Эмар Густав. Сурикэ

   — Да, — отвечал Дусе.
   — Я тот, которого так же, как и друзей моих, вы ищете с таким ожесточением по приказанию графа Витре.
   — Следовательно, вы Матье?
   — К вашим услугам, — отвечал незнакомец, — я Матье и еще кто-кто.
   — Я в этом не сомневаюсь, г-н Матье, — сказал Дусе с иронией, — поправьте свою маску, а то все лицо ваше видно.
   Матье взглянул в зеркало и убедился, что Дусе говорил правду.
   — Следовательно, мне бесполезно оставаться далее под маской?
   — О! Совершенно бесполезно.
   — Тогда перестанем продолжать наш разговор, — отвечал незнакомец и быстро спросил шпиона: — Сколько вам лет, Жак Дусе?
   — Через месяц будет тридцать семь.
   — Сделали ли вы ваше завещание?
   — Я еще молод, чтобы думать о завещании.
   — Неосторожно. Ваше несчастье, что вы увидели мое лицо.
   Слова эти были сказаны таким тоном и с таким взглядом, что Дусе, несмотря на свою храбрость, задрожал.
   — Но возвратимся к давнишнему разговору; пришел я к вам, чтобы поговорить о наших делах; с оружием — для того, чтобы заставить вас слушать меня.
   — Но, любезный Матье, вы ошибаетесь с начала до конца.
   — Вы так думаете?
   — Я в этом уверен.
   — Вы хвастаете.
   — Попробуйте и увидите; впрочем, самое лучшее, что вы можете сделать — это пустить сейчас же мне пулю в лоб.
   — Я не так глуп; вы сделали мне вызов, я его принимаю.
   — Какой вызов?
   — Не вы ли сказали, что не будете говорить и ничто вас не принудит нарушить молчание?
   — Да, сказал это и повторяю опять.
   — Тем лучше. Я заставлю вас говорить, вот и все.
   — Желал бы я знать, как.
   — Узнаете скорее, чем предполагаете; теперь десять часов, с восходом солнца мы отправимся в путь.
   — Не понимаю, что вы хотите сказать.
   — Очень просто; все готово, и я уведу вас отсюда в одну знакомую мне индейскую деревню, обитатели которой мои друзья.
   — Что вы еще вздумали?
   — Я отвечаю на ваши вопросы; дикие обладают чудесным средством заставлять людей говорить, и вы увидите после семи— или восьмичасовой пытки, что вы заговорите, то есть заболтаете, как сорока, так что не успеют вас и остановить. Я иду известить своих товарищей, которые мерзнут в переулке, где вдобавок не пахнет розами. Но прежде позвольте мне завязать вам рот, а то вы в мое отсутствие призовете на помощь, я же ненавижу скандалы, как вы ненавидите говорить, когда вас об этом просят.
   — Вы меня хотите выдать дикарям? — спросил Дусе, содрогаясь.
   — Непременно. Я решил, что заставлю вас исполнить свое желание. Вы отказываетесь, и прекрасно; не будем больше говорить об этом.
   — Еще слово.
   — Говорите.
   — Дайте мне честное слово дворянина.
   — Вы не можете знать, дворянин я или нет.
   — Мне кажется, что вы дворянин.
   — Положим. Зачем же вы требуете от меня слова?
   — Вы серьезно выдадите меня диким?
   — Да, чтобы вас пытали. Даю вам слово, завтра утром вы будете в руках индейцев.
   — Хорошо, я скажу вам все.
   — Скоро, — проговорил Матье, нахмурив брови, — не слишком ли скоро вы решились?
   — Потому, что я вас знаю, граф де Вилен.
   — Ты меня знаешь? Как? Где ты меня знал?
   — Я вас знаю со дня моего рождения. Я родился во владениях вашего сиятельства; предки мои служили вашей благородной семье более ста лет; отец мой, если он только жив, ваш управляющий.
   — А! Так это ты тот негодяй, упрямая башка, Ивон Кальбри, с которым никто не мог справиться?
