Эмар Густав. Сурикэ

   Разговаривая таким образом шепотом, охотник незаметно подошел близко к лагерю.
   На расстоянии двух выстрелов от лагеря он остановился.
   Шарль Лебо был вполне уверен в предусмотрительности и опытности своего друга, которому доверил дам, он знал его лучше, чем кто-либо, живя вместе несколько лет, он мог изучить его, его характер, привычки настолько, что, доверив ему даже такой серьезный пост, был покоен в том отношении, что никакой ошибки или неосторожности произойти не может. Смелый до дерзости при известных условиях, Белюмер никогда не рисковал, не будучи уверен в себе и своих силах.
   Остановясь около лагеря, молодой человек не хотел показываться Белюмеру, пока тот не позовет на помощь; поступая иначе, он мог сильно оскорбить своего старого друга, что никогда бы он не простил себе.
   Осмотрев бегло местность, Шарль Лебо послал несколько человек на разведку подальше, а сам остался на месте.
   Холод был ужасный; охотник быстро ходил, чтобы согреться.
   На восточном горизонте показалась уже светлая полоска — предвестница рассвета, ночь прошла, мрак был не так густ.
   Пернатое население леса стало понемногу просыпаться, чувствуя приближение дня, лес оживал, наполняясь утренним шумом.
   Охотник, продолжая по-прежнему ходить взад и вперед на небольшом расстоянии, неожиданно натолкнулся на посланного к ним Маленького Жана.
   Охотники Сурикэ, зная хорошо в чем дело, не позволили посланному уйти, не переговорив лично с вождем.
   Посланному именно этого и нужно было; расспросив,
   где Сурикэ, он поспешил к нему, обрадованный, что нашел так скоро того, которого хотел так далеко идти искать.
   — А, это вы, Маленький Жан? — спросил удивленный охотник. — Что вы тут делаете, осматриваете местность?
   — Нет, я послан к вам Белюмером.
   — Ого! Какого черта ему от меня нужно? — рассмеялся Шарль Лебо.
   — Он послал просить вашей помощи.
   — Помощи! — вскричал, бледнея, охотник. — Разве грозит опасность?
   — Вы сами увидите, друг Сурикэ, — возразил Маленький Жан.
   — Да не бойтесь, говорите все, не скрывайте, я должен все знать.
   Маленький Жан, не заставляя повторять вопроса, рассказал все, что случилось в лагере и что сделал Белюмер.
   — Он постоянно преувеличивает, — сказал, смеясь, Сурикэ. — Неприятель уже потерял пятерых, следовательно, осталось 24, нас же 32, вас шестнадцать, да у меня 15 человек, а этого вполне достаточно, чтобы дать хороший урок ирокезам; а вы, мой друг, поезжайте скорее к нашим товарищам, они, вероятно, уже возвращаются теперь домой, и зовите их с собой, понимаете, друг Жан.
   — Я остальным вождям скажу то же, что говорил вам, Сурикэ.
   — Конечно, мой друг, попросите их поспешить, следует проучить ирокезов и отбить у них охоту надоедать нам; побьем раз хорошо, так будет покойней.
   — Да, особенно, если вы их убьете.
   — Как! Вы здесь еще?
   — Иду! До скорого свидания!
   — Оказывается, то, что я считал болезнью, было просто — предчувствие; это странная способность, которой мы обладаем, сами того не сознавая… Чего ради я начинаю философствовать в такой ужасный холод, ожидая каждую минуту встречи с неприятелем… но это все равно, теперь я вижу, что это было предчувствие, о котором я могу теперь говорить и рассуждать с философской точки зрения.
   Счастливый тем, что сумел определить свое грустное настроение, он захохотал как сумасшедший.
   Мы говорили уже, что много было еще детского в этом замечательном человеке, оригинальный и самобытный характер которого представлял странную смесь самых разнообразных и причудливых чувств.
