Эмар Густав. Сурикэ

   Лефериль встал, пожал капитану руку, и друзья разошлись по спальням.
   На другой день с восходом солнца все население деревни было на ногах.
   Судом председательствовал кавалер Леви, главнокомандующий французской армией.
   Когда сержанту, которого новый главнокомандующий взял к себе на службу, удалось восстановить тишину, генерал встал.
   — Господа, — сказал он, — все мы, собравшиеся здесь, знакомы с языком наших союзников; исключение составляют только двое, о дамах я не говорю; они не будут присутствовать на этом заседании, цель которого наградить достойных и покарать виновного. Я счастлив, что принужден покарать только одно лицо, а наградить четверых. Эти четверо вполне заслужили почетные отличия, которые им, по своей неизреченной справедливости, дарует его величество, наш всемилостивейший король, Людовик XV. Первый из награжденных — Тареа, великий сагамор гуронов. Подойдите, вождь!
   Вождь встал и подошел к генералу.
   — Сагамор племени гуронов, вы всегда были честны, храбры и верны нашему королю; через мое посредство он дарует вам пятьсот ружей, пятьсот фунтов пороху, пятьсот шерстяных одеял и столько же ножей для скальпирования; ваш великий белый отец этим не ограничивается, его подарки будут, конечно, драгоценны для ваших воинов, но ваш великий белый отец предлагает вам еще почетную награду для ношения.
   Нагнувшись к вождю, сохранявшему во все продолжение речи полную неподвижность, он произнес:
   — Король делает вас кавалером ордена святого Людовика, — и надел ему на шею ленту с крестом св. Людовика.
   Вождь поклонился, поцеловал крест и отвечал:
   — Отец, ты знаешь, что мы, красные люди, не так умны, как вы, белые, но в наших жилах течет красная кровь. — Голос вождя немного дрожал вследствие усилий, с которыми он старался преодолеть волнение и сохранить в присутствии своих воинов напускное бесстрастие. — Гуроны любят своего великого белого отца, что бы ни случилось, гуронские воины останутся ему верны, пока наш белый отец им не скажет: ступайте в ваши селения, мне вас больше не нужно; я отвечаю за свой народ, ты знаешь, отец, что слова, которые испускает моя грудь, идут прямо от моего сердца; мой язык не лжет. Благодарю, отец, благодарю за себя, благодарю за моих воинов.
   Генерал дружески пожал вождю руку и сказал:
   — Вождь, вы во всякое время можете получить от меня подарки, которые ваш великий белый отец поручил мне вам передать.
   — Благодарю моего отца; как только кончится военный совет, я пришлю за этими драгоценными подарками.
   — Когда хотите, вождь, все готово. Тареа поклонился и вернулся на место. Краснокожие не могли налюбоваться на своего вождя; они с восторгом и гордостью рассматривали его крест.
   — Г-н Лебо, лесной охотник, прозванный Сурикэ. Молодой человек стал напротив генерала.
   — Г-н Лебо, честь имею вам объявить, что в силу покорнейших просьб, с которыми обратились к его величеству, нашему всемилостивейшему королю г-да де Монкальм, Дорель, барон де Водрейль и многие другие, его величество жалует вас кавалером ордена св. Людовика и 4000 ливрами ежегодной пенсии с правом для вас после смерти передать ее детям.
   Из всех присутствующих один капитан Лебо позеленел от злости: он оставил службу, не получив этого отличия, которого добивался всю жизнь.
   Генерал повесил крест на петлю мундира молодого человека, не скрывая, что это доставляет ему большое удовольствие: как и все, кто знал Шарля Лебо, он его искренне любил и не менее других настаивал на том, чтобы он получил вполне заслуженную награду. Молодой человек хотел удалиться на свое место.
   — Подождите минуту, прошу вас; у меня есть к вам два письма, вот они:, одно от Академии надписей и изящной словесности, в котором вас уведомляют, что вы назначены членом-корреспондентом этой академии; второе — от Главного Президента Парижского парламента с уведомлением, что ваше имя опять внесено в список адвокатов, и просьбой как можно скорее возвращаться в Париж, где вас ожидают с величайшим нетерпением.
   — Благодарю вас, генерал, за ваши приятные известия, но долг и признательность удерживают меня здесь; с вашего позволения, генерал, я останусь в Канаде, конечно, если не произойдет вдруг какой-нибудь важной перемены и не будет заключен мир с англичанами.
   — Благодарю вас за ваше благородное намерение; я знал ваш ответ заранее и очень счастлив, что не обманулся.
   Молодой человек вернулся на свое место.
   Потом генерал вызвал Бесследного.
   Храбрый охотник был этим немало удивлен: он предполагал, что все его геройские поступки были очень обыкновенными.
   Он получил крест св. Людовика и 4000 ливров пенсии, переходящей к его детям.
   Бесследный буквально обезумел от радости.
   Восторг его был тем сильнее, что он совсем не ожидал такого сюрприза.
   Генерал встал и сказал:
   — Теперь очередь Мишеля Белюмера, но он отправлен с поручением величайшей важности и, конечно, еще не успел вернуться.
   — Здесь, генерал, — раздался звучный голос с едва заметным оттенком насмешки, — к вашим услугам, генерал.
   — Как, вы уже вернулись? — с удивлением вскричал генерал, увидав, что Белюмер выходит из толпы.
   — Когда знаешь, что предстоит сделать доброе дело и спасти невинного, ноги идут необыкновенно быстро и не страшно никакое препятствие; я слетал туда и назад менее чем в месяц; правда, я шел прямой дорогой, как ходят индейцы; ехал на лошадях, когда представлялась возможность, опускался по рекам в пирогах; таким образом я беспрепятственно и без всяких приключений прибыл в Новый Орлеан; вернулся я на контрабандном судне, которое высадило меня в Квебеке.
   — Значит, все благополучно?
   — Все кончилось благополучно, генерал, и согласно вашему желанию.
   — Дайте мне отчет в нескольких словах.
   — Слушаю, генерал: по приказанию правительства Луизианы молодая девушка была похищена с корабля, на котором ее держали как пленницу, и передана в руки правительства; к ней отнеслись с величайшим почтением; на другой день должен был сняться с якоря один бременский корабль; его наняло для себя знатное семейство графа Рошмора, состоящее из отца, матери и дочери; все они ехали в Дьепп; правительство обратилось к Рошмору, отцу, с ходатайством о молодой девушке; как только граф Рошмор узнал фамилию прелестного ребенка — ей только восемнадцать лет, — граф, говорю я, не только согласился взять ее на свой корабль, но и обязался отвезти прямо к родным. Молодая девушка плакала от радости и благодарила меня, как будто я сделал что-нибудь необыкновенное; она было хотела всунуть мне в карман сверток золота, но вы понимаете, генерал, я, конечно, отказался; тогда она меня поцеловала, как отца; и это имело на меня такое действие, что я разревелся, как теленок; вот и все, генерал; а! нет! простите; губернатор передал мне письмо для вручения вам; вот оно, теперь уж все, генерал.
   — Благодарю вас, Белюмер; вы спасли честного и храброго воина, которого я не хочу называть; движимый страстью — безумной страстью мщения, — он без вас стал бы преступником; надеюсь, теперь он поймет, что за преступление нельзя мстить еще худшим преступлением, притом направленным на существо ни в чем не повинное.
   — Я тут ни при чем, генерал, я ничего не сделал.
   — Да, — отвечал, улыбаясь, генерал, — я знаю, вы все так привыкли поступать хорошо и благородно, что потеряли счет своим подвигам. А теперь, когда мы уже порешили, что вы не имеете права на награду, я объявляю вам, что его величество жалует вам крест св. Людовика и
   3000 ливров пенсиона, которые будут выдаваться и вашим детям.
   — Как?! — вскричал пораженный охотник. — Я, простой охотник, получаю офицерскую награду?! Наверное, я этим обязан Сурикэ!
   И он расхохотался, радостно потирая руки.
   Генерал надел на него крест.
   Все охотники наперебой поздравляли своего старого друга; они от души радовались, что почетное отличие выпало на долю этого достойного человека, вполне и давно его заслужившего.
   Под конец этой сцены капитан Лебо, видя, что все так долго им лелеянные планы разом рушились в тот самый момент, когда он уже считал успех обеспеченным, почувствовал, что он близок к сумасшествию; сердце его раздиралось безумными страстями; с лицом, искаженным злобой и ненавистью, он вышел незамеченным из зала заседания.
   По знаку генерала сержант Ларутин начал восстанавливать спокойствие в публике и после неимоверных усилий достиг своей цели.
   Генерал встал.
   — Господа, — сказал он, — теперь я исполнил приятную часть моей обязанности: я от имени короля наградил людей, которые хорошо служили его величеству королю Франции; теперь, также от имени короля, я приступаю к суду.
   И, обращаясь к сержанту Ларутину, он сказал:
   — Велите ввести графа де Витре. Сержант Ларутин вышел.
   Глубокое молчание водворилось в собрании, заключавшем в себе по крайней мере пятьсот человек.
   Все взоры обратились к двери, через которую должен был войти граф де Витре.
   Вскоре послышались мерные и тяжелые шаги, дверь отворилась.
   Ропот пробежал по тесным рядам присутствующих, потом снова водворилось молчание, глубокое и мрачное.
   Граф де Витре был окружен взводом, состоявшим из флотских солдат, милиционеров и гуронских воинов.
   В сопровождении этой свиты он подошел и стал против генерала; по приказанию своего начальника солдаты немного отошли и образовали полукруг по обеим сторонам преступника.
   Лицо графа было мертвенно-бледно, но осанка по-прежнему высокомерна, выражение лица насмешливо; глаза сверкали; он скрестил руки на груди и ждал с презрительной улыбкой на губах.
   — Вы, — начал главнокомандующий, — граф Рене, Денис де Витре, барон де Кастель-Моруа, капитан флота его величества короля Франции и кавалер ордена св. Духа, отвечайте.
   — Все это верно, но для чего вся эта комедия? — сказал он, презрительно пожимая плечами.
   Генерал сделал вид, что не слыхал дерзкого ответа, и продолжал с невозмутимым хладнокровием.
   — Вы обвиняетесь в измене: во-первых, дознано, что вы провели неприятельскую эскадру через незнакомые извилины и мели фарватера реки Св. Лаврентия; во-вторых, вы указали им пункт для десанта на нашу территорию и служили сами проводником при высадке англичан у Фулонской бухты; вы были арестованы при совершении последнего преступления; военный совет имеет все доказательства вашей двукратной измены. Что вы скажете в свое оправдание?
   — Ничего, я тем упрощу вам задачу, — отвечал он со смехом.
   Генерал продолжал спокойно, невозмутимо:
   — Военный совет, заседавший в Бопорте, приговорил вас к повешению.
   — К повешению?! — запальчиво закричал граф. — К повешению?! Меня, дворянина?!
   — Вы более не дворянин; дворянство выбросило вас из своей среды как лицо, недостойное принадлежать в этому сословию.
   Граф сделал движение как бы для того, чтобы рвануться вперед, глаза сверкали магнетическим блеском, густая пена выступила по углам рта, все его тело дрожало и конвульсивно вздрагивало; им овладело невыразимое бешенство; но, вероятно, рассудив, что сила не на его стороне, он остановился.
   — Делайте что хотите, — гордо произнес он, — за вами право сильного.
   — Введите профоса, — холодно сказал генерал. Вошел профос.
   — Совершите обряд лишения дворянства над подсудимым, — сказал главнокомандующий.
   Граф де Меренвиль сорвал с графа офицерский крест св. Людовика и орден св. Духа и передал их генералу.
   Тогда профос приступил к церемонии лишения дворянства: ударом топора он разбил щит с гербом подсудимого, изготовленный нарочно для этого случая, и куски щита были немедленно сожжены, двумя ударами молота он разбил его шпоры.
   Совершая это, профос говорил громким голосом:
   — Щит этот носит герб изменника; шпоры эти принадлежат изменнику, этот жалкий изменник в данную минуту не более как преступный простолюдин, и с ним будет поступлено, как с простолюдином; французское дворянство, обесчещенное им, изгоняет его из своей среды именем его величества короля, первого из дворян и главы французского дворянства.
   Затем профос отошел назад.
   — Позовите одного из тех храбрых моряков, которые были так бессовестно проданы неприятелю.
   Вошел флотский солдат.
   — Этот мужественный солдат, — начал дрожащим голосом генерал, — находился на фрегате «Слава», которым командовал изменник; он и многие другие бросились за борт, рискуя погибнуть в волнах, предпочитая лучше умереть, нежели содействовать измене своего начальника; тем, кто не последовал их примеру, достались плен и оковы. Ваше имя, достойный воин!
   — Бутондор, генерал.
   — Бутондор, разжалуйте подсудимого; он более не достоин носить военный мундир.
   — Благодарю вас, генерал, за себя и за моих товарищей.
   Бутондор через голову снял с графа офицерскую шпагу, ударил его шпагой по бедрам и переломил клинок; потом сорвал эполеты и ударил ими преступника по щекам.
   Негодяй испустил крик ярости.
   — Вот шпага изменника, — говорил солдат, — вот эполеты изменника.
   Срывая с него одну пуговицу за другой, он продолжал повторять те же слова.
   Дошла очередь до шляпы; моряк сорвал кокарду, опять ударив ею графа по щекам, потом ударом приклада по бедрам заставил его упасть на колени и сказал:
   — Армия по примеру дворянства выбрасывает из своей среды этого жалкого изменника.
   — Готовьтесь отправиться в Квебек, где вас повесят в присутствии всей армии и всего населения, которое вы так бессовестно продали.
   Тареа и Шарль Лебо встали и просили права слова.
   — Говорите, господа, — сказал генерал.
   — Генерал, — сказал Шарль Лебо, — сагамор гуронов и я имеем обратиться к вам с одной и той же просьбой, позволите ли вы мне говорить за себя и за моего друга?
   — Конечно, — отвечал генерал, — я даже думаю, что так будет лучше; прошу вас, говорите, г-н Лебо, я вас слушаю.
   — Генерал, — сказал Сурикэ, — в Канаде существует обычай, по которому всякий пленник составляет собственность того, кто его захватил в плен; обычай этот прочно установился и касается, главным образом, всех краснокожих и лесных охотников; до сих пор их привилегии еще никогда не были нарушены.
   — Они не будут нарушены и теперь, г-н Лебо, — любезно отвечал генерал.
   — Знаю, генерал.
   — Так вы требуете выполнения одной из этих привилегий?
   — Так точно, генерал.
   — Потрудитесь мне напомнить, в чем дело.
   — Подсудимый был арестован в ночь с 12-го на 13-е сентября, посреди неприятельской армии.
   — Это мне известно.
   — Но, может быть, вы забыли или не знаете, кому удалось арестовать изменника.
   — Постойте, не вам ли, г-н Лебо?
   — Да, генерал, но я был не один; меня сопровождали три известных вам лесных охотника, они здесь, и человек двадцать гуронских воинов под начальством сагамора Тареа.
   — Все это совершенно верно; следовательно, вы требуете исполнения вашей привилегии.
   — Да, генерал, — отвечал охотник. Генерал, по-видимому, был в раздумье.
   — Человек этот приговорен к смерти военным советом.
   — Он будет казнен сегодня же, генерал.
   — И ничего не выиграет от перемены, — сказал Мишель Белюмер, который любил всюду немного сунуть свой нос, — краснокожие страшно против него настроены и намерены обойтись с ним по его заслугам.
   — Мне необходимо тотчас же отправиться в Квебек.
   — Приговор будет немедленно приведен в исполнение, — возразил охотник. — В чем должна состоять казнь, я не знаю; краснокожим принадлежит право определить ее.
   — Он в хороших руках, — прибавил со смехом Белюмер.
   — Я не могу нарушить ваши привилегии, г-н Лебо; делайте с этим человеком что хотите.
   Тареа дал знак; четыре воина схватили экс-графа и связали его.
   — Я приговорен к повешению, — кричал несчастный, — никто не имеет права изменять род казни.
   — Негодяй — трус, как все шпионы, — с отвращением произнес генерал, — он испугался физических мук.
   Несмотря на крики и проклятия изменника, гуроны потащили его за собой, и долго еще слышались его яростные вопли.
   Генерал принял приглашение на обед, с которым к нему обратился граф де Меренвиль.
   Марта не могла скрыть сильнейшей радости при виде своего жениха, украшенного крестом св. Людовика.
   — Ну, поцелуй же его, — добродушно сказал граф, — и поблагодари генерала.
   — О! С величайшим удовольствием, — сказала она, подставив лоб главнокомандующему, до которого тот коснулся губами.
   Потом она бросилась в объятия жениха, смеясь и плача в одно и то же время. Сели за стол.
   — Признаюсь, — сказал генерал Шарлю Лебо, — я вам весьма благодарен: вы избавили меня от крайне тяжелой обязанности.
   — Я подумал, генерал, что вам будет неприятно, чтобы не сказать больше, везти этого человека в Квебек и вешать его в присутствии всего населения и армии; всегда следует избегать подобных зрелищ для народа; разумеется, вы ничего не имеете против того, чтобы избавиться от исполнения такого тяжелого служебного долга.
   — Без сомнения, я думал об этом почти с ужасом.
   — Я перебрал все мои адвокатские ресурсы, ища, чем бы вам помочь, и наконец нашел, но благодаря Тареа.
   — Я вижу, вы будете моим другом, как были другом покойного генерала, о котором мы не перестаем сожалеть.
   — Верьте в мою давнишнюю преданность, генерал.
   — Благодарю вас, — отвечал генерал, пожимая ему руку, — надеюсь, вы скоро вернетесь в Квебек; вы так необходимы.
   — Как только мы окончим дело, которое нас здесь задерживает, мы опять к вашим услугам, генерал.
   — Хорошо; помните, вы дали слово, — сказал главнокомандующий.
   — Вы можете положиться на мое слово, генерал. Через час главнокомандующий выехал из селения, где оставлял одних друзей; Тареа дал ему проводниками четырех надежных воинов.
   Незадолго до полудня в зале совета собралось многочисленное общество.
   На этот раз присутствовали две дамы: Свет Лесов и Марта де Прэль; они сели поодаль. Напротив них поместились Мрачный Взгляд, капитан Лебо и Жак Дусе.
   Капитан Лебо так изменился, что его трудно было узнать: в один час он постарел на двадцать лет; он выходил из себя от отчаяния, видя, что его жертва ускользнула из его когтей.
   Шарль Лебо председательствовал на собрании, по правую руку его сидел Тареа, по левую — Бесследный, потом Мишель Белюмер и, наконец, по праву старшинства и заслугам главные гуронские вожди, составлявшие великий совет гуронского племени; они расположились кругом специально выкопанной ямы, посреди которой горел священный огонь совета.
   Тареа встал и вежливо поклонился охотникам,
   — Приветствую моих братьев, посетивших наше селение; они будут присутствовать при великом и справедливом суде; мы будем судить бледнолицего, и, для того чтобы наш суд не был пристрастен, приглашаю вас, бледнолицые братья, призываем вас соединиться с нами в этом совете; мы предложили разделить с нами председательство Сурикэ, самому любимому и самому справедливому из всех бледнолицых, населяющих высокие и низкие страны. Хорошо ли я говорил, могущественные наши гости?
   Тареа поклонился и сел на свое место. Согласно индейскому этикету, Сурикэ подождал несколько минут, потом встал и отвечал следующее:
   — Сагамор и главный вождь грозного племени гуронов, благодарю вас от себя и от имени моих братьев; пленник этот принадлежит вам; но по своему беспристрастию вы поняли, что справедливость требует, чтобы этот бледнолицый, отвергнутый своим народом, судился нами, так как мы должны покарать его за несколько преступлений, до которых нет дела белым судьям.
