Страница:
— Что ж, привезите мне эту коробочку и спросите привратника Лорана — он будет предупрежден. Королева повернулась лицом к мостовой.
— Kommen Sie da, Weber! note 29
— по-немецки крикнула она.
Быстро подъехала карета, и обе женщины устремились к ней.
Графиня де ла Мотт стояла в дверях до тех пор, пока не потеряла ее из виду.
— О! — совсем тихо произнесла она. — Я хорошо сделала, сделав то, что сделала. Ну, а дальше... а дальше подумаем.
Глава 18. МАДМУАЗЕЛЬ ОЛИВА
Глава 19. ГОСПОДИН БОСИР
Глава 20. ЗОЛОТО
Глава 21. МАЛЕНЬКИЙ ДОМИК
— Kommen Sie da, Weber! note 29
— по-немецки крикнула она.
Быстро подъехала карета, и обе женщины устремились к ней.
Графиня де ла Мотт стояла в дверях до тех пор, пока не потеряла ее из виду.
— О! — совсем тихо произнесла она. — Я хорошо сделала, сделав то, что сделала. Ну, а дальше... а дальше подумаем.
Глава 18. МАДМУАЗЕЛЬ ОЛИВА
Тем временем человек, который привлек взгляды присутствующих к мнимой королеве, хлопнул по плечу одного из зрителей в потертом костюме и с алчным взором.
— Отличный сюжет для статьи, — сказал он, — для вас, журналиста!
— Какой? — спросил газетчик.
— Пожалуйста: «Об опасности, возникшей в стране, где королем управляет королева, с которой случаются припадки».
Газетчик расхохотался.
— А Бастилия? — спросил он.
— Полноте! Разве не существует анаграмм, с помощью которых у нас избегают всех королевских цензоров? Позвольте вас спросить: найдется ли такой цензор, который запретит вам рассказать историю о принце Киводюле и принцессе Аттенаутне, царящей в государстве Яицнарф? А? Что вы на это скажете?
— О да! — вскричал воодушевившийся газетчик. — Мысль восхитительная!
— И поверьте, что статья, озаглавленная: «Припадки принцессы Аттенаутны у факира Ремсема» обеспечит вам недурной успех в салонах.
— Согласен!
— Так беритесь за дело и изложите нам это в лучшем вашем стиле.
Газетчик пожал незнакомцу руку.
— Не прислать ли вам несколько номеров? — спросил он. — Я пришлю вам их с величайшим удовольствием, если вы соблаговолите назвать свое имя.
— Ну, разумеется, назову! Эта мысль привела меня в восторг, а в вашем исполнении она принесет сто процентов чистой прибыли! Сколько вы обычно получаете за ваши памфлетики?
— Две тысячи.
— Окажите мне услугу!
— Охотно!
— Возьмите эти пятьдесят луидоров и сделайте из них шесть тысяч.
— Как, сударь?.. Вот это, я понимаю, щедрость!.. Ах, если бы я, по крайней мере, знал имя столь великодушного покровителя литературы!
— Я назову его вам, когда возьму у вас тысячу экземпляров по два ливра за каждый. Через неделю, хорошо?
— Я буду работать день и ночь, сударь.
— Весь Париж, за исключением некоей особы, будет хохотать до слез!
— А эта особа будет плакать кровавыми слезами, не правда ли?
— Ах, сударь, как вы остроумны!
— Вы очень добры. А кстати, на публикации проставьте: «Лондон».
— Как всегда.
— Ваш слуга, сударь.
Оставшись один или, вернее, оставшись без собеседника, незнакомец снова заглянул в зал, где находилась молодая женщина, экстаз которой сменился глубокой прострацией.
В этой хрупкой красоте он различил тонкие, сладострастные черты, в этой непринужденной дремоте — благородное изящество.
— Сходство поистине устрашающее, — сказал он, возвращаясь. — У Бога, сотворившего ее, был Свой замысел; Он сначала вынес приговор той, на которую так похожа эта.
В это мгновение, когда он додумывал эту грозную мысль, молодая женщина медленно приподнялась с подушек и, опираясь на руку соседа, уже пришедшего в себя, начала приводить в порядок свой сильно пострадавший туалет.
Она слегка покраснела, заметив, с каким вниманием смотрят на нее присутствующие, и с кокетливой учтивостью ответила на серьезные и в то же время приветливые вопросы Месмера.
Но удивило ее и даже заставило улыбнуться то, что ее встречали не шаловливые взгляды и не вежливое злословие людей, шушукавшихся в углу салона, а волна реверансов столь почтительных, что ни один французский придворный не сумел бы более напыщенно и более сдержанно приветствовать королеву.
Эта ошеломленная и подобострастная группа была наспех собрана все тем же неутомимым незнакомцем, который, спрятавшись за этими людьми, говорил им вполголоса:
— Ничего, ничего, господа, это не кто иной, как французская королева. Поклонимся ей, поклонимся пониже!
Маленькая особа, предмет такого почтения, с некоторым беспокойством прошла последний вестибюль и очутилась во дворе.
Здесь ее усталые глаза принялись искать фиакр или портшез. Она не обнаружила ни того, ни другого, но спустя приблизительно минуту, когда она в нерешительности уже поставила свою крошечную ножку на мостовую, к ней подошел высокий лакей.
— Я провожу вас домой, сударыня.
— Что ж, проводите, — с самым непринужденным видом отвечала маленькая особа, не подумав о том, что это неожиданное предложение могло относиться к другой женщине.
Лакей сделал знак, и тотчас щегольского вида карета подъехала к даме.
Лакей поднял подножку и крикнул кучеру:
— Улица Дофина!
Карета снова покатилась и исчезла из виду.
— Честное слово, это прелестное приключение! — воскликнула молодая женщина. — Это очень любезно со стороны господина Месмера… Ох, как я устала! И он это предвидел. Поистине великий медик!
Когда она произносила эти слова, она была уже на третьем этаже, на площадке лестницы, на которую выходили Две двери.
Как только она постучалась, ей открыла старуха.
— Добрый вечер, мамаша. Ужин готов?
— Да, и даже остыл.
— А он здесь?
— Нет, по там один господин.
— Какой еще господин?
— Такой, которому сегодня вечером нужно с тобой поговорить — Со мной?
— Да, с тобой.
Эта беседа велась в некоем подобии маленькой застекленной передней, отделявшей лестничную площадку от большой комнаты, выходившей на улицу.
Сквозь стеклянную дверь была ясно видна лампа, освещавшая комнату, которая имела вид если и не удовлетворительный, то, во всяком случае, сносный.
Старые желтые шелковые занавески, которые время местами посекло и побелило, несколько стульев, крытых утрехтским зеленым рубчатым бархатом, большая, с двенадцатью ящиками, шифоньерка маркетри и старая желтая софа — такова была роскошь помещения.
Она не узнала этого человека, но наши читатели сразу узнают его: это был тот самый человек, который всполошил любопытных, когда проходила мнимая королева, человек, заплативший за памфлет пятьдесят луидоров.
Молодая женщина распахнула стеклянную дверь.
Он не дал ей времени начать разговор.
— Я знаю, о чем вы меня спросите, — заговорил он, — но я яснее всего отвечу, сам задавая вам вопросы. Вы — мадмуазель Олива?
— Да, сударь.
— Очаровательная женщина, очень нервная и очень увлеченная системой господина Месмера!
— Вы можете похвалиться весьма необычными манерами, — заметила молодая женщина, которую отныне мы будем называть мадмуазель Олива, раз она соблаговолила откликнуться на это имя.
— Мадмуазель! Я только что видел вас у господина Месмера и нашел, что вы именно такая, какую я и хотел.
— Сударь!
— О, не беспокойтесь, мадмуазель! Я ведь не говорю вам, что я нахожу вас очаровательной. Нет, вы могли бы подумать, что это — объяснение в любви, а это не входит в мои намерения. Не отходите — вы заставите меня кричать, как будто я глухой.
— Но в таком случае, что же вам угодно? — наивно спросила Олива.
— Что бы вы сказали насчет некоего союза между нами?
— В какого рода делах? — спросила Олива, любопытство которой выдавало себя искренним изумлением.
— Вы не откажетесь от двадцати пяти луидоров в месяц?
— Я предпочла бы пятьдесят, но еще больше я предпочитаю право самой выбирать себе любовника.
— Черт возьми! Я уже сказал вам, что не желаю быть вашим любовником! Тут ваша душа может быть спокойна!
— Но тогда, черт побери, что я должна для вас делать за ваши пятьдесят луидоров?
— Вы будете принимать меня у себя, вы окажете мне самый лучший прием, вы будете давать мне руку, когда я того пожелаю, вы будете ждать меня там, где я вам скажу.
— Но у меня есть любовник, сударь!
— Так прогоните его, черт подери!
— О, Босира note 30 нельзя прогнать, когда захочешь!
— В таком случае я согласен на Босира.
— Вы покладистый человек, сударь.
— Услуга за услугу. Условия вам подходят?
— Подходят, если вы назвали их все.
— Ну да, я назвал все!
— Идет!
— Вот вам за первый месяц вперед.
И он протянул сверток с пятьюдесятью луидорами, не коснувшись ее даже кончиками пальцев.
Как только золото очутилось у нее в кармане, два коротких удара в дверь, выходившую на улицу, заставили Оливу подскочить к окну.
— Боже милостивый! — вскричала она. — Бегите скорее, это он!
— Он? Кто — он?
— Босир… Мой любовник… Пошевеливайтесь, сударь!
— Очень нужно!
— Слышите, как он колотит? Он выломает дверь!
— Так откройте ему! И какого черта вы не дали ему ключи?
Незнакомец уселся на софу, бормоча себе под нос:
— Я должен посмотреть на этого чудака и увидеть, что он собой представляет.
Удары в дверь продолжались, перемежаясь с проклятиями, поднимавшимися куда выше третьего этажа.
— Ступайте, мамаша, ступайте и отворите дверь! — в бешенстве крикнула Олива. — А если с вами, сударь, стрясется беда, — что ж, тем хуже для вас!
— Как вы справедливо изволили заметить, тем хуже для меня! — не пошевельнувшись на софе, отвечал бесстрастный незнакомец.
Трепещущая Олива прислушивалась к тому, что происходит на лестничной площадке.
— Отличный сюжет для статьи, — сказал он, — для вас, журналиста!
— Какой? — спросил газетчик.
— Пожалуйста: «Об опасности, возникшей в стране, где королем управляет королева, с которой случаются припадки».
Газетчик расхохотался.
— А Бастилия? — спросил он.
— Полноте! Разве не существует анаграмм, с помощью которых у нас избегают всех королевских цензоров? Позвольте вас спросить: найдется ли такой цензор, который запретит вам рассказать историю о принце Киводюле и принцессе Аттенаутне, царящей в государстве Яицнарф? А? Что вы на это скажете?
— О да! — вскричал воодушевившийся газетчик. — Мысль восхитительная!
— И поверьте, что статья, озаглавленная: «Припадки принцессы Аттенаутны у факира Ремсема» обеспечит вам недурной успех в салонах.
— Согласен!
— Так беритесь за дело и изложите нам это в лучшем вашем стиле.
Газетчик пожал незнакомцу руку.
— Не прислать ли вам несколько номеров? — спросил он. — Я пришлю вам их с величайшим удовольствием, если вы соблаговолите назвать свое имя.
— Ну, разумеется, назову! Эта мысль привела меня в восторг, а в вашем исполнении она принесет сто процентов чистой прибыли! Сколько вы обычно получаете за ваши памфлетики?
— Две тысячи.
— Окажите мне услугу!
— Охотно!
— Возьмите эти пятьдесят луидоров и сделайте из них шесть тысяч.
— Как, сударь?.. Вот это, я понимаю, щедрость!.. Ах, если бы я, по крайней мере, знал имя столь великодушного покровителя литературы!
— Я назову его вам, когда возьму у вас тысячу экземпляров по два ливра за каждый. Через неделю, хорошо?
— Я буду работать день и ночь, сударь.
— Весь Париж, за исключением некоей особы, будет хохотать до слез!
— А эта особа будет плакать кровавыми слезами, не правда ли?
— Ах, сударь, как вы остроумны!
— Вы очень добры. А кстати, на публикации проставьте: «Лондон».
— Как всегда.
— Ваш слуга, сударь.
Оставшись один или, вернее, оставшись без собеседника, незнакомец снова заглянул в зал, где находилась молодая женщина, экстаз которой сменился глубокой прострацией.
В этой хрупкой красоте он различил тонкие, сладострастные черты, в этой непринужденной дремоте — благородное изящество.
— Сходство поистине устрашающее, — сказал он, возвращаясь. — У Бога, сотворившего ее, был Свой замысел; Он сначала вынес приговор той, на которую так похожа эта.
В это мгновение, когда он додумывал эту грозную мысль, молодая женщина медленно приподнялась с подушек и, опираясь на руку соседа, уже пришедшего в себя, начала приводить в порядок свой сильно пострадавший туалет.
Она слегка покраснела, заметив, с каким вниманием смотрят на нее присутствующие, и с кокетливой учтивостью ответила на серьезные и в то же время приветливые вопросы Месмера.
Но удивило ее и даже заставило улыбнуться то, что ее встречали не шаловливые взгляды и не вежливое злословие людей, шушукавшихся в углу салона, а волна реверансов столь почтительных, что ни один французский придворный не сумел бы более напыщенно и более сдержанно приветствовать королеву.
Эта ошеломленная и подобострастная группа была наспех собрана все тем же неутомимым незнакомцем, который, спрятавшись за этими людьми, говорил им вполголоса:
— Ничего, ничего, господа, это не кто иной, как французская королева. Поклонимся ей, поклонимся пониже!
Маленькая особа, предмет такого почтения, с некоторым беспокойством прошла последний вестибюль и очутилась во дворе.
Здесь ее усталые глаза принялись искать фиакр или портшез. Она не обнаружила ни того, ни другого, но спустя приблизительно минуту, когда она в нерешительности уже поставила свою крошечную ножку на мостовую, к ней подошел высокий лакей.
— Я провожу вас домой, сударыня.
— Что ж, проводите, — с самым непринужденным видом отвечала маленькая особа, не подумав о том, что это неожиданное предложение могло относиться к другой женщине.
Лакей сделал знак, и тотчас щегольского вида карета подъехала к даме.
Лакей поднял подножку и крикнул кучеру:
— Улица Дофина!
***
Карета остановилась. Подножка опустилась. Лакей открыл дверцу, чтобы поберечь пальчики маленькой дамы, затем, когда она вышла, поклонился и захлопнул дверцу.Карета снова покатилась и исчезла из виду.
— Честное слово, это прелестное приключение! — воскликнула молодая женщина. — Это очень любезно со стороны господина Месмера… Ох, как я устала! И он это предвидел. Поистине великий медик!
Когда она произносила эти слова, она была уже на третьем этаже, на площадке лестницы, на которую выходили Две двери.
Как только она постучалась, ей открыла старуха.
— Добрый вечер, мамаша. Ужин готов?
— Да, и даже остыл.
— А он здесь?
— Нет, по там один господин.
— Какой еще господин?
— Такой, которому сегодня вечером нужно с тобой поговорить — Со мной?
— Да, с тобой.
Эта беседа велась в некоем подобии маленькой застекленной передней, отделявшей лестничную площадку от большой комнаты, выходившей на улицу.
Сквозь стеклянную дверь была ясно видна лампа, освещавшая комнату, которая имела вид если и не удовлетворительный, то, во всяком случае, сносный.
Старые желтые шелковые занавески, которые время местами посекло и побелило, несколько стульев, крытых утрехтским зеленым рубчатым бархатом, большая, с двенадцатью ящиками, шифоньерка маркетри и старая желтая софа — такова была роскошь помещения.
Она не узнала этого человека, но наши читатели сразу узнают его: это был тот самый человек, который всполошил любопытных, когда проходила мнимая королева, человек, заплативший за памфлет пятьдесят луидоров.
Молодая женщина распахнула стеклянную дверь.
Он не дал ей времени начать разговор.
— Я знаю, о чем вы меня спросите, — заговорил он, — но я яснее всего отвечу, сам задавая вам вопросы. Вы — мадмуазель Олива?
— Да, сударь.
— Очаровательная женщина, очень нервная и очень увлеченная системой господина Месмера!
— Вы можете похвалиться весьма необычными манерами, — заметила молодая женщина, которую отныне мы будем называть мадмуазель Олива, раз она соблаговолила откликнуться на это имя.
— Мадмуазель! Я только что видел вас у господина Месмера и нашел, что вы именно такая, какую я и хотел.
— Сударь!
— О, не беспокойтесь, мадмуазель! Я ведь не говорю вам, что я нахожу вас очаровательной. Нет, вы могли бы подумать, что это — объяснение в любви, а это не входит в мои намерения. Не отходите — вы заставите меня кричать, как будто я глухой.
— Но в таком случае, что же вам угодно? — наивно спросила Олива.
— Что бы вы сказали насчет некоего союза между нами?
— В какого рода делах? — спросила Олива, любопытство которой выдавало себя искренним изумлением.
— Вы не откажетесь от двадцати пяти луидоров в месяц?
— Я предпочла бы пятьдесят, но еще больше я предпочитаю право самой выбирать себе любовника.
— Черт возьми! Я уже сказал вам, что не желаю быть вашим любовником! Тут ваша душа может быть спокойна!
— Но тогда, черт побери, что я должна для вас делать за ваши пятьдесят луидоров?
— Вы будете принимать меня у себя, вы окажете мне самый лучший прием, вы будете давать мне руку, когда я того пожелаю, вы будете ждать меня там, где я вам скажу.
— Но у меня есть любовник, сударь!
— Так прогоните его, черт подери!
— О, Босира note 30 нельзя прогнать, когда захочешь!
— В таком случае я согласен на Босира.
— Вы покладистый человек, сударь.
— Услуга за услугу. Условия вам подходят?
— Подходят, если вы назвали их все.
— Ну да, я назвал все!
— Идет!
— Вот вам за первый месяц вперед.
И он протянул сверток с пятьюдесятью луидорами, не коснувшись ее даже кончиками пальцев.
Как только золото очутилось у нее в кармане, два коротких удара в дверь, выходившую на улицу, заставили Оливу подскочить к окну.
— Боже милостивый! — вскричала она. — Бегите скорее, это он!
— Он? Кто — он?
— Босир… Мой любовник… Пошевеливайтесь, сударь!
— Очень нужно!
— Слышите, как он колотит? Он выломает дверь!
— Так откройте ему! И какого черта вы не дали ему ключи?
Незнакомец уселся на софу, бормоча себе под нос:
— Я должен посмотреть на этого чудака и увидеть, что он собой представляет.
Удары в дверь продолжались, перемежаясь с проклятиями, поднимавшимися куда выше третьего этажа.
— Ступайте, мамаша, ступайте и отворите дверь! — в бешенстве крикнула Олива. — А если с вами, сударь, стрясется беда, — что ж, тем хуже для вас!
— Как вы справедливо изволили заметить, тем хуже для меня! — не пошевельнувшись на софе, отвечал бесстрастный незнакомец.
Трепещущая Олива прислушивалась к тому, что происходит на лестничной площадке.
Глава 19. ГОСПОДИН БОСИР
Олива бросилась навстречу разъяренному мужчине с поднятыми кулаками, с бледным лицом, в костюме, пришедшем в беспорядок; он ворвался в комнату, испуская хриплые проклятья.
— Оставь меня! — крикнул вновь прибывший, грубо высвобождаясь из объятий Оливы.
И продолжал, все повышая и повышая голос!
— А, мне не открывают дверь, потому что здесь этот человек! Ах, вот оно что! Вы мне за это ответите, сударь! — прибавил он.
— А что, по-вашему, я должен отвечать вам, дорогой господин Босир? — спросил незнакомец.
— Что вы здесь делаете?.. Нет, сперва скажите, кто вы такой?
— Я самый тихий человек, которому вы делаете страшные глаза. Кроме того, я разговаривал с этой дамой с самыми благими намерениями.
— Да, да, конечно, — пролепетала Олива, — у него самые благие намерения.
— Помолчи! — рявкнул Босир.
— Ну, ну, — сказал незнакомец, — не рычите так на даму, она решительно ни в чем не виновата, и, если вы в плохом расположении духа…
— Смерть всем чертям ада! Вставайте и убирайтесь отсюда, а не то я уничтожу эту софу и все, что на ней!
Разъяренный Босир сделал широкий театральный жест и, обнажив шпагу, описал рукою и лезвием круг, по меньшей мере, в десять футов.
— Повторяю, — заявил он:
— Вставайте, или вы будете пригвождены к спинке софы!
— По правде говоря, редко встречаются столь несимпатичные люди, — отвечал незнакомец и левой рукой тихонько вытащил из ножен короткую шпагу, которую давно уже положил у себя за спиной, на софу.
Зрелище было любопытное.
С одной стороны, кое-как одетый, пьяный, дрожавший Босир, не попадая в цель, не придерживаясь какой бы то ни было тактики, наносил прямые удары неуязвимому противнику.
С другой стороны, на софе сидел человек, одну руку положив на колено, а в другой держа оружие, ловко и незаметно отражая удары и хохоча так, что мог бы напугать Георгия Победоносца.
Босир начал уставать, он задыхался, но ярость его уступила место невольному ужасу; он подумал, что если эта снисходительная шпага пожелает вытянуться, проколоть дыру, то проколет ее в нем, в Босире. Пребывая в нерешительности, он отвел шпагу противника, но удар был неточен. Противник яростно парировал терсом, выбил шпагу у него из рук, и та полетела, как перышко.
Она пронеслась по комнате, выбила оконное стекло и исчезла.
Босир не знал, как ему поступить.
— Эй! Господин Босир! — заговорил незнакомец. — Берегитесь: если ваша шпага упала острием вниз, а в это время там кто-то проходил, то вот вам и покойник!
Босир пришел в себя, побежал к двери и помчался по ступенькам, дабы подхватить свое оружие и предотвратить несчастье, которое могло бы поссорить его с полицией.
А тем временем Олива схватила победителя за руку.
— Ах, сударь, вы изрядный храбрец! — сказала она. — Но господин Босир
— предатель, а кроме того, оставшись здесь, вы меня скомпрометируете; когда вы уйдете, он, конечно, меня побьет.
— В таком случае, я остаюсь!
— Нет, нет. Бога ради! Когда он бьет меня, я бью его и всегда оказываюсь сильнее, но это потому, что я с ним не церемонюсь. Уходите же, прошу вас! Вы подниметесь на верхний этаж и пробудете там до тех пор, пока он не вернется. Как только он войдет в переднюю, вы услышите, как я запираю дверь двойным поворотом ключа. Значит, я взяла моего возлюбленного в плен и положила ключ к себе в карман. И пока я буду храбро сражаться, чтобы выиграть время, вы уйдете.
— Вы очаровательная девушка! До свидания!
— До свидания! А когда?
— Сегодня ночью, сделайте одолжение.
— Как — сегодня ночью? Вы с ума сошли!
— Да, черт возьми, сегодня ночью! Разве не сегодня состоится бал в Опере?
— Но подумайте сами: ведь уже полночь!
— Я знаю, но это не имеет значения.
— Но ведь нужны домино!
— Вот вам десять луидоров на костюмы, — со смехом сказал незнакомец.
— Прощайте! Прощайте! Спасибо!
Незнакомец поднялся на верхний этаж. Ничего не могло быть легче: лестница была темная, а Олива, громким голосом окликая Босира, заглушала шум шагов своего нового соучастника в делах.
— Иди сюда, бешеный! — кричала она Босиру. Он поднялся на тот этаж, где его поджидала Олива. Олива схватила его за плечи, втолкнула в переднюю и, как и обещала, заперла дверь двойным поворотом ключа.
Спускаясь по лестнице, незнакомец имел возможность слышать начало схватки, в коей, подобно духовым инструментам в оркестре, гремели
— Оставь меня! — крикнул вновь прибывший, грубо высвобождаясь из объятий Оливы.
И продолжал, все повышая и повышая голос!
— А, мне не открывают дверь, потому что здесь этот человек! Ах, вот оно что! Вы мне за это ответите, сударь! — прибавил он.
— А что, по-вашему, я должен отвечать вам, дорогой господин Босир? — спросил незнакомец.
— Что вы здесь делаете?.. Нет, сперва скажите, кто вы такой?
— Я самый тихий человек, которому вы делаете страшные глаза. Кроме того, я разговаривал с этой дамой с самыми благими намерениями.
— Да, да, конечно, — пролепетала Олива, — у него самые благие намерения.
— Помолчи! — рявкнул Босир.
— Ну, ну, — сказал незнакомец, — не рычите так на даму, она решительно ни в чем не виновата, и, если вы в плохом расположении духа…
— Смерть всем чертям ада! Вставайте и убирайтесь отсюда, а не то я уничтожу эту софу и все, что на ней!
Разъяренный Босир сделал широкий театральный жест и, обнажив шпагу, описал рукою и лезвием круг, по меньшей мере, в десять футов.
— Повторяю, — заявил он:
— Вставайте, или вы будете пригвождены к спинке софы!
— По правде говоря, редко встречаются столь несимпатичные люди, — отвечал незнакомец и левой рукой тихонько вытащил из ножен короткую шпагу, которую давно уже положил у себя за спиной, на софу.
Зрелище было любопытное.
С одной стороны, кое-как одетый, пьяный, дрожавший Босир, не попадая в цель, не придерживаясь какой бы то ни было тактики, наносил прямые удары неуязвимому противнику.
С другой стороны, на софе сидел человек, одну руку положив на колено, а в другой держа оружие, ловко и незаметно отражая удары и хохоча так, что мог бы напугать Георгия Победоносца.
Босир начал уставать, он задыхался, но ярость его уступила место невольному ужасу; он подумал, что если эта снисходительная шпага пожелает вытянуться, проколоть дыру, то проколет ее в нем, в Босире. Пребывая в нерешительности, он отвел шпагу противника, но удар был неточен. Противник яростно парировал терсом, выбил шпагу у него из рук, и та полетела, как перышко.
Она пронеслась по комнате, выбила оконное стекло и исчезла.
Босир не знал, как ему поступить.
— Эй! Господин Босир! — заговорил незнакомец. — Берегитесь: если ваша шпага упала острием вниз, а в это время там кто-то проходил, то вот вам и покойник!
Босир пришел в себя, побежал к двери и помчался по ступенькам, дабы подхватить свое оружие и предотвратить несчастье, которое могло бы поссорить его с полицией.
А тем временем Олива схватила победителя за руку.
— Ах, сударь, вы изрядный храбрец! — сказала она. — Но господин Босир
— предатель, а кроме того, оставшись здесь, вы меня скомпрометируете; когда вы уйдете, он, конечно, меня побьет.
— В таком случае, я остаюсь!
— Нет, нет. Бога ради! Когда он бьет меня, я бью его и всегда оказываюсь сильнее, но это потому, что я с ним не церемонюсь. Уходите же, прошу вас! Вы подниметесь на верхний этаж и пробудете там до тех пор, пока он не вернется. Как только он войдет в переднюю, вы услышите, как я запираю дверь двойным поворотом ключа. Значит, я взяла моего возлюбленного в плен и положила ключ к себе в карман. И пока я буду храбро сражаться, чтобы выиграть время, вы уйдете.
— Вы очаровательная девушка! До свидания!
— До свидания! А когда?
— Сегодня ночью, сделайте одолжение.
— Как — сегодня ночью? Вы с ума сошли!
— Да, черт возьми, сегодня ночью! Разве не сегодня состоится бал в Опере?
— Но подумайте сами: ведь уже полночь!
— Я знаю, но это не имеет значения.
— Но ведь нужны домино!
— Вот вам десять луидоров на костюмы, — со смехом сказал незнакомец.
— Прощайте! Прощайте! Спасибо!
Незнакомец поднялся на верхний этаж. Ничего не могло быть легче: лестница была темная, а Олива, громким голосом окликая Босира, заглушала шум шагов своего нового соучастника в делах.
— Иди сюда, бешеный! — кричала она Босиру. Он поднялся на тот этаж, где его поджидала Олива. Олива схватила его за плечи, втолкнула в переднюю и, как и обещала, заперла дверь двойным поворотом ключа.
Спускаясь по лестнице, незнакомец имел возможность слышать начало схватки, в коей, подобно духовым инструментам в оркестре, гремели
Глава 20. ЗОЛОТО
Вот что там происходило.
Сначала Босир был удивлен, увидев, что дверь заперта на засов.
Затем он удивился, что так громко кричит мадмуазель Олива.
Наконец он удивился, войдя в комнату и не обнаружив в ней своего свирепого противника.
Обыск, угрозы, призыв. Раз человек прячется, значит, он боится, а если он боится, значит, торжествует Босир.
Олива заставила его прекратить поиски и отвечать на ее вопросы.
Босир, с которым обошлись грубовато, возвысил голос.
Олива, знавшая, что, коль скоро состав преступления исчез, она уже ни в чем не виновна, кричала так громко, что Босир, дабы заставить ее умолкнуть, закрыл или, вернее, хотел закрыть ей рот рукой.
Но он просчитался: вполне убедительный и примирительный жест Босира Олива истолковала иначе. Быстрой руке, приближавшейся к ее лицу, она подставила руку, столь же ловкую, столь же легкую, какой только что была шпага незнакомца.
Она ударила Босира по щеке.
Босир сделал боковой выпад правой рукой и ответил ударом, который отразил обе руки Оливы и заставил покраснеть ее левую щеку.
— Ты злая тварь, — сказал он, — ты меня разоряешь.
— Это ты меня разоряешь, — возразила Олива.
— Тебе не хватало только брать любовников, — заявил он.
— А как ты назовешь всех этих жалких людишек, которые сидят рядом с тобой в игорных домах, где ты проводишь дни и ночи?
— Я играю, чтобы жить.
— Ив том отлично преуспеваешь: мы умираем с голоду. Блестящее предприятие, клянусь честью!
— А тебе с твоим предприятием придется плакать, когда тебе порвут платье, потому что у тебя нет денег, чтобы купить новое. Выгодное предприятие, черт подери!
— Получше твоего! — в бешенстве закричала Олива. — И вот доказательство!
Она вынула из кармана пригоршню золотых и швырнула их через всю комнату.
Когда Босир услышал, как этот металлический дождь зазвенел по дереву мебели и по плитам пола, у него началось головокружение; можно было подумать, что это от угрызений совести.
— Луидоры! Двойные луидоры! — воскликнул сраженный наповал Босир.
Олива протянула к нему руку с новой пригоршней металла. Она бросила его в лицо ослепленного им Босира.
— Ого! — снова заговорил он. — Да она богачка, наша Олива!
— Теперь, — продолжал пройдоха, — ты предоставишь мне щеголять в выцветших чулках, в порыжевшей шляпе с дырявой, рваной подкладкой, а сама будешь держать свои луидоры в шкатулке. Откуда взялись эти луидоры? От продажи моего тряпья, которую я совершил, связав мою печальную судьбу с твоей судьбой.
— Мошенник! — еле слышно произнесла Олива. Она вынула из кармана оставшееся золото — приблизительно луидоров сорок — и стала подбрасывать их на ладонях.
Босир едва не сошел с ума.
— Сейчас ты выйдешь на улицу, — заявила Олива.
— Приказывай! — отвечал он. — Приказывай!
— Ты сбегаешь в Капюсен-Мажик на улицу Сены; там продаются домино для бала-маскарада.
— И что же?
— Ты купишь мне костюм, маску и такого же цвета чулки. Себе купишь черный, мне — белый атласный.
— Повинуюсь.
Сначала Босир был удивлен, увидев, что дверь заперта на засов.
Затем он удивился, что так громко кричит мадмуазель Олива.
Наконец он удивился, войдя в комнату и не обнаружив в ней своего свирепого противника.
Обыск, угрозы, призыв. Раз человек прячется, значит, он боится, а если он боится, значит, торжествует Босир.
Олива заставила его прекратить поиски и отвечать на ее вопросы.
Босир, с которым обошлись грубовато, возвысил голос.
Олива, знавшая, что, коль скоро состав преступления исчез, она уже ни в чем не виновна, кричала так громко, что Босир, дабы заставить ее умолкнуть, закрыл или, вернее, хотел закрыть ей рот рукой.
Но он просчитался: вполне убедительный и примирительный жест Босира Олива истолковала иначе. Быстрой руке, приближавшейся к ее лицу, она подставила руку, столь же ловкую, столь же легкую, какой только что была шпага незнакомца.
Она ударила Босира по щеке.
Босир сделал боковой выпад правой рукой и ответил ударом, который отразил обе руки Оливы и заставил покраснеть ее левую щеку.
— Ты злая тварь, — сказал он, — ты меня разоряешь.
— Это ты меня разоряешь, — возразила Олива.
— Тебе не хватало только брать любовников, — заявил он.
— А как ты назовешь всех этих жалких людишек, которые сидят рядом с тобой в игорных домах, где ты проводишь дни и ночи?
— Я играю, чтобы жить.
— Ив том отлично преуспеваешь: мы умираем с голоду. Блестящее предприятие, клянусь честью!
— А тебе с твоим предприятием придется плакать, когда тебе порвут платье, потому что у тебя нет денег, чтобы купить новое. Выгодное предприятие, черт подери!
— Получше твоего! — в бешенстве закричала Олива. — И вот доказательство!
Она вынула из кармана пригоршню золотых и швырнула их через всю комнату.
Когда Босир услышал, как этот металлический дождь зазвенел по дереву мебели и по плитам пола, у него началось головокружение; можно было подумать, что это от угрызений совести.
— Луидоры! Двойные луидоры! — воскликнул сраженный наповал Босир.
Олива протянула к нему руку с новой пригоршней металла. Она бросила его в лицо ослепленного им Босира.
— Ого! — снова заговорил он. — Да она богачка, наша Олива!
— Теперь, — продолжал пройдоха, — ты предоставишь мне щеголять в выцветших чулках, в порыжевшей шляпе с дырявой, рваной подкладкой, а сама будешь держать свои луидоры в шкатулке. Откуда взялись эти луидоры? От продажи моего тряпья, которую я совершил, связав мою печальную судьбу с твоей судьбой.
— Мошенник! — еле слышно произнесла Олива. Она вынула из кармана оставшееся золото — приблизительно луидоров сорок — и стала подбрасывать их на ладонях.
Босир едва не сошел с ума.
— Сейчас ты выйдешь на улицу, — заявила Олива.
— Приказывай! — отвечал он. — Приказывай!
— Ты сбегаешь в Капюсен-Мажик на улицу Сены; там продаются домино для бала-маскарада.
— И что же?
— Ты купишь мне костюм, маску и такого же цвета чулки. Себе купишь черный, мне — белый атласный.
— Повинуюсь.
Глава 21. МАЛЕНЬКИЙ ДОМИК
Мы оставили графиню де ла Мотт на пороге особняка, когда она провожала глазами быстро удалявшуюся карету королевы.
Когда ее очертания стали неразличимы, когда стук ее колес стал неслышен, Жанна села в наемную карету и вернулась домой, чтобы надеть домино и другую маску, а также чтобы посмотреть, не произошло ли у нее чего-нибудь новенького.
И в самом деле: у привратника ждал ее старик.
Этот старик был слугой де Рогана и теперь принес от его высокопреосвященства записку, в которой заключалось следующее:
«Графиня!
Вы, конечно, не забыли, что мы с Вами должны уладить кое-какие дела. Быть может, у Вас короткая память, но я никогда не забываю тех, кто пришелся мне по нраву.
Я буду иметь честь ждать Вас там, куда, если Вам будет угодно. Вас проводит податель сего».
Письмо заканчивалось пастырским крестом. Графиня де ла Мотт, сначала раздосадованная этой задержкой, поразмыслив с минуту, примирилась с той характерной для нее быстротой, с какой она принимала решения.
— Садитесь с моим кучером, — сказала она старику. Старик сел с кучером, графиня де ла Мотт села в карету.
Десяти минут было довольно, чтобы доставить графиню к въезду в Сент-Антуанское предместье, где высокие деревья, старые, как само предместье, прятали от всех взглядов один из тех хорошеньких домиков, которые были построены при Людовике XV.
— Ах, вот оно что! Маленький домик! — пробормотала графиня. — Это вполне естественно со стороны великого принца, но весьма унизительно для представительницы рода Валуа!.. Наконец-то!
Это слово, произнесенное не то с покорностью, вызвав? шей вздох, не то с нетерпением, вызвавшим восклицание, обнаружило все таившееся в ее душе ненасытное честолюбие и безумную алчность.
Но она еще не успела переступить порог особнячка, как решение уже было принято.
Ее вели из комнаты в комнату, другими словами — от одной неожиданности к другой, и привели в маленькую столовую, обставленную с отменным вкусом.
Здесь она увидела ожидавшего ее в одиночестве кардинала.
При виде ее он встал.
— А, вот и вы! Благодарю вас, графиня, — сказал он и, подойдя, поцеловал ей руку.
Графиня отступила с видом пренебрежительным и уязвленным.
— В чем дело? — спросил кардинал. — Что с вами, графиня?
— Ваше высокопреосвященство! Вы, вероятно, не привыкли к такому выражению лица у женщин, которым вы делаете честь позвать сюда?
— О графиня!
— Мы в вашем маленьком домике, не так ли, ваша светлость? — бросив вокруг пренебрежительный взгляд, спросила графиня.
— Если бы вы не были столь гневливы, я ответил бы вам, что как бы вы ни поступали, вы не можете лишить себя очарования, но так как при каждом комплименте я опасаюсь, что вы дадите мне отставку, то я воздержусь.
— Вы опасаетесь получить отставку! Прошу прощения у вашего высокопреосвященства, но, по правде говоря, вы начинаете говорить загадками.
— Так вот, на днях вы были очень смущены, принимая меня; вы считали, что ваше жилище недостойно особы вашего звания и вашего имени. Это заставило меня сократить визит; кроме того, это побудило вас встретить меня суховато. Тогда я подумал, что поместить вас в вашу среду, в ваши условия — это то же самое, что выпустить на волю птицу, которую естествоиспытатель поместил в свою пневматическую машину.
— И что же? — спросила графиня с тревогой — она начала понимать.
— А вот что, прекрасная графиня: дабы вы могли принимать меня свободно, дабы и я мог приходить к вам, не компрометируя себя и не компрометируя вас самих…
Тут кардинал пристально посмотрел на графиню.
— Что же дальше? — спросила она.
— А дальше я надеюсь, что вы соблаговолите принять от меня этот бедный домик. Вы меня понимаете, графиня: я не говорю «маленький домик».
— Принять?.. Я?.. Вы отдаете мне этот дом, ваше высокопреосвященство?
— вскричала графиня, сердце которой забилось от гордости и алчности.
— Графиня! Дом принадлежит вам; вот ключи — на этом позолоченном серебряном блюде. Я обращаюсь с вами как триумфатор… Вы усматриваете в этом еще одно унижение?
— Нет, но…
— Кто принимает, тот обязывает, графиня, — заметил кардинал. — Я ждал вас в вашей столовой, я даже не видел ни будуара, ни гостиных, ни прочих комнат; я только предполагаю, что все это здесь есть.
— Простите меня, ваше высокопреосвященство! Вы вынуждаете меня признать, что на свете нет человека, более деликатного, чем вы!
И тут графиня, столь долго сдерживавшаяся, покраснела от удовольствия при мысли, что теперь она может говорить «мой дом».
Заметив, что все ее внимание поглощает дом, она, отступив на шаг, ответила на движение кардинала:
— Ваше высокопреосвященство! Угостите меня ужином.
Ужин был подан в мгновение ока.
Кардинал, как мы уже не раз говорили, был человеком с большим сердцем и трезвым разумом.
Он давно привык к самым цивилизованным европейским дворам, дворам, которыми управляли королевы, привык к женщинам, которые в ту эпоху осложняли, но часто и разрешали все политические проблемы, и эта долгая привычка, этот опыт, унаследованный с кровью предков и приумноженный своим собственным знанием дела, — все эти качества, столь редкие в наше время, редкие уже и в ту пору, сделали из кардинала человека, разгадать которого было невероятно трудно и дипломатам — его противникам, и женщинам — его любовницам.
Именно его обходительность и отменная учтивость и создавали тот панцирь, который ничто не могло пробить.
Потому-то кардинал и думал, что Жанне куда как далеко до него. Эта провинциалка, до отказа начиненная претензиями, не сумевшая под притворной гордостью спрятать от него свою алчность, представлялась ему легкой добычей, добычей желанной, благодаря ее красоте, ее уму, благодаря чему-то вызывающему, что гораздо чаще обольщает мужчин пресыщенных, нежели мужчин наивных. Но, при всей своей красоте, Жанна не вызывала у него ни малейшего недоверия.
Это было гибельно для выдающегося человека. Он стал не только менее сильным, чем был, — он стал пигмеем; разница между Марией-Терезией и Жанной де ла Мотт была слишком велика, чтобы представитель семейства Роанов с его характером дал себе труд вести борьбу с Жанной.
Но когда борьба началась, Жанна, ощущавшая неуверенность своего положения, остереглась показать свое превосходство; она продолжала играть роль провинциальной кокетки, прикидывалась пустой бабенкой, чтобы противник ее по-прежнему был уверен в своих силах, а следовательно, был слаб в нападении.
Кардинал, удивленный ее волнением, которое она не сумела скрыть, решил, что она опьянена подарком, который он только что ей преподнес, и так оно на самом деле и было, ибо подарок превосходил все ее надежды и все ее претензии.
Он только позабыл, что сам-то он ничего не представляет для честолюбия и гордости такой женщины, как Жанна.
К тому же ее восхищение рассеяла череда новых желаний, немедленно сменивших желания прежние.
— Итак, — заговорил кардинал, наливая графине кипрское вино в хрустальный бокальчик, усеянный золотыми звездочками, — итак, графиня, раз вы подписали договор со мной, то уж больше на меня не сердитесь.
Она засмеялась.
«Право же, он превосходный человек», — сказала себе графиня.
— А кстати, — заметил кардинал внезапно, как если бы некая мысль, весьма от него далекая, вернулась к нему совершенно случайно, — что это вы говорили мне на днях о двух дамах-благотворительницах, о двух немках?
— Ваше высокопреосвященство! — глядя на кардинала, ответила графиня де ла Мотт. — Бьюсь об заклад, что вы их знаете не хуже, — нет, даже лучше, чем я.
— Я? Графиня? Вы заблуждаетесь. Разве вы не хотели узнать, кто они такие?
— Посол при венском дворе! Близкий Друг императрицы Марии-Терезии! Мне кажется, — во всяком случае, вполне вероятно, что вы должны были бы узнать портрет вашего друга.
— Как, графиня? Это в самом деле был портрет Марии-Терезии?
Когда ее очертания стали неразличимы, когда стук ее колес стал неслышен, Жанна села в наемную карету и вернулась домой, чтобы надеть домино и другую маску, а также чтобы посмотреть, не произошло ли у нее чего-нибудь новенького.
И в самом деле: у привратника ждал ее старик.
Этот старик был слугой де Рогана и теперь принес от его высокопреосвященства записку, в которой заключалось следующее:
«Графиня!
Вы, конечно, не забыли, что мы с Вами должны уладить кое-какие дела. Быть может, у Вас короткая память, но я никогда не забываю тех, кто пришелся мне по нраву.
Я буду иметь честь ждать Вас там, куда, если Вам будет угодно. Вас проводит податель сего».
Письмо заканчивалось пастырским крестом. Графиня де ла Мотт, сначала раздосадованная этой задержкой, поразмыслив с минуту, примирилась с той характерной для нее быстротой, с какой она принимала решения.
— Садитесь с моим кучером, — сказала она старику. Старик сел с кучером, графиня де ла Мотт села в карету.
Десяти минут было довольно, чтобы доставить графиню к въезду в Сент-Антуанское предместье, где высокие деревья, старые, как само предместье, прятали от всех взглядов один из тех хорошеньких домиков, которые были построены при Людовике XV.
— Ах, вот оно что! Маленький домик! — пробормотала графиня. — Это вполне естественно со стороны великого принца, но весьма унизительно для представительницы рода Валуа!.. Наконец-то!
Это слово, произнесенное не то с покорностью, вызвав? шей вздох, не то с нетерпением, вызвавшим восклицание, обнаружило все таившееся в ее душе ненасытное честолюбие и безумную алчность.