   Сурикэ собрал товарищей и направился к лагерю, но и. на этот раз не показался Белюмеру, и он остановился на расстоянии пистолетного выстрела.
   Остановившись, он отправил своих людей на розыски. А сам, приняв все необходимые предосторожности, стал ; ждать, когда придет ему время действовать.
   Пока он хотел предоставить старому другу полную свободу действий, зная хорошо, что он ничем не скомпрометирует себя.
   Кроме того, Шарль Лебо совершенно основательно думал, что нужно не нападать, а, выждав удобную минуту, неожиданно появиться с тылу и, отрезав пути отступления неприятелю, поставить его таким образом между двух огней.
   Это был очень простой и в то же время очень практичный план. Нужно было только хорошо его выполнить.
   Шарль Лебо решил строго держаться созданного им плана, как только завидит нападение.
   Ирокезы не медлили; гордые и зверски жестокие, они, узнав об исчезновении своих шпионов, готовы были скорее броситься вперед на верную гибель, чем уйти обратно, не пролив капли крови своего врага.
   День уже наступил.
   Вставшее в тумане солнце предвещало большую грозу, которую ожидали еще с вечера.
   Наконец явился один из ходивших выслеживать неприятеля и сообщил, что ирокезы продвигаются к лагерю крайне осторожно.
   Шарль Лебо тотчас же отправился в указанное место, чтобы издали следить за ходом врага, стараясь при этом остаться незамеченным.
   Ирокезы шли гуськом, внимательно осматривая кустарники и чащу леса; но видно было, что они шли не обыкновенной твердой походкой, а какой-то нерешительной, несмелой.
   Не было сомнения, что они подчинялись только влиянию графа Витре; дай он им свободу, они охотнее вернулись бы назад, чем идти приступом на неприятеля, который не обещал ничего хорошего.
   По временам они приостанавливались, прислушиваясь, а где деревья были гуще, тесно сдвигались, образуя сплошной ряд.
   Они наткнулись на трупы своих товарищей, посланных шпионами в лагерь, которых так безжалостно оскальпировали охотники гуроны, и опять приостановились.
   В эту минуту раздался залп, почти в упор, и повалил нескольких ирокезов.
   Краснокожие, надеясь напасть на врага неожиданно, были страшно взбешены такой встречей и бросились вперед с громким воинственным криком, на который дружно отозвались гуроны.
   Между тем граф Витре, предоставив ирокезам полную свободу драться и мстить, пробрался со своими матросами с другой стороны в лагерь.
   Белюмер, уходя, оставил пять лучших охотников около палатки дам.
   — Вперед, нет пощады врагам! — вскричал граф Витре, потрясая шпагой.
   Матросы кинулись за своим начальником.
   Схватка была жестокая, их было четверо против пяти таких же смелых и сильных, решившихся ни перед чем не отступать.
   Они дрались беспощадно с невыразимым бешенством. Один матрос уже был убит; другой сильно ранен, третий получил легкую царапину.
   Из защищавших палатку было двое убито, трое ранено.
   Между тем шум с поля битвы стал приближаться, становясь ясней.
   Сурикэ напал на ирокезов с тылу и гнал их вперед, прицеливаясь в спину.
   Когда отступление было отрезано, ирокезы, против воли, попали в лагерь, спасаясь и ища выхода.
   Победители и побежденные, перепутавшись, шли вместе.
   В эту минуту дверь палатки откинулась, и на пороге появилась женщина, держа в каждой руке по пистолету; опустив за собой дверь, она с решительным, вызывающим видом встала, загораживая собой вход в палатку.
   Эта женщина была Свет Лесов.
   Она походила на львицу.
   Ее большие черные глаза сверкали как молнии, бледное лицо дышало непримиримой ненавистью, рот слегка раскрылся от дикой улыбки, а длинные чудные волосы, рассыпавшись по плечам, закрывали ее, как плащом.
   Появление ее сперва сильно изумило и даже испугало своей неожиданностью графа, но он быстро оправился, вынул пистолет из-за пояса и, прицеливаясь в нее, сказал невозмутимо глухим голосом:
   — Дорогу!
   — Стреляй, низкий убийца, — отвечала с презрением Свет Лесов.
   — В последний раз — дорогу! — сердито вскричал граф, топая ногами.
   — Вот мой ответ, — дьявольски захохотала женщина. Вытянув быстро пистолеты, она спустила курки. Граф упал, но, падая, он успел еще выстрелить в нее, хотя и промахнулся.
   Все это произошло так быстро, что никто не успел помешать их поединку.
   Когда граф уже лежал, прибежали охотники под предводительством Мрачного Взгляда, а за ними Тареа, Бесследный и другие воины.
   Окруженные со всех сторон, ирокезы попали все до одного в руки неприятеля, ни одному не удалось бежать, хотя правда, что из 30 человек, составлявших их партию до атаки, осталось только двенадцать, и все более или менее раненые.
   Да, невидимые зрители сражения, происходившего перед палаткой, выказали удивительное мужество и хладнокровие.
   Они не только не испугались, но ни разу не вскрикнули.
   Они держали себя, как настоящие жительницы пограничной местности.
   Свет Лесов, заслышав голос графа около палатки, вся вздрогнула, в ней снова проснулась вся ненависть к нему; ни слова не говоря остальным дамам, она схватила бывшие тут, вероятно, забытые Сурикэ, пистолеты, не помня себя от злобы и жажды мести, выскочила, повторяя: «Смерть животному, смерть ехидне, я убью тебя, презренный».
   И она действительно выполнила свое намерение.
   Остальное известно.
   Явившись, Сурикэ стал распоряжаться.
   Он отдал приказание немедленно расстрелять ирокезов; выпустить их живыми было бы глупо: через несколько дней они вернулись бы в сопровождении большой толпы, чтобы отомстить за убитых; безопасность дам требовала этой быстрой расправы с ними. Все хорошо понимали и были довольны распорядительностью вождя.
   Гуроны, оскальпировав раньше убитых, ожидали с нетерпением последних.
   Сурикэ, исполнив свой долг, который возмущал его, как всякое кровопролитие, подошел к графу Витре и велел его поднять.
   Свет Лесов не убила своего врага; обе ее пули, разорвав ткани мускулов, не задели ни одного внутреннего органа, и обморок его был просто от сильной потери крови.
   Раненый был приведен в чувство.
   Открыв глаза, он иронически улыбнулся.
   — Зачем лечить мои раны, — сказал он, — убейте меня поскорей, и делу конец.
   Сурикэ покачал головой.
   — Мы не убьем вас, — холодно ответил он.
   — А, понимаю, вы не убьете меня, чтобы насладиться моими пытками, чтобы мучить меня? — возразил он, задыхаясь от бешенства.
   — Нет, милостивый государь.
   — Что же вы хотите со мной сделать? — удивился граф.
   — Ничего.
   — Но тогда?
   — Вы свободны.
   — Вы меня освобождаете или, вернее, даете свободу?
   — Да, милостивый государь, — спокойно ответил охотник.
   — Берегитесь, сударь.
   — Чего?
   — Я вам прямо говорю, как только выздоровею, я найду вас.
   — Сомневаюсь.
   — Вы даете мне свободу, зная, что я буду непременно мстить вам?
   — Да.
   Наступило короткое молчание.
   — В таком случае, должны быть причины такого снисхождения ко мне с вашей стороны.
   — Да, есть, и очень уважительные.
   — О, я не сомневался, что за этим наружным великодушием скрывается какая-нибудь измена.
   — Ошибаетесь, милостивый государь, вам возвратят ваше оружие, и вы уйдете, и никто не станет следить за вами.
   — Но что заставляет вас так поступать?
   — Я вам сказал — уважительные причины.
   — Что это за причины?