   Произнеся эту речь, Сурикэ вернулся на свое место.
   Через минуту сагамор сделал знак гашесто, публичному глашатаю гуронского племени.
   Глашатай подал вождю большую «трубку мира» и уголек, чтобы ее зажечь.
   Вождь совершил все предписываемые его религией обряды в честь Ваконды, имеющие целью умилостивить бога; затем «трубка мира» два раза обошла всех присутствующих.
   По окончании этой церемонии водворилось довольно продолжительное молчание; наконец вождь сделал знак гашесто; тот поклонился и вышел из зала.
   Вожди и охотники зажгли трубки и молча курили.
   В зале царило тяжелое молчание.
   Отворилась дверь, и в комнату вошел преступник, крепко связанный, только ноги его были оставлены для того, чтобы он имел возможность их передвигать.
   Десять воинов сопровождали подсудимого.
   Странно было смотреть на экс-графа: он потерял человеческий облик; судорожно подергивающееся лицо выражало отвратительную трусость и малодушие; глаза горели мрачным огнем; широко раскрытый рот вздрагивал; все тело дрожало; голос стал беззвучным и не повиновался ему.
   — Я желаю быть повешенным, — сказал он тем однозвучным тоном, которым говорят сумасшедшие.
   — Если подсудимый будет продолжать говорить, когда его не спрашивают, ему завяжут рот, — холодно прервал его Сурикэ.
   Несчастный замолчал.
   — Кто здесь является обвинителем этого человека? — спросил Сурикэ.
   — Я, Лебо, капитан роты ста швейцарцев его величества.
   — И я, — сказал, вставая, Мрачный Взгляд, — я граф де Вилен.
   — И я, — в свою очередь, заявил ювелир, — прошу считать меня свидетелем: меня зовут Ивон, — сказал Жак Дусе.
   — За вами право слова, капитан Лебо, — сказал Сурикэ. Мы не будем повторять тот тяжелый рассказ, который уже подробно передали из предыдущих глав.
   Дамы рыдали и содрогались от ужаса по мере того, как перед ними развертывался целый ряд позорных преступлений.
   Граф Меренвиль, сидевший между ними, старался насколько возможно их утешить и ободрить.
   Подсудимый, казалось, не слыхал ничего из того, что говорилось; он опустил голову на грудь и стоял мрачный и угрюмый, не протестуя ни одним словом на все накоплявшиеся против него обвинения. Один раз он подал голос: это было тогда, когда граф де Вилен стал читать некоторые секретные бумаги подсудимого, и в особенности, когда граф де Вилен объявил, что экс-граф де Витре заплатил миллион ливров одному авантюристу за убийство шести человек, от которых пожелал отделаться.
   Изменник вдруг выпрямился, глаза его налились кровью, у рта показалась пена.
   — Это ложь, — вскричал он, — клянусь, что этот человек солгал!..
   Граф де Вилен улыбнулся, подошел к подсудимому и уставил на него пристальный взгляд.
   — А! — сказал он грозным голосом. — А! Мое обвинение — ложь, ты клянешься, что я солгал.
   — Да, да, — бормотал тот глухим голосом, точно во сне.
   — А! — возразил граф. — Хорошо! Так ты забыл Луисбург, дом Каймана и Матье, с которым ужинал.
   — Теперь я нашел тебя, проклятый демон, ищущий моей погибели! — И он сделал движение, чтобы броситься на графа, но потерял равновесие и упал на руки солдат, которые его поддержали. Я хочу его убить! — продолжал он кричать. — Это демон, я хочу его убить.
   Между тем граф де Вилен взял обеих женщин за руки.
   — Вот м-м Луиза Лебо, которую ты обесчестил и на которой я женился, чтобы покрыть ее позор; вот твоя дочь, которую я назвал своей; ты желал ее похитить, как похитил мою бедную Луизу. Она обязана своим спасением графу де Меренвилю; ты сам заплатил мне за то, чтобы я убил его, этих двух женщин, Сурикэ и еще нескольких ни в чем не повинных лиц; но я следил за тобой, несчастный, и Господь, олицетворение добра и справедливости, тебя покинул: умри же как собака, умри обесчещенным и презираемым всеми, кто тебя знал.
