Страница:
Но когда Филипп удалился, барон с радостью увидел, что и граф д'Артуа простился с королевой.
Королева села в сани и велела Андре сесть вместе с нею; толкать сани должны были два ражих гайдука.
— Нет, нет, — сказала королева, — я так не хочу. Разве вы не катаетесь на коньках, господин де Таверне?
— Прошу прощения, сударыня, — отвечал Филипп.
— Дайте коньки шевалье де Таверне, — приказала королева и повернулась к нему. — Что-то мне подсказывает, что вы катаетесь на коньках так же хорошо, как Сен-Жорж, — сказала она.
— Но Филипп с давних пор катается на коньках очень изящно, — заметила Андре — А теперь вы не знаете себе равных, господин де Таверне?
— Раз ваше величество оказывает мне такое доверие, я сделаю все, что в моих силах, — отвечал Филипп.
Он уже вооружился коньками, острыми и отточенными, как лезвия.
Он встал позади саней, толкнул их, и бег начался. Тут присутствующие увидели любопытное зрелище. Сен-Жорж, король гимнастов, Сен-Жорж, элегантный мулат, Сен-Жорж, модник, человек, всех превзошедший в телесных упражнениях, Сен-Жорж угадал соперника в молодом человеке, осмелившемся подбежать к нему на этом ристалище.
Он запорхал вокруг саней королевы со столь почтительными, преисполненными очарования реверансами, которые ни один придворный не делал более пленительно на Версальском паркете Упорно продолжая игру, Филипп, несмотря на ловкий ход противника, принял необычайно смелое решение; он покатил сани с такой страшной быстротой, что Сен-Жорж дважды заканчивал свой круг позади него вместо того, чтобы закончить его перед ним, а так как скорость саней вызвала испуганные крики зрителей, которые могли испугать и королеву, Филипп сказал ей:
— Если вашему величеству угодно, я остановлюсь или, по крайней мере, замедлю бег.
— О нет! Нет! — вскричала королева с тем пылом и жаром, какие она вкладывала и в работу, и в наслаждения. — Нет, нет, я не боюсь. Быстрее, шевалье, если можно, быстрее!
— Тем лучше! Спасибо, что разрешили, я держу вас крепко, положитесь на меня!
И сани покатили быстрее стрелы.
Сен-Жорж бросился наперерез, но тут Филипп, собрав все силы, так искусно и быстро заскользил на самом закруглении коньков, что прошел перед Сен-Жоржем, толкая сани обеими руками. Затем истинно геркулесовым движением он заставил сани сделать крутой поворот и снова помчал их в противоположную сторону, тогда как Сен-Жорж, увлекаемый инерцией собственного движения, не мог замедлить бег и, безнадежно проигрывая расстояние, остался далеко позади.
Воздух наполнился приветственными криками. Филипп покраснел от смущения.
Но он очень удивился, когда королева, сама же ему рукоплескавшая, сказала, задыхаясь от наслаждения:
— Господин де Таверне! Теперь, когда победа за вами, пощадите меня! Пощадите! Вы меня убьете!
Глава 10. ИСКУСИТЕЛЬ
Глава 11. СЮФРЕН
Глава 12. ГОСПОДИН ДЕ ШАРНИ
Королева села в сани и велела Андре сесть вместе с нею; толкать сани должны были два ражих гайдука.
— Нет, нет, — сказала королева, — я так не хочу. Разве вы не катаетесь на коньках, господин де Таверне?
— Прошу прощения, сударыня, — отвечал Филипп.
— Дайте коньки шевалье де Таверне, — приказала королева и повернулась к нему. — Что-то мне подсказывает, что вы катаетесь на коньках так же хорошо, как Сен-Жорж, — сказала она.
— Но Филипп с давних пор катается на коньках очень изящно, — заметила Андре — А теперь вы не знаете себе равных, господин де Таверне?
— Раз ваше величество оказывает мне такое доверие, я сделаю все, что в моих силах, — отвечал Филипп.
Он уже вооружился коньками, острыми и отточенными, как лезвия.
Он встал позади саней, толкнул их, и бег начался. Тут присутствующие увидели любопытное зрелище. Сен-Жорж, король гимнастов, Сен-Жорж, элегантный мулат, Сен-Жорж, модник, человек, всех превзошедший в телесных упражнениях, Сен-Жорж угадал соперника в молодом человеке, осмелившемся подбежать к нему на этом ристалище.
Он запорхал вокруг саней королевы со столь почтительными, преисполненными очарования реверансами, которые ни один придворный не делал более пленительно на Версальском паркете Упорно продолжая игру, Филипп, несмотря на ловкий ход противника, принял необычайно смелое решение; он покатил сани с такой страшной быстротой, что Сен-Жорж дважды заканчивал свой круг позади него вместо того, чтобы закончить его перед ним, а так как скорость саней вызвала испуганные крики зрителей, которые могли испугать и королеву, Филипп сказал ей:
— Если вашему величеству угодно, я остановлюсь или, по крайней мере, замедлю бег.
— О нет! Нет! — вскричала королева с тем пылом и жаром, какие она вкладывала и в работу, и в наслаждения. — Нет, нет, я не боюсь. Быстрее, шевалье, если можно, быстрее!
— Тем лучше! Спасибо, что разрешили, я держу вас крепко, положитесь на меня!
И сани покатили быстрее стрелы.
Сен-Жорж бросился наперерез, но тут Филипп, собрав все силы, так искусно и быстро заскользил на самом закруглении коньков, что прошел перед Сен-Жоржем, толкая сани обеими руками. Затем истинно геркулесовым движением он заставил сани сделать крутой поворот и снова помчал их в противоположную сторону, тогда как Сен-Жорж, увлекаемый инерцией собственного движения, не мог замедлить бег и, безнадежно проигрывая расстояние, остался далеко позади.
Воздух наполнился приветственными криками. Филипп покраснел от смущения.
Но он очень удивился, когда королева, сама же ему рукоплескавшая, сказала, задыхаясь от наслаждения:
— Господин де Таверне! Теперь, когда победа за вами, пощадите меня! Пощадите! Вы меня убьете!
Глава 10. ИСКУСИТЕЛЬ
Повинуясь приказу или, вернее, просьбе королевы, Филипп, присев, напряг свои стальные мускулы, и сани внезапно остановились, как арабский конь, которому в песках пустыни подколенки служат опорой.
