Страница:
Андре тоже побледнела, хотя она не могла угадать все, что выстрадал ее брат.
Глава 13. СТО ЛУИДОРОВ КОРОЛЕВЫ
Глава 14. МЭТР ФЕНГРЕ
Глава 15. КАРДИНАЛ ДЕ РОАН
Глава 13. СТО ЛУИДОРОВ КОРОЛЕВЫ
А теперь, когда мы познакомили или возобновили знакомство наших читателей с главными героями этой истории, теперь, когда мы ввели их и в домик графа д'Артуа, и во дворец Людовика XIV — в Версаль, мы поведем его в тот дом на улице Сен-Клод, куда инкогнито вошла французская королева и вместе с Андре де Таверне поднялась на пятый этаж.
Не успела королева скрыться из виду, как г-жа де ла Мотт, — это нам уже известно — принялась весело считать и пересчитывать сто луидоров, которые только что чудом упали ей с неба.
Пятьдесят красивых двойных луидоров по сорок восемь ливров каждый, разложенные на бедном столе и сверкавшие в отблеске лампы, казалось, унижали своим аристократическим видом все бедные вещи в этом убогом жилище.
Самой большой радостью для г-жи де ла Мотт было не обладание ими, — обладание ничего не стоило в ее глазах, если оно не порождало зависти.
Ловко направив свет лампы так, чтобы золото заблестело на столе, она окликнула оставшуюся в прихожей г-жу Клотильду:
— Подите сюда и посмотрите!
— Господи Иисусе! Ах, сударыня, кабы у меня было столько денег, сколько их здесь… А на что вы потратите все эти деньги? — спросила г-жа Клотильда.
— На все!
— По-моему, сударыня, первым долгом надо бы снабдить всем необходимым мою кухню — это, я считаю, самое важное — ведь теперь, когда у вас есть деньги, вы, поди-ка, будете давать обеды?
— Тес! Стучат! — произнесла г-жа де ла Мотт.
— Ах да, верно! — сказала старуха. — Иду, иду! Госпожа де ла Мотт сгребла со стола рукой пятьдесят двойных луидоров и бросила их в ящик.
— О Провидение! Пошли мне еще сотню луидоров, — прошептала она, задвигая ящик.
Тем временем дверь на площадку отворилась, и в первой комнате послышались мужские шаги.
Мужчина и г-жа Клотильда обменялись несколькими словами, но разобрать их смысл графиня не сумела.
Потом дверь снова закрылась, шаги затихли на лестнице, и старуха вернулась в комнату с письмом в руке.
— Вот! — протягивая письмо своей госпоже, сказала она.
Графиня внимательно рассмотрела почерк, конверт и печать.
— Пасти с девятью золотыми ромбами, — подняв голову, сказали она. — У кого же это на гербе пасти с девятью золотыми ромбами?
Она порылась в памяти, но тщетно.
— Прочтем-ка письмо, — пробормотала она.
Бережно вскрыв конверт — так, чтобы не повредить печать, она прочитала:
«Сударыня! Особа, к которой Вы обратились с ходатайством, может увидеться с вами завтра вечером, если Вы будете любезны открыть ей дверь».
Графиня снова напрягла память.
— Я стольким писала! — рассуждала она. — Ну-ка посмотрим, кому же это я писала!.. Да всем! Кто же мне отвечает — мужчина или женщина?.. Почерк не говорит ни о чем... самый обыкновенный... типичный почерк секретаря… Ну, а стиль? Стиль покровительственный... старинный и гладкий. Но женщина написала бы: «Будет ждать Вас завтра вечером». Значит, это мужчина… Однако вчерашние дамы приехали сами, а между тем это знатные дамы… Подписи нет… У кого же это пасти с девятью золотыми ромбами?.. О! — воскликнула она. — С ума я, что ли, сошла? Да, я писала господину де Гемене и господину де Роану; совершенно ясно, что отвечает один ив них… Но гербовый щит не разделен на четыре части — значит, письмо от кардинала… Ах, кардинал де Роан, этот волокита, этот дамский угодник, этот честолюбец приедет, чтобы увидеться с госпожой де ла Мотт, если госпожа де ла Мотт откроет ему дверь!.. Что ж, он может быть спокоен! дверь будет открыта. А когда? Завтра вечером.
Она задумалась.
«Даму-патронессу, которая дала сто луидоров, можно принять в этой лачуге; она может мерзнуть на моем холодном полу и мучиться на моих жестких стульях, как святой Лаврентий на своей решетке note 20. Но князь Церкви, но салонный завсегдатай, но властитель сердец! Нет, нет, нищета, которую посетит духовная особа такого ранга, должна быть обставлена роскошнее иного богатства!»
Она повернулась к служанке, стелившей постель.
— До завтра, госпожа Клотильда! — сказала она. — Да не забудьте разбудить меня пораньше.
С этими словами она сделала старухе знак оставить ее одну — разумеется, чтобы поразмыслить на свободе.
Вместо того чтобы заснуть, Жанна де Валуа строила планы всю ночь. Г-жа Клотильда, которая спала не дольше.
Чем она, точно выполняя приказание, явилась разбудить ее на рассвете.
К восьми часам графиня закончила свой туалет, то есть надела элегантное шелковое платье и с большим вкусом сделала прическу.
Выйдя из дому, графиня через десять минут подошла к магазинам мэтра Фенгре, где мы сейчас застанем ее и увидим, как она восхищается и выбирает товары в этом подобии пандемониума note 21, набросок которого мы сейчас попытаемся сделать.
Пусть читатель представит себе каретный сарай в пятьдесят футов длиной, в тридцать футов шириной и в семнадцать футов высотой; на стенах висят все виды гобеленов времен царствования Генриха IV и Людовика XIII; к потолку, теряясь среди уймы разнородных предметов, подвешены люстры с жирандолями XVII века; они задевают набитые соломой чучела ящериц, церковные светильники и летучих рыбок.
На земле свалены в кучу ковры и циновки, мебель с витыми колонками, с четырехугольными ножками, резные дубовые буфеты, консоли на золоченых лапах времен Людовика XV, софы, покрытые розовой шелковой узорчатой тканью или утрехтским бархатом, кровати, широкие кожаные кресла — излюбленные кресла Сюлли note 22, эбенового дерева шкафы с резными панелями и с медными багетами, столики Буля note 23 из музыкальных инструментов или цветов.