   — Да, ваше сиятельство.
   — Подожди немного.
   Граф одним движением руки освободил его от веревок.
   — Теперь ты свободен.
   — Благодарю, ваше сиятельство.
   — Твой отец достойный человек, и я его люблю. Если ты не знаешь, то я тебе сообщу, что он жив еще. Я имел от него известия месяц тому назад.
   — Ему почти восемьдесят лет, но он крепок, как гранит наших берегов.
   — Ты переменил имя?
   — Несколько раз, ваше сиятельство.
   — Давно уж я потерял тебя из виду.
   — Да, и все-таки двенадцать лет тому назад я имел счастье оказать вам большую услугу.
   — Ты? Ты бредишь?
   — Я говорю истину, ваше сиятельство.
   — При каких же обстоятельствах?
   — Вы были в Бастилии, откуда не выходят.
   — А между тем я вышел.
   — Да, благодаря самопожертвованию вашего тюремщика.
   — Правда. Бедный Констан, что сталось с ним?
   — Вы желали бы знать?
   — Еще бы.
   — Пьер Констан — я! Перед вами!
   — Ты Пьер Констан?
   — Да, я. Когда вы вышли из Бастилии, я провел вас улицей Бертен Туаре в гостиницу, где нанял комнату и доставил ваш чемодан, наполненный вашими вещами, оставленный вами в Бастилии, а также и бумажник, который вы хотели разделить со мною.
   — И ты отказался, говоря…
   — Что мы оба бретонцы и должны помогать друг другу без всякого вознаграждения.
   — Так. Теперь, когда подумаю, что я тебя, храброго Ивона, хотел отдать в руки диких…
   — Не поминайте мне об этом, меня до сих пор дрожь пробирает.
   — Но как ты очутился здесь, в Квебеке?
   — Сейчас же после вашего бегства меня отправили в Новую Францию с секретным предписанием сбыть меня с рук; но Биго нуждался в искусном шпионе и спас меня. Теперь, благодарение Богу, я богат и известен под именем Жака Дусе.
   — Как ты знаешь графа Витре?
   — Меня свел с ним Биго.
   — И ты ему рассказал многое?
   — Что я мог рассказать ему? Я ничего не знал.
   — Да, мы настороже.
   — И хорошо делаете, так как имеете дело с человеком, который не прощает.
   — Это так, но я не нападу на него, прежде чем не представится к тому удобный случай.
   — Ваше сегодняшнее похождение могло бы иметь худые последствия для вас.
   — Я это знал, но я не хотел иметь тебя против себя, мои враги были бы слишком сильны; вот почему я ни перед чем не остановился, чтобы избавиться от тебя.
   — Благодарю.
   — Я не знал, с кем мне предстоит борьба: искусство твое превозносили, и я затруднялся, как покончить с тобой.
   — Случай сильнее всего, граф; он один может устроить многое.
   — Я почти этому верю. Случай — многое, чтобы не сказать — все.
   — Мы никогда не достигли бы таких результатов, как теперь.
   — То есть?
   — Очень просто. Теперь все в наших руках.
   — Так. Но как ты поступишь с Витре?
   — В общих наших интересах, граф, я останусь с ним в хороших отношениях и сумею подчинить его себе.
   — Но, во всяком случае, так, чтобы он ничего не заметил.
   — Еще бы; иначе он раздавит меня одним щелчком.
   — Конечно. Он никого не щадит.
   — Мне известно кое-что о нем. Я говорю это, чтобы показать вам, что знаю, чего держаться.
   — Ты знаешь, где я живу?
   — Нет, граф, я не желаю знать вашего адреса, — отвечал с тонкой улыбкой Дусе. — Я каждый день буду проходить мимо монастыря францисканцев. Когда мне нужно будет поговорить с вами, я буду держать сверток в левой руке.
   — Но когда мне понадобится переговорить с тобою, как мне быть?
   — Вы поднесете правую руку к шляпе.
   — Хорошо, буду помнить.