   — Вы желаете знать?
   — Да, милостивый государь, я этого требую, если только имею на это право, — добавил он с той же иронической улыбкой.
   — Извольте, ваше желание будет исполнено. Есть люди, до которых не смеет пальцем коснуться ни один порядочный человек, потому что они составляют собственность палача, вы, милостивый государь, из числа их, мы не унизимся до того, чтобы присвоить себе право палача, благодаря только этому вы уйдете отсюда целы и невредимы.
   — О, негодяй! — вскричал граф, сверкая глазами. — Я отомщу, клянусь, я отомщу!..
   — Позвольте дать совет?
   — Совет? — с презрением спросил граф, но тотчас же оправился. — Что это за совет?
   — Если я встречу вас еще раз на своей дороге, это будет уже последний, — сказал холодно Шарль Лебо.
   — Вы убьете меня? — зло рассмеялся граф.
   — Нет, милостивый государь, я отдам вас краснокожим; послушайте меня, присоединитесь лучше к вашим друзьям англичанам, как это вы желали сделать, измена завершит вашу постыдную эпопею.
   Граф опустил голову, стыд и бессильная злоба не давали ему говорить.
   — Довольно, если я свободен, отпустите меня.
   — Я не держу вас, напротив, вы даже можете взять с собой двух матросов, ваших помощников во всех подлостях.
   Граф встал; ему подали оружие, и он среди общего молчания вышел из лагеря в сопровождении дух матросов.
   — Вы поступили великолепно, — сказал Мрачный Взгляд, когда граф скрылся вдали, — я восхищаюсь вами, но вы сделали ошибку.
   — Может быть, — отвечал, улыбаясь Сурикэ, — пусть судит Бог.
   — Аминь, — рассмеялся в ответ Бесследный.
   — А Серый Медведь? Что вы с ним будете делать, — спросил Тареа, заранее радуясь новому скальпу.
   — Серый Медведь пьяница, но он оказал большую услугу в этом деле, я освобожу его, когда он будет не опасен нам.
   — У Серого Медведя прелестные волосы, — сказал, вздыхая, вождь.
   Сурикэ весело рассмеялся над ним.

ГЛАВА VI. Как Сурикэ был приятно поражен, узнав о желании г-жи Меренвиль вернуться обратно в Канаду

   Собравшаяся еще с вечера гроза наконец разразилась с неслыханной и с непонятной для нас, северян, силой.
   Дождь лил как из ведра, молния поминутно сверкала, страшные раскаты грома не прекращались; ветер рвал и крутил, как ураган, пригибая вековые деревья, вырывая их и далеко унося с невообразимым шумом и треском, раскаленный воздух был переполнен удушливым запахом серы, дышать было невозможно.
   Палатку, где были дамы, пришлось укреплять, вбивая новые столбы и приваливая тяжелые камни, чтобы предохранить ее от печальной участи, постигшей легонькие шалаши и избушки, выстроенные для охотников.
   Сплетенные из ветвей и прикрытые хворостом, Они, при первых же порывах бури были разбросаны, все ветки далеко раскиданы, так что не осталось и следа от бывших жилищ.
   Было уже около девяти часов утра; буря началась еще тогда, когда охотники хоронили убитых, вырыв для них большой глубокий ров, чтобы скрыть от дам некрасивую картину мертвых тел.
   Идти дальше не было никакой возможности, дороги превратились в ручьи и реки, приходилось ждать под дождем и ветром еще несколько часов, пока буря не утихнет и дороги не станут возможными для прохода.
   Охотники, канадцы и гуроны, давно уже привыкшие ко всевозможным переменам погоды, стоически выдерживали обливавшие их потоки дождя, как истые философы, они не придавали им никакого значения, напротив, этот теплый ливень при невыносимой жаре казался очень приятным и даже полезным душем.
   — Ба, — говорил, смеясь, Мишель Белюмер, — вода смывает кровь, через несколько минут не останется и малейшего следа бывшей битвы, нам же лучше.
   — Да, — добавил, также смеясь, Сурикэ, — буря позаботилась о чистоте в нашем лагере, она не лишняя после минувшей ночи.
   — Это доказывает, — заговорил Бесследный, выпуская большое облако дыма, — что пословица верна.
   — Какая пословица? — спросил Белюмер.
   — Нет худа без добра.
   — Да, это правда, — сказал Сурикэ, смеясь. Поднялся общий смех.
   Сильные летние бури вообще непродолжительны. А настоящая, поражающая своей силой, была еще короче: она продолжалась не больше двух часов.
   К полудню дождь перестал, ветер стих, небо прояснилось, солнце ярко светило, воздух освежился.
   Погода была восхитительная.
   Еще два-три часа, и вода окончательно впитается в землю, можно будет не только на лошади, но даже пешком смело пуститься в дорогу, если только можно так назвать небольшие тропинки, проложенные дикарями с топором в руках.
   Меньше чем через три часа Сурикэ вошел в палатку, где сидели дамы, занимаясь своим восхитительным женским рукоделием, в котором они так искусны.
   — Очень рада, месье Лебо, — сказала графиня, весело улыбаясь при его появлении, — что вы нашли, что нового?
   — Ничего, насколько мне известно, — отвечал он, — я хотел узнать о вашем здоровье и спросить, не беспокоила ли вас буря.
   — Нет, благодаря вашему вниманию, нас предохранили от грозившей опасности, мы этим обязаны только вам.
   — Я исполнил свой долг, вам не за что меня благодарить.
   — Но вы сами, должно быть, ужасно страдали, оставаясь под открытым небом среди урагана.
   — Я видал много более сильных ураганов, а этот был непродолжителен, и к тому же теперь лето, так что ни я, ни мои друзья нисколько не пострадали от этой бури; если бы только мы не беспокоились за вас, мадам, мы были бы рады грозе.
   — Вот настоящая философия, — заметила, улыбаясь, графиня.
   — И философия великого вождя, — добавила весело Марта де Прэль.
   — Наша обязанность, — отвечал ей в тон охотник, — приучает к терпению и философии. Что бы с нами было без этих дорогих качеств?
   — Правда — ужасная обязанность.
   — Я не согласен с вами, — перебил Шарль Лебо, качая головой, — жизнь пионера имеет свои особенные прелести, она мне нравится; может быть, именно опасности и неудобства делают ее еще заманчивей и привлекательней.
   — Все вы, господа пионеры, одинаковы, — сказала графиня Меренвиль, — вас не переспоришь.
   — Может быть, потому, что мы одни вполне испытали неизвестные для других прелести этой странной жизни, графиня.
   Марта во время этого разговора молча улыбалась и исподлобья посматривала на говоривших.
   — Извините, мадам, я пришел сюда сказать вам еще, что погода стала прелестна, дороги настолько сносны, что идти можно, и мы совершенно готовы хоть сейчас отправиться.
   — Сегодня уже поздно, — сказала графиня.
   — Еще только три часа, мы успеем пройти несколько миль до заката солнца.
   — Зачем спешить? — настаивала графиня.
   — Ваше желание, графиня, для меня закон.
   — Благодарю вас, я хочу немного отдохнуть сегодня.
   — В таком случае мы отправимся завтра?
   — Да, завтра.
   — В котором часу?
   — Когда угодно!
   — Отлично, мне только остается пожелать вам всего хорошего и уйти, чтобы не помешать отдыхать.
   Он поклонился и поднял дверь палатки.
   — Месье Лебо! — сказала графиня.
   — Что угодно?
   — Еще одно слово, если позволите.
   — К вашим услугам.
   — Мне хотелось бы спросить вас?
   — Если только знаю…
   — О, конечно!
   — Извольте.
   — Можете вы сказать, далеко мы от плантации Меренвиль?
   — Могу.
   — Скажите же.
   — Мы в 66 милях от Красной Палки, вы, вероятно, про нее спрашиваете?
   — Да, вы говорите, в 66 милях от Красной Палки?
   — Да, графиня.
   — Хорошо, сколько же это нужно дней, чтобы доехать?
   — Если водой, как мы едем, самое большее — дней семь.
   — Благодарю.
   — Еще что не желаете ли сказать?
   — Да, если позволите.
   — О, графиня, я весь к вашим услугам, распоряжайтесь мной.
   — Вы наш друг, — сказала графиня, протягивая ему руку.
   — О, это много чести, графиня, — продолжал Шарль Лебо, почтительно целуя протянутую руку, — вы еще что-нибудь желаете знать?
   — Да, конечно!
   — Я слушаю, графиня.
   — Я хотела узнать, далеко ли мы от Карильона?
   — О, нет, мы не дальше 50 миль от крепости.
   — Так близко?
   — Не больше, графиня.
   — Вы уверены?
   — Да, убежден; я хорошо знаю эту дорогу, ошибиться трудно.
   — Значит, путешествие отсюда в крепость много короче, чем отсюда в Красную Палку.
   — Нет, напротив.
   — Каким образом?
   — Очень просто.
   — Ничего не понимаю.
   — Обратите внимание на дорогу: чтобы вернуться в крепость, придется ехать сушей, а не водой.
   — Что же из этого?
   — Очень многое, графиня.
   — Я ровно ничего не знаю, объясните мне, пожалуйста, Лебо.
   — Это так просто: водой мы легко делаем десять и даже двенадцать миль вдень.
   — А сухим путем?
   — Едва шесть миль в день, то есть ровно вполовину, если не меньше.
   — Боже мой, отчего же такая громадная разница?
   — Потому что у нас нет еще дорог, приходится идти едва заметной тропинкой, рискуя на каждом шагу иметь неприятную встречу или прокладывать самому дорогу топором и огнем, что не безопасно.
   — Но до Дюкенса мы можем ехать водой?
   — Желая попасть в Карильон, вы еще продлите путь, возвращаясь в Дюкенс.
   — Почему это?
   — Потому что ради личных интересов мы должны идти прямо к тому месту, куда едем, заезжая в Дюкенс, мы сделаем крюк, а это много значит.
   — В таком случае, чтобы попасть в Карильон, нужно около 10 дней. На целую треть больше, чем на Красную Палку.
   — Да, я объяснил почему, графиня.
   — Да, да, только мне это очень неприятно.
   — Вы желали вернуться в Карильон?
   — Да, это мое страстное желание.
   — Если бы я мог сделать замечание…
   — Я знаю, что вы скажете, ясама себе тоже сто раз повторяла.
   — И вы не отказываетесь от своего желания?
   — Больше чем когда-либо, у меня есть уважительная причина, которая и вас заставит согласиться с моим мнением.
   — О, графиня, я и без этого всюду пойду за вами.
   — Знаю, мой друг, но я считаю своим долгом сказать вам, что меня заставляет непременно вернуться к мужу.
   — Ради Бога, графиня…
   — Нет, нет, — вскричала она быстро, — я слишком дорожу вашим мнением и не хочу, чтобы вы считали меня непостоянной, ветреной женщиной, которая сама не знает, чего хочет.
   — О, графиня, подобной мысли никогда быть не может у меня.
   — Знаю, но выслушайте меня.
   — Вы этого хотите?
   — Да, требую.
   — Я покоряюсь.
   — Хорошо, почему граф хотел, чтобы мы оставили Бельвю и уехали в Красную Палку?
   — Очень ясно, графиня, потому что граф, обязанный по службе уезжать ежегодно на несколько месяцев, должен был оставлять вас одну без всякой защиты в глуши, где трудно рассчитывать на чью-нибудь помощь в случае нападения.
   — Видите, вы сами то же говорите.
