Эмар Густав. Сурикэ

   — Барон Водрейль знает больное место; теперь вы понимаете, господа?
   — Вполне! — сказал граф.
   — Это ужасно! — воскликнул Леви.
   — Господин Белюмер, будьте готовы к трем часам, чтобы вернуться в Вильям Генри.
   — Слушаю, генерал. Он встал и ушел.
   — Граф, соберите 500 человек ратников и 50 гуронов, и вы, Леви, поедете с нами.
   — Куда прикажете, генерал!
   — Мы вернемся в Вильям Генри? — спросил граф Меренвиль.
   — Да, я пойду с вами, я хочу видеть Шарля Лебо, поговорить с ним и уверен, что он ждет меня.
   — Очень возможно, — сказал Леви, по обыкновению с видом ничего не знающего человека, — я не видал еще никого хитрее его.
   — Поэтому именно я и хочу его видеть как можно скорее; будьте так добры, граф, по дороге зайдите в палатку Бурламака, попросите его немедленно явиться в общий зал.
   — Хорошо, генерал.
   — Я оставлю под его начальством войска и прикажу ему идти не спеша. Спокойной ночи, господа, уже девять часов, в четыре мы выступаем, не забудьте; вы успеете отлично выспаться.
   — Не беспокойтесь, генерал, будем готовы, — отвечали оба офицера.
   Они встали из-за стола и ушли.
   Ровно в четыре часа, как приказывал главнокомандующий, полк выступил по старой дороге к крепости Вильям Генри.
   Переход был сделан быстро, через сутки они были уже у крепости.
   Главнокомандующий ехал с графом Меренвилем.
   Если дамы были счастливы, узнав графа, то сам граф был в восторге от этой встречи.
   Графиня бросилась к мужу, но, увидев Шарля Лебо, остановилась и, протянув ему руку, произнесла дрогнувшим голосом одно только слово, но которое осчастливило молодого человека и вполне вознаградило за все труды и неудобства совершенного путешествия.
   — Благодарю.
   — Да, благодарю, Лебо, — сказала Марта де Прэль, улыбаясь.
   Она лукаво погрозила ему пальцем и, заливаясь серебристым смехом, убежала, оставив своего нерешительного поклонника в полном недоумении.
   Армия отдыхала недолго в Вильям Генри; около полудня, разделившись на два отряда, солдаты выступили обратно, спеша вернуться в Карильон.
   Сурикэ, освобожденный приехавшим графом Меренвилем от неприятной обязанности командующего войсками, поспешил к маркизу Монкальму, от которого не отходил ни на шаг до самой крепости.

ГЛАВА VIII. Два типа дворян негодяев

   Оставим маркиза Монкальма с его друзьями продолжать их путешествие в Карильон и перенесемся в Квебек к Жаку Дусе, исполняющему зараз роль шпиона у Биго, интенданта Канады, и роль модного ювелира.
   Был ненастный дождливый вечер, недавно пробило восемь часов; порывистый сильный ветер жалобно завывал в длинных коридорах дома; дождь безостановочно хлестал по окнам; ярко-багровые молнии поминутно сверкали, освещая тяжелые тучи, нависшие над самой землей; гром, затихая на несколько минут, разражался с такой потрясающей силой, что все здания дрожали; воздух был пропитан едким запахом серы.
   Вечер был ужасный.
   Жак Дусе сидел у ярко разведенного камина, машинально следя глазами за фантастическими формами пылавшего огня.
   Ювелир мечтал, но мечты его, как видно, были невеселыми.
   Подобно всем одиноко живущим людям, Жак Дусе имел привычку разговаривать сам с собой, произнося очень длинные монологи.
   Но в этот вечер, вследствие бури, раздражавшей его нервы, он был скучнее, задумчивее и недовольнее обыкновенного.