Кровати розового дерева и кровати дубовые, на помостах и под балдахинами, занавески всех форм, со всевозможными рисунками; всевозможные ткани соединялись или сталкивались в полутьме сарая.
Спинеты, арфы, цитры на круглых столиках на одной ножке, клавесины; набитое соломой чучело собаки Мальборо note 24 с эмалевыми глазами.
Белье любого качества, платья, висящие рядом с бархатными костюмами, стальные, серебряные, перламутровые эфесы.
Факелы, портреты предков гризайли note 25, гравюры в рамах и всевозможные подражания Берне note 26, бывшего тогда в моде, того самого Берне, которому королева заметила так милостиво и так тонко:
— Бесспорно, господин Берне, вы один во Франции вызываете и дождь, и хорошую погоду.
Не успела королева скрыться из виду, как г-жа де ла Мотт, — это нам уже известно — принялась весело считать и пересчитывать сто луидоров, которые только что чудом упали ей с неба.
Пятьдесят красивых двойных луидоров по сорок восемь ливров каждый, разложенные на бедном столе и сверкавшие в отблеске лампы, казалось, унижали своим аристократическим видом все бедные вещи в этом убогом жилище.
Самой большой радостью для г-жи де ла Мотт было не обладание ими, — обладание ничего не стоило в ее глазах, если оно не порождало зависти.
Ловко направив свет лампы так, чтобы золото заблестело на столе, она окликнула оставшуюся в прихожей г-жу Клотильду:
— Подите сюда и посмотрите!
— Господи Иисусе! Ах, сударыня, кабы у меня было столько денег, сколько их здесь… А на что вы потратите все эти деньги? — спросила г-жа Клотильда.
— На все!
— По-моему, сударыня, первым долгом надо бы снабдить всем необходимым мою кухню — это, я считаю, самое важное — ведь теперь, когда у вас есть деньги, вы, поди-ка, будете давать обеды?
— Тес! Стучат! — произнесла г-жа де ла Мотт.
— Ах да, верно! — сказала старуха. — Иду, иду! Госпожа де ла Мотт сгребла со стола рукой пятьдесят двойных луидоров и бросила их в ящик.
— О Провидение! Пошли мне еще сотню луидоров, — прошептала она, задвигая ящик.
Тем временем дверь на площадку отворилась, и в первой комнате послышались мужские шаги.
Мужчина и г-жа Клотильда обменялись несколькими словами, но разобрать их смысл графиня не сумела.
Потом дверь снова закрылась, шаги затихли на лестнице, и старуха вернулась в комнату с письмом в руке.
— Вот! — протягивая письмо своей госпоже, сказала она.
Графиня внимательно рассмотрела почерк, конверт и печать.
— Пасти с девятью золотыми ромбами, — подняв голову, сказали она. — У кого же это на гербе пасти с девятью золотыми ромбами?
Она порылась в памяти, но тщетно.
— Прочтем-ка письмо, — пробормотала она.
Бережно вскрыв конверт — так, чтобы не повредить печать, она прочитала:
«Сударыня! Особа, к которой Вы обратились с ходатайством, может увидеться с вами завтра вечером, если Вы будете любезны открыть ей дверь».
Графиня снова напрягла память.
— Я стольким писала! — рассуждала она. — Ну-ка посмотрим, кому же это я писала!.. Да всем! Кто же мне отвечает — мужчина или женщина?.. Почерк не говорит ни о чем... самый обыкновенный... типичный почерк секретаря… Ну, а стиль? Стиль покровительственный... старинный и гладкий. Но женщина написала бы: «Будет ждать Вас завтра вечером». Значит, это мужчина… Однако вчерашние дамы приехали сами, а между тем это знатные дамы… Подписи нет… У кого же это пасти с девятью золотыми ромбами?.. О! — воскликнула она. — С ума я, что ли, сошла? Да, я писала господину де Гемене и господину де Роану; совершенно ясно, что отвечает один ив них… Но гербовый щит не разделен на четыре части — значит, письмо от кардинала… Ах, кардинал де Роан, этот волокита, этот дамский угодник, этот честолюбец приедет, чтобы увидеться с госпожой де ла Мотт, если госпожа де ла Мотт откроет ему дверь!.. Что ж, он может быть спокоен! дверь будет открыта. А когда? Завтра вечером.
Она задумалась.
«Даму-патронессу, которая дала сто луидоров, можно принять в этой лачуге; она может мерзнуть на моем холодном полу и мучиться на моих жестких стульях, как святой Лаврентий на своей решетке note 20. Но князь Церкви, но салонный завсегдатай, но властитель сердец! Нет, нет, нищета, которую посетит духовная особа такого ранга, должна быть обставлена роскошнее иного богатства!»
Она повернулась к служанке, стелившей постель.
— До завтра, госпожа Клотильда! — сказала она. — Да не забудьте разбудить меня пораньше.
С этими словами она сделала старухе знак оставить ее одну — разумеется, чтобы поразмыслить на свободе.
Вместо того чтобы заснуть, Жанна де Валуа строила планы всю ночь. Г-жа Клотильда, которая спала не дольше.
Чем она, точно выполняя приказание, явилась разбудить ее на рассвете.
К восьми часам графиня закончила свой туалет, то есть надела элегантное шелковое платье и с большим вкусом сделала прическу.
Выйдя из дому, графиня через десять минут подошла к магазинам мэтра Фенгре, где мы сейчас застанем ее и увидим, как она восхищается и выбирает товары в этом подобии пандемониума note 21, набросок которого мы сейчас попытаемся сделать.
Пусть читатель представит себе каретный сарай в пятьдесят футов длиной, в тридцать футов шириной и в семнадцать футов высотой; на стенах висят все виды гобеленов времен царствования Генриха IV и Людовика XIII; к потолку, теряясь среди уймы разнородных предметов, подвешены люстры с жирандолями XVII века; они задевают набитые соломой чучела ящериц, церковные светильники и летучих рыбок.
На земле свалены в кучу ковры и циновки, мебель с витыми колонками, с четырехугольными ножками, резные дубовые буфеты, консоли на золоченых лапах времен Людовика XV, софы, покрытые розовой шелковой узорчатой тканью или утрехтским бархатом, кровати, широкие кожаные кресла — излюбленные кресла Сюлли note 22, эбенового дерева шкафы с резными панелями и с медными багетами, столики Буля note 23 из музыкальных инструментов или цветов.
Кровати розового дерева и кровати дубовые, на помостах и под балдахинами, занавески всех форм, со всевозможными рисунками; всевозможные ткани соединялись или сталкивались в полутьме сарая.
Спинеты, арфы, цитры на круглых столиках на одной ножке, клавесины; набитое соломой чучело собаки Мальборо note 24 с эмалевыми глазами.
Белье любого качества, платья, висящие рядом с бархатными костюмами, стальные, серебряные, перламутровые эфесы.
Факелы, портреты предков гризайли note 25, гравюры в рамах и всевозможные подражания Берне note 26, бывшего тогда в моде, того самого Берне, которому королева заметила так милостиво и так тонко:
— Бесспорно, господин Берне, вы один во Франции вызываете и дождь, и хорошую погоду.
Глава 14. МЭТР ФЕНГРЕ
Госпожа де ла Мотт, которую допустили рассматривать все эти богатства, обращала внимание только на то, чего ей не хватало на улице Сен-Клод.
В Париже то, чего не покупают, берут напрокат; именно съемщики меблированных комнат пустили в ход поговорку: «Смотреть значит иметь».
В надежде на то, что и она, возможно, возьмет что-то напрокат, г-жа де ла Мотт остановилась на мебели, обитой желтым шелком цвета лютика, который понравился ей с первого взгляда. Она была брюнеткой.
После этого графиня обратила взор в темную сторону сарая, то есть в ту сторону, где было собрано все самое великолепное — хрусталь, позолота и зеркала.
Там она увидела парижского буржуа, державшего под мышкой колпак, — он вертел ключ указательными пальцами обеих рук и чуть насмешливо улыбался. Выражение лица у него было нетерпеливое.
Этот почтенный инспектор продажи по случаю был не кто иной, как мэтр Фенгре, которого приказчики известили о приходе красивой дамы, приехавшей в тележке.
— Графиня де ла Мотт-Валуа, — небрежно произнесла Жанна.
Услышав этот звучный титул, мэтр Фенгре мгновенно оставил ключ в покое, положил его в карман и подошел к графине.
— О, здесь нет ничего подходящего для вашего сиятельства! — сказал он. — У меня есть кое-что новое, у меня есть кое-что восхитительное, у меня есть кое-что великолепное. Хотя графиня находится на Королевской площади, пусть она не думает, что в торговом доме Фенгре, не найдется таких же красивых вещей, как у королевского меблировщика. Пожалуйста, оставьте все это, сударыня, поищем вещи в другом магазине.
Жанна покраснела.
Все, что она здесь видела, показалось ей великолепным, таким великолепным, что она даже не надеялась, что когда-нибудь сможет это приобрести.
Польщенная столь лестным для нее мнением мэтра Фенгре, она все-таки заподозрила, что он о ней не очень высокого мнения.
Она прокляла свою гордыню и пожалела, что не назвалась простой горожанкой.
Но из самого скверного порока гибкий ум всегда извлечет для себя пользу.
— Ничего нового мне не нужно, сударь, — заявила графиня.
— Ваше сиятельство! Вы, конечно, хотите меблировать квартиру для своих друзей?
— Вы правы, сударь, квартиру для друга. А вы понимаете, что для квартиры друга…
— Чудесно! Выбирайте, сударыня, — отвечал Фенгре.
— Ну, например, вот эта мебель лютикового цвета, — потребовала графиня.
— Она стоит восемьсот ливров.
Эта цена заставила графиню вздрогнуть; как признаться, что наследница Валуа довольствуется подержанной мебелью и не может заплатить восемьсот ливров?
Графиня не могла скрыть, что она расстроена.
— Но никто не говорит с вами о покупке, сударь! Откуда вы взяли, что я хочу купить это старье? Речь идет о том, чтобы взять напрокат, и к тому же…
Фенгре сделал гримасу: сделка переставала быть выгодной. Это была уже не продажа новой или даже подержанной мебели — это было взятие напрокат.
— Вам угодно взять всю эту мебель лютикового цвета? — спросил он. — Вы возьмете ее на год?
— Нет, всего лишь на месяц. Я должна меблировать квартиру одного провинциала.
— Это обойдется в сто ливров в месяц, — объявил мэтр Фенгре.
— Вы шутите, сударь: ведь таким образом через восемь месяцев эта мебель станет моей.
— Согласен, ваше сиятельство.
— И что же?
— А то, сударыня, что, коль скоро она станет вашей, она перестанет быть моей, следовательно я не обязан буду реставрировать ее и обновлять
— все это стоит денег!
Госпожа де ла Мотт задумалась.
«Сто ливров в месяц — это много, — рассудила она, — но нужно сообразить: или через месяц это окажется для меня слишком дорого и тогда я верну мебель и произведу огромное впечатление на торговца, или через месяц я смогу заказать новую мебель. Я рассчитывала потратить пятьсот-шестьсот ливров, но не будем скупиться и потратим сто экю».
— Я сохраняю за собой эту мебель лютикового цвета для гостиной, — вслух сказала она, — и подходящие к ней занавески.
— Так, сударыня.
— А ковры?
— Вот они.
— А что вы мне дадите для другой комнаты?
— Вот эти зеленые диванчики, этот дубовый шкаф, этот стол с витыми ножками и шелковые узорчатые зеленые занавески.
— Хорошо, ну, а для спальни?
— Красивую широкую кровать — на такой отлично спится, — бархатное одеяло с розовой и серебряной вышивкой, голубые занавески и каминный гарнитур отчасти в готическом стиле, но богато позолоченный.
— А туалет?
— С мехельнскими кружевами! Взгляните на них, сударыня. Изящнейший комод маркетри, такая же шифоньерка, софа, обитая вышитой тканью, такие же стулья, элегантная горелка — она получена из спальни госпожи де Помпадур, из Жуази.
— Сколько же все это стоит?
— На месяц?
— Да.
— Четыреста ливров.
— Послушайте, господин Фенгре, пожалуйста, не принимайте меня за гризетку! Людей моего происхождения нельзя ослепить этими флагами! Рассудите, прошу вас, что четыреста ливров в месяц — это четыре тысячи восемьсот ливров в год и что за эту цену я могла бы получить меблированный особняк!