Но она еще не успела переступить порог особнячка, как решение уже было принято.
Ее вели из комнаты в комнату, другими словами — от одной неожиданности к другой, и привели в маленькую столовую, обставленную с отменным вкусом.
Здесь она увидела ожидавшего ее в одиночестве кардинала.
При виде ее он встал.
— А, вот и вы! Благодарю вас, графиня, — сказал он и, подойдя, поцеловал ей руку.
Графиня отступила с видом пренебрежительным и уязвленным.
— В чем дело? — спросил кардинал. — Что с вами, графиня?
— Ваше высокопреосвященство! Вы, вероятно, не привыкли к такому выражению лица у женщин, которым вы делаете честь позвать сюда?
— О графиня!
— Мы в вашем маленьком домике, не так ли, ваша светлость? — бросив вокруг пренебрежительный взгляд, спросила графиня.
— Если бы вы не были столь гневливы, я ответил бы вам, что как бы вы ни поступали, вы не можете лишить себя очарования, но так как при каждом комплименте я опасаюсь, что вы дадите мне отставку, то я воздержусь.
— Вы опасаетесь получить отставку! Прошу прощения у вашего высокопреосвященства, но, по правде говоря, вы начинаете говорить загадками.
— Так вот, на днях вы были очень смущены, принимая меня; вы считали, что ваше жилище недостойно особы вашего звания и вашего имени. Это заставило меня сократить визит; кроме того, это побудило вас встретить меня суховато. Тогда я подумал, что поместить вас в вашу среду, в ваши условия — это то же самое, что выпустить на волю птицу, которую естествоиспытатель поместил в свою пневматическую машину.
— И что же? — спросила графиня с тревогой — она начала понимать.
— А вот что, прекрасная графиня: дабы вы могли принимать меня свободно, дабы и я мог приходить к вам, не компрометируя себя и не компрометируя вас самих…
Тут кардинал пристально посмотрел на графиню.
— Что же дальше? — спросила она.
— А дальше я надеюсь, что вы соблаговолите принять от меня этот бедный домик. Вы меня понимаете, графиня: я не говорю «маленький домик».
— Принять?.. Я?.. Вы отдаете мне этот дом, ваше высокопреосвященство?
— вскричала графиня, сердце которой забилось от гордости и алчности.
— Графиня! Дом принадлежит вам; вот ключи — на этом позолоченном серебряном блюде. Я обращаюсь с вами как триумфатор… Вы усматриваете в этом еще одно унижение?
— Нет, но…
— Кто принимает, тот обязывает, графиня, — заметил кардинал. — Я ждал вас в вашей столовой, я даже не видел ни будуара, ни гостиных, ни прочих комнат; я только предполагаю, что все это здесь есть.
— Простите меня, ваше высокопреосвященство! Вы вынуждаете меня признать, что на свете нет человека, более деликатного, чем вы!
И тут графиня, столь долго сдерживавшаяся, покраснела от удовольствия при мысли, что теперь она может говорить «мой дом».
Заметив, что все ее внимание поглощает дом, она, отступив на шаг, ответила на движение кардинала:
— Ваше высокопреосвященство! Угостите меня ужином.
Ужин был подан в мгновение ока.
Кардинал, как мы уже не раз говорили, был человеком с большим сердцем и трезвым разумом.
Он давно привык к самым цивилизованным европейским дворам, дворам, которыми управляли королевы, привык к женщинам, которые в ту эпоху осложняли, но часто и разрешали все политические проблемы, и эта долгая привычка, этот опыт, унаследованный с кровью предков и приумноженный своим собственным знанием дела, — все эти качества, столь редкие в наше время, редкие уже и в ту пору, сделали из кардинала человека, разгадать которого было невероятно трудно и дипломатам — его противникам, и женщинам — его любовницам.
Именно его обходительность и отменная учтивость и создавали тот панцирь, который ничто не могло пробить.
Потому-то кардинал и думал, что Жанне куда как далеко до него. Эта провинциалка, до отказа начиненная претензиями, не сумевшая под притворной гордостью спрятать от него свою алчность, представлялась ему легкой добычей, добычей желанной, благодаря ее красоте, ее уму, благодаря чему-то вызывающему, что гораздо чаще обольщает мужчин пресыщенных, нежели мужчин наивных. Но, при всей своей красоте, Жанна не вызывала у него ни малейшего недоверия.
Это было гибельно для выдающегося человека. Он стал не только менее сильным, чем был, — он стал пигмеем; разница между Марией-Терезией и Жанной де ла Мотт была слишком велика, чтобы представитель семейства Роанов с его характером дал себе труд вести борьбу с Жанной.
Но когда борьба началась, Жанна, ощущавшая неуверенность своего положения, остереглась показать свое превосходство; она продолжала играть роль провинциальной кокетки, прикидывалась пустой бабенкой, чтобы противник ее по-прежнему был уверен в своих силах, а следовательно, был слаб в нападении.
Кардинал, удивленный ее волнением, которое она не сумела скрыть, решил, что она опьянена подарком, который он только что ей преподнес, и так оно на самом деле и было, ибо подарок превосходил все ее надежды и все ее претензии.
Он только позабыл, что сам-то он ничего не представляет для честолюбия и гордости такой женщины, как Жанна.
К тому же ее восхищение рассеяла череда новых желаний, немедленно сменивших желания прежние.
— Итак, — заговорил кардинал, наливая графине кипрское вино в хрустальный бокальчик, усеянный золотыми звездочками, — итак, графиня, раз вы подписали договор со мной, то уж больше на меня не сердитесь.
Она засмеялась.
«Право же, он превосходный человек», — сказала себе графиня.
— А кстати, — заметил кардинал внезапно, как если бы некая мысль, весьма от него далекая, вернулась к нему совершенно случайно, — что это вы говорили мне на днях о двух дамах-благотворительницах, о двух немках?
— Ваше высокопреосвященство! — глядя на кардинала, ответила графиня де ла Мотт. — Бьюсь об заклад, что вы их знаете не хуже, — нет, даже лучше, чем я.
— Я? Графиня? Вы заблуждаетесь. Разве вы не хотели узнать, кто они такие?
— Посол при венском дворе! Близкий Друг императрицы Марии-Терезии! Мне кажется, — во всяком случае, вполне вероятно, что вы должны были бы узнать портрет вашего друга.
— Как, графиня? Это в самом деле был портрет Марии-Терезии?