   — Потому что это правда, графиня.
   — Чья же измена и лицемерие больше всего пугают графа?
   — Графа Витре, человека, не имеющего ни совести, ни чести, для которого цель оправдывает все средства.
   — Вы знаете, что еще сегодня утром Витре грозил нам?
   — Да, но теперь, когда его важные бумаги попали к нам в руки, он не так страшен.
   — Вы думаете, что после всего случившегося он не осмелится появиться в Канаде?
   — От него можно ожидать всего. Он способен от всего отказаться и, имея хорошую поддержку при дворе в Версале, он сумеет дело поставить так, что легко победит врагов.
   — Вы думаете?
   — Убежден, графиня.
   — Но это ужасно!
   — И в то же время верно.
   — Вы думаете, что этот человек еще имеет силу?
   — Нет, я говорю, что его нужно бояться; не имея до сих пор ни в чем удачи, он постарается жестоко отплатить за все его оскорбления и унижения, для этого он не остановится ни перед чем. Но в настоящую минуту он в ужасном положении: у него нет ничего, все планы расстроены, он должен сперва собраться с силами и средствами для того, чтобы гордо вернуться в Канаду.
   — Ну, это трудно, — с иронией заметила графиня.
   — Вы ошибаетесь, графиня. У него не много друзей, нет, люди, подобные графу Витре, могут иметь не друзей, а соучастников, которые имеют много данных на то, чтобы помогать ему, и…
   — О, неужели в Канаде есть подобные люди? Вы ошибаетесь.
   — Увы, нет! Графиня, я, к несчастью, не ошибаюсь, все, что я говорю вам, истина; в Канаде очень много флибустьеров; если бы их вздумали вешать, колония опустела бы совершенно.
   — Итак, — говорила графиня, вся погруженная в свои мысли, — вы не согласны с моим желанием вернуться поскорее в крепость.
   — Извините, графиня, я мог только высказать некоторые замечания, которые я считал необходимыми.
   — Вы правы, я согласна.
   — Между тем, если глубоко обдумать, вы более правы, вы должны вернуться к графу Меренвилю.
   — Я вас окончательно перестала понимать, мой друг, — сказала, улыбаясь, графиня.
   — Вы думаете, что я переменил свое мнение, не так ли?
   — Да, мне кажется…
   — Нет, графиня, есть данные, в которых вы скоро сами убедитесь, на то, чтобы я желал вашего присутствия в крепости.
   — Вы говорите загадками, Лебо.
   — Потому что я не могу говорить прямо.
   — Хорошо, я согласна, мы едем.
   — В Красную Палку?
   — Нет, — живо перебила графиня, — в Карильон.
   — Когда вы желаете выехать?
   — Завтра, если можно.
   — Очень возможно, завтра, с восходом солнца, мы отправляемся.
   — Великолепно, но вы, кажется, говорили…
   — Да, графиня, у нас есть восемь превосходных лошадей.
   — Откуда вы их взяли, друг мой?
   — Графиня, — отвечал он по обыкновению неохотно, — я конфисковал их у графа Витре, они все были верхами, а за ними шли навьюченные мулы.
   — Дорого же он поплатился, бедный граф! — засмеялась графиня.
   — Не правда ли? — поддержал Сурикэ, также смеясь. — Я не коснулся пальцем его багажа, в этом можете быть уверены, но я весь перебрал его, думал найти какие-нибудь нужные и полезные бумаги, но ошибся.
   — Это жаль!
   — О, у нас есть уже, что нужно; как видите, у нас ни в чем нет недостатка, и мы можем совершенно спокойно ехать.
   — Мы не будем проезжать около Дюкенса?
   — Нет, он останется совершенно в стороне.
   — Это досадно, там мы могли бы получить необходимые сведения.
   — Как знать, графиня, во всяком случае, мы будем иметь необходимые сведения; не забудьте только, что завтра мы едем с восходом солнца.