   Обе женщины, рыдая, бросились в объятия графа де Вилена.
   Преступник казался оглушенным неожиданностью; но вдруг он выпрямился, лицо его прояснилось, и он расхохотался каким-то металлическим смехом, тяжело отозвавшимся на нервах присутствующих.
   Он потерял рассудок.
   Дело принимало неожиданный и крайне серьезный оборот: сумасшедшие очень уважаются индейцами; Шарль Лебо бросил тревожный взгляд на Тареа.
   Но вождь сейчас же сообразил, в чем дело, и одним словом вывел всех из затруднения.
   — На костер этого жалкого труса! Он притворяется безумным и думает, что ему удастся нас обмануть; пусть же он умрет в муках!
   Преступника тотчас же схватили и привязали к столбу; припадок безумия, на минуту его охвативший, прошел, к несчастью для него, потому что в течение девяти часов он подвергался жесточайшим пыткам.
   Но граф умер так, как жил, не выразив ничем раскаяния в своей преступной жизни, умер как собака, согласно предсказанию Жоржа де Вилена.
   Несмотря на многие выгоды своего положения, дело англичан медленно продвигалось вперед; им понадобилось еще два года для того, чтобы наконец отнять у французов Канаду.
   В течение этих двух лет французы вели себя героически; уступая требованиям де Водрейля, генерал де Леви был вынужден сложить оружие и распустить милицию; англичане старались всеми возможными средствами привлечь на свою сторону население, и потому милиционеры остались собственниками своих домов.
   Но все эти любезности принесли англичанам мало пользы.
   Бесследный и Мишель Белюмер сговорились с другими лесными охотниками и рабочими, и в одно прекрасное утро дома их оказались покинутыми своими обитателями, унесшими с собой двери, окна, всю мебель и всю домашнюю утварь.
   Остались только те, кого удерживали дома слишком значительные интересы.
   Таким образом, первоначально осталась четвертая часть промышленного населения, но впоследствии выселилось и еще значительное число рабочих: им было трудно ужиться с англичанами, последние слишком давали им чувствовать тяжесть своего владычества.
   Со временем из смешения французских эмигрантов и индейцев образовалось то энергическое племя, которое после продолжительной войны свергло английское иго и основало республику Красной Реки, принудивши англичан признать самостоятельность новорожденного государства.
   Меренвиль продал за бесценок все свои земли в Канаде и переселился со своим семейством в Луизиану, куда за ним последовали граф де Вилен с женой и приемной дочерью и оба Лебо.
   В самом непродолжительном времени была весело отпразднована свадьба Шарля и Марты де Вилен. Все их родные и друзья душевно радовались этому событию, которое пришлось тем более кстати, что все они нуждались в душевном отдыхе после стольких потрясений.
   Через несколько дней капитан Лебо отправился во Францию — он хотел провести остаток дней в Марлоке, своем родном городе.
   — Мне не нужно большого состояния, — сказал он сыну, — возьми эти шестьсот тысяч ливров, я не знаю, что с ними делать, и прости меня за все зло, которое я тебе сделал; я сознаю наконец, что был не прав относительно тебя и себя самого; ненависть — дурная советчица, сын мой, а месть всегда обещает больше, чем она может дать.
   Он вздохнул со слезами, обнял сына и уехал в сопровождении своего друга Лефериля.
   Через два года Шарль Лебо узнал о смерти отца от нотариуса, который сообщал ему также о семистах тысячах ливров, завещанных в его пользу покойным.
   Герои нашего рассказа были наконец настолько счастливы, насколько это допускается человеческим разумом.
   Шарль Лебо несколько раз ездил в Париж и жил там по нескольку лет; тогда-то написал он свои записки, посвященные, если не ошибаюсь, великому герцогу Курляндии. Записки эти составляют два маленьких тома, украшенных гравюрами; в настоящее время они представляют библиографическую редкость.