   — Когда только кончится эта несносная жизнь здесь, — говорил он не громко и не тихо. — Неужели я не увижу больше моей дорогой Бретани? Неужели мне суждено умереть в этой проклятой стране, где каждому ежеминут но грозит смерть? Встретив графа Вилена, я думал, что я спасусь от этого ада, что он поможет мне выбраться. Но где он теперь? Что он теперь делает, что с ним? Я положительно ничего не знаю; в письмах он ни слова о себе не говорит, только наводит справки, разузнает через меня о том, что его интересует, и тем ограничивается. Он враг графа Витре. Но за что эта ненависть, вражда, зачем она? Я опять ничего не знаю; он мне не говорит, ничего мне не доверяет.
   Жак на минуту остановился, мешая уголья в камине, и затем продолжал совсем уже в ином духе:
   — Вместо того чтобы стихать, буря все усиливается, вероятно, до рассвета не перестанет, а может быть, и еще дольше; закат солнца был красный, а это верный признак ненастья, по улицам уже текут настоящие реки от противного дождя; ни пройти, ни проехать немыслимо; обещавшие быть у меня, конечно, не придут, если не пришли раньше, когда еще было возможно; теперь и ждать нельзя.
   Он опять ненадолго смолк.
   — По-видимому, они хотят поговорить о чем-то важном, о пустяках они могли бы и в своих чертогах говорить, но, убедившись, что стены дворца имеют глаза и уши, мешающие им откровенно болтать, они предпочитают мой скромный уголок для своих политических собраний; здесь они смело могут говорить; разве я не раб их? Да, я раб, но я мог бы все слышать и видеть, несмотря на запрещение их, — зло засмеялся ювелир, — как знать, может быть, я и узнал бы много полезного для моего хозяина?
   Часы, стоявшие на камине, пробили девять.
   — Уже девять! Поздно… не придут!
   В эту минуту раздался тихий, чуть слышный звонок.
   — Вот они; ясно, не будь очень важного дела, они не пошли бы в такую грозу.
   Он встал, зажег свечу, потому что раньше сидел без огня, открыл дверь и стал спускаться по лестнице.
   Отворив наружные двери, он увидел перед собой фигуру, завернутую в плащ, с которого ручьем текла вода, точно он сейчас только вышел из реки.
   Войдя в комнату, гость поспешил сбросить промокшее платье.
   — Граф Витре? — спросил ювелир.
   — Я, господин Жак Дусе.
   — В такую отвратительную погоду, граф?
   — Да, погода плоха, меня чуть два раза не унесло течением потоков, бегущих с гор; хорошо еще, что я надел высокие сапоги, без них не дошел бы; мне все время приходилось идти по колено в воде. А Биго не пришел? — спросил он, осматриваясь кругом. — Я думал, что он давно уже здесь, ему ведь всего несколько шагов пройти; уж не буря ли его испугала?
   — Эта адская гроза хоть кого запугает.
   — Да, буря ужасная; придет ли он, как вы думаете?
   — Я уверен, что придет; сегодня получил записку от интенданта, где он пишет, что, окончив дела, придет, несмотря ни на какую погоду.
   — В таком случае он только опоздал. Я знаю, он держит слово.
   Болтая с гостем, ювелир подложил дров в камин, стряхнув плащ и выжав шляпу, повесил сушить; затем зажег несколько свечей.
   Граф подошел и сел у самого огня, чтобы высушить, если только это было возможно, промокшие насквозь сапоги.
   — Инструкции мои исполнены, Жак Дусе?
   — Пунктуально, граф; в столовой, смежной с этой комнатой, холодный ужин давно уже ждет вас.
   — Отлично, а вина не забыли?
   — Вино и ликер — будете довольны.
   — Вот за издержки, — и граф протянул кошелек, набитый золотом, который, едва коснувшись необыкновенно ловких рук шпиона, моментально исчез.
   — Наш разговор будет продолжителен, мы останемся здесь далеко за полночь, а может быть, и до зари, если буря не стихнет.
   — Вы здесь дома, граф!
   — Да, но кстати, я имел к вам просьбу, и очень серьезную, предупреждаю вас.
   — Для вас я сделаю все, — говорил хозяин заискивающим тоном и низко кланяясь.
   — Когда придет Биго и мы перейдем в другую комнату, вы должны уйти совсем.
   — Слушаю, граф.
   — Не забывайте, что я ненавижу, когда подсматривают или подслушивают.
   — Понимаю, граф.
   — Если мы останемся целую ночь в вашей норе, то это потому, что нам нужно говорить об очень важных делах.
   — Понимаю, граф, вы боитесь нескромности с моей стороны, но здесь вы в полнейшей безопасности.
   — Я хотел бы этого, поэтому предупреждаю; если только увижу длинные уши там, где их не должно быть, я обрублю их совсем.
   Угроза эта была произнесена таким тоном, что шпион невольно вздрогнул.
   — Вы мной всегда будете довольны, граф.
   — Я говорю для вашей же пользы, потому что, если вы вздумаете шпионить, я рассчитаюсь по-своему.
   — Ничего не боюсь, граф, вы должны меня знать, моя репутация известна, я никогда не интересуюсь чужими делами.
   — И отлично делаете, это единственное средство избежать неприятностей.
   Раздался второй, такой же тихий, замирающий звонок.
   — Вот и интендант, — сказал шпион, — он один только может прийти через эту дверь.
   Жак взял свечу и пошел навстречу.
   Почти в ту же минуту Биго появился на пороге той комнаты, где сидел Витре.
   Союзники крепко пожали друг другу руки.
   Интендант Канады был в таком же виде, как Витре в первую минуту появления в доме ювелира; он быстро снял плащ и шляпу, которые шпион подхватил, проделывая с ними то же, что и с первой парой.
   Биго, по-видимому, был сильно рассержен.
   — Что за проклятая погода! — вскричал он. — Нужно быть совсем дураком, чтобы выходить на улицу в такую грозу, ни одной собаки туда не выгонишь.
   Граф засмеялся.
   — Держу пари, что вы играли и проиграли.
   — Черт возьми! Вот уже месяц, как я проигрываю; сегодня меньше чем за час я спустил 200 000 франков из-за этого дурака Мосэ.
   — 200 000 — куш большой! — еще громче засмеялся граф.
   — Это не считая того, что я проиграл за весь месяц.
   — Гм! — не переставал смеяться граф. — Вы знаете пословицу, мой дорогой Биго?
   — Какую пословицу? Признаюсь, я плохо знаю пословицы; про которую вы говорите?
   — Несчастлив в игре, счастлив в любви.
   — О, черт возьми! — вскричал насмешливо Биго. — Как раз кстати эта дурацкая поговорка! Я никогда еще не был так несчастлив у женщин, как последние три недели.
   — В таком случае нужно покориться своей участи, это, несомненно, дьявольское наваждение.
   — Хуже — гибель, падение!
   — Да, не все Монкальмы, только он один везде и всюду одерживает победы.
   — Не будем касаться политики до ужина, — сказал интендант Канады, прикладывая палец к губам, — это портит аппетит.
   — Правда! К тому же мы не для политики сошлись.
   — Понятно! Жак Дусе, — сказал он, обращаясь к шпиону, — сделайте одолжение, я сумею отблагодарить, — он особенно подчеркнул последние слова.
   — Я очень счастлив, если могу быть полезным, — отвечал шпион, — даже без вознаграждения, я и так вам многим обязан.
   — Я ничего не знаю; я заплачу тебе 500 луидоров.
   — Гм! Это хорошая сумма! — вскричал шпион, глаза которого забегали от радости.
   Биго улыбнулся.
   — Кстати, откуда ты?
   — Вы не знаете? Я имел уже честь говорить вам, что я нормандец, уроженец Квебека.
   — Да, я забыл, но это не беда! Я принес письмо, довольно серьезное, но оно написано по-английски, и я не могу прочесть, переведи его, пожалуйста, пока мы будем ужинать; ты его кончишь в четверть часа, вот оно, а с ним я обещаю 500 луидоров.
   Он подал шпиону письмо и кошелек.
   — Я не доверяю моим секретарям.
   Жак Дусе взял письмо, попробовал читать, но тотчас же сказал с печальной физиономией:
   — Увы, сеньор, я не понимаю по-английски, хотя и говорят, что английский язык — тот же французский, только с плохим произношением, но я положительно ничего не могу разобрать; я так хотел бы быть вам полезен.
   — Разве ты не говоришь по-английски?
   — Нет, я только немного болтаю по-испански и по-немецки.
   — Но не отчаивайся, мой друг, возьми это золото, оно тебя успокоит.
   — О, вы слишком добры!
   — Ба! Ты зато будешь служить за ужином.
   — Как угодно.
   Биго лгал, говоря, что не знает по-английски; шпион, в свою очередь, также соврал, назвав себя нормандцем, когда был бретонцем из самого центра Бретани, где говорят на чистом гельском наречии.
   Жак Дусе лгал без всякой цели, просто по привычке.
   Он совсем не ожидал, что может выйти из его лжи.
   — Черт возьми, вы правы, мой дорогой Биго, я хотел отправить его спать, но лучше, если он останется при нас за ужином, понимаете, Жак Дусе.
   — К вашим услугам, господа!
   Было уже около одиннадцати часов; буря как будто затихла.
   Гости встали и перешли в столовую.
   Ужин был готов.
   В камине горел ярко разведенный огонь, в комнате было тепло.
   — Вот, отлично, — сказал Биго, хваля Жака Дусе.
   — Всегда к вашим услугам!
   — А умеете вы приготовить кофе, Жак Дусе? — спросил граф.
   — Да, граф.
   — Есть оно у вас?
   — Превосходное!
   — Браво, приготовьте же нам его!
   — Это хорошая мысль, — сказал интендант, — итак, решено, вы нам готовите кофе.
   — Прикажите, и все будет сделано!
   — Отлично.
   Биго наклонился к уху друга и сказал совершенно тихо:
   — Мы будем говорить по-английски, и, чтобы быть вполне покойным, что нас не поймут, говорите на гельском наречии, мы оба его отлично знаем.
   — Хорошо, — сказал граф, — но счастье наше, что Жак нормандец, будь он бретонец — мы могли попасться.
   — Я нарочно спросил, откуда он, я знал хорошо, что он нормандец, да забыл.
   И они оба стали говорить на гельском наречии.
   Шпион был сильно удивлен, услышав родной язык, на котором разговаривали между собой его гости; он понимал все лучше их самих.
   Это доказывает только то, что, хотя осторожность и добродетельна, но, когда ею злоупотребляют, она становится хуже порока.
   Скрыв свое удивление и радость, Жак прислуживал друзьям с видом ничего не понимающего.
   Между тем как они, вполне убежденные, что их никто не слышит, болтали, нисколько не стесняясь, он знал хорошо, что природные англичане даже не знают этого наречия, потому что оно совсем заброшено, им говорят только истые бретонцы.
   Интендант первый начал разговор о политике.
   — Есть что-нибудь новое? — спросил он, разрезая великолепный страсбургский пирог, который в то время был в большой моде как новинка.
   — Очень много, — отвечал граф, подставляя тарелку.
   — Посмотрим, в чем дело?
   — Сперва у вас нужно спросить, — отвечал граф, — я лежал раненый, меня два месяца не было в Канаде, я ровно ничего не знаю е том, что здесь творится. Расскажите мне в коротких словах.
   — Это нелегко, мой дорогой граф, хотя попытаюсь.
   — Начинайте, я слушаю. Ваше здоровье.
   — И ваше. Положение с каждым днем становится затруднительней: тяжелые условия, которые маркиза Помпадур заставила меня подписать, погубят всю колонию.
   — Ого! Вот как!
   — Да!
   — И нет средства поправить?