   Они расстались. Эти два человека, стремившиеся прежде уничтожить один другого, теперь дружески, по-английски пожали друг другу руки.
   Положительно графу де Витре не везло.

ГЛАВА XV. Где подготовляются важные события

   Мы оставим на некоторое время берега Св. Лаврентия и, совершив громадный скачок, перенесемся к слиянию Моногохеля с Огио, этой великолепной рекой, которую французы не знали как назвать, открыв ее в 1670 г.; рыцарь Ла-Салль назвал ее Прекрасной рекой, но никакое название не в состоянии передать всей ее красоты.
   Было около шести часов утра, барабанщики били зорю в форте Дюкен, воздвигнутом при слиянии двух рек, над которыми он господствовал.
   Лучезарное солнце поднималось над горизонтом, еще затянутым туманом — последней попыткой ночи затемнить утро, — и освещало листву высоких деревьев, корни которых омывались водами реки.
   В глубине леса раздавалось веселое пение птиц, приветствующих восход солнца. Слышалось только трепетание крылышек и щебетание лесных обитателей, спрятанных под листвой и пробудившихся, чтобы благодарить создателя.
   Вдали виднелись высокие пики Алеганских гор.
   В форте отворилась калитка, две женщины, обменявшись несколькими словами с часовым, вышли из крепости и, с воодушевлением о чем-то разговаривая между собою, медленно направились к Прекрасной реке.
   Старшей из них казалось лет тридцать, хотя ей было десятью или двенадцатью годами более, в чем она сознавалась при случае без всякой аффектации и кокетства; подобное самоотречение — редкость в женщине, почти героизм; сказать это — значит отказаться от претензии нравиться, а у немногих женщин хватит на это мужества.
   Она была прекрасна, как римская матрона времен республики; походка у нее была величественная, она обладала голосом, которому позавидовал бы сам соловей. Ее восхитительные нежные глаза выражали какую-то грусть. Видно было, что несчастия в продолжение многих лет без отдыха и сострадания преследовали эту женщину и запечатлели ее черты выражением несказанной доброты, возбуждавшей симпатию при первом взгляде на это лицо. Ее костюм придавал еще большую оригинальность ее фигуре.
   Она была одета, как жены гуронов, — в одежде на первый взгляд весьма странной, но не лишенной некоторой грации, когда этой одеждой пользуются с умением, которым отличалась эта женщина; она искусно драпировалась в свои бедные ткани и казалась еще прекраснее. Прибавим, что эта женщина говорила на нескольких индейских наречиях с таким совершенством, как будто родилась у гуронов, которые приняли ее в свое племя.
   Другая была мила, грациозна и молода.
   Одним словом, это была Марта де Прэль, которая до сих пор появлялась только на наших страницах.
   Дамы, продолжая разговаривать, тихонько взбирались на крутой берег реки, с высоты которого открывался живописный и восхитительный вид.
   Берег был совершенно обнажен; ни кустов, ни деревьев, за исключением одного громадного красного дерева, ствол которого в десяти футах от земли имел сорок футов в обхвате и представлял в середине громадное дупло.
   Это громадное растение было пощажено благодаря своим необыкновенным размерам.
   Начальник форта Дюкен сделал из этого дерева наблюдательный пост, так как отсюда видны были, насколько хватало зрения, все неровности местности.
   Вокруг дерева размещались дубовые и дерновые столы и скамейки; для лиц, желавших отдохнуть или освежиться, был открыт одним из солдат род кабачка.
   Обе женщины сели рядом на дерновой скамейке; каждая из них вынула из кармана своего платья изящную женскую работу. Усевшись, они начали работать с грациозной легкостью и продолжали свой разговор, прерванный несколько минут тому назад.
   — Итак, вы проживали в продолжение нескольких лет с племенами гуронов? — спросила молодая девушка.
   — Да, с племенем бобров, — отвечала с улыбкой ее собеседница, — здесь ничего нет необыкновенного. У многих племен живут белые женщины.