Мэтр Фенгре почесал за ухом.
— Вы заставите меня возненавидеть Королевскую площадь! — продолжала графиня.
— Я был бы в отчаянии, сударыня!
— Так докажите это! Я не желаю платить за эту обстановку сто экю!
Последние слова Жанна произнесла так властно, что торговец снова задумался о будущем.
— Пусть будет по-вашему, сударыня.
— С одним условием, мэтр Фенгре!
— С каким, сударыня?
— С таким, что все это будет размещено и расставлено в квартире, которую я укажу, в три часа пополудни.
Оставив свой адрес, она села в экипаж.
Час спустя Жанна сняла помещение на четвертом этаже, и не прошло и двух часов, как гостиная, прихожая и спальня уже меблировались и обвешивались коврами.
Когда помещение было приведено в порядок, стекла вымыты, а в каминах загорелся огонь, Жанна принялась за свой туалет и добрых два часа наслаждалась счастьем — счастьем ступать по мягкому ковру, чувствовать вокруг себя теплый воздух в обитых коврами стенах и вдыхать аромат левкоев, которые с наслаждением купали свои стебли в японских вазах, а головки — в жарких испарениях квартиры.
Мэтр Фенгре не забыл и о золоченых бра, держащих свечи; по обеим сторонам зеркал под огнями восковых свечей переливались всеми цветами радуги люстры со стеклянными жирандолями.
Огонь, цветы, восковые свечи — Жанна пустила в ход все, чтобы украсить рай, который предназначался ею для его высокопреосвященства.
В свой туалет Жанна внесла изысканность, о которой ее отсутствующий муж потребовал бы у нее отчета; женщина была достойна помещения и обстановки, взятой напрокат у мэтра Фенгре.
Она ждала. Часы пробили девять, десять, одиннадцать часов — никто не явился, ни пешком, ни в карете.
Одиннадцать часов! А между тем это был тот самый час, когда обходительные прелаты, которые истощили свое милосердие за ужином в предместье и которым понадобилось всего лишь двадцать оборотов колес, чтобы выехать на улицу Сен-Клод, радовались, что человечность, филантропия и религиозность так дешево им стоит.
На Фий-дю-Кальвер зловеще пробило полночь.
Ни прелата, ни кареты; свечи начали бледнеть, несколько свечей забросали полупрозрачные скатерти своими розетками из золоченой кожи.
В половине первого Жанна, вне себя от бешенства, встала с кресла, с которого она поднималась за этот вечер сто раз, чтобы открыть окно и вперить взор в глубину улицы.
Квартал был безмятежен, как перед сотворением мира.
Она разделась, отказалась от ужина и отпустила старуху, расспросы которой начали ей надоедать.
И в одиночестве, среди шелковых обивок, за прекрасными занавесками, в великолепной постели ей спалось не лучше, чем накануне, ибо накануне ее беззаботность была куда счастливее: она порождала надежду.
В Париже то, чего не покупают, берут напрокат; именно съемщики меблированных комнат пустили в ход поговорку: «Смотреть значит иметь».
В надежде на то, что и она, возможно, возьмет что-то напрокат, г-жа де ла Мотт остановилась на мебели, обитой желтым шелком цвета лютика, который понравился ей с первого взгляда. Она была брюнеткой.
После этого графиня обратила взор в темную сторону сарая, то есть в ту сторону, где было собрано все самое великолепное — хрусталь, позолота и зеркала.
Там она увидела парижского буржуа, державшего под мышкой колпак, — он вертел ключ указательными пальцами обеих рук и чуть насмешливо улыбался. Выражение лица у него было нетерпеливое.
Этот почтенный инспектор продажи по случаю был не кто иной, как мэтр Фенгре, которого приказчики известили о приходе красивой дамы, приехавшей в тележке.
— Графиня де ла Мотт-Валуа, — небрежно произнесла Жанна.
Услышав этот звучный титул, мэтр Фенгре мгновенно оставил ключ в покое, положил его в карман и подошел к графине.
— О, здесь нет ничего подходящего для вашего сиятельства! — сказал он. — У меня есть кое-что новое, у меня есть кое-что восхитительное, у меня есть кое-что великолепное. Хотя графиня находится на Королевской площади, пусть она не думает, что в торговом доме Фенгре, не найдется таких же красивых вещей, как у королевского меблировщика. Пожалуйста, оставьте все это, сударыня, поищем вещи в другом магазине.
Жанна покраснела.
Все, что она здесь видела, показалось ей великолепным, таким великолепным, что она даже не надеялась, что когда-нибудь сможет это приобрести.
Польщенная столь лестным для нее мнением мэтра Фенгре, она все-таки заподозрила, что он о ней не очень высокого мнения.
Она прокляла свою гордыню и пожалела, что не назвалась простой горожанкой.
Но из самого скверного порока гибкий ум всегда извлечет для себя пользу.
— Ничего нового мне не нужно, сударь, — заявила графиня.
— Ваше сиятельство! Вы, конечно, хотите меблировать квартиру для своих друзей?
— Вы правы, сударь, квартиру для друга. А вы понимаете, что для квартиры друга…
— Чудесно! Выбирайте, сударыня, — отвечал Фенгре.
— Ну, например, вот эта мебель лютикового цвета, — потребовала графиня.
— Она стоит восемьсот ливров.
Эта цена заставила графиню вздрогнуть; как признаться, что наследница Валуа довольствуется подержанной мебелью и не может заплатить восемьсот ливров?
Графиня не могла скрыть, что она расстроена.
— Но никто не говорит с вами о покупке, сударь! Откуда вы взяли, что я хочу купить это старье? Речь идет о том, чтобы взять напрокат, и к тому же…
Фенгре сделал гримасу: сделка переставала быть выгодной. Это была уже не продажа новой или даже подержанной мебели — это было взятие напрокат.
— Вам угодно взять всю эту мебель лютикового цвета? — спросил он. — Вы возьмете ее на год?
— Нет, всего лишь на месяц. Я должна меблировать квартиру одного провинциала.
— Это обойдется в сто ливров в месяц, — объявил мэтр Фенгре.
— Вы шутите, сударь: ведь таким образом через восемь месяцев эта мебель станет моей.
— Согласен, ваше сиятельство.
— И что же?
— А то, сударыня, что, коль скоро она станет вашей, она перестанет быть моей, следовательно я не обязан буду реставрировать ее и обновлять
— все это стоит денег!
Госпожа де ла Мотт задумалась.
«Сто ливров в месяц — это много, — рассудила она, — но нужно сообразить: или через месяц это окажется для меня слишком дорого и тогда я верну мебель и произведу огромное впечатление на торговца, или через месяц я смогу заказать новую мебель. Я рассчитывала потратить пятьсот-шестьсот ливров, но не будем скупиться и потратим сто экю».
— Я сохраняю за собой эту мебель лютикового цвета для гостиной, — вслух сказала она, — и подходящие к ней занавески.
— Так, сударыня.
— А ковры?
— Вот они.
— А что вы мне дадите для другой комнаты?
— Вот эти зеленые диванчики, этот дубовый шкаф, этот стол с витыми ножками и шелковые узорчатые зеленые занавески.
— Хорошо, ну, а для спальни?
— Красивую широкую кровать — на такой отлично спится, — бархатное одеяло с розовой и серебряной вышивкой, голубые занавески и каминный гарнитур отчасти в готическом стиле, но богато позолоченный.
— А туалет?
— С мехельнскими кружевами! Взгляните на них, сударыня. Изящнейший комод маркетри, такая же шифоньерка, софа, обитая вышитой тканью, такие же стулья, элегантная горелка — она получена из спальни госпожи де Помпадур, из Жуази.
— Сколько же все это стоит?
— На месяц?
— Да.
— Четыреста ливров.
— Послушайте, господин Фенгре, пожалуйста, не принимайте меня за гризетку! Людей моего происхождения нельзя ослепить этими флагами! Рассудите, прошу вас, что четыреста ливров в месяц — это четыре тысячи восемьсот ливров в год и что за эту цену я могла бы получить меблированный особняк!
Мэтр Фенгре почесал за ухом.
— Вы заставите меня возненавидеть Королевскую площадь! — продолжала графиня.
— Я был бы в отчаянии, сударыня!
— Так докажите это! Я не желаю платить за эту обстановку сто экю!
Последние слова Жанна произнесла так властно, что торговец снова задумался о будущем.
— Пусть будет по-вашему, сударыня.
— С одним условием, мэтр Фенгре!
— С каким, сударыня?
— С таким, что все это будет размещено и расставлено в квартире, которую я укажу, в три часа пополудни.
Оставив свой адрес, она села в экипаж.
Час спустя Жанна сняла помещение на четвертом этаже, и не прошло и двух часов, как гостиная, прихожая и спальня уже меблировались и обвешивались коврами.
Когда помещение было приведено в порядок, стекла вымыты, а в каминах загорелся огонь, Жанна принялась за свой туалет и добрых два часа наслаждалась счастьем — счастьем ступать по мягкому ковру, чувствовать вокруг себя теплый воздух в обитых коврами стенах и вдыхать аромат левкоев, которые с наслаждением купали свои стебли в японских вазах, а головки — в жарких испарениях квартиры.
Мэтр Фенгре не забыл и о золоченых бра, держащих свечи; по обеим сторонам зеркал под огнями восковых свечей переливались всеми цветами радуги люстры со стеклянными жирандолями.
Огонь, цветы, восковые свечи — Жанна пустила в ход все, чтобы украсить рай, который предназначался ею для его высокопреосвященства.
В свой туалет Жанна внесла изысканность, о которой ее отсутствующий муж потребовал бы у нее отчета; женщина была достойна помещения и обстановки, взятой напрокат у мэтра Фенгре.
Она ждала. Часы пробили девять, десять, одиннадцать часов — никто не явился, ни пешком, ни в карете.
Одиннадцать часов! А между тем это был тот самый час, когда обходительные прелаты, которые истощили свое милосердие за ужином в предместье и которым понадобилось всего лишь двадцать оборотов колес, чтобы выехать на улицу Сен-Клод, радовались, что человечность, филантропия и религиозность так дешево им стоит.
На Фий-дю-Кальвер зловеще пробило полночь.
Ни прелата, ни кареты; свечи начали бледнеть, несколько свечей забросали полупрозрачные скатерти своими розетками из золоченой кожи.
В половине первого Жанна, вне себя от бешенства, встала с кресла, с которого она поднималась за этот вечер сто раз, чтобы открыть окно и вперить взор в глубину улицы.
Квартал был безмятежен, как перед сотворением мира.
Она разделась, отказалась от ужина и отпустила старуху, расспросы которой начали ей надоедать.
И в одиночестве, среди шелковых обивок, за прекрасными занавесками, в великолепной постели ей спалось не лучше, чем накануне, ибо накануне ее беззаботность была куда счастливее: она порождала надежду.
Глава 15. КАРДИНАЛ ДЕ РОАН
На следующий день Жанна снова принялась наряжать свою квартиру и наряжать самое себя.
И вот пробило семь часов; огонь в гостиной ярко горел, когда по улице Сен-Клод проехала карета.
Жанна еще не успела в раздражении броситься к окнам. Из кареты вышел человек в плотном рединготе. Вскоре зазвенел звонок, и сердце г-жи де ла Мотт забилось так сильно, что она его едва расслышала.
Через несколько секунд госпожа Клотильда доложила графине:
— Тот человек, что написал позавчера.
— Впусти его, — отвечала Жанна.
Легкие шаги, скрипящие ботинки, красивый человек в шелку и бархате, высоко держащий голову и кажущийся великаном в десять локтей роста в этой маленькой квартирке, — вот что услышала и увидела Жанна, вставая навстречу гостю.
Она была неприятно поражена «инкогнито», которое сохраняла «эта особа».
И она решила взять верх, как женщина, которая все обдумала.
— С кем имею честь разговаривать? — спросила она, делая реверанс, но реверанс покровительницы, а не покровительствуемой.
— Я — кардинал де Роан, — ответил вошедший.
На это г-жа де ла Мотт, притворившись, что краснеет и растворяется в смирении, ответила таким реверансом, какие делают королям.
Она выдвинула кресло и, вместо того чтобы сесть на стул, как повелевал этикет, поместилась в большом кресле.