   — Ни малейшего; я все пробовал, все пытал; колонисты умирают с голоду, нищета ужасная, срок расплаты приближается, а у нас нет ничего; повторяю, колония погибла, и мы вместе с ней.
   — Мне кажется, вы стараетесь все представить хуже, чем на самом деле.
   — Вы думаете?
   — Конечно!
   — Нет, мой дорогой друг, я говорил гораздо меньше, чем бы следовало говорить; если бы вы знали, в какую бездну мы обрушились, — вы устрашились бы. Все крадут, начиная с губернатора и меня и кончая смелыми мелкими людишками.
   — О! Будь я на вашем месте, я знал бы, что делать!
   — И ничего бы не сделали, мой друг, повторяю, нет средства спасти; все приемы ваших моряков хороши только на ваших кораблях, а в нашем бюро никуда не годятся; я завишу от всех этих дураков, они сумели взять меня в руки и крепко держат, сознавая отлично свою силу, и заставляют меня делать по-своему.
   — Гм!
   — Мои враги сумели пробраться в мое бюро и распоряжаться там, как дома; вы помните письмо к вам, подписанное мною, где мой почерк до того верно был скопирован, что я сам не мог отличить подделку.
   — Да, я помню это дело, оно еще до сих пор невесело отзывается.
   — Я положительно не мог отыскать фабриканта; я могу сказать только одно: или мои самые секретные бумаги были украдены, или же почерк подделан; но что я могу сделать, в Версале мои враги на все лады кричат против меня.
   — Об этом не стоит думать, вы знаете, что маркиза за вас.
   И он нервно засмеялся.
   — Маркиза мне предана, это правда…
   — Вот видите, вы сами сознаетесь?..
   — Да, она предана и останется такой до тех пор, пока я могу отсрочить уплату наших долгов или покрыть их, но, если я этого не сделаю, она отвернется от меня тотчас же.
   — О, вы ошибаетесь, мой друг, маркиза…
   — Она сама мне это писала, своей собственной рукой, мой друг! — вскричал интендант. — Вот оно, читайте…
   — Это невероятно, — вскричал граф, — уверены ли вы, что это письмо от нее?
   — О, зачем вы задеваете больное место мне, я сам готов сомневаться, что…
   — Ну?
   — Ну, мой друг, письмо от маркизы, она сама его писала при бароне Водрейле, которому и передали доставить мне лично.
   — Действительно, она угрожает вам, но совсем неосновательно, сама не зная почему.
   — Извините, это письмо — ответ на мое, я писал маркизе, открывая насколько возможно свое положение.
   — И она вам ответила этим письмом?
   — Да.
   — Вас очернили в ее глазах. Интендант пожал плечами.
   — Ошибаетесь, мой друг, вы не знаете маркизы: это древняя гетера, куртизанка с самой обворожительной наружностью, а сердце у нее черствое. Это прекрасная статуя, которую ни один Пигмалион не мог одушевить. Холодная, эгоистичная, скупая, ненавистная, она ищет только одного золота. Что она будет делать с кучами этого золота? Ничего… Она собирает его, копит… Попробуйте пересчитать богатства этой женщины, которая не имела ровно ничего, когда появилась при дворе. Я знаю ее уже давно. Она считает, и считает лучше всякого купца; ни один фермер не выдержит состязания с ней… О, это бездонная пропасть! Она поглотила богатства целой Канады… А что она с ними сделала? Никто не сумеет ответить. Настанет день — и вы убедитесь, что я не преувеличивал, говорил только то, что было.
   — Неужели у вас ничего не осталось от собранных несметных богатств?
   — Ничего. Мне едва останется десять миллионов.
   — Черт возьми! Многие пожелали бы такой бедности.
   — Вы рассуждаете по-юношески: эти деньги не мои, а детские.
   — Положим… Но на вашем месте я бы пожертвовал частью их, чтобы получить еще.
   — Я думал это сделать…
   — Почему же вы не сделали?
   — Потому что все мои деньги в Европе. Я их очень выгодно поместил.
   — У вас их отберут?
   — Ну, едва ли. Они в Англии.
   — Поздравляю вас, мой друг. Вы очень умны и догадливы!
   — Не чувствуя под собой твердой почвы, я должен был принять меры предосторожности…
   — Черт возьми! Это очень уж осторожно.
   — А вы принимаете участие в наших делах?
   — Зачем же бы я был здесь…
   — Это верно. Но что вы сделали?
   — Боюсь, что ничего; может быть, потому, что слишком много просил.
   — Расскажите.
   — Извольте.
   — Видели вы генерала Вольфа?
   — Ровно три раза.
   — Как он вас принял?
   — Для того, кому знакомы сдержанность и презрительное высокомерие англичан, его прием хорош.
   — Гм… Это уже много значит.
   — Он пригласил меня сесть, спросил, что я хочу от него. Я ему сказал, что ради личных выгод я предлагаю ему показать удобный проход в залив Св. Лаврентия, что я берусь провести английскую эскадру до Квебека и даже до Монреаля. Он мне сказал на это: «Квебек ближе, но Монреаль богаче… Я буду тут и там». Тогда я подал ему раньше написанную бумагу. Есть вещи, о которых не любят говорить.
   — Да, есть обстоятельства, при которых разговор бывает неприятен.
   — Я понял это тогда же.
   — Что же было в этой бумаге?
   — Кроме изложенных мною вам условий, там было так: генерал Вольф обязывается отправить на кораблях войска со всем их багажом и сира Биго, интенданта Канады, в Англию, в Голландию, в Гамбург, в Ганзу или в какую-нибудь гавань. То же самое было написано и графу Витре, командиру фрегата «Слава», но с оговоркой, что генерал Вольф обязан объявить адмиралу Букегевену, командующему английской эскадрой, что фрегат «Слава» был взят силой, что граф Витре защищался до последней возможности. Наконец, в этой бумаге было обязательство генерала внести вперед 200 000 фунтов стерлингов за то, что ему покажут путь в залив Св. Лаврентия и такую же сумму за фрегат «Слава».
   — Я нахожу, что это еще не дорого.
   — Вы думаете?
   — Конечно… Ведь вы продаете всю Канаду.
   — Действительно, я и не подумал об этом.
   — Поздравляю вас от всего сердца, ваша бумага бесподобна…
   — Несмотря на это, я не получил ответа.
   — А вам обещали?
   — Да, он обязался.
   — А сколько вы мне дадите?
   — Два миллиона, как я обещал. Вы знаете, я всегда держу свое слово.
   — Очень рад.
   — А вы помните, что мне обещали, мой дорогой Биго?
   — Я не забыл; я верну вам эти бумаги, но только получив предварительно от вас деньги.
   — Отлично. Я боюсь только, чтобы наши мечты не разлетелись.
   — Не думаю; англичане не так глупы, чтобы упустить такой удобный случай — получить несколько миллиардов фунтов стерлингов. Что составляет шесть миллионов для такой богатой нации, как англичане?
   — Все это верно, я с вами согласен; но я пока ничего не вижу.
   — Вы быстро хотите… Разве вы не знаете, какие англичане формалисты? Они часто очень долго колеблются, но обыкновенно всегда соглашаются, особенно, если сумеешь вести с ними дело. Какой адрес для ответа вы дали генералу?
   — Ваш! Какой другой я мог дать?
   — Правда. Это дело очень трудное и крайне щекотливое.
   — Еще бы, черт возьми!
   — Ну, мой друг, в четыре часа, как раз после обеда, мне принес письмо какой-то метр Кайман из Луисбурга.
   — Он сказал верно!
   — Вы знаете этого человека?
   — Да. Он содержит гостиницу для матросов.
   — Он и мне так сказал.
   — А письмо?
   — Как видно, он ждет большого вознаграждения за него.
   — Это меня не удивляет. Метр Кайман из-за пустяков не будет себя беспокоить; его надо щедро вознаградить.
   — Я уже думал об этом.
   — А письмо? Разве его нет с вами? Надеюсь, вы его не оставили в управлении? В таком случае мы оба погибли.
   — Не беспокойтесь, я слишком хорошо знаю моих служащих, чтобы сделать такую неосторожность.
   — Значит, оно с вами?
   — Еще бы! Да за кого же вы меня считаете?
   Он вынул большой бумажник, набитый бумагами, порылся в них, подал одну, говоря:
   — Вот оно! — И, обернувшись к шпиону, спросил: — Кофе готов?
   — Уже давно.
   — А письмо длинно, граф?
   — Несколько строк.
   — От кого же оно?
   — От генерала Вольфа.
   — А! Что он вам пишет?
   — Слушайте.
   «Генерал Вольф свидетельствует почтение графу де Витре и очень желает переговорить с ним в самом непродолжительном времени; генерал Вольф будет иметь честь ожидать графа в продолжение двух недель в Нью-Йорке». И подписано, — сказал граф, — «Вольф, главнокомандующий британской армией на границах Канады». Что вы об этом думаете?
   — Я думаю, что был прав и что наша партия выиграна. Когда вы отправитесь в Нью-Йорк?
   — Завтра с восходом солнца.
   — Браво!
   — Итак, вы спасены.
   — И вы также.
   — И получите кругленькую сумму.
   — А вы? Шесть миллионов.
   — Но у меня столько нужд!
   — А у меня?
   — Одним словом, надо признаться, что англичане умеют обделывать дела.
   — Это верно!
   Собеседники взглянули друг на друга и расхохотались, точно римские авгуры.
   Гроза между тем стихла, они взяли шляпы, накинули плащи и, выйдя из дома ювелира, пошли по разным направлениям.
   Жак Дусе не проронил ни одного слова из этой продолжительной беседы.
   Он бросился в кресло, чувствуя, что близок к сумасшествию, не будучи в состоянии дать себе отчета: наяву он или во сне, во власти ли ужасного кошмара; ему казалось, что голова его лопнет, что его мозг не в силах переварить весь этот цинизм, бесстыдство, низость, перешедшие за границу возможного.
   Жак Дусе уже по своему ремеслу шпиона не мог отличаться неприступной добродетелью, не мог назваться пуританином, тем не менее он был возмущен — возмущен до глубины души.
   — Нет, — воскликнул он, быстро вскакивая с кресла, — я не позволю этим негодяям совершить их чудовищную измену; но надо торопиться, не терять ни минуты; он, вероятно, в форте Карильон; если я его там не застану, мне, по крайней мере, скажут, где его найти; не хочу, не хочу быть участником такого гнусного дела! И эти мошенники называют себя дворянами!!! Бегу!
   Жак Дусе завернулся в плащ, оставил коротенькую записку своему смотрителю работ и торопливо вышел из дома.

ГЛАВА IX. О том, как двадцать тысяч англичан атаковали форт Карильон и были, к их стыду, отбиты тремя тысячами пятьюдесятью восемью французами

   Переход к форту Карильон совершился без всяких замечательных эпизодов; но главнокомандующий, сознавая, что может рассчитывать только на самого себя и больше ни на кого, по прибытии в крепость немедленно разослал по всем направлениям лазутчиков, поручив разузнать планы неприятеля и следить за всеми его движениями.
   Монкальм сделал из форта Карильон настоящую крепость, почти неприступную, конечно, с точки зрения тех специальных условий, при которых обыкновенно велась война в Америке.
   Форт Карильон обратился в настоящее время в довольно значительный город — Тикондерога; он расположен на высоком и крутом плато, в очень живописной местности, при слиянии двух рек — Шюта и Св. Фридриха.
   Для защиты Карильона с фронта были выведены на пространстве 800 сажен ретраншементы, сооруженные из толстых древесных стволов, положенных один на другой.