или нет, но парижский народ меня знает.
— О, конечно, заслужили, ваше высокопреосвященство!
— Но вас он не имеет счастья знать.
— Мы говорим не по существу.
— А что, если вы выйдете от меня вместо того, чтобы я вышел от вас?
— Чтобы я вошла в ваш дворец, ваше высокопреосвященство?
— Но ведь вы же придете к священнику!
— Священник — не мужчина, ваше высокопреосвященство!
— Вы очаровательны! Что ж, речь ведь идет не о моем дворце — у меня есть дом.
— То есть домик, говоря напрямик!
— Нет, нет, дом для вас!
— Ах, дом для меня! — произнесла графиня. — Где же это? Я понятия не имела об этом доме.
Кардинал снова было сел, но тут он поднялся.
— Завтра в десять утра вы получите адрес. Графиня покраснела, кардинал учтиво взял ее за руку. И на сей раз поцелуй был одновременно и почтительным, и нежным, и дерзким.
Они раскланялись с тем остатком улыбающейся церемонности, который указывает на близость в недалеком будущем.
— Посветите его высокопреосвященству! — крикнула графиня.
Появилась старуха и осветила кардиналу дорогу.
Прелат вышел.
«Так, так! — подумала Жанна. — Сдается мне, что это большой шаг в свет».
«Ну, ну, — поднимаясь в карету, подумал кардинал, Я разом убью двух зайцев. Эта женщина слишком умна, чтобы не завладеть королевой так же, как завладела она мной»!
Глава 16. МЕСМЕР И СЕН-МАРТЕН
Было время, когда Париж, свободный от дел, Париж, весь отдавшийся досугу, всецело проникся страстью к тем вопросам, которые в наше время составляют монополию богатых, коих именуют людьми бесполезными, и ученых, коих именуют лентяями.
В 1784 году, то есть в ту эпоху, до которой мы довели наш рассказ, модным вопросом, который всплыл на поверхность, который носился в воздухе, который стоял в головах всех сколько-нибудь начитанных людей, подобно облакам в горах, был месмеризм — таинственная наука, неточно определенная своими изобретателями, которые, не видя необходимости в том, чтобы демократизировать свое открытие с момента его рождения, предоставили ему взять себе имя человека, то есть аристократический титул, вместо одного из научных названий, заимствованных из греческого, с помощью коих чрезмерная скромность современных ученых вульгаризирует ныне любую часть науки.
Доктор Месмер, как сообщила нам сама Мария-Антуанетта, прося разрешения у короля нанести ему визит, пребывал в Париже. Пусть же и нам разрешат сказать несколько слов о докторе Месмере, чье имя, ныне удержавшееся в памяти небольшой группы адептов, в ту эпоху, которую мы пытаемся живописать, было на устах у всех.
Около 1777 года доктор Месмер привез из Германии, этой страны туманных мечтаний, науку, переполненную облаками и молниями. При свете этих молний ученый видел только облака, образовывавшие у него над головой темный свод; человек заурядный видел только молнии.
Месмер дебютировал в Германии диссертацией о влиянии планет. Он пытался установить, что небесные тела, благодаря той силе, которая создает взаимное притяжение, оказывают влияние на тела одушевленные, в особенности же — на нервную систему посредством некоего тонкого флюида, наполняющего собой всю вселенную. Но эта первая теория была весьма абстрактной. И Месмер отказался от этой первой системы, чтобы броситься в систему магнетизма.
Магниты в ту эпоху были хорошо изучены; их свойства, симпатические и антипатические, заставляли минералы жить почти человеческой жизнью, придавая им две величайшие страсти в человеческой жизни; любовь и ненависть. А следовательно, магнитам приписывали удивительные возможности излечения больных. И Месмер присоединил действие магнитов к своей первой системе и попытался увидеть, что он может извлечь из этого соединения.
К несчастью для Месмера, по прибытии в Вену он обнаружил обосновавшегося там соперника. Увидев это, Месмер, будучи человеком, наделенным богатым воображением, заявил, что он отказывается от магнитов как от вещей бесполезных и что отныне он будет лечить не минеральным магнетизмом, но животным магнетизмом.
Это слово, сказанное как новое слово в науке, не означало, однако, нового открытия: магнетизм, известный у древних, использовался и в египетских посвящениях в таинства, и в греческом пифиизме; в средние века он сохранялся как традиция; Месмер приступил к изучению этой науки, разрозненной и порхающей подобно тем блуждающим огонькам, которые ночью пробегают над прудами; он создал из нее законченную теорию, единую систему, которой дал имя «месмеризм».
Он приехал во Францию, принял из рук Доктора Шторка и окулиста Венцеля семнадцатилетнюю девушку, страдавшую заболеванием печени и слепотой, и через три месяца заболевание было вылечено, слепая видела совершенно ясно.
Это исцеление убедило множество людей, среди них врача по фамилии Делон: из врага он сделался приверженцем.
С этого момента слава Месмера все возрастала: Академия высказалась против новатора, двор высказался за него.
Французский же народ был увлечен: его неудержимо влекло к себе это странное чудо месмеровского флюида, который, по утверждениям адептов Месмера, возвращал здоровье больным, делал безумцев разумными, а мудрецов — безумцами.
Таким образом, этот человек, который по прибытии в Париж не нашел никакой поддержки, даже со стороны королевы, его соотечественницы, охотно поддерживавшей своих земляков, этот человек поистине царил в общественном мнении, оставив далеко позади себя короля, о котором никогда не говорили, г-на де Лафайета note 27, о котором еще не говорили, и г-на де Неккера note 28, о котором больше не говорили.
В 1784 году, то есть в ту эпоху, до которой мы довели наш рассказ, модным вопросом, который всплыл на поверхность, который носился в воздухе, который стоял в головах всех сколько-нибудь начитанных людей, подобно облакам в горах, был месмеризм — таинственная наука, неточно определенная своими изобретателями, которые, не видя необходимости в том, чтобы демократизировать свое открытие с момента его рождения, предоставили ему взять себе имя человека, то есть аристократический титул, вместо одного из научных названий, заимствованных из греческого, с помощью коих чрезмерная скромность современных ученых вульгаризирует ныне любую часть науки.
Доктор Месмер, как сообщила нам сама Мария-Антуанетта, прося разрешения у короля нанести ему визит, пребывал в Париже. Пусть же и нам разрешат сказать несколько слов о докторе Месмере, чье имя, ныне удержавшееся в памяти небольшой группы адептов, в ту эпоху, которую мы пытаемся живописать, было на устах у всех.
Около 1777 года доктор Месмер привез из Германии, этой страны туманных мечтаний, науку, переполненную облаками и молниями. При свете этих молний ученый видел только облака, образовывавшие у него над головой темный свод; человек заурядный видел только молнии.
Месмер дебютировал в Германии диссертацией о влиянии планет. Он пытался установить, что небесные тела, благодаря той силе, которая создает взаимное притяжение, оказывают влияние на тела одушевленные, в особенности же — на нервную систему посредством некоего тонкого флюида, наполняющего собой всю вселенную. Но эта первая теория была весьма абстрактной. И Месмер отказался от этой первой системы, чтобы броситься в систему магнетизма.
Магниты в ту эпоху были хорошо изучены; их свойства, симпатические и антипатические, заставляли минералы жить почти человеческой жизнью, придавая им две величайшие страсти в человеческой жизни; любовь и ненависть. А следовательно, магнитам приписывали удивительные возможности излечения больных. И Месмер присоединил действие магнитов к своей первой системе и попытался увидеть, что он может извлечь из этого соединения.
К несчастью для Месмера, по прибытии в Вену он обнаружил обосновавшегося там соперника. Увидев это, Месмер, будучи человеком, наделенным богатым воображением, заявил, что он отказывается от магнитов как от вещей бесполезных и что отныне он будет лечить не минеральным магнетизмом, но животным магнетизмом.
Это слово, сказанное как новое слово в науке, не означало, однако, нового открытия: магнетизм, известный у древних, использовался и в египетских посвящениях в таинства, и в греческом пифиизме; в средние века он сохранялся как традиция; Месмер приступил к изучению этой науки, разрозненной и порхающей подобно тем блуждающим огонькам, которые ночью пробегают над прудами; он создал из нее законченную теорию, единую систему, которой дал имя «месмеризм».
Он приехал во Францию, принял из рук Доктора Шторка и окулиста Венцеля семнадцатилетнюю девушку, страдавшую заболеванием печени и слепотой, и через три месяца заболевание было вылечено, слепая видела совершенно ясно.
Это исцеление убедило множество людей, среди них врача по фамилии Делон: из врага он сделался приверженцем.
С этого момента слава Месмера все возрастала: Академия высказалась против новатора, двор высказался за него.
Французский же народ был увлечен: его неудержимо влекло к себе это странное чудо месмеровского флюида, который, по утверждениям адептов Месмера, возвращал здоровье больным, делал безумцев разумными, а мудрецов — безумцами.
Таким образом, этот человек, который по прибытии в Париж не нашел никакой поддержки, даже со стороны королевы, его соотечественницы, охотно поддерживавшей своих земляков, этот человек поистине царил в общественном мнении, оставив далеко позади себя короля, о котором никогда не говорили, г-на де Лафайета note 27, о котором еще не говорили, и г-на де Неккера note 28, о котором больше не говорили.
Глава 17. ЧАН
Картина эпохи, которую мы попытались нарисовать в предыдущей главе, в которой жили наши герои, и людей, которые занимали умы, может извинить в глазах читателя то невыразимое рвение, с каким парижане стремились попасть на зрелища исцеления, устраиваемые публично Месмером.
Так, даже король Людовик XVI, который если и не любопытствовал, то, во всяком случае, ценил новинки, поднимавшие шум в его добром городе Париже, разрешил королеве, при условии, как помнит читатель, что августейшую посетительницу будет сопровождать одна из принцесс, даже король позволил королеве один раз увидеть, в свою очередь, то, что видели все.
Это было через два дня после того визита, который нанес г-же де ла Мотт г-н кардинал де Роан.
Небо, ясное и голубое, зажигало первые звезды, когда г-жа де ла Мотт, одетая так, как одеваются элегантные женщины, являющие все признаки богатства, въехала в фиакре — госпожа Клотильда выбрала самый новенький, какой только могла, — на Вандомскую площадь и остановилась напротив дома величественного вида.
Это был дом доктора Месмера.
Помимо фиакра графини де ла Мотт, великое множество экипажей и портшезов стояло перед этим домом, а помимо экипажей и портшезов, человек двести — триста любопытных топтались по грязи и поджидали выхода исцеленных больных или прихода больных, нуждавшихся в исцелении.
Больные, почти сплошь богатые и титулованные, приезжали в каретах с гербами, их выносили и несли лакеи, и этот груз, завернутый в меховые шубы или в атласные длинные женские накидки, служил немалым утешением для несчастных, голодных и полуголых, которые видели у этих дверей явное доказательство того, что Бог делает людей здоровыми или нездоровыми, не справляясь об их генеалогическом древе.
И вот через эту толпу, жаловавшуюся, насмехавшуюся, восхищавшуюся, а главным образом — шептавшуюся, прошествовала в маске графиня де ла Мотт, прямая и спокойная; ее шествие не оставило других следов, кроме фразы, повторяемой, пока она проходила:
— Ну, эта, видать, не такая уж больная!
Но если графиня де ла Мотт не была больна, что было ей делать у Месмера?
В самом деле: графиня де ла Мотт много думала о своей беседе с кардиналом де Роаном, а главное — о том особом внимании, коим кардинал почтил коробочку с портретом, забытую или, вернее, потерянную у нее.
И так как в имени владелицы коробочки с портретом и заключался секрет внезапной любезности кардинала, графиня де ла Мотт подумала о двух способах узнать это имя.
Сперва она прибегла к наиболее простому.
Она съездила в Версаль, чтобы навести справки в бюро благотворительного учреждения о дамах-немках.
Читателю нетрудно догадаться, что там она никаких разъяснений не получила.
Спросить прямо де Роана об имени, которое он заподозрил, значило, во-первых, показать ему, что у нее возникли кое-какие мысли на его счет, а во-вторых, это значило отказаться от удовольствия и от заслуги сделать открытие вопреки всем на свете и без всяких возможностей.
И раз тайна была и в поступке дам, посетивших Жанну, и в удивлении и в недомолвках де Роана, стало быть, тайно и надо было узнать разгадку всех этих загадок.
К тому же для такой женщины, как Жанна, в борьбе с неведомым была неотразимая прелесть.
Она слышала разговоры о том, что уже некоторое время в Париже пребывает некий человек, ясновидец и чудотворец, который изобрел способ удалять из человеческого организма недуги и боли, как некогда Христос изгонял бесов из тел бесноватых.
Она узнала, что этот человек не только лечит физические заболевания, не изгоняет из Души и таинственную скорбь, которая ее подтачивает. Во время его всемогущих заклинаний клиенты, размякнув, превращались в покорных рабов.
Дело было в том, что во сне, который наступал вслед за страданиями, после того, как ученый врач успокаивал самую взбудораженную натуру, погружая ее в полнейшее забвение, душа, зачарованная отдыхом, которым она была обязана этому волшебнику, всецело отдавалась в распоряжение своего нового господина. И он управлял всеми ее действиями, управлял всеми ее нитями, и, таким образом, каждое движение этой благодарной души, как ему казалось, передавалось ему посредством некоего языка, имевшего то преимущество или же ту невыгоду в сравнении с человеческим языком, что он никогда не лгал.
В этом заключается раскрытие некоторого количества сверхъестественных тайн.
Госпожа де Дюра отыскала таким образом ребенка, украденного у кормилицы; госпожа де Шатоне — английскую собачку величиной с кулак, за которую она отдала бы всех детей на свете; господин де Водрейль — локон, за который он отдал бы половину своего состояния.
Эти признания делались «ясновидцами» или «ясновидицами» после магнетических действий доктора Месмера.
Таким образом, в дом прославленного доктора можно было прийти и выбрать тайну, самую подходящую для того, чтобы применить к делу свою способность сверхъестественного гадания, и графиня де ла Мотт правильно рассчитала, что на одном из сеансов она встретит этот единственный в своем роде объект ее увлекательных поисков и таким способом узнает владелицу коробочки, которая в настоящий момент составляла предмет ее самых захватывающих интересов.
Вот почему она столь поспешно устремилась в зал, где собирались больные.
Посреди салона, под люстрой, свечи которой давали только очень слабый, почти угасающий свет, заметна была широкая лохань, закрытая крышкой.