Кардинал, видя, что здесь каждый волен располагаться со всеми удобствами, положил шляпу на стол и, пристально вглядываясь в лицо Жанны, которая глядела на него, начал:
— Вы в самом деле, мадмуазель…
— Сударыня, — перебила Жанна.
— Простите… Я запамятовал… Вы в самом деле, сударыня…
— Мой муж — граф де ла Мотт, ваше высокопреосвященство.
— А вы, сударыня, — продолжал кардинал, — урожденная Валу а?
— Да, ваше высокопреосвященство, Валуа.
— Сударыня! Расскажите мне, пожалуйста, эту историю. Вы меня заинтересовали: я люблю геральдику.
Жанна просто и небрежно рассказала о том, что уже известно читателю.
Кардинал слушал и смотрел.
Он даже не потрудился скрыть свое впечатление. Да и зачем? Он не верил ни в достоинство, ни в происхождение Жанны; он видел, что она хороша собой и бедна; он смотрел на нее — этого было довольно.
Жанна, замечавшая все, догадалась, что ее будущий покровитель составил себе неблагоприятное представление о ней.
— Значит, — беззаботно произнес де Роан, — вы в самом деле несчастны?
— Я не жалуюсь, ваше высокопреосвященство.
— Да, мне преувеличили затруднения, которые вы испытываете.
Он огляделся вокруг.
— Квартира удобная, хорошо меблированная.
— Для гризетки — безусловно, — отвечала Жанна, горя от нетерпения вступить в бой, — я с вами согласна, ваше высокопреосвященство.
Лицо кардинала выразило изумление.
— Как? — воскликнул он. — Вы называете эту обстановку — обстановкой гризетки?
— Полагаю, ваше высокопреосвященство, что вы не могли бы назвать ее обстановкой принцессы, — отвечала она.
— А вы — принцесса, — отвечал он с той неприметной иронией, которую только изысканные умы или люди знатного рода умеют подмешивать в свою речь так, чтобы не превратиться при этом в наглецов.
— Я — урожденная Валуа, ваше высокопреосвященство, так же как вы родились Роаном. Вот все, что мне известно, — отвечала Жанна.
Эти слова были произнесены так отчетливо и с таким величием — величием непокоренного несчастья, величием женщины, чувствующей свою обездоленность, они были сказаны так мягко и в то же время с таким достоинством, что принц не был уязвлен, а человек в нем был растроган.
— Вы живете одна, сударыня? — спросил он.
— Совершенно одна, ваше высокопреосвященство.
— Для такой молодой и красивой женщины это прекрасно!
— Это вполне естественно, ваше высокопреосвященство, для женщины того общества, в какое ее загнала нищета.
Кардинал подвинул кресло, как бы для того, чтобы придвинуть ноги к огню.
— Сударыня! — сказал он. — Я хочу знать, чем я могу быть вам полезен.
— Ничем, ваше высокопреосвященство.
— Я надеюсь, вы еще не исчерпали все свои средства, сударыня?
Жанна промолчала.
— Может быть, у вас есть где-нибудь земля, пусть и заложенная, какие-нибудь фамильные драгоценности, например, вот эта?
Он указал на коробочку, которой играли белые, тонкие пальцы молодой женщины.
— Эта? — переспросила она.
— Оригинальная коробочка! Вы позволите? Он взял коробочку.
— Вам известен оригинал этого портрета? — спросила Жанна.
— Это портрет Марии-Терезии.
— Марии-Терезии?
— Да, императрицы Австрийской.
— В самом деле? — вскричала Жанна. — Вы уверены, ваше высокопреосвященство?
Кардинал снова принялся разглядывать коробочку.
— Откуда она у вас? — спросил он.
— От одной дамы, которая приезжала ко мне позавчера.
Кардинал посмотрел на коробочку с особым вниманием.
— Я ошибаюсь, ваше высокопреосвященство, — продолжала графиня, — у меня были две дамы.
— И одна из них вручила вам эту коробочку? — с недоверием спросил он.
— Она забыла ее у меня.
Кардинал погрузился в глубокую задумчивость. Заинтригованная графиня де Валуа решила, что ей необходимо быть начеку.
Кардинал поднял голову и внимательно посмотрел на графиню.
— А как зовут эту даму?
— Если бы я знала даму, которая оставила здесь эту бонбоньерку…
— Так что же?
— Я уже отослала бы ее владелице. Она, конечно, дорожит ею, а я не хотела бы отплатить сорокавосьмичасовым беспокойством за столь благосклонное посещение.
— Стало быть, вы ее не знаете?..
— Нет. Мне известно только, что это дама-патронесса некоего благотворительного общества… Из Версаля…
— Из Версаля?.. Патронесса некоего благотворительного общества?
— Ваше высокопреосвященство! Я принимаю у себя только женщин, ибо женщины не унижают бедную женщину, оказывая ей помощь, а эта дама, которой благожелатели осветили мое положение, нанесла мне визит и положила на камин сто луидоров.
— Сто луидоров! — с удивлением повторил кардинал и, поняв, что может уколоть Жанну (а Жанна в самом деле сделала какое-то движение), прибавил:
— Простите, сударыня, меня нисколько не удивляет, что вам дали такую сумму. Напротив, вы заслуживаете милосердия людей сострадательных, а принимая во внимание ваше происхождение, они обязаны быть вам полезны. Меня удивляет только титул дамы-благотворительницы: ведь обычно дамы-благотворительницы оказывают вспомоществование не столь солидное. Не могли бы вы набросать мне портрет этой дамы, графиня?
— Это трудно, ваше высокопреосвященство, — отвечала Жанна, желая раздразнить любопытство своего собеседника.
— Как трудно? Ведь она же была здесь?
— Да, конечно. Но эта дама, вероятно, не желая, чтобы ее узнали, прятала лицо в довольно широкий капюшон, а кроме того, она была закутана в меха. Но, может быть, эту даму знаете вы, ваше высокопреосвященство?
— Откуда же я могу ее знать, графиня? — живо спросил прелат.
Он умолк.
Но было совершенно очевидно, что он сомневается и что при виде коробочки в квартире графини все его подозрения снова зашевелились. Этот портрет Марии-Терезии, эта коробочка, которой постоянно пользовалась королева и которую кардинал сто раз видел у нее в руках, — как могли они очутиться в руках нищенки Жанны?
Неужели в это бедное жилище действительно приезжала сама королева?
А если и приезжала, осталась ли она для Жанны незнакомкой? Или по какой-то причине она скрывает оказанную ей честь?
Прелат задумался.
Молчание становилось тягостным для обоих, и кардинал нарушил его вопросом:
— А даму, сопровождавшую вашу благодетельницу, вы разглядели? Можете вы сказать мне, какова она на вид?
— О, ее-то я хорошо видела! — отвечала графиня. — Она высокая, красивая, у нее решительное выражение лица, восхитительный цвет лица, округлые формы.
— А другая дама не называла ее?
— Да, один раз назвала, но только по имени.
— Как же ее зовут?
— Андре.
— Андре! — воскликнул кардинал.
Он вздрогнул.
Это движение, как и другие его движения, не ускользнуло от графини де ла Мотт.
Теперь кардинал знал, как к этому отнестись: имя Андре разрешило все его сомнения.
В самом деле, за два дня до этой встречи было уже известно, что королева ездила в Париж вместе с мадмуазель де Таверне. История об опоздании, о запертых дверях, о ссоре между королем и королевой обежала весь Версаль.
Кардинал вздохнул свободно.
На улице Сен-Клод не было ни ловушки, ни заговора. Графиня де ла Мотт показалась ему прекрасной и чистой, как ангел целомудрия.
Однако надо было подвергнуть ее еще одному испытанию. Принц был Дипломатом.
— Графиня! — заговорил он. — Должен признаться, что больше всего меня удивляет одно обстоятельство.
— Какое, ваше высокопреосвященство?
— То, что ни вашего имени, ни ваших титулов вы не сообщили королю.
— Ваше высокопреосвященство! Я послала королю двадцать ходатайств, двадцать прошений. Все было напрасно.
— По правде говоря, это странно! — произнес кардинал.
Вдруг он заговорил так, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову:
— Боже мой! — воскликнул он. — Мы забываем…
— Что именно?
— Да о той особе, к которой вы должны были обратиться в первую очередь!
— К кому же я должна была обратиться?
— К раздатчице милостей, к той, которая никогда не отказывает в помощи тем, кто ее заслуживает, — к королеве.
— К королеве?
— Да, к королеве. Вы ее видели?
— Никогда в жизни, — с предельным простодушием отвечала Жанна.
— Как? Вы никогда не посылали прошений королеве?
— Никогда.
— И не пытались получить у ее величества аудиенцию?
— Пыталась, но нимало в этом не преуспела.
И вот пробило семь часов; огонь в гостиной ярко горел, когда по улице Сен-Клод проехала карета.
Жанна еще не успела в раздражении броситься к окнам. Из кареты вышел человек в плотном рединготе. Вскоре зазвенел звонок, и сердце г-жи де ла Мотт забилось так сильно, что она его едва расслышала.
Через несколько секунд госпожа Клотильда доложила графине:
— Тот человек, что написал позавчера.
— Впусти его, — отвечала Жанна.
Легкие шаги, скрипящие ботинки, красивый человек в шелку и бархате, высоко держащий голову и кажущийся великаном в десять локтей роста в этой маленькой квартирке, — вот что услышала и увидела Жанна, вставая навстречу гостю.
Она была неприятно поражена «инкогнито», которое сохраняла «эта особа».
И она решила взять верх, как женщина, которая все обдумала.
— С кем имею честь разговаривать? — спросила она, делая реверанс, но реверанс покровительницы, а не покровительствуемой.
— Я — кардинал де Роан, — ответил вошедший.
На это г-жа де ла Мотт, притворившись, что краснеет и растворяется в смирении, ответила таким реверансом, какие делают королям.
Она выдвинула кресло и, вместо того чтобы сесть на стул, как повелевал этикет, поместилась в большом кресле.
Кардинал, видя, что здесь каждый волен располагаться со всеми удобствами, положил шляпу на стол и, пристально вглядываясь в лицо Жанны, которая глядела на него, начал:
— Вы в самом деле, мадмуазель…
— Сударыня, — перебила Жанна.
— Простите… Я запамятовал… Вы в самом деле, сударыня…
— Мой муж — граф де ла Мотт, ваше высокопреосвященство.
— А вы, сударыня, — продолжал кардинал, — урожденная Валу а?
— Да, ваше высокопреосвященство, Валуа.
— Сударыня! Расскажите мне, пожалуйста, эту историю. Вы меня заинтересовали: я люблю геральдику.
Жанна просто и небрежно рассказала о том, что уже известно читателю.
Кардинал слушал и смотрел.
Он даже не потрудился скрыть свое впечатление. Да и зачем? Он не верил ни в достоинство, ни в происхождение Жанны; он видел, что она хороша собой и бедна; он смотрел на нее — этого было довольно.
Жанна, замечавшая все, догадалась, что ее будущий покровитель составил себе неблагоприятное представление о ней.
— Значит, — беззаботно произнес де Роан, — вы в самом деле несчастны?
— Я не жалуюсь, ваше высокопреосвященство.
— Да, мне преувеличили затруднения, которые вы испытываете.
Он огляделся вокруг.
— Квартира удобная, хорошо меблированная.
— Для гризетки — безусловно, — отвечала Жанна, горя от нетерпения вступить в бой, — я с вами согласна, ваше высокопреосвященство.
Лицо кардинала выразило изумление.
— Как? — воскликнул он. — Вы называете эту обстановку — обстановкой гризетки?
— Полагаю, ваше высокопреосвященство, что вы не могли бы назвать ее обстановкой принцессы, — отвечала она.
— А вы — принцесса, — отвечал он с той неприметной иронией, которую только изысканные умы или люди знатного рода умеют подмешивать в свою речь так, чтобы не превратиться при этом в наглецов.
— Я — урожденная Валуа, ваше высокопреосвященство, так же как вы родились Роаном. Вот все, что мне известно, — отвечала Жанна.
Эти слова были произнесены так отчетливо и с таким величием — величием непокоренного несчастья, величием женщины, чувствующей свою обездоленность, они были сказаны так мягко и в то же время с таким достоинством, что принц не был уязвлен, а человек в нем был растроган.
— Вы живете одна, сударыня? — спросил он.
— Совершенно одна, ваше высокопреосвященство.
— Для такой молодой и красивой женщины это прекрасно!
— Это вполне естественно, ваше высокопреосвященство, для женщины того общества, в какое ее загнала нищета.
Кардинал подвинул кресло, как бы для того, чтобы придвинуть ноги к огню.
— Сударыня! — сказал он. — Я хочу знать, чем я могу быть вам полезен.
— Ничем, ваше высокопреосвященство.
— Я надеюсь, вы еще не исчерпали все свои средства, сударыня?
Жанна промолчала.
— Может быть, у вас есть где-нибудь земля, пусть и заложенная, какие-нибудь фамильные драгоценности, например, вот эта?
Он указал на коробочку, которой играли белые, тонкие пальцы молодой женщины.
— Эта? — переспросила она.
— Оригинальная коробочка! Вы позволите? Он взял коробочку.
— Вам известен оригинал этого портрета? — спросила Жанна.
— Это портрет Марии-Терезии.
— Марии-Терезии?
— Да, императрицы Австрийской.
— В самом деле? — вскричала Жанна. — Вы уверены, ваше высокопреосвященство?
Кардинал снова принялся разглядывать коробочку.
— Откуда она у вас? — спросил он.
— От одной дамы, которая приезжала ко мне позавчера.
Кардинал посмотрел на коробочку с особым вниманием.
— Я ошибаюсь, ваше высокопреосвященство, — продолжала графиня, — у меня были две дамы.
— И одна из них вручила вам эту коробочку? — с недоверием спросил он.
— Она забыла ее у меня.
Кардинал погрузился в глубокую задумчивость. Заинтригованная графиня де Валуа решила, что ей необходимо быть начеку.
Кардинал поднял голову и внимательно посмотрел на графиню.
— А как зовут эту даму?
— Если бы я знала даму, которая оставила здесь эту бонбоньерку…
— Так что же?
— Я уже отослала бы ее владелице. Она, конечно, дорожит ею, а я не хотела бы отплатить сорокавосьмичасовым беспокойством за столь благосклонное посещение.
— Стало быть, вы ее не знаете?..
— Нет. Мне известно только, что это дама-патронесса некоего благотворительного общества… Из Версаля…
— Из Версаля?.. Патронесса некоего благотворительного общества?
— Ваше высокопреосвященство! Я принимаю у себя только женщин, ибо женщины не унижают бедную женщину, оказывая ей помощь, а эта дама, которой благожелатели осветили мое положение, нанесла мне визит и положила на камин сто луидоров.
— Сто луидоров! — с удивлением повторил кардинал и, поняв, что может уколоть Жанну (а Жанна в самом деле сделала какое-то движение), прибавил:
— Простите, сударыня, меня нисколько не удивляет, что вам дали такую сумму. Напротив, вы заслуживаете милосердия людей сострадательных, а принимая во внимание ваше происхождение, они обязаны быть вам полезны. Меня удивляет только титул дамы-благотворительницы: ведь обычно дамы-благотворительницы оказывают вспомоществование не столь солидное. Не могли бы вы набросать мне портрет этой дамы, графиня?
— Это трудно, ваше высокопреосвященство, — отвечала Жанна, желая раздразнить любопытство своего собеседника.
— Как трудно? Ведь она же была здесь?
— Да, конечно. Но эта дама, вероятно, не желая, чтобы ее узнали, прятала лицо в довольно широкий капюшон, а кроме того, она была закутана в меха. Но, может быть, эту даму знаете вы, ваше высокопреосвященство?
— Откуда же я могу ее знать, графиня? — живо спросил прелат.
Он умолк.
Но было совершенно очевидно, что он сомневается и что при виде коробочки в квартире графини все его подозрения снова зашевелились. Этот портрет Марии-Терезии, эта коробочка, которой постоянно пользовалась королева и которую кардинал сто раз видел у нее в руках, — как могли они очутиться в руках нищенки Жанны?
Неужели в это бедное жилище действительно приезжала сама королева?
А если и приезжала, осталась ли она для Жанны незнакомкой? Или по какой-то причине она скрывает оказанную ей честь?
Прелат задумался.
Молчание становилось тягостным для обоих, и кардинал нарушил его вопросом:
— А даму, сопровождавшую вашу благодетельницу, вы разглядели? Можете вы сказать мне, какова она на вид?
— О, ее-то я хорошо видела! — отвечала графиня. — Она высокая, красивая, у нее решительное выражение лица, восхитительный цвет лица, округлые формы.
— А другая дама не называла ее?
— Да, один раз назвала, но только по имени.
— Как же ее зовут?
— Андре.
— Андре! — воскликнул кардинал.
Он вздрогнул.
Это движение, как и другие его движения, не ускользнуло от графини де ла Мотт.
Теперь кардинал знал, как к этому отнестись: имя Андре разрешило все его сомнения.
В самом деле, за два дня до этой встречи было уже известно, что королева ездила в Париж вместе с мадмуазель де Таверне. История об опоздании, о запертых дверях, о ссоре между королем и королевой обежала весь Версаль.
Кардинал вздохнул свободно.
На улице Сен-Клод не было ни ловушки, ни заговора. Графиня де ла Мотт показалась ему прекрасной и чистой, как ангел целомудрия.
Однако надо было подвергнуть ее еще одному испытанию. Принц был Дипломатом.
— Графиня! — заговорил он. — Должен признаться, что больше всего меня удивляет одно обстоятельство.
— Какое, ваше высокопреосвященство?
— То, что ни вашего имени, ни ваших титулов вы не сообщили королю.
— Ваше высокопреосвященство! Я послала королю двадцать ходатайств, двадцать прошений. Все было напрасно.
— По правде говоря, это странно! — произнес кардинал.
Вдруг он заговорил так, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову:
— Боже мой! — воскликнул он. — Мы забываем…
— Что именно?
— Да о той особе, к которой вы должны были обратиться в первую очередь!
— К кому же я должна была обратиться?
— К раздатчице милостей, к той, которая никогда не отказывает в помощи тем, кто ее заслуживает, — к королеве.
— К королеве?
— Да, к королеве. Вы ее видели?
— Никогда в жизни, — с предельным простодушием отвечала Жанна.
— Как? Вы никогда не посылали прошений королеве?
— Никогда.
— И не пытались получить у ее величества аудиенцию?
— Пыталась, но нимало в этом не преуспела.