— Ну, теперь отдохните, — сказала королева и, шатаясь, вышла из саней. — По правде говоря, я никогда не думала, что скорость может так опьянять. Вы едва не свели меня с ума!
И в самом деле: сильно пошатываясь, она оперлась на руку Филиппа.
Шелест удивления, пробежавший по всей этой позолоченной, пестро одетой толпе, предупредил ее, что она опять нарушила этикет, допустила погрешность, непростительную в глазах зависти и раболепства.
Филипп, смущенный этой великой честью, сильнее задрожал и сильнее смутился, чем если бы его государыня нанесла ему публичное оскорбление.
Он опустил глаза; сердце его колотилось так, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку.
Странное чувство, вызванное этим бегом, волновало и королеву, она взяла за руку мадмуазель де Таверне и велела подать ей кресло.
Некоторое время королева оставалась в задумчивости, затем подняла голову.
— Ох, чувствую, что замерзну, если буду сидеть неподвижно! — сказала она. — Еще один тур!
И села в сани.
Филипп, печальный, уставший, напуганный тем, что сейчас произошло, неподвижно стоял на месте, провожая глазами удалявшиеся сани королевы; внезапно он почувствовал, что кто-то до него дотронулся.
Он обернулся и увидел отца.
Филиппу показалось, что его глаза, расширившиеся от холода и от радости, засверкали.
— Вы не хотите обнять меня, сын мой? — спросил он. Эти слова он произнес таким тоном, каким должен был бы отец греческого атлета поблагодарить его за победу в цирке.
— От всего сердца, дорогой отец! — отвечал Филипп. Но нетрудно было заметить, что между значением этих слов и тоном, каким они были произнесены, никакой гармонии не существует.
— Ну-ну! А теперь, когда вы меня обняли, бегите, бегите скорее!
И он подтолкнул сына.
— А куда я должен идти? — спросил Филипп, — Да туда, черт возьми! Поближе к королеве!
— О нет, отец, нет, спасибо!
— Что значит — «нет»? Что значит — «спасибо»? Вы с ума сошли? Вы не желаете присоединиться к королеве? Да, да, к королеве, которая вас хочет.
— Которая меня хочет?
Таверне пристально посмотрел на барона.
— По правде говоря, отец, — холодно произнес он, — я полагаю, что вы забываетесь!
— Ах, вот как!.. Королева оборачивается — и это уже в третий раз. Да, сударь, королева обернулась трижды, и вот, смотрите, она оборачивается снова. Кого же Она ищет, господин глупец, господин пуританин, господин из Америки? А?
И старикашка закусил, — не зубами, а деснами, — серую замшевую перчатку, в которой могли поместиться две такие руки, как его одна.
— Что ж, — сказал молодой человек, — даже если вы и были бы правы, — хотя, вероятно, это не так, — разве королева ищет меня?
«Ну, — подумал старик, — я сброшу тебя с высоты твоего величия, господин американец; у тебя есть слабое место, колосс, да еще какое слабое, дай только мне вцепиться в него моими старыми когтями — тогда увидишь!»
— Ты не заметил одну вещь? — спросил он вслух.
— Какую?
— Которая делает честь твоему простодушию.
— Я слушаю вас.
— Это очень просто: ты приехал из Америки; ты уехал туда в тот момент, когда король уже был один, и уже не было королевы, если не считать Дю Барри, малопочтенной августейшей особы; ты возвращаешься, ты видишь королеву и говоришь себе: «Будем с нею почтительны».
— Разумеется!
— Черт побери! Что такое королевская власть, дорогой мой? Это корона, и к ней не прикасаются, черт возьми! Ну, а что такое королева? Это женщина, а женщина — это другое дело, к женщине прикасаются!
— К женщине прикасаются! — покраснев от презрения и гнева, вскричал Филипп, сопровождая свои слова таким красивым жестом, что ни одна женщина, увидев это, не могла бы не полюбить его, и никакая королева — не поклоняться ему.
— Ты, конечно, мне не веришь, — продолжал старикашка тихо и почти свирепо — столько цинизма было в его улыбке, — что ж, спроси господина де Куаньи, спроси господина де Лоаена, спроси господина де Водрейля!
— Молчите! Молчите, отец! — глухо проговорил Филипп. — Молчите, или, не имея возможности трижды ударить вас шпагой за это тройное кощунство, я ударю шпагой себя, ударю без всякой жалости и сию же секунду!
Старик повернулся на каблуках. Филипп с мрачным видом остановил старика.
— Итак, вы полагаете, что у королевы были любовники? — спросил он.
— А что, для тебя Это новость?
— Отец, ради всего святого, не повторяйте этого!
— Нет, я буду повторять!
— Для чего же вы повторяете? — топнув ногой, вскричал молодой человек.
— Эх! — вцепившись в руку сына и глядя на него с демонической улыбкой, произнес старик. — Да для того, чтобы доказать тебе, что я не ошибался, когда говорил: «Филипп! Королева оборачивается; Филипп, королева ищет; Филипп, королева хочет; Филипп, беги, беги, — королева ждет!»
— Ради Бога! — закрыв лицо руками, воскликнул молодой человек. — Ради Бога, замолчите, отец, вы сведете меня с ума!
— По правде говоря, я отказываюсь понимать тебя, Филипп, — сказал старик, — Разве любовь — преступление? Это доказывает, что у человека есть сердце, а разве не заметно сердце в глазах этой женщины, в ее голосе, в ее поведении? Она любит, говорят тебе, она любит, но ты философ, ты пуританин, ты квакер, ты американец, ты не любишь; так пусть она смотрит, пусть оглядывается, пусть ждет. Оскорби ее, пренебреги ею, оттолкни ее, Филипп!
С этими словами, проникнутыми едкой иронией, старикашка, видя эффект, который он произвел, убежал.
Филипп остался один; сердце его колотилось, голова пылала; он не думал о том, что уже полчаса прикован к месту, что королева закончила прогулку, что она возвращается, что она смотрит на него и что, проходя мимо, она спрашивает:
— Вы, должно быть, хорошо отдохнули, господин де Таверне? Идите сюда, только вы способны по-королевски сопровождать королеву на прогулке. Посторонитесь, господа!
Филипп подбежал к ней, ослепленный, оглушенный, опьяненный.
Когда он положил руку на спинку саней, он почувствовал, что его охватило пламя; королева небрежно откинулась, и пальцы его коснулись волос Марии-Антуанетты.
— Ну, теперь отдохните, — сказала королева и, шатаясь, вышла из саней. — По правде говоря, я никогда не думала, что скорость может так опьянять. Вы едва не свели меня с ума!
И в самом деле: сильно пошатываясь, она оперлась на руку Филиппа.
Шелест удивления, пробежавший по всей этой позолоченной, пестро одетой толпе, предупредил ее, что она опять нарушила этикет, допустила погрешность, непростительную в глазах зависти и раболепства.
Филипп, смущенный этой великой честью, сильнее задрожал и сильнее смутился, чем если бы его государыня нанесла ему публичное оскорбление.
Он опустил глаза; сердце его колотилось так, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку.
Странное чувство, вызванное этим бегом, волновало и королеву, она взяла за руку мадмуазель де Таверне и велела подать ей кресло.
Некоторое время королева оставалась в задумчивости, затем подняла голову.
— Ох, чувствую, что замерзну, если буду сидеть неподвижно! — сказала она. — Еще один тур!
И села в сани.
Филипп, печальный, уставший, напуганный тем, что сейчас произошло, неподвижно стоял на месте, провожая глазами удалявшиеся сани королевы; внезапно он почувствовал, что кто-то до него дотронулся.
Он обернулся и увидел отца.
Филиппу показалось, что его глаза, расширившиеся от холода и от радости, засверкали.
— Вы не хотите обнять меня, сын мой? — спросил он. Эти слова он произнес таким тоном, каким должен был бы отец греческого атлета поблагодарить его за победу в цирке.
— От всего сердца, дорогой отец! — отвечал Филипп. Но нетрудно было заметить, что между значением этих слов и тоном, каким они были произнесены, никакой гармонии не существует.
— Ну-ну! А теперь, когда вы меня обняли, бегите, бегите скорее!
И он подтолкнул сына.
— А куда я должен идти? — спросил Филипп, — Да туда, черт возьми! Поближе к королеве!
— О нет, отец, нет, спасибо!
— Что значит — «нет»? Что значит — «спасибо»? Вы с ума сошли? Вы не желаете присоединиться к королеве? Да, да, к королеве, которая вас хочет.
— Которая меня хочет?
Таверне пристально посмотрел на барона.
— По правде говоря, отец, — холодно произнес он, — я полагаю, что вы забываетесь!
— Ах, вот как!.. Королева оборачивается — и это уже в третий раз. Да, сударь, королева обернулась трижды, и вот, смотрите, она оборачивается снова. Кого же Она ищет, господин глупец, господин пуританин, господин из Америки? А?
И старикашка закусил, — не зубами, а деснами, — серую замшевую перчатку, в которой могли поместиться две такие руки, как его одна.
— Что ж, — сказал молодой человек, — даже если вы и были бы правы, — хотя, вероятно, это не так, — разве королева ищет меня?
«Ну, — подумал старик, — я сброшу тебя с высоты твоего величия, господин американец; у тебя есть слабое место, колосс, да еще какое слабое, дай только мне вцепиться в него моими старыми когтями — тогда увидишь!»
— Ты не заметил одну вещь? — спросил он вслух.
— Какую?
— Которая делает честь твоему простодушию.
— Я слушаю вас.
— Это очень просто: ты приехал из Америки; ты уехал туда в тот момент, когда король уже был один, и уже не было королевы, если не считать Дю Барри, малопочтенной августейшей особы; ты возвращаешься, ты видишь королеву и говоришь себе: «Будем с нею почтительны».
— Разумеется!
— Черт побери! Что такое королевская власть, дорогой мой? Это корона, и к ней не прикасаются, черт возьми! Ну, а что такое королева? Это женщина, а женщина — это другое дело, к женщине прикасаются!
— К женщине прикасаются! — покраснев от презрения и гнева, вскричал Филипп, сопровождая свои слова таким красивым жестом, что ни одна женщина, увидев это, не могла бы не полюбить его, и никакая королева — не поклоняться ему.
— Ты, конечно, мне не веришь, — продолжал старикашка тихо и почти свирепо — столько цинизма было в его улыбке, — что ж, спроси господина де Куаньи, спроси господина де Лоаена, спроси господина де Водрейля!
— Молчите! Молчите, отец! — глухо проговорил Филипп. — Молчите, или, не имея возможности трижды ударить вас шпагой за это тройное кощунство, я ударю шпагой себя, ударю без всякой жалости и сию же секунду!
Старик повернулся на каблуках. Филипп с мрачным видом остановил старика.
— Итак, вы полагаете, что у королевы были любовники? — спросил он.
— А что, для тебя Это новость?
— Отец, ради всего святого, не повторяйте этого!
— Нет, я буду повторять!
— Для чего же вы повторяете? — топнув ногой, вскричал молодой человек.
— Эх! — вцепившись в руку сына и глядя на него с демонической улыбкой, произнес старик. — Да для того, чтобы доказать тебе, что я не ошибался, когда говорил: «Филипп! Королева оборачивается; Филипп, королева ищет; Филипп, королева хочет; Филипп, беги, беги, — королева ждет!»
— Ради Бога! — закрыв лицо руками, воскликнул молодой человек. — Ради Бога, замолчите, отец, вы сведете меня с ума!
— По правде говоря, я отказываюсь понимать тебя, Филипп, — сказал старик, — Разве любовь — преступление? Это доказывает, что у человека есть сердце, а разве не заметно сердце в глазах этой женщины, в ее голосе, в ее поведении? Она любит, говорят тебе, она любит, но ты философ, ты пуританин, ты квакер, ты американец, ты не любишь; так пусть она смотрит, пусть оглядывается, пусть ждет. Оскорби ее, пренебреги ею, оттолкни ее, Филипп!
С этими словами, проникнутыми едкой иронией, старикашка, видя эффект, который он произвел, убежал.
Филипп остался один; сердце его колотилось, голова пылала; он не думал о том, что уже полчаса прикован к месту, что королева закончила прогулку, что она возвращается, что она смотрит на него и что, проходя мимо, она спрашивает:
— Вы, должно быть, хорошо отдохнули, господин де Таверне? Идите сюда, только вы способны по-королевски сопровождать королеву на прогулке. Посторонитесь, господа!
Филипп подбежал к ней, ослепленный, оглушенный, опьяненный.
Когда он положил руку на спинку саней, он почувствовал, что его охватило пламя; королева небрежно откинулась, и пальцы его коснулись волос Марии-Антуанетты.
Глава 11. СЮФРЕН
Вопреки обычаям двора, Людовик XVI и граф д'Артуа свято сохранили тайну.
Никто не узнал, в котором часу и каким образом должен был приехать де Сюфрен.
Король назначил на вечер игру у себя.
Общество собралось многочисленное и блестящее.
Во время предварительных переговоров, в тот момент, когда все занимали свои места, граф д'Артуа тихими шагами подошел к королеве.
— Сестра! Оглянитесь вокруг, — сказал он.
— Гляжу, — отвечала она.
— И что же вы видите?
— Вижу очень приятные, а главное — Дружеские лица, — сказала она.
— Не смотрите на тех, кто здесь, сестра, смотрите, кого здесь нет!
— Ах да, честное слово, так и есть! — воскликнула она.
— Так вот, дорогая сестра, — со смехом заговорил юный принц, — Мсье note 18 отправился встречать бальи к заставе Фонтенбло, ну, а у нас с вами есть человек, который ждет его на месте смены лошадей на Еврейском острове.
— В самом деле?
— Таким образом, — продолжал граф д'Артуа, — Мсье в одиночестве дрожит от холода у заставы, а тем временем, по приказу короля, господин де Сюфрен, не заезжая в Париж, приедет прямо в Версаль, где его ждем мы.
— Великолепно придумано!
— Да, недурно, я очень доволен собой… Делайте ставки, сестра!
В это время в зале для игры было, по меньшей мере, сто человек, занимавших самое высокое положение в обществе.
Только король заметил, что граф д'Артуа рассмешил королеву, и, чтобы принять какое-то участие в их заговоре, многозначительно посмотрел на них.
Известие о приезде командора де Сюфрена, как мы уже говорили, не распространялось, и, однако, всем чудилось некое предзнаменование.
Филипп, принятый в игру и сидевший напротив сестры, был весь под ошеломляющим впечатлением от этой, неожиданно согревшей его, милости.
«Куаньи, Водрейль, — повторял Филипп. — Они любили королеву и были любимы ею! О, почему, почему эта клевета столь ужасна? Почему ни один луч света не проникнет в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну тем более глубокую, что это — сердце королевы?»
Филипп все еще размышлял об этом, когда часы в Зале гвардии пробили три четверти восьмого. В то же мгновение послышался шум. По валу шли быстрыми шагами. По плитам пола застучали ружейные приклады. Гул голосов, проникший в приоткрытую дверь, привлек к себе внимание короля — он откинул голову, чтобы ему было лучше слышно, и сделал знак королеве.
Она поняла его и сейчас же объявила о начале вечера.
Неожиданно в зал вошел маршал де Кастри и громким голосом произнес:
— Ваше величество! Угодно ли вам принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?
При этом имени, произнесенном голосом громким, торжествующим, ликующим, в зале поднялось неописуемое волнение.
— Да, сударь, — отвечал король, — с превеликим удовольствием.
Сюфрен был пятидесятишестилетний человек, толстый, низкорослый, с огненными глазами, с благородными и легкими движениями. Проворный, несмотря на тучность, величественный, несмотря на проворность, он гордо носил свою прическу или, вернее, свою гриву; привыкший любую трудность превращать в забаву, он изобрел способ, благодаря которому его одевали и причесывали в почтовой карете.
На нем были красная куртка и голубые штаны. Он не снял воротник с военного мундира, над которым его мощный подбородок округлялся как необходимое дополнение к его огромной голове.
— Господин бальи! Добро пожаловать в Версаль! — увидев де Сюфрена, с сияющим лицом воскликнул король. — Вы принесли сюда славу, вы принесли все, что на земле приносят герои своим современникам; я ничего не говорю вам о будущем — это ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи!
Де Сюфрен преклонил колено, король поднял его и обнял так сердечно, что по лицам всех присутствующих пробежал трепет радости и ликования.
Если бы не почтение к королю, собравшиеся огласили бы зал криками «браво».
Король повернулся к королеве.
— Сударыня, — сказал он, — это господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Мадрасе, гроза наших соседей-англичан, это мой Жан Бар note 19!
— Сударь! — заговорила королева. — Я не в силах достойно восхвалить вас. Но знайте, что при каждом вашем пушечном выстреле во славу Франции мое сердце готово было выпрыгнуть из груди от восхищения и благодарности.
Король взял де Сюфрена за руку, намереваясь первым долгом увести его к себе в кабинет, чтобы побеседовать с ним о его путешествиях и экспедиции.
Но де Сюфрен оказал ему почтительное сопротивление.
— Государь, — произнес он. — Раз уж вы, ваше величество, так добры ко мне, то соблаговолите…
— У вас есть ко мне просьба, господин де Сюфрен? — спросил король.
— Государь, один из моих офицеров настолько серьезно нарушил дисциплину, что, как я полагаю, только вы, ваше величество, можете быть судьей в этом деле.
— Ах, господин де Сюфрен, а я-то надеялся, что первой вашей просьбой будет просьба о милости, а не о наказании! — сказал король.
— Государь! Я уже имел честь доложить вам, что вы, ваше величество, сами будете судить о том, как вам поступить.
— Я слушаю.
— В последнем бою офицер, о котором идет речь, был на «Суровом».
— А-а! Это тот корабль, который спустил флаг, — нахмурив брови, заметил король.
— Государь! Капитан «Сурового» действительно спустил флаг, — с поклоном отвечал де Сюфрен, — и сэр Хьюз, английский адмирал, уже направил шлюпку, чтобы захватить свою добычу, но лейтенант, наблюдавший за батареями с нижней палубы, увидев, что огонь прекратился и получив приказ дать пушкам команду умолкнуть, поднялся на верхнюю палубу; тут Ой увидел, что флаг спущен, о капитан готовится к сдаче. Государь! Я прошу прощения у вашего величества, но при виде этого вся его французская кровь взбунтовалась. Он взял флаг, находившийся от него на расстоянии вытянутой руки, схватил молоток и, приказав возобновить огонь, прибил флаг.
Благодаря этому событию, государь, «Суровый» остался у вашего величества.
— Прекрасный поступок! — произнес король.
— Доблестный! — сказала королева.
— Да, государь, да, сударыня, но это весьма серьезное нарушение дисциплины. Приказ был отдан капитаном, и лейтенант обязан был выполнить его. Я же прошу вас помиловать этого офицера, государь, и прошу тем настойчивее, что это мой племянник.
— Дарую, дарую ему помилование, — вскричал король, — и заранее обещаю свое покровительство всем ослушникам, которые сумеют отомстить таким образом за честь флага и французского короля! Вы должны были бы представить мне этого офицера, господин бальи.
— Он здесь, — сказал де Сюфрен, — и, коль скоро ваше величество разрешает… Де Сюфрен обернулся.
— Подойдите сюда, господин де Шарни, — сказал он.
Королева вздрогнула. Это имя пробудило у нее совсем недавнее воспоминание.
Тут от группы, составленной де Сюфреном, отделился молодой офицер и предстал перед глазами короля.
Королева тоже сделала движение навстречу молодому человеку: она была вне себя от восторга, услышав рассказ о его доблестном подвиге.
Но при имени и при виде моряка, которого де Сюфрен представил королю, она остановилась, побледнела и как будто что-то прошептала.
Мадмуазель де Таверне тоже побледнела и с тревогой взглянула на королеву.
А де Шарни, ничего не видя, ничего не слыша, ничего, кроме почтения, не выражая, склонился перед королем, протянувшим ему руку для поцелуя; затем, скромный, трепещущий, он вернулся в кружок офицеров — те шумно его поздравляли и душили в объятиях.
На минуту воцарилась напряженная тишина, и в этой тишине можно было получше приглядеться и к сиявшему королю, и к нерешительно улыбавшейся королеве, и к опустившему глаза де Шарни, и к встревоженному, словно во» прощающему Филиппу, от которого не ускользнуло волнение королевы.
— Ну, ну, — сказал, наконец, король, — пойдемте, господин де Сюфрен, пойдемте ко мне и поговорим: я умираю от желания послушать вас и доказать вам, как много я о вас думал!
Никто не узнал, в котором часу и каким образом должен был приехать де Сюфрен.
Король назначил на вечер игру у себя.
Общество собралось многочисленное и блестящее.
Во время предварительных переговоров, в тот момент, когда все занимали свои места, граф д'Артуа тихими шагами подошел к королеве.
— Сестра! Оглянитесь вокруг, — сказал он.
— Гляжу, — отвечала она.
— И что же вы видите?
— Вижу очень приятные, а главное — Дружеские лица, — сказала она.
— Не смотрите на тех, кто здесь, сестра, смотрите, кого здесь нет!
— Ах да, честное слово, так и есть! — воскликнула она.
— Так вот, дорогая сестра, — со смехом заговорил юный принц, — Мсье note 18 отправился встречать бальи к заставе Фонтенбло, ну, а у нас с вами есть человек, который ждет его на месте смены лошадей на Еврейском острове.
— В самом деле?
— Таким образом, — продолжал граф д'Артуа, — Мсье в одиночестве дрожит от холода у заставы, а тем временем, по приказу короля, господин де Сюфрен, не заезжая в Париж, приедет прямо в Версаль, где его ждем мы.
— Великолепно придумано!
— Да, недурно, я очень доволен собой… Делайте ставки, сестра!
В это время в зале для игры было, по меньшей мере, сто человек, занимавших самое высокое положение в обществе.
Только король заметил, что граф д'Артуа рассмешил королеву, и, чтобы принять какое-то участие в их заговоре, многозначительно посмотрел на них.
Известие о приезде командора де Сюфрена, как мы уже говорили, не распространялось, и, однако, всем чудилось некое предзнаменование.
Филипп, принятый в игру и сидевший напротив сестры, был весь под ошеломляющим впечатлением от этой, неожиданно согревшей его, милости.
«Куаньи, Водрейль, — повторял Филипп. — Они любили королеву и были любимы ею! О, почему, почему эта клевета столь ужасна? Почему ни один луч света не проникнет в глубокую бездну, именуемую женским сердцем, бездну тем более глубокую, что это — сердце королевы?»
Филипп все еще размышлял об этом, когда часы в Зале гвардии пробили три четверти восьмого. В то же мгновение послышался шум. По валу шли быстрыми шагами. По плитам пола застучали ружейные приклады. Гул голосов, проникший в приоткрытую дверь, привлек к себе внимание короля — он откинул голову, чтобы ему было лучше слышно, и сделал знак королеве.
Она поняла его и сейчас же объявила о начале вечера.
Неожиданно в зал вошел маршал де Кастри и громким голосом произнес:
— Ваше величество! Угодно ли вам принять господина бальи де Сюфрена, прибывшего из Тулона?
При этом имени, произнесенном голосом громким, торжествующим, ликующим, в зале поднялось неописуемое волнение.
— Да, сударь, — отвечал король, — с превеликим удовольствием.
Сюфрен был пятидесятишестилетний человек, толстый, низкорослый, с огненными глазами, с благородными и легкими движениями. Проворный, несмотря на тучность, величественный, несмотря на проворность, он гордо носил свою прическу или, вернее, свою гриву; привыкший любую трудность превращать в забаву, он изобрел способ, благодаря которому его одевали и причесывали в почтовой карете.
На нем были красная куртка и голубые штаны. Он не снял воротник с военного мундира, над которым его мощный подбородок округлялся как необходимое дополнение к его огромной голове.
— Господин бальи! Добро пожаловать в Версаль! — увидев де Сюфрена, с сияющим лицом воскликнул король. — Вы принесли сюда славу, вы принесли все, что на земле приносят герои своим современникам; я ничего не говорю вам о будущем — это ваша собственность. Обнимите меня, господин бальи!
Де Сюфрен преклонил колено, король поднял его и обнял так сердечно, что по лицам всех присутствующих пробежал трепет радости и ликования.
Если бы не почтение к королю, собравшиеся огласили бы зал криками «браво».
Король повернулся к королеве.
— Сударыня, — сказал он, — это господин де Сюфрен, победитель при Тринкомали и Мадрасе, гроза наших соседей-англичан, это мой Жан Бар note 19!
— Сударь! — заговорила королева. — Я не в силах достойно восхвалить вас. Но знайте, что при каждом вашем пушечном выстреле во славу Франции мое сердце готово было выпрыгнуть из груди от восхищения и благодарности.
Король взял де Сюфрена за руку, намереваясь первым долгом увести его к себе в кабинет, чтобы побеседовать с ним о его путешествиях и экспедиции.
Но де Сюфрен оказал ему почтительное сопротивление.
— Государь, — произнес он. — Раз уж вы, ваше величество, так добры ко мне, то соблаговолите…
— У вас есть ко мне просьба, господин де Сюфрен? — спросил король.
— Государь, один из моих офицеров настолько серьезно нарушил дисциплину, что, как я полагаю, только вы, ваше величество, можете быть судьей в этом деле.
— Ах, господин де Сюфрен, а я-то надеялся, что первой вашей просьбой будет просьба о милости, а не о наказании! — сказал король.
— Государь! Я уже имел честь доложить вам, что вы, ваше величество, сами будете судить о том, как вам поступить.
— Я слушаю.
— В последнем бою офицер, о котором идет речь, был на «Суровом».
— А-а! Это тот корабль, который спустил флаг, — нахмурив брови, заметил король.
— Государь! Капитан «Сурового» действительно спустил флаг, — с поклоном отвечал де Сюфрен, — и сэр Хьюз, английский адмирал, уже направил шлюпку, чтобы захватить свою добычу, но лейтенант, наблюдавший за батареями с нижней палубы, увидев, что огонь прекратился и получив приказ дать пушкам команду умолкнуть, поднялся на верхнюю палубу; тут Ой увидел, что флаг спущен, о капитан готовится к сдаче. Государь! Я прошу прощения у вашего величества, но при виде этого вся его французская кровь взбунтовалась. Он взял флаг, находившийся от него на расстоянии вытянутой руки, схватил молоток и, приказав возобновить огонь, прибил флаг.
Благодаря этому событию, государь, «Суровый» остался у вашего величества.
— Прекрасный поступок! — произнес король.
— Доблестный! — сказала королева.
— Да, государь, да, сударыня, но это весьма серьезное нарушение дисциплины. Приказ был отдан капитаном, и лейтенант обязан был выполнить его. Я же прошу вас помиловать этого офицера, государь, и прошу тем настойчивее, что это мой племянник.
— Дарую, дарую ему помилование, — вскричал король, — и заранее обещаю свое покровительство всем ослушникам, которые сумеют отомстить таким образом за честь флага и французского короля! Вы должны были бы представить мне этого офицера, господин бальи.
— Он здесь, — сказал де Сюфрен, — и, коль скоро ваше величество разрешает… Де Сюфрен обернулся.
— Подойдите сюда, господин де Шарни, — сказал он.
Королева вздрогнула. Это имя пробудило у нее совсем недавнее воспоминание.
Тут от группы, составленной де Сюфреном, отделился молодой офицер и предстал перед глазами короля.
Королева тоже сделала движение навстречу молодому человеку: она была вне себя от восторга, услышав рассказ о его доблестном подвиге.
Но при имени и при виде моряка, которого де Сюфрен представил королю, она остановилась, побледнела и как будто что-то прошептала.
Мадмуазель де Таверне тоже побледнела и с тревогой взглянула на королеву.
А де Шарни, ничего не видя, ничего не слыша, ничего, кроме почтения, не выражая, склонился перед королем, протянувшим ему руку для поцелуя; затем, скромный, трепещущий, он вернулся в кружок офицеров — те шумно его поздравляли и душили в объятиях.
На минуту воцарилась напряженная тишина, и в этой тишине можно было получше приглядеться и к сиявшему королю, и к нерешительно улыбавшейся королеве, и к опустившему глаза де Шарни, и к встревоженному, словно во» прощающему Филиппу, от которого не ускользнуло волнение королевы.
— Ну, ну, — сказал, наконец, король, — пойдемте, господин де Сюфрен, пойдемте ко мне и поговорим: я умираю от желания послушать вас и доказать вам, как много я о вас думал!
Глава 12. ГОСПОДИН ДЕ ШАРНИ
Не успел король выйти, как все находившиеся в зале принцы и принцессы окружили королеву.
Знак, сделанный бальи де Сюфреном, приказывал племяннику подождать его; поклонившись в знак повиновения, тот остался в группе, в которой мы его уже видели.
Королева, не раз обменявшаяся с Андре многозначительными взглядами, теперь уже почти не теряла из виду молодого человека и каждый раз, как она смотрела на него, она говорила себе:
«Это, несомненно, он самый».
Филипп, как мы уже говорили, видел, что королева озабочена; видел и искал если не причину этой озабоченности, то, по крайней мере, пытался понять, чем она озабочена.
Любящий никогда не заблуждается, думая о тех, кого любит. И он догадывался, что королева поражена каким-то событием, странным, таинственным, никому не известным, кроме нее и Андре.
В самом деле, королева растерялась и пряталась за веером — это она, которая обычно всех заставляла опускать взоры.
Пока молодой человек спрашивал себя, к чему приведет озабоченность ее величества, в салон, где собрались все эти люди, в сопровождении офицеров и прелатов вошел некто в величественном кардинальском облачении.
Королева узнала Луи де Роана; она следила за каждым его шагом, а затем отвернулась, даже не делая усилий, чтобы не хмурить брови.
Прелат, ни с кем не здороваясь, прошел через толпу, направился прямо к королеве и поклонился ей скорее как светский человек, который здоровается с дамой, нежели как подданный, который здоровается с королевой.
Кардинал Луи де Роан был мужчиной в расцвете лет, с запоминающейся внешностью, с благородной осанкой взгляд у него был умный и благожелательный; у него были тонкие, недоверчиво сжатые губы и восхитительные руки; полысевшая голова обличала в нем не то сластолюбца, не то ученого — принц де Роан был и тем и другим.
Этого человека осаждали женщины, любившие его за любезность без пошлых комплиментов и трескучих фраз; кроме того, он был известен своей щедростью. Он сумел прослыть бедным, хотя у него было сто шестьдесят тысяч годового дохода.
Король любил его за то, что он был ученым; королева, напротив, его ненавидела.
Причины этой ненависти так и не стали в точности известны, но они могут быть объяснены двояко.
Во-первых, в качестве посла в Вене, принц Луи, как говорили, писал королю Людовику XV о Марии-Терезии насмешливые письма, чего никогда не могла простить этому дипломату Мария-Антуанетта.
Во-вторых, — и это черта истинно человеческая, а главное, это было правдоподобно, — по поводу брака юной эрцгерцогини с дофином посол как будто писал все тому же Людовику XV, который как будто однажды читал это письмо вслух за ужином у графини Дю Барри, писал, повторяем мы, о некоторых особенностях, оскорбительных для самолюбия молодой женщины, в ту пору чересчур худощавой.
Эти нападки, как говорят, глубоко уязвили Марию-Антуанетту, она не могла публично признать себя их объектом, но как будто дала себе клятву рано или поздно отомстить нападающему.
Ее ненависть вызревала исподволь и делала затруднительным положение кардинала.
Каждый раз, как он видел королеву, он встречал этот ледяной прием, представление о котором мы сейчас попытались дать нашему читателю.
Но, будучи выше этого презрения, то ли потому, что это был действительно сильный человек, то ли потому, что какое-то непобедимое чувство заставляло его все прощать своей врагине, Луи де Роан не пренебрегал никакой возможностью подойти к Марии-Антуанетте, а в случаях для этого недостатка не было, ибо принц Луи де Роан был главным духовником двора.
Кардинал скользнул, как тень, омрачающая веселую сцену, разыгравшуюся в воображении королевы. И едва он отошел от Марии-Антуанетты, как она успокоилась.
— А знаете, — обратилась она к принцессе де Ламбаль, — ведь поступок этого молодого офицера, племянника господина бальи, — один из самых героических поступков в этой войне!.. Как его зовут?
— Кажется, господин де Шарни, — отвечала принцесса и повернулась к Андре, чтобы осведомиться у нее. — Правда, мадмуазель де Таверне? — спросила она.
— Да, ваше высочество, Шарни, — отвечала Андре.
— Я хочу, — продолжала королева, — чтобы господин де Шарни рассказал этот эпизод именно нам, не утаивая ни единой подробности… Пусть его найдут. Он еще здесь?
Один из офицеров отделился от своей группы и поспешно вышел, исполняя приказ королевы.
В ту же минуту она огляделась вокруг и увидала Филиппа.
— Господин де Таверне, — как всегда, нетерпеливо сказала она, — поищите его.
Филипп покраснел: быть может, он подумал, что должен был предупредить желание государыни. И он принялся разыскивать этого счастливого офицера, с которого не спускал глаз, когда его представляли королю.
Долго разыскивать его не пришлось.
Минуту спустя явился де Шарни между двумя посланцами королевы.
Когда он подошел к той группе, центром которой была королева, он ничем не показал, что знает не только мадмуазель де Таверне, но и королеву.
Эта деликатность, эта сдержанность еще больше привлекли к нему внимание королевы, столь деликатной во всех своих поступках.
У де Шарни были основания скрыть свое изумление при неожиданной встрече с дамой из фиакра не только от Других. Верхом безукоризненной честности было, если возможно, не подать виду, что он узнал ее, и ей самой.
Взгляд де Шарни оставался естественным, в нем была только обаятельная застенчивость, и он не поднимал глаз До тех пор, пока королева не обратилась к нему.
— Необходимо, чтобы все вы узнали вот о чем, — заговорила она. — Господин де Шарни, этот молодой офицер, этот вновь прибывший, этот незнакомец был уже хорошо нам знаком еще до того, как его представили нам сегодня вечером, и он вполне заслуживает того, чтобы его знали, чтобы им восхищались все женщины.
Присутствующие видели, что королева хочет говорить, что она хочет рассказать какую-то историю, которую каждый может подхватить на лету — будь то небольшой скандал, будь то небольшой секрет. Все собрались вокруг королевы, все слушали, все затаили дыхание.
— Представьте себе, сударыни, — начала королева, — что господин де Шарни столь же снисходителен по отношению к дамам, сколь неумолим по отношению к англичанам. Мне рассказали о нем одну историю, которая — объявляю заранее — делает ему в моих глазах величайшую честь. Вот как было дело, — продолжала королева. — Две дамы, которых я хорошо знаю, оказались в затруднительном положении из-за толпы на улице и запаздывали домой. Они подвергались самой настоящей опасности, и опасности серьезной. В это время, волею случая или, вернее, волею счастливого случая, тут проходил господин де Шарни; он растолкал толпу, взял под свое покровительство обеих дам, хотя знаком с ними не был, а определить их положение в обществе было трудно, и проводил их очень далеко... кажется, за десять миль от Парижа.
— Ах, государыня, вы преувеличиваете! — со смехом сказал Шарни, успокоенный таковым рассказом.
— Но лучше всего было то, — продолжала королева, — что господин де Шарни даже не пытался узнать имена этих дам, он оказал им такую услугу, что доставил их до того места, которое они ему указали, и удалился, не повернув головы, так что они выскользнули из его добрых рук, не встревожившись ни на минуту.
Все закричали от восторга, все выражали восхищение; Шарни поздравляли двадцать женщин одновременно.
— Это великолепно! — кричал хор голосов.
— Господин де Шарни! — продолжала королева. — Король, несомненно, думает о том, как наградить господина де Сюфрена, вашего дядюшку, я же очень хотела бы что-нибудь сделать для племянника этого великого человека.
Она протянула ему руку.
И в то время как Шарни, побледнев от радости, коснулся ее губами, Филипп, побледнев от горя, спрятался за широкими занавесками гостиной.
Знак, сделанный бальи де Сюфреном, приказывал племяннику подождать его; поклонившись в знак повиновения, тот остался в группе, в которой мы его уже видели.
Королева, не раз обменявшаяся с Андре многозначительными взглядами, теперь уже почти не теряла из виду молодого человека и каждый раз, как она смотрела на него, она говорила себе:
«Это, несомненно, он самый».
Филипп, как мы уже говорили, видел, что королева озабочена; видел и искал если не причину этой озабоченности, то, по крайней мере, пытался понять, чем она озабочена.
Любящий никогда не заблуждается, думая о тех, кого любит. И он догадывался, что королева поражена каким-то событием, странным, таинственным, никому не известным, кроме нее и Андре.
В самом деле, королева растерялась и пряталась за веером — это она, которая обычно всех заставляла опускать взоры.
Пока молодой человек спрашивал себя, к чему приведет озабоченность ее величества, в салон, где собрались все эти люди, в сопровождении офицеров и прелатов вошел некто в величественном кардинальском облачении.
Королева узнала Луи де Роана; она следила за каждым его шагом, а затем отвернулась, даже не делая усилий, чтобы не хмурить брови.
Прелат, ни с кем не здороваясь, прошел через толпу, направился прямо к королеве и поклонился ей скорее как светский человек, который здоровается с дамой, нежели как подданный, который здоровается с королевой.
Кардинал Луи де Роан был мужчиной в расцвете лет, с запоминающейся внешностью, с благородной осанкой взгляд у него был умный и благожелательный; у него были тонкие, недоверчиво сжатые губы и восхитительные руки; полысевшая голова обличала в нем не то сластолюбца, не то ученого — принц де Роан был и тем и другим.
Этого человека осаждали женщины, любившие его за любезность без пошлых комплиментов и трескучих фраз; кроме того, он был известен своей щедростью. Он сумел прослыть бедным, хотя у него было сто шестьдесят тысяч годового дохода.
Король любил его за то, что он был ученым; королева, напротив, его ненавидела.
Причины этой ненависти так и не стали в точности известны, но они могут быть объяснены двояко.
Во-первых, в качестве посла в Вене, принц Луи, как говорили, писал королю Людовику XV о Марии-Терезии насмешливые письма, чего никогда не могла простить этому дипломату Мария-Антуанетта.
Во-вторых, — и это черта истинно человеческая, а главное, это было правдоподобно, — по поводу брака юной эрцгерцогини с дофином посол как будто писал все тому же Людовику XV, который как будто однажды читал это письмо вслух за ужином у графини Дю Барри, писал, повторяем мы, о некоторых особенностях, оскорбительных для самолюбия молодой женщины, в ту пору чересчур худощавой.
Эти нападки, как говорят, глубоко уязвили Марию-Антуанетту, она не могла публично признать себя их объектом, но как будто дала себе клятву рано или поздно отомстить нападающему.
Ее ненависть вызревала исподволь и делала затруднительным положение кардинала.
Каждый раз, как он видел королеву, он встречал этот ледяной прием, представление о котором мы сейчас попытались дать нашему читателю.
Но, будучи выше этого презрения, то ли потому, что это был действительно сильный человек, то ли потому, что какое-то непобедимое чувство заставляло его все прощать своей врагине, Луи де Роан не пренебрегал никакой возможностью подойти к Марии-Антуанетте, а в случаях для этого недостатка не было, ибо принц Луи де Роан был главным духовником двора.
Кардинал скользнул, как тень, омрачающая веселую сцену, разыгравшуюся в воображении королевы. И едва он отошел от Марии-Антуанетты, как она успокоилась.
— А знаете, — обратилась она к принцессе де Ламбаль, — ведь поступок этого молодого офицера, племянника господина бальи, — один из самых героических поступков в этой войне!.. Как его зовут?
— Кажется, господин де Шарни, — отвечала принцесса и повернулась к Андре, чтобы осведомиться у нее. — Правда, мадмуазель де Таверне? — спросила она.
— Да, ваше высочество, Шарни, — отвечала Андре.
— Я хочу, — продолжала королева, — чтобы господин де Шарни рассказал этот эпизод именно нам, не утаивая ни единой подробности… Пусть его найдут. Он еще здесь?
Один из офицеров отделился от своей группы и поспешно вышел, исполняя приказ королевы.
В ту же минуту она огляделась вокруг и увидала Филиппа.
— Господин де Таверне, — как всегда, нетерпеливо сказала она, — поищите его.
Филипп покраснел: быть может, он подумал, что должен был предупредить желание государыни. И он принялся разыскивать этого счастливого офицера, с которого не спускал глаз, когда его представляли королю.
Долго разыскивать его не пришлось.
Минуту спустя явился де Шарни между двумя посланцами королевы.
Когда он подошел к той группе, центром которой была королева, он ничем не показал, что знает не только мадмуазель де Таверне, но и королеву.
Эта деликатность, эта сдержанность еще больше привлекли к нему внимание королевы, столь деликатной во всех своих поступках.
У де Шарни были основания скрыть свое изумление при неожиданной встрече с дамой из фиакра не только от Других. Верхом безукоризненной честности было, если возможно, не подать виду, что он узнал ее, и ей самой.
Взгляд де Шарни оставался естественным, в нем была только обаятельная застенчивость, и он не поднимал глаз До тех пор, пока королева не обратилась к нему.
— Необходимо, чтобы все вы узнали вот о чем, — заговорила она. — Господин де Шарни, этот молодой офицер, этот вновь прибывший, этот незнакомец был уже хорошо нам знаком еще до того, как его представили нам сегодня вечером, и он вполне заслуживает того, чтобы его знали, чтобы им восхищались все женщины.
Присутствующие видели, что королева хочет говорить, что она хочет рассказать какую-то историю, которую каждый может подхватить на лету — будь то небольшой скандал, будь то небольшой секрет. Все собрались вокруг королевы, все слушали, все затаили дыхание.
— Представьте себе, сударыни, — начала королева, — что господин де Шарни столь же снисходителен по отношению к дамам, сколь неумолим по отношению к англичанам. Мне рассказали о нем одну историю, которая — объявляю заранее — делает ему в моих глазах величайшую честь. Вот как было дело, — продолжала королева. — Две дамы, которых я хорошо знаю, оказались в затруднительном положении из-за толпы на улице и запаздывали домой. Они подвергались самой настоящей опасности, и опасности серьезной. В это время, волею случая или, вернее, волею счастливого случая, тут проходил господин де Шарни; он растолкал толпу, взял под свое покровительство обеих дам, хотя знаком с ними не был, а определить их положение в обществе было трудно, и проводил их очень далеко... кажется, за десять миль от Парижа.
— Ах, государыня, вы преувеличиваете! — со смехом сказал Шарни, успокоенный таковым рассказом.
— Но лучше всего было то, — продолжала королева, — что господин де Шарни даже не пытался узнать имена этих дам, он оказал им такую услугу, что доставил их до того места, которое они ему указали, и удалился, не повернув головы, так что они выскользнули из его добрых рук, не встревожившись ни на минуту.
Все закричали от восторга, все выражали восхищение; Шарни поздравляли двадцать женщин одновременно.
— Это великолепно! — кричал хор голосов.
— Господин де Шарни! — продолжала королева. — Король, несомненно, думает о том, как наградить господина де Сюфрена, вашего дядюшку, я же очень хотела бы что-нибудь сделать для племянника этого великого человека.
Она протянула ему руку.
И в то время как Шарни, побледнев от радости, коснулся ее губами, Филипп, побледнев от горя, спрятался за широкими занавесками гостиной.