Это была лохань, именуемая чаном Месмера. Он был почти доверху полон насыщенной сернистыми элементами водой, которая сгущала свои миазмы под крышкой, чтобы наполнить ими перевернутые бутылки, методически расставленные на дне чана.
Так возникало пересечение таинственных потоков, влиянию которых больные были обязаны своим исцелением.
К крышке было припаяно железное кольцо, к которому была прикреплена длинная веревка.
Слуга, державший конец этой длинной веревки, привязанной к крышке чана, крутил ее кольцами вокруг пораженных болезнью частей тела так, чтобы все, соединенные одной цепью, были одновременно пронизаны электричеством, находившимся в чане.
Потом, чтобы ни на секунду не прерывать действия животных флюидов, видоизменяемых и передаваемых всякому существу, больные, по совету доктора, должны были трогать друг друга либо за локоть, либо за плечо, либо за', ступню, чтобы спасительный чан посылал каждому телу одновременно свою всемогущую теплоту и обновление.
Эта медицинская церемония была, разумеется, весьма любопытным зрелищем, и читатель не удивится, что оно до такой степени возбуждало парижское любопытство: двадцать — тридцать больных, расположившихся вокруг ванны; слуга, безмолвный, как и все присутствующие, и обвивающий их веревкой, как Лаокоона и его сыновей обвивали змеиные кольца [Лаокоон
— троянский жрец, который, будучи уверен, что деревянный конь — военная хитрость греков, убеждал своих сограждан уничтожить его. Богиня Афина, помогавшая грекам, послала на Лаокоона двух змей, задушивших его вместе с сыновьями (греч, миф.).]; наконец сам этот человек, крадучись удаляющийся после того, как он указал больным на железные стержни, которые, будучи вставлены в каждое отверстие ванны, должны были служить самыми непосредственными проводниками оздоровляющего действия месмеровских флюидов.
Как только начинался сеанс, по салону сразу же начинало циркулировать мягкое, пронизывающее тепло; оно расслабляло натянутые нервы больных, постепенно поднималось от пола до потолка и вскоре насыщалось нежными ароматами, под парами которых тяжелели и склонялись даже самые мятежные головы.
Видно было, как больные попадают под воздействие этой полной неги атмосферы, когда сладкая, проникновенная музыка, исполняемая незримыми инструментами и незримыми музыкантами, внезапно, подобно мягкому пламени, затихала среди этих ароматов и тепла.
На всех лицах, поначалу оживленных удивлением, мало-помалу появлялось чувственное наслаждение, наиболее полное там, где оно было особенно необходимо. Душа сдавалась; она выходила из того убежища, где она прячется, когда ее осаждают недуги тела, и, свободная и радостная, распространялась по всему организму, покоряла материю и сливалась с нею.
То было мгновение, когда каждый больной держал в пальцах железный стержень, прикрепленный к крышке чана, и направлял этот стержень себе на грудь, на сердце, на голову — на место, особенно сильно пораженное болезнью.
А теперь пусть читатель вообразит блаженство, заменившее на всех лицах страдание и тревогу; пусть читатель представит себе всепоглощающую, себялюбивую дремоту, прерываемую вздохами тишину, давящую на все это собрание, и он получит самое полное представление о той сцене, которую мы сейчас набросали через две трети века, прошедших с того дня, когда она состоялась.
Скажем отдельно несколько слов об актерах.
Среди пламенных адептов Месмера, которых, быть может, делала приверженцами его учения признательность, выделяли некую молодую женщину с красивой фигурой, с красивым лицом, несколько экстравагантно одетую, женщину, которая, находясь под магнетическим воздействием, без конца прикладывала стержень к голове и к надчревной области, закатывая свои красивые глаза, как если бы вся она совершенно изнемогала, а тем временем руки ее вздрагивали от начинавшейся нервной дрожи, указывавшей на вторжение магнетического заряда.
Когда голова ее откинулась на спинку кресла, каждый из присутствующих мог сколько угодно разглядывать этот бледный лоб, эти судорожно вздрагивающие губы и эту прекрасную шею, то красневшую, то бледневшую от мгновенных приливов и отливов крови.
Тут два-три человека из присутствовавших, многие из которых не сводили удивленных глаз с этой молодой женщины, сообщили друг другу без сомнения странную мысль, и она удвоила внимание любопытных.
В числе этих любопытных была графиня де ла Мотт: не боясь, что ее узнают, или же мало беспокоясь об этом, она держала в руке атласную маску, которую она надела перед тем, как пройти через толпу.
К тому же графиня де ла Мотт заняла такое место, где ей можно было избежать почти всех взглядов.
Она держалась у дверей, прислонившись к пилястру, за драпри, и оттуда, невидимая, видела все.
Но среди всего, что она видела, наиболее достойным внимания показалось ей лицо этой молодой женщины, наэлектризованной месмеровским флюидом.
Оно в самом деле так ее поразило, что в течение нескольких минут графиня оставалась на своем месте, прикованная к нему непреодолимой жаждой видеть и знать.
«Ой — прошептала она, не отрывая глаз от прекрасной больной. — Это несомненно дама-благотворительница, которая приезжала ко мне вчера вечером и которая была единственной причиной того глубокого интереса, который выказал ко мне его высокопреосвященство кардинал де Роан».
Вполне убежденная, что не ошиблась, жаждавшая воспользоваться случаем, который значил для нее больше, чем ее розыски, она подошла поближе.
Но в этот момент страдавшая судорогами молодая женщина закрыла глаза, стиснула зубы и слабо забила по воздуху руками.
Этот припадок, словно электрический ток, пробежал по большинству больных, чей мозг был насыщен шумом и благовониями. Было вызвано нервное возбуждение. Вскоре мужчины и женщины, увлеченные примером их молодой товарки, принялись бормотать, испускать вздохи, крики и, двигая руками, ногами и головами, открыто и непреоборимо впали в то состояние, которому мэтр Дал название кризиса.
Графиня де ла Мотт вместе с другими любопытными прошла во второй зал, предназначавшийся для больных, и услышала, как какой-то мужчина закричал:
— Это она, это, конечно, она!
Вдруг в глубине первого зала появились две дамы, опиравшиеся одна на другую и сопровождаемые на некотором расстоянии человеком, у которого была типичная внешность доверенного слуги, хотя одет он был как горожанин.
Осанка этих женщин, особливо одной из них, так глубоко поразила графиню, что она сделала шаг к ним навстречу.
В это самое мгновение громкий крик, донесшийся из зала и слетевший с уст страдающей судорогами, привлек к себе всех присутствующих.
И тут человек, который уже сказал: «Это она!» и который находился поблизости от графини де ла Мотт, вскричал:
— Да посмотрите же, господа: это королева! При этом слове Жанна вздрогнула.
— У королевы припадок! — подхватили другие голоса.
— Это невозможно! — возразил кто-то.
— Смотрите, — спокойно сказал незнакомец, — узнаете вы королеву? Да или нет?
— В самом деле, — пробормотало большинство присутствующих, — сходство невероятное.
У графини де ла Мотт была маска, как и у всех женщин, которые, выйдя от Месмера, должны были отправиться на бал в Оперу. Следовательно, она могла задать вопрос, ничем не рискуя.
— Сударь! — обратилась она к восклицавшему, у которого был тучный корпус и полное, румяное лицо со сверкающими, необыкновенно наблюдательными глазами, — вы говорите, что здесь королева. А где же она?
— Да вон та женщина — вон там, видите, — на лиловых подушках и в таком отчаянном припадке, что не может умерить свои восторги. Это королева.
И, покинув свою собеседницу, он отправился распространять это известие и доказывать его верность в других группах.
Жанна отвернулась от этого почти возмутительного зрелища, которое представляла собой женщина-эпилептик. Но не успела она сделать нескольких шагов по направлению к дверям, как очутилась лицом к лицу с двумя дамами, которые, подходя к страдающим судорогами, с живым интересом рассматривали чан, стержни и крышку, Увидев лицо старшей дамы, Жанна вскрикнула.
— Что с вами? — спросила старшая дама. Жанна поспешно сорвала с себя маску.
— Вы узнаете меня? — спросила она.
Дама сделала какое-то движение, но сдержалась.
— Нет, сударыня, — отвечала она с некоторым смущением.
— Ну, а я вас узнала и сейчас вам это докажу.
И Жанна вытащила из кармана коробочку с портретом.
— Вы забыли эту вещь у меня, — сказала она.
— Но если бы это было и так, сударыня, почему вы так волнуетесь? — спросила старшая.
— Меня волнует опасность, которой подвергается здесь ваше величество.
— Объяснитесь!
— О, не прежде, чем вы наденете эту маску! И она протянула свою черную полумаску королеве та не решалась взять ее, полагая, что ее лицо отлично скрывает головной убор.
— Бога ради! Нельзя терять ни минуты! — настаивала Жанна.
— Возьмите, возьмите, ваше величество! — совсем тихо сказала королеве вторая женщина. Королева машинально надела маску.
— А теперь идемте, — сказала Жанна и увлекла за собой обеих женщин так стремительно, что они остановились только перед дверью на улицу, где они очутились через несколько секунд.
— Но в конце-то концов… — вдыхая воздух, начала королева.
— Ваше величество! Вы никого не видели?
— Думаю, что нет.
— Тем лучше!
— Но объясните же мне наконец…
— Пусть ваше величество пока поверит своей верной служанке, когда она говорит вам, что вы подвергаетесь величайшей опасности.
— Опять опасность? А в чем она заключается?
— Я буду иметь честь рассказать вам обо всем, ваше величество, если вы соблаговолите как-нибудь дать мне аудиенцию. Это долгий разговор, а быть может, ваше величество уже узнали, заметили…
Так, даже король Людовик XVI, который если и не любопытствовал, то, во всяком случае, ценил новинки, поднимавшие шум в его добром городе Париже, разрешил королеве, при условии, как помнит читатель, что августейшую посетительницу будет сопровождать одна из принцесс, даже король позволил королеве один раз увидеть, в свою очередь, то, что видели все.
Это было через два дня после того визита, который нанес г-же де ла Мотт г-н кардинал де Роан.
Небо, ясное и голубое, зажигало первые звезды, когда г-жа де ла Мотт, одетая так, как одеваются элегантные женщины, являющие все признаки богатства, въехала в фиакре — госпожа Клотильда выбрала самый новенький, какой только могла, — на Вандомскую площадь и остановилась напротив дома величественного вида.
Это был дом доктора Месмера.
Помимо фиакра графини де ла Мотт, великое множество экипажей и портшезов стояло перед этим домом, а помимо экипажей и портшезов, человек двести — триста любопытных топтались по грязи и поджидали выхода исцеленных больных или прихода больных, нуждавшихся в исцелении.
Больные, почти сплошь богатые и титулованные, приезжали в каретах с гербами, их выносили и несли лакеи, и этот груз, завернутый в меховые шубы или в атласные длинные женские накидки, служил немалым утешением для несчастных, голодных и полуголых, которые видели у этих дверей явное доказательство того, что Бог делает людей здоровыми или нездоровыми, не справляясь об их генеалогическом древе.
И вот через эту толпу, жаловавшуюся, насмехавшуюся, восхищавшуюся, а главным образом — шептавшуюся, прошествовала в маске графиня де ла Мотт, прямая и спокойная; ее шествие не оставило других следов, кроме фразы, повторяемой, пока она проходила:
— Ну, эта, видать, не такая уж больная!
Но если графиня де ла Мотт не была больна, что было ей делать у Месмера?
В самом деле: графиня де ла Мотт много думала о своей беседе с кардиналом де Роаном, а главное — о том особом внимании, коим кардинал почтил коробочку с портретом, забытую или, вернее, потерянную у нее.
И так как в имени владелицы коробочки с портретом и заключался секрет внезапной любезности кардинала, графиня де ла Мотт подумала о двух способах узнать это имя.
Сперва она прибегла к наиболее простому.
Она съездила в Версаль, чтобы навести справки в бюро благотворительного учреждения о дамах-немках.
Читателю нетрудно догадаться, что там она никаких разъяснений не получила.
Спросить прямо де Роана об имени, которое он заподозрил, значило, во-первых, показать ему, что у нее возникли кое-какие мысли на его счет, а во-вторых, это значило отказаться от удовольствия и от заслуги сделать открытие вопреки всем на свете и без всяких возможностей.
И раз тайна была и в поступке дам, посетивших Жанну, и в удивлении и в недомолвках де Роана, стало быть, тайно и надо было узнать разгадку всех этих загадок.
К тому же для такой женщины, как Жанна, в борьбе с неведомым была неотразимая прелесть.
Она слышала разговоры о том, что уже некоторое время в Париже пребывает некий человек, ясновидец и чудотворец, который изобрел способ удалять из человеческого организма недуги и боли, как некогда Христос изгонял бесов из тел бесноватых.
Она узнала, что этот человек не только лечит физические заболевания, не изгоняет из Души и таинственную скорбь, которая ее подтачивает. Во время его всемогущих заклинаний клиенты, размякнув, превращались в покорных рабов.
Дело было в том, что во сне, который наступал вслед за страданиями, после того, как ученый врач успокаивал самую взбудораженную натуру, погружая ее в полнейшее забвение, душа, зачарованная отдыхом, которым она была обязана этому волшебнику, всецело отдавалась в распоряжение своего нового господина. И он управлял всеми ее действиями, управлял всеми ее нитями, и, таким образом, каждое движение этой благодарной души, как ему казалось, передавалось ему посредством некоего языка, имевшего то преимущество или же ту невыгоду в сравнении с человеческим языком, что он никогда не лгал.
В этом заключается раскрытие некоторого количества сверхъестественных тайн.
Госпожа де Дюра отыскала таким образом ребенка, украденного у кормилицы; госпожа де Шатоне — английскую собачку величиной с кулак, за которую она отдала бы всех детей на свете; господин де Водрейль — локон, за который он отдал бы половину своего состояния.
Эти признания делались «ясновидцами» или «ясновидицами» после магнетических действий доктора Месмера.
Таким образом, в дом прославленного доктора можно было прийти и выбрать тайну, самую подходящую для того, чтобы применить к делу свою способность сверхъестественного гадания, и графиня де ла Мотт правильно рассчитала, что на одном из сеансов она встретит этот единственный в своем роде объект ее увлекательных поисков и таким способом узнает владелицу коробочки, которая в настоящий момент составляла предмет ее самых захватывающих интересов.
Вот почему она столь поспешно устремилась в зал, где собирались больные.
Посреди салона, под люстрой, свечи которой давали только очень слабый, почти угасающий свет, заметна была широкая лохань, закрытая крышкой.
Это была лохань, именуемая чаном Месмера. Он был почти доверху полон насыщенной сернистыми элементами водой, которая сгущала свои миазмы под крышкой, чтобы наполнить ими перевернутые бутылки, методически расставленные на дне чана.
Так возникало пересечение таинственных потоков, влиянию которых больные были обязаны своим исцелением.
К крышке было припаяно железное кольцо, к которому была прикреплена длинная веревка.
Слуга, державший конец этой длинной веревки, привязанной к крышке чана, крутил ее кольцами вокруг пораженных болезнью частей тела так, чтобы все, соединенные одной цепью, были одновременно пронизаны электричеством, находившимся в чане.
Потом, чтобы ни на секунду не прерывать действия животных флюидов, видоизменяемых и передаваемых всякому существу, больные, по совету доктора, должны были трогать друг друга либо за локоть, либо за плечо, либо за', ступню, чтобы спасительный чан посылал каждому телу одновременно свою всемогущую теплоту и обновление.
Эта медицинская церемония была, разумеется, весьма любопытным зрелищем, и читатель не удивится, что оно до такой степени возбуждало парижское любопытство: двадцать — тридцать больных, расположившихся вокруг ванны; слуга, безмолвный, как и все присутствующие, и обвивающий их веревкой, как Лаокоона и его сыновей обвивали змеиные кольца [Лаокоон
— троянский жрец, который, будучи уверен, что деревянный конь — военная хитрость греков, убеждал своих сограждан уничтожить его. Богиня Афина, помогавшая грекам, послала на Лаокоона двух змей, задушивших его вместе с сыновьями (греч, миф.).]; наконец сам этот человек, крадучись удаляющийся после того, как он указал больным на железные стержни, которые, будучи вставлены в каждое отверстие ванны, должны были служить самыми непосредственными проводниками оздоровляющего действия месмеровских флюидов.
Как только начинался сеанс, по салону сразу же начинало циркулировать мягкое, пронизывающее тепло; оно расслабляло натянутые нервы больных, постепенно поднималось от пола до потолка и вскоре насыщалось нежными ароматами, под парами которых тяжелели и склонялись даже самые мятежные головы.
Видно было, как больные попадают под воздействие этой полной неги атмосферы, когда сладкая, проникновенная музыка, исполняемая незримыми инструментами и незримыми музыкантами, внезапно, подобно мягкому пламени, затихала среди этих ароматов и тепла.
На всех лицах, поначалу оживленных удивлением, мало-помалу появлялось чувственное наслаждение, наиболее полное там, где оно было особенно необходимо. Душа сдавалась; она выходила из того убежища, где она прячется, когда ее осаждают недуги тела, и, свободная и радостная, распространялась по всему организму, покоряла материю и сливалась с нею.
То было мгновение, когда каждый больной держал в пальцах железный стержень, прикрепленный к крышке чана, и направлял этот стержень себе на грудь, на сердце, на голову — на место, особенно сильно пораженное болезнью.
А теперь пусть читатель вообразит блаженство, заменившее на всех лицах страдание и тревогу; пусть читатель представит себе всепоглощающую, себялюбивую дремоту, прерываемую вздохами тишину, давящую на все это собрание, и он получит самое полное представление о той сцене, которую мы сейчас набросали через две трети века, прошедших с того дня, когда она состоялась.
Скажем отдельно несколько слов об актерах.
Среди пламенных адептов Месмера, которых, быть может, делала приверженцами его учения признательность, выделяли некую молодую женщину с красивой фигурой, с красивым лицом, несколько экстравагантно одетую, женщину, которая, находясь под магнетическим воздействием, без конца прикладывала стержень к голове и к надчревной области, закатывая свои красивые глаза, как если бы вся она совершенно изнемогала, а тем временем руки ее вздрагивали от начинавшейся нервной дрожи, указывавшей на вторжение магнетического заряда.
Когда голова ее откинулась на спинку кресла, каждый из присутствующих мог сколько угодно разглядывать этот бледный лоб, эти судорожно вздрагивающие губы и эту прекрасную шею, то красневшую, то бледневшую от мгновенных приливов и отливов крови.
Тут два-три человека из присутствовавших, многие из которых не сводили удивленных глаз с этой молодой женщины, сообщили друг другу без сомнения странную мысль, и она удвоила внимание любопытных.
В числе этих любопытных была графиня де ла Мотт: не боясь, что ее узнают, или же мало беспокоясь об этом, она держала в руке атласную маску, которую она надела перед тем, как пройти через толпу.
К тому же графиня де ла Мотт заняла такое место, где ей можно было избежать почти всех взглядов.
Она держалась у дверей, прислонившись к пилястру, за драпри, и оттуда, невидимая, видела все.
Но среди всего, что она видела, наиболее достойным внимания показалось ей лицо этой молодой женщины, наэлектризованной месмеровским флюидом.
Оно в самом деле так ее поразило, что в течение нескольких минут графиня оставалась на своем месте, прикованная к нему непреодолимой жаждой видеть и знать.
«Ой — прошептала она, не отрывая глаз от прекрасной больной. — Это несомненно дама-благотворительница, которая приезжала ко мне вчера вечером и которая была единственной причиной того глубокого интереса, который выказал ко мне его высокопреосвященство кардинал де Роан».
Вполне убежденная, что не ошиблась, жаждавшая воспользоваться случаем, который значил для нее больше, чем ее розыски, она подошла поближе.
Но в этот момент страдавшая судорогами молодая женщина закрыла глаза, стиснула зубы и слабо забила по воздуху руками.
Этот припадок, словно электрический ток, пробежал по большинству больных, чей мозг был насыщен шумом и благовониями. Было вызвано нервное возбуждение. Вскоре мужчины и женщины, увлеченные примером их молодой товарки, принялись бормотать, испускать вздохи, крики и, двигая руками, ногами и головами, открыто и непреоборимо впали в то состояние, которому мэтр Дал название кризиса.
Графиня де ла Мотт вместе с другими любопытными прошла во второй зал, предназначавшийся для больных, и услышала, как какой-то мужчина закричал:
— Это она, это, конечно, она!
Вдруг в глубине первого зала появились две дамы, опиравшиеся одна на другую и сопровождаемые на некотором расстоянии человеком, у которого была типичная внешность доверенного слуги, хотя одет он был как горожанин.
Осанка этих женщин, особливо одной из них, так глубоко поразила графиню, что она сделала шаг к ним навстречу.
В это самое мгновение громкий крик, донесшийся из зала и слетевший с уст страдающей судорогами, привлек к себе всех присутствующих.
И тут человек, который уже сказал: «Это она!» и который находился поблизости от графини де ла Мотт, вскричал:
— Да посмотрите же, господа: это королева! При этом слове Жанна вздрогнула.
— У королевы припадок! — подхватили другие голоса.
— Это невозможно! — возразил кто-то.
— Смотрите, — спокойно сказал незнакомец, — узнаете вы королеву? Да или нет?
— В самом деле, — пробормотало большинство присутствующих, — сходство невероятное.
У графини де ла Мотт была маска, как и у всех женщин, которые, выйдя от Месмера, должны были отправиться на бал в Оперу. Следовательно, она могла задать вопрос, ничем не рискуя.
— Сударь! — обратилась она к восклицавшему, у которого был тучный корпус и полное, румяное лицо со сверкающими, необыкновенно наблюдательными глазами, — вы говорите, что здесь королева. А где же она?
— Да вон та женщина — вон там, видите, — на лиловых подушках и в таком отчаянном припадке, что не может умерить свои восторги. Это королева.
И, покинув свою собеседницу, он отправился распространять это известие и доказывать его верность в других группах.
Жанна отвернулась от этого почти возмутительного зрелища, которое представляла собой женщина-эпилептик. Но не успела она сделать нескольких шагов по направлению к дверям, как очутилась лицом к лицу с двумя дамами, которые, подходя к страдающим судорогами, с живым интересом рассматривали чан, стержни и крышку, Увидев лицо старшей дамы, Жанна вскрикнула.
— Что с вами? — спросила старшая дама. Жанна поспешно сорвала с себя маску.
— Вы узнаете меня? — спросила она.
Дама сделала какое-то движение, но сдержалась.
— Нет, сударыня, — отвечала она с некоторым смущением.
— Ну, а я вас узнала и сейчас вам это докажу.
И Жанна вытащила из кармана коробочку с портретом.
— Вы забыли эту вещь у меня, — сказала она.
— Но если бы это было и так, сударыня, почему вы так волнуетесь? — спросила старшая.
— Меня волнует опасность, которой подвергается здесь ваше величество.
— Объяснитесь!
— О, не прежде, чем вы наденете эту маску! И она протянула свою черную полумаску королеве та не решалась взять ее, полагая, что ее лицо отлично скрывает головной убор.
— Бога ради! Нельзя терять ни минуты! — настаивала Жанна.
— Возьмите, возьмите, ваше величество! — совсем тихо сказала королеве вторая женщина. Королева машинально надела маску.
— А теперь идемте, — сказала Жанна и увлекла за собой обеих женщин так стремительно, что они остановились только перед дверью на улицу, где они очутились через несколько секунд.
— Но в конце-то концов… — вдыхая воздух, начала королева.
— Ваше величество! Вы никого не видели?
— Думаю, что нет.
— Тем лучше!
— Но объясните же мне наконец…
— Пусть ваше величество пока поверит своей верной служанке, когда она говорит вам, что вы подвергаетесь величайшей опасности.
— Опять опасность? А в чем она заключается?
— Я буду иметь честь рассказать вам обо всем, ваше величество, если вы соблаговолите как-нибудь дать мне аудиенцию. Это долгий разговор, а быть может, ваше величество уже узнали, заметили…