   — Как? Белые женщины живут у диких?
   — Я знала многих.
   — Бедные пленницы! Их, вероятно, дикари увели силою во время набега?
   — Нет. Белые, которых я встречала у диких, живут там потому, что им нравится, или потому, что привыкли.
   — О! Как это странно! — проговорила, смеясь, молодая девушка.
   — Что же тут странного? Я жила у племени бобров шестнадцать или семнадцать лет, и жила по собственному желанию!
   — Должно быть, вы много выстрадали, милая?
   — Да, вначале, — отвечала, вздыхая, бедная женщина. — Нельзя расстаться с привычками и обычаями всей своей жизни, не разрывая сердца; но мало-помалу возвращается мужество, особенно когда средства не позволяют иначе устроить свою жизнь. Привыкаешь, сама того не замечая, к новой обстановке. Познакомившись хорошенько с жизнью дикарей, находишь их нравы и понятия о нравственности выше нравов и взглядов наших цивилизованных европейцев.
   — Все, что вы говорите, должно быть, справедливо, хотя, признаться, я мало понимаю, — отвечала молодая девушка.
   — Как? Милое дитя, разве вы воспитывались не во Франции?
   Марта, краснея, опустила глаза.
   — Я никогда не видала другой страны, кроме этой.
   — Разве вы не француженка?
   — Нет… я француженка, по крайней мере, мне это сказали.
   — Как, вам это сказали? Где же ваши родные?
   — Они все во Франции, в Париже.
   — Бедное дитя! Однако же вы приехали с кем-нибудь?
   — Да, с семейством Меренвиль; граф Меренвиль мой опекун и заступает место моего отца, предполагая, что можно заменить отца, чего я не думаю.
   — И вы правы, милая, ничто не может сравниться с любовью отца к сыну и матери к дочери.
   — Да, это чувствует мое сердце, — печально проговорила молодая девушка. — Мне кажется, что в глубине моего сердца есть немало нежности и любви, и как бы я была счастлива разделить их с моим отцом, тем более с матерью; и как могла моя мать так покинуть меня, или она не любила меня! Я не могу предположить последнего даже на минуту; мать всегда любит свое дитя, не правда ли?
   — Конечно, это чувство выше всех других; мать не может не любить своего ребенка.
   — Да, это правда, я вывожу свое заключение из того, что хотя и не помню моей матери, но мне часто кажется, что я вижу ее, слышу, как она шепотом говорит со мною; тогда я наклоняюсь к ней, чтобы лучше расслышать слова, доходящие до моего сердца. Мне кажется, будто она бодрствует надо мною, и я чувствую, что она принадлежит мне одной. Мне думается, что, где бы я ни нашла ее, если только Богу угодно, я тотчас же узнаю ее. Но что это значит? — воскликнула вдруг Марта. — Ваши глаза полны слез, не огорчила ли я вас, сама того не зная, а? Если это так, милая, простите меня, умоляю вас…
   — Нет, милое дитя, вы в одно и то же время и тронули меня, и доставили мне удовольствие. Увы! Я тоже мать…
   — У вас есть дитя?
   — У меня оно было — дочь, которую я обожала и…
   — И где же она?
   — У меня ее похитили.
   — Похитили?
   — Да, похитили!
   — А ваша дочь…
   — Никогда и ничего я о ней не слыхала. Все мои поиски остались напрасны; впрочем, что могла сделать я, бедная женщина, без влияния, без помощи, тогда как мои враги так могущественны.
   Она внезапно остановилась и бросила испуганный взгляд.
   — Боже! Как я могла так забыться!
   — Не бойтесь, — сказала молодая девушка, обнимая ее, — здесь, кроме вас и меня, никого нет.
   — Уверены ли вы в этом? — прошептала несчастная, боязливым взглядом окидывая окрестности.
   — Да успокойтесь, мы одни; никто нас не слышал. О! Что заставляет вас так бояться…
   — Прошу вас, милое дитя, не будем возвращаться более к этому предмету; вы не знаете и не можете знать, как мне привычен этот страх после всего, что я вынесла. Пытки индейцев пустяки, несмотря на их искусство мучить своих врагов, в сравнении с теми страданиями, на которые я обречена. Пытка продолжается несколько часов, я же в продолжение семнадцати лет не знала ни минуты перерыва.
   — О! — вскричала молодая девушка, бросаясь в ее объятья. — Как я сожалею о своем бесполезном любопытстве! Поверьте, что никогда я не возвращусь более к этому печальному для вас воспоминанию.
   — Благодарю, милое дитя. Скажите мне, как ваше имя?
   — Марта, а как вас зовут?
   — Называйте меня Свет Лесов, как называют меня эти бедные индейцы, которые за мою любовь к ним платят мне тем же; что же касается имени, которое я носила до прибытия моего в Канаду, — я его забыла или, говоря откровеннее, я сделала все, чтобы забыть его; у вас прекрасное имя, милая Марта.
   — Вы находите? — спросила Марта, всплеснув своими крошечными ручками. — Как мне приятно это слышать.
   — Посмотрите, милая Марта, вы молоды и у вас зоркие глаза, — кто это идет?
   Молодая девушка оглянулась.
   — Граф Меренвиль, мой опекун; его сопровождает один охотник, весьма известный в стране краснокожих.
   — Как его имя?
   — Шарль Лебо.
   — Я его не знаю, — сказала Свет Лесов после нескольких минут молчания, — и это меня удивляет, — прибавила она. — Впрочем, весьма просто: ведь сегодня в первый раз я слышу о нем. Вы уверены, что его так зовут?
   — Вполне уверена, — отвечала Марта, смеясь, — но только я забыла сказать прозвище, данное ему его собратьями-охотниками.
   — А! Скажите же, может быть…
   — Его друзья называют его Сурикэ, — прервала ее с шаловливой улыбкой Марта.
   — Сурикэ! — вскричала Свет Лесов, всплеснув руками.
   — Вы его знаете? — спросила Марта.
   — Знаю ли я Сурикэ? О, да! Я его знаю с давних пор, милая крошка. Я его уважаю и люблю и никогда не буду в состоянии отблагодарить его; это прекраснейший и благороднейший молодой человек, какого я только когда-либо встречала.
   — С каким жаром вы говорите о нем!
   — Я никогда не наговорюсь достаточно хорошо об этом человеке; несколько раз он спасал меня от голодной смерти. Но никогда я не видала его иначе как в минуты нужды.
   — А, дорогая, как я счастлива, что это слышу; мне тоже он спас жизнь.
   — Да, — пробормотала с очаровательной улыбкой Свет Лесов, — помогать другим для него вошло в привычку. Но тише, вот они приближаются. Сурикэ не любит слушать, когда его хвалят.
   — Они оживленно о чем-то говорят, — сказала Марта, — уж не худые ли известия они нам несут?
   — Увы! Милое дитя, — отвечала с подавленным вздохом Свет Лесов, — можем ли мы ожидать чего другого в этой несчастной стране. Но вот и они, послушаем, что они нам сообщат.
   Меренвиль и Сурикэ быстро вскарабкались по покатости крутого берега и очутились в нескольких шагах от дам, которым вежливо поклонились.
   — Не нас ли вы ищете, господа? — спросила с нежной улыбкой Свет Лесов.
   — Да, вас, — отвечал граф. — Убежище, которое я выбрал вам, так же как графине и моим детям, не может более вас защищать.
   — Я это предчувствовала, — пробормотала Свет Лесов и потом громко прибавила: — Что же случилось, граф?
   — Час тому назад прибыл курьер и сообщил, что битва началась со всех сторон и что англичане обладают грозными силами и, быть может, дня через два они будут перед этой крепостью. К тому же я получил приказание от Монкальма прибыть к нему как можно скорее в Карильон, и я вынужден ехать сегодня занять мой пост.
   — Ах! — вскричала Марта. — Когда же будет конец этой ужасной войне?
   — Когда французы будут подавлены, — отвечал граф глухим голосом.
   — Боже! Что вы говорите, граф?
   — Истину, дорогое дитя, но идите, не будем оставаться здесь долее. Хотя и кажется, что в окрестностях все покойно, но, несмотря на близость форта, нас могут атаковать врасплох партизаны из Виргинии. Идите же, дорогою я вам сообщу меры, которые я должен был принять для вашей безопасности.
   — Идем! Идем! — проговорила, вся дрожа, Марта.
   Все оставили берег. Сурикэ шел впереди; он внимательно осматривал деревья; обе женщины и граф шли скоро, насколько было возможно; однако же Сурикэ, казалось, беспокоился, некоторое движение, происходившее в лесу и которое было понятно охотнику, заставило его удвоить предосторожность.
   Вдруг он остановился, поднял Марту на руки и сделал знак графу последовать со Светом Лесов его примеру, но она отказалась от предложенной ей помощи и бегом направилась за Сурикэ и графом.
   Внезапно послышался в недалеком расстоянии ужасный воинственный крик, и почти в ту же минуту показались бежавшие сломя голову человек двадцать ирокезов в своих живописных военных костюмах.
   Они вдруг остановились.
   Набег не удался; Сурикэ засел в груде камней, то есть в развалинах выдающегося поста крепости, почти исчезнувшего, но все еще могущего, по крайней мере в течение часа, защитить тех, кто нуждался в убежище.
   Краснокожие или, вернее сказать, партизаны, переодетые краснокожими, очутились под огнем форта, и две бомбы, попавшие в самую середину и положившие семь человек на месте, отрезвили нападавших, и они исчезли так же быстро, как и появились, хотя охотник и граф успели послать им вслед еще две пули.
   Итак, зачинщики потеряли девять человек убитыми из-за того только, чтобы убедиться, что гарнизон форта Дюкен был настороже.
   Немножко дорого!
   — Идем! Теперь, по крайней мере, нам нечего бояться, — сказал Сурикэ.
   Все пустились в путь. Крепость была не более как на расстоянии ружейного выстрела.
   — Посмотрите, — проговорил Сурикэ, проходя мимо неприятельских трупов, — посмотрите, граф, это не краснокожие — это белые… англичане, они свирепее индейцев; они скальпируют не только мужчин, но даже женщин и детей; вот какую войну ведет с нами эта нация.
   — Какой позор! — отвечал граф, отворачиваясь с отвращением.
   — Г-н Лебо, — сказала в волнении Марта, — позволите ли вы мне поблагодарить вас.
   — Я исполнил только свою обязанность, — отвечал молодой человек, — вам служить — уже само по себе награда.
   — Не знаю почему, г-н Лебо, но, несмотря на все, что вы сделали для меня, не знаю почему, мне кажется… может быть, я ошибаюсь… — Она остановилась с шаловливой улыбкой.
   — Не понимаю, — отвечал изумленным тоном молодой человек.
   — Я хочу сказать, как мне кажется, вы чувствуете ко мне, как бы это выразиться, что-то вроде… нерасположения, да, именно, нерасположения.
   — Я?
   — Да, вы.
   — О, мадемуазель! — вскричал печальным тоном молодой человек. — Можете ли вы это думать?
   — Ведь обстоятельства подтверждают мое предположение.
   — Этого быть не может; я только вас одну люблю и одною вами восхищаюсь; одно ваше слово, одно движение, один взгляд ваших нежных глаз — и я готов пожертвовать жизнью. О, мадемуазель, вы разбиваете мое сердце; как я осмелюсь теперь показаться вам на глаза?
   — Я вас успокою, — отвечала Марта с прелестной улыбкой. — Теперь сознаюсь, что я ошиблась и раскаиваюсь; не говорите много, г-н Лебо, — прибавила она. — Вы говорите немного, но имеете дар в нескольких словах ясно поставить вопрос и ответить на него; впрочем, вы, может быть, вовсе не думаете того, что сказали мне.
   — О, если бы я смел, то, может быть, мне удалось бы убедить вас, что я и вполовину не выразил того, что испытывал каждый раз, когда мне выпадало счастье видеть хоть на минуту вас.
   — Ваши слова, г-н Лебо, ясны, и тот, кто вас не понимает, — умышленно притворяется; что же до меня — я вас вполне поняла. Сказать ли вам?
   — Я с радостью вас слушаю.
   — Я хотела сказать вам, что я обладаю хорошею памятью; я никогда не забываю, — продолжала она, ударяя на каждом слове, — да, я не забываю того, что раз мне сказано, что бы то ни было.
   — Слишком много чести для меня!
   — Теперь мы хорошо поняли друг друга, не правда ли? — спросила Марта.
   — О, да.
   — Итак, теперь вы не будете более избегать встречи со мною?
   — Никогда. Я не знаю почему, но мне казалось, что вы презираете меня.
   — Мне вас презирать? С какой стати?
   — Не простой ли я только охотник?
   — Но вы сами желаете быть им, и от вас зависит изменить свое положение.
   — Все говорят мне так, это правда, но я счастлив таким, каким я есть; свободный как воздух, я принадлежу только себе. На что лучшее я могу надеяться? В особенности же теперь, когда я знаю, что вы не гнушаетесь мною, я вполне счастлив.
   — Хорошо, г-н Лебо. Я также счастлива, узнав, что и я ошибалась.
   — Клянусь вам еще раз в том, что вы заблуждались! Продолжая такой задушевный разговор, молодые люди не нашли дорогу слишком длинною, напротив, может быть, она даже показалась им слишком короткою.
   Войдя в крепость, молодая девушка простилась с Шарлем, сказав ему только:
   — Надеюсь, мы скоро увидимся.
   Охотник почтительно поклонился и удалился, все более погружаясь в свои мысли.
   Конечно, он был бы чрезвычайно удивлен, если бы кто-нибудь сказал ему, что он имел с молодою девушкою самое определенное объяснение в любви.
   Это ему сердце говорило, и он с молодой девушкой дал ему свободу; сам же он не помнил даже слов, произнесенных им; прелестнее же всего было его отчаяние, что он не умел воспользоваться случаем, чтобы узнать чувства молодой девушки к себе.
   Что касается Марты, такой наивной и чистой, то она любила и дала себе слово при первой же встрече с молот дым человеком заставить его объясниться в своих чувствах.
   Это ей удалось; успех превзошел ее ожидания.
   — Мне удалось заставить его признаться, что он любит меня; я это знала давно, но какой огонь, какое красноречие и глубина души! Он любит меня почти так же, как и я его; к несчастью, он через час все позабудет; что за странный характер; у него какое-то недоверие к самому себе, которое всегда удерживает его во всем, что бы он ни начинал, если только возле него нет человека, который его хорошо понимает и заботится, чтобы он был на своем месте.
   Пока молодая девушка рассуждала так, граф Меренвиль, Шарль Лебо, Бесследный и Тареа собрались на совет под председательством начальника форта с целью принять необходимые меры, чтобы провести живыми и невредимыми пятерых женщин в Луизиану, где у графа в окрестностях Нового Орлеана, была прекрасная плантация.
   Граф Меренвиль, обязанный возвратиться к своему посту в тот же день, оставил жену, дочь и Марту де Прэль на попечение Сурикэ. Свет Лесов находилась под покровительством гуронов.
   — Что вы думаете предпринять, г-н Лебо? — спросил граф.
   — Очень просто, граф, прежде всего, мне не нужно ни солдат, ни милиционеров.
   — Ого! — отвечал Меренвиль. — Вот двойное исключение, которое мне кажется странным.
   — Ничуть, граф, — отвечал, улыбаясь, охотник, — милиционеры и солдаты имеют неоспоримую цену, это так; но здесь, вместо того чтобы быть полезными, они только стали бы вредить нам.