Эмар Густав. Сурикэ

   Мрачный Взгляд навьючил его себе на плечи, и все четыре охотника бегом пустились по направлению к Квебеку.
   Пробежав полдороги, они остановились отдохнуть против того леса, с которым читатель уже знаком; по сигналу, данному Сурикэ, человек тридцать индейцев выбежали из леса и окружили охотников.
   — Изменник схвачен! — вскричал вождь Тареа.
   — Мы вам принесли его, вождь.
   — Хорошо! А трудно было с ним справиться?
   — Напротив, очень легко, — сказал Сурикэ.
   И он рассказал вождю, каким образом совершилось похищение.
   — Хорошо! Верно, бог белых его не хочет больше знать.
   — Вероятно; человек этот совершил слишком много преступлений, чтобы рассчитывать на милосердие.
   — Злодей! Он продал своих друзей и братьев, как медведей или бобров; он стоит индейской казни.
   — Да, и он ее не избегнет, клянусь вам; вы не забыли о наших условиях?
   — Тареа не обмануть.
   — Я верю вашему слову, вождь, знаю, что вы честно его сдержите, но вы могли предположить, что, быть может, я изменю свое решение, не бойтесь, мое решение непоколебимо, что бы ни случилось.
   — Хорошо! Брат мой говорит, как умный человек, что он говорит, то и делает, хорошо! Время идет!
   — Вы правы, вождь, уносите этого негодяя, мы скоро будем в вашем селении.
   — Хорошо! Мы уходим, скоро увидимся.
   В несколько минут индейцы соорудили род носилок, бросили на них пленника, потом вытянулись гуськом по обычаю индейцев и двинулись почти бегом по направлению к стране Великих Озер.
   Минут через пять индейцы исчезли из виду.
   — Что мы теперь будем делать? — спросил Белюмер.
   — Отправляйтесь как можно скорее к главнокомандующему, передайте ему, что случилось, и скажите, что мы захватили изменника.
   — А вы? — спросил Мрачный Взгляд.
   — Я отправляюсь к Буганвилю.
   — Несмотря на то, что между вами произошло?
   — Друг мой, в такие ужасные моменты всякий патриот обязан забыть обо всех мелочах и думать только о спасении отечества.
   — Вы, как всегда, правы, любезный друг, ступайте с Богом; от души желаю вам успеха; наше положение почти безвыходно.
   — Не надо терять надежду до конца; мы не знаем, что нас может ожидать в будущем. До свидания, пожалуйста, не мешкайте.
   — До свидания, мы не будем терять ни секунды. Друзья пожали друг другу руки. Охотники скорым шагом направились в Квебек.
   Сурикэ проводил их глазами, потом вздохнул и в свою очередь пустился в путь; он спешил к мысу Красному, где Буганвиль расположился лагерем на ночь.
   Теперь вернемся к англичанам и расскажем, что произошло у Фулонской бухты.
   Англичане взобрались на скалистый берег, столь удобный для обороны, и натолкнулись только на четырех часовых, которых закололи штыками и сбросили в море.
   Не будь измены, французы могли без особого труда не допустить английской высадки.
   Комендант поста был найден в постели и взят в плен вместе со всеми солдатами.
   Верюр-Дюшамбону не было до этого никакого дела; он получил деньги за сдачу Фулонской бухты, положил их в карман и сдержал слово, данное англичанам.
   13-го сентября утром английские колонны показались у высот Авраама, у самых ворот Квебека.
   Несмотря на быстроту, с которой охотники принесли во французский лагерь известие о высадке англичан, оно явилось слишком поздно.
   Монкальм, рассчитывая на прикрытие Буганвиля, никак не ожидал атаки со стороны Квебека.
   После победы при Монморанси большая часть канадских милиционеров разошлась по домам и занялась жатвой, таким образом, армия Монкальма значительно уменьшилась.
   Кроме того, восемьсот человек было отдано в распоряжение кавалерии де Леви и три тысячи сопровождало Буганвиля.
   Вследствие этого главнокомандующий мог выставить против неприятеля не более четырех тысяч пятисот человек, с которыми он и решился атаковать пять тысяч англичан, уже выстроившихся в боевые порядки с орудиями впереди. Благоразумие требовало подождать возвращения Буганвиля. Буганвиль был в четырех лье от Квебека, когда он в девять часов утра узнал от Сурикэ, что англичане высадились у Фулонской бухты.
   Свидание этих двух людей было весьма типично, как бы выразились в наше время.
   — Г-н Лебо, — сказал Буганвиль, протягивая ему руку, — простите меня, в этом деле я вел себя как дурак, как настоящий болван! Вы же были правы; о, если бы я не был ослеплен.
   — Вы себя слишком утруждаете, г-н Буганвиль, — отвечал Сурикэ, с чувством пожимая протянутую руку, — мое появление здесь уже доказывает, что я все забыл и думаю об одном — о спасении колонии.
   — Только об этом мы и должны думать. Я сейчас ускоренным маршем отправляюсь с моими солдатами на помощь главнокомандующему, еще не все потеряно.
   — Дай Бог, чтобы это было так.
   Через пять минут Буганвиль двинулся ускоренным маршем на помощь главнокомандующему.
   Враги маркиза Монкальма, т.е. Биго, главный интендант, Водрейль, губернатор колонии, и все приказные строки, которым так от него доставалось всякий раз, как они попадались к нему под руку, единогласно обвинили его в том, что он поторопился атаковать неприятеля, не подождав Буганвиля, спешившего к нему с подкреплением.
   Монкальм был слишком искусный и, главное, слишком опытный боевой командир, чтобы совершить такую грубую ошибку; только ненависть его врагов могла возвести на него подобное обвинение.
   Но истина не замедлила обнаружиться, и действия каждого были оценены по достоинству.
   Поспешная атака не только не была ошибкой со стороны главнокомандующего, но необходимо вызывалась обстоятельствами.
   Англичане, заняв высоты Авраама, приобрели возможность господствовать над всеми окрестностями Квебека.
   С лихорадочной поспешностью начали они окапываться и укрепляться на этих высотах.
   Нужно было не более двух часов, чтобы успеть сделать неприступной эту позицию, очень сильную уже по своим природным свойствам; Монкальм не должен был этого допускать.
   Буганвиль получил известие о высадке англичан в девять часов утра и, как бы он ни торопился, ему было физически невозможно прибыть на поле сражения ранее одиннадцати или даже половины двенадцатого.
   Ждать два часа — значило дать англичанам возможность собрать все свои силы и прочно укрепиться на занятой позиции.
   Необходимо было немедленно выбить их из позиции и оттеснить к подошве горы.
   Но задача эта была крайне трудна для французов: им приходилось взбираться по склонам плоскогорья под убийственным огнем неприятеля, от которого некуда было укрыться.
   Монкальм не колебался: он дал знак начинать бой и стал во главе передовой колонны.
   Первая встреча воюющих сторон была ужасна: бой сейчас же перешел в рукопашную, началась работа штыков.
   Атака и оборона заслуживали удивления.
   Французы были вынуждены отступить.
   Монкальм, уже раненый, решился попытать новую атаку; войско выстроилось и начало взбираться по склону плоскогорья под страшным огнем.
   Неожиданно Монкальм упал, пораженный насмерть; он был весь изранен; обожавшие его солдаты поспешили его поднять и унесли, чтобы он не попался в руки неприятеля.
   Войска пришли в невообразимое смятение и обратились в бегство; под влиянием какого-то панического ужаса солдаты, не помня себя, расстроили ряды и, заботясь только о своем спасении, не слушая никого, бежали куда попало.
   Не участвовали в бегстве только те храбрецы, которые несли главнокомандующего, прикрывая его своими телами, как щитом.
   Англичане не двинулись со своей позиции.
   Это позволило солдатам, несшим генерала, донести его до отеля в Квебеке.
   Все собравшиеся горько оплакивали кончину великого полководца, отличавшегося беспримерной добротой, простотой и преданностью долгу.
   Хирург осмотрел раны генерала и объявил, что не понимает, как еще можно было жить при таких ужасных ранах.
   — Я с радостью умираю, — сказал генерал, обращаясь к своему двоюродному брату, полковнику Меренвилю, который, также сильно раненый, забыл о своих страданиях и оплакивал непоправимую потерю, понесенную Францией. — По крайней мере, — прибавил главнокомандующий, — я не увижу англичан в Квебеке.
   Ночь прошла довольно спокойно. Шарль Лебо прибыл вместе с отрядом Буганвиля; он имел длинный и интересный разговор с главнокомандующим.
   На другой день, на рассвете, генерал скончался, по-видимому, без особых страданий.
   Лицо его приняло спокойное и улыбающееся выражение.
   Солдаты опустили его тело в яму, пробуравленную бомбой; могила эта, достойная войны, казалось нарочно вырытой по размерам трупа генерала.
   Но почему англичане оставались за своими окопами и не спешили воспользоваться победой?
   Произошел странный факт, факт почти единственный
   в истории, оба главнокомандующие — французский и английский — были убиты во время атаки.
   В ту минуту, когда генерал Монкальм упал смертельно раненый, один из лесных охотников, сопровождавших генерала, не кто иной, как Мрачный Взгляд, решился отомстить за его смерть.
   Генерал Вольф с высоты рентраншементов отдавал приказания солдатам; Мрачный Взгляд увидел его, зло улыбнулся, схватился за карабин, раздался выстрел: английский главнокомандующий упал, пораженный насмерть.
   Сбежавшиеся офицеры и солдаты бросились к нему, подняли и поспешно отнесли его в палатку.
   Он уже потерял сознание.
   Обморок продолжался долго; наконец генерал раскрыл глаза.
   — Как наши дела? — спросил он слабым голосом.
   — Генерал, — отвечал генерал Амгерст, который не отходил от умирающего, — мы победили, французы бежали.
   — Ну, я умираю счастливым, — сказал он с чудной улыбкой, повернулся на правый бок и закрыл глаза.
   Он умер.
   Смерть генерала Вольфа была для англичан таким же несчастьем, как для французов смерть генерала Монкальма.
   Шарлю Лебо и Мрачному Взгляду нечего было больше делать в Квебеке; смерть Монкальма возвращала им свободу действий; они решились как можно скорее покинуть город.
   В доме Меренвиля сильно были огорчены смертью Монкальма, которого все обожали. Когда Шарль Лебо приказал о себе доложить, его немедленно приняли.
   Граф Меренвиль полулежал в качалке, окруженный членами своего семейства; разговор шел о недавно понесенной потере; говорили о том, кем заменить покойного.
   Раны графа де Меренвиля, за исключением одной, были не опасны; самая серьезная из них уже начинала заживать; выздоровление составляло только вопрос времени и требовало известной доли терпения.
   Марта вышла поздороваться с охотником; Шарль ей сказал несколько слов, доставивших, по-видимому, большое удовольствие молодой девушке.
   — Скоро увидимся, не правда ли, г-н Шарль? — спросила она.
   — Да, м-ль Марта, вам об этом говорил ваш опекун?
   — Да, но он мне ровно ничего не объяснил, — возразила она с прелестной улыбкой.
   — А! — сказал он, чтобы что-нибудь ответить.
   — Не будете ли вы словоохотливее, г-н Шарль, — нарочно настаивала Марта.
   — Увы! Я бы очень желал, м-ль Марта, удовлетворить ваше любопытство, к несчастью, это невозможно.
   — Невозможно? Почему же?
   — По очень простой причине, м-ль Марта.
   — Позвольте ее узнать.
   — Я сам ничего не знаю.
   Марта сделала самую лукавую мину.
   — Вы смеетесь надо мной, г-н Шарль?
   — О! М-ль Марта, как вы можете предполагать?..
   — Я не предполагаю, я уверена в том, что говорю.
   — Вы жестоки, м-ль Марта, вы злоупотребляете выгодами вашего положения.
   — Не разыгрывайте невинность; извольте мне отвечать.
   — На что, м-ль Марта?
   — На вопросы, которые я вам буду предлагать.
   — Предлагайте.
   — Не обращайте внимания на то, что она говорит, — сказал, смеясь, граф Меренвиль, — остерегайтесь ее, она вас околдует.
   — О! — вскричала Марта. — Такое оскорбление требует примерной кары.
   — Вы слишком любопытны, Марта, — продолжал тем же тоном граф, — молодая девушка должна быть сдержаннее.
   — Если вы будете меня бранить, я расплачусь, и вы будете виноваты.
   — Когда мы вас должны ждать, граф? — спросил Сурикэ.
   — Дня через четыре, через пять, т.е. в конце этой недели.
   — Опять секреты, — вскричала молодая девушка, нетерпеливо топнув ногой.
   — Нет, м-ль Марта, я в отчаянии от того, как складываются обстоятельства; дело, которое нас занимает, совсем не то, что вы думаете; мне необходимо ваше присутствие; я на него надеялся, думал в нем почерпнуть хоть немного мужества, а вас не будет.
   — Что вы говорите, г-н Шарль? Могу ли я не быть там, где я вам нужна; вы этого не должны думать, — с волнением проговорила она.
   — Вы правы, я этого и не думаю, но ваше любопытство приводит меня в отчаяние.
   — Хорошо, г-н Лебо, — вскричала молодая девушка, вдруг переменив шутливый тон на серьезный, — я не буду стараться узнать вашу интересную тайну, поеду куда хотите, не говоря ни слова, не позволяя себе ни малейшего возражения.
   — Это уже слишком, м-ль Марта, вы идете из одной крайности в другую.
   — Я хочу, чтобы вы меня простили.
   — Что я буду вам прощать? Вы знаете, вы для меня все; я вас люблю больше всего на свете.
   — Правда? — вскричала она, вся сияющая.
   — Вы сомневаетесь?
   — Нет, — сказала она с прелестной улыбкой, — я скорее буду сомневаться в себе самой.
   — Слава Богу! Теперь я вас узнаю, м-ль Марта.
   — Вы слишком снисходительны к этому лукавому бесенку, — смеясь, сказал граф де Меренвиль.
   — У, злой опекун, — вскричала она, смеясь и целуя его.
   — Вот она всегда так делает, — жаловался граф, — как тут устоять?
   — Я уж не пробую сопротивляться, м-ль Марта, — тем же тоном отвечал юноша.
   — Однако поздно, уходите.
   — Это верно; гоните меня, а то я буду сидеть.
   Обменявшись еще несколькими словами, охотник простился, Марта проводила его до двери и при расставании, после любовного «до свидания», подставила ему лоб, который он почтительно поцеловал.

ГЛАВА XV. В которой каждый получает вознаграждение по заслугам

   Прошло три недели после несчастного сражения при Квебеке, война возобновилась и велась со стороны французов с мрачной решимостью, со стороны англичан — с озлобленностью; они негодовали на то, что называли упорством французов.
   Но уже несколько дней зимние холода принудили воюющие стороны остановить важные операции и занять зимние квартиры.
   Несколько всадников эскортировали повозку, запряженную двумя мулами: один спереди, другой сзади.
   Человек двадцать милиционеров служили конвоем путешественникам.
   Несмотря на прекращение военных операций, а может быть, именно но этой причине, толпы бродяг, не принадлежащих ни к какой национальности, ни к какой партии, разбойничали по дорогам, нападая на одиноких путешественников.
   Но этому каравану нечего было бояться, их было слишком много, чтобы разбойники отважились на нападение.
   Был сильнейший мороз, о котором мы, французы, не имеем понятия, но который составляет особенность Канады, мороз, прохватывающий холодом до мозга костей.
   Путешественники, видимо, спешили к месту своего назначения; к сожалению, дорога была отвратительная, а местами даже непроходимая.
   Тем не менее незадолго до захода солнца путешественники увидели лачужки, составляющие индейское селение; еще прежде, чем его увидеть, их обоняние известило их о близости жилищ краснокожих, вследствие обычая последних оставлять разлагаться на свежем воздухе трупы некоторых любимых вождей; тела в этом случае кладутся на особые, нарочно устраиваемые подмостки.
   — Кажется, мы не ошиблись дорогой, — сказал один из всадников, по-видимому, предводительствующий караваном.
   — Как, вы в этом не уверены, любезный граф? — сказал всадник, ехавший по левую сторону.
   — Извините, я дурно выразился, — продолжал граф, — я отлично знаком с этой местностью и бывал здесь, может быть, сотню раз, но всегда летом; вот почему теперь я с трудом узнаю эти места.
   — Постарайтесь, однако, не заблудиться; это для нас крайне важно, граф, — возразил другой всадник, привскочив на седле, — видите, нам угрожает метель: если она нас застигнет, мы погибли.
   — Может быть, — сказал граф со смехом, — но успокойтесь, ничего подобного с нами не случится.
   — На этот раз вы уверены, любезный граф.
   — Стоит взглянуть вперед, чтобы убедиться в справедливости моих слов, — весело возразил граф.
   — Взглянуть куда, говорите вы?
   — Разве вы не видите, вон толпа индейцев с Сурикэ во главе; они едут нам навстречу; смотрите сюда, — сказал он, указывая рукой в сторону, противоположную той, куда продолжал смотреть его товарищ.
   Действительно, довольно значительное число индейцев приближалось к путешественникам, которым готовилась почетная встреча.
   Подъехав на довольно близкое расстояние, они огласили воздух криками радости и исполнили род музыкальной фантазии.
   — Хорошо ли вы доехали, граф?
   — Превосходно; кажется, мой нарочный приехал вовремя.
   — Да, граф, вчера, до восхода солнца.
   — Это доказывает, что он ничем не развлекался по дороге.
   — Слишком холодно.
   — Это правда.
   — Есть новости?
   — Много.
   — Какие?
   — Вы не знаете?
   — Откуда же я узнаю?
   — Вам ничего не говорили в Квебеке?
   — Вы знаете, что я уже давно в холодных отношениях с господами интендантами.
   — Я говорю не о них, граф, имеете ли вы понятие о Жаке Дусе, ювелире?
   — Я с ним познакомился в Карильоне, откуда он уехал по делам в Квебек, с тех пор я его больше не видал.
   — В таком случае, я ошибся.
   — Жак Дусе здесь?
   — Разве он вам сказал?
   — Ничего, граф, я его об этом не расспрашивал.
   — Ну, так что ж?
   — Я думал, вы знаете…
   — Что? Объясните, мой друг.
   В это время они подъехали к селению.
   — Посмотрите направо, — сказал Сурикэ. Граф посмотрел.
   — Ваш отец, — вскричал он с величайшим удивлением, — здесь! Это странно!
   — Не правда ли? Со времени ужасного несчастья, постигшего его сестру, он жил только для мщения, теперь он не выдержал, подал в отставку и отправился в Канаду. Он приехал через Новый Орлеан, имел уже несколько свиданий со своей сестрой, представил меня ей; с его приездом бедная женщина ужасно упала духом, не знаю, что между ними произошло.
   — Мой друг, ваш отец человек крутой; трудно на него иметь влияние.
   — К несчастью, это совершенно верно; скажите, что делать?
   — Надо действовать осторожно и надеяться на успех.
   — Я совсем потерял надежду. Отец привез с собой одного знакомого, который, несколько лет тому назад, сыграл со мной шутку, довольно дурно его рекомендующую. Фамилия его Лефериль, он отставной капитан, служил когда-то в Пуату; он было по-прежнему повел со мной речь, желая узнать, такой ли я простак и так ли наивен, как прежде, но я его сразу вывел из этого заблуждения, и он расстался со мной страшно взбешенный.
   — Хорошо сделали.
   — Но человек этот предан отцу телом и душой.
   — Что из этого? Вы теперь не мальчик, имеете свои интересы и убеждения, которые нельзя не принимать в расчет.
   — Вы совершенно правы; я не позволю обращаться с собой, как с ребенком.
   Путешественники остановились перед большим «калли», построенным под наблюдением Сурикэ; он состоял из двенадцати комнат, хорошо расположенных, непроходных, все комнаты были отдельные, меблированные со вкусом и, главное, хорошо вытоплены; будущие обитатели этого калли легко могли себе представить, что они в Квебеке; дело в том, что в числе прибывших была Марта, и молодой человек желал, чтобы после такого ужасного путешествия она имела весь необходимый комфорт.
   Молодую девушку проводили прямо в ее комнату, где ее ожидала Свет Лесов.
   — Вы уже знакомы, — с волнением сказал Марте молодой человек. — Это сестра моего отца и, следовательно, моя тетка; она очень несчастная женщина; поговорите с ней, м-ль Марта, вы, наверное, ее полюбите за ее доброту, а ваше расположение будет для нее большим счастьем.
   — Мы уже знакомы, — отвечала молодая девушка. — Я полюбила вас с первого взгляда, — прибавила она, обращаясь к несколько сконфуженной женщине и, подойдя к ней, крепко ее поцеловала.
   — Вы ангел, — сказал Шарль, целуя руку Марты.
   — Да, — отвечала она, смеясь, — сегодня я ангел, а в ваше последнее посещение я была бесенок.
   — Это говорил ваш опекун, я ему не верил, — со смехом отвечал Шарль.
   Затем он раскланялся и ушел.
   Тареа отлично справлялся со своей ролью гостеприимного хозяина относительно бледнолицых; он выказывал врожденную деликатность, удивлявшую приезжих.
   Кавалер Леви, новый главнокомандующий, пожелал непременно сопровождать графа Меренвиля.
   — Это посещение индейского племени будет нам полезно, — сказал он.
   Генерал и граф имели каждый отдельную комнату; хижина, служившая им помещением, вся из дерева, представляла в своем роде чудо искусства; при каждой комнате была отдельная ванная; все было устроено с величайшим вкусом и роскошью, недоступною в пустыне; в этом-то и заключалось чудо; строители, по-видимому, облекли в действительность волшебные грезы тысячи и одной ночи.
   К хижине примыкала зала совета, построенная на пятьсот человек с лишком.
   Был уже довольно поздний вечер; генерал принимал главных индейских вождей, которых ему представлял Тареа.
   Он обошелся с ними ласково, много расспрашивал, и вожди ушли, очарованные его обращением; генерал предложил им присутствовать на суде, чтобы ознакомиться с правосудием белых.
   В то же самое время, в той же хижине происходила другая сцена: возобновление знакомства между сыном и отцом после долгой разлуки.
   По-видимому, свидание это было таким, каким ему следовало быть, но на самом деле оно имело крайне холодный характер.
   Капитан Лебо не узнавал сына; ему казалось, что сын его сильно вырос физически и еще более нравственно; он предчувствовал, что найдет в Шарле скорее противника, нежели союзника, когда граф де Витре сядет на скамью подсудимых.
   Напрасно старался капитан расспрашивать сына насчет его намерений; он потерпел такое же поражение, какое уже испытал от Мрачного Взгляда, которого несколько раз принимался допрашивать, т.е. ровно ничего не узнал.
   — Понимаете ли, — сказал капитан, оставшись наедине с обычным поверенным всех своих тайн, — понимаете, я ничего не могу добиться ни от сестры, ни от графа де Вилена; они не высказываются, но я чувствую, что они враждебно отнесутся к моим планам.
   — Может быть, вы ошибаетесь, мой друг; они поразмыслят и согласятся с вами; ведь, в сущности, чего вы от них ожидаете? Чтобы они помогли привести в исполнение ваш план мщения?
   — Больше ничего.
   — Все устроится, увидите.
   — Я этого очень желаю, но больше всего меня озабочивает мой сын; он сделался хладнокровен, методичен, неузнаваем; прежде, когда с ним говорили о делах, глаза его начинали беспокойно бегать и моргать, и это выводило из терпения всех, кто имел с ним дело, теперь глаза его приняли выражение твердости, проницательности, они полны огня; словом, Шарль смотрится человеком, который знает себе цену и всегда сумеет настоять на своем, вы согласны со мной?
   — Друг мой, я хотел возобновить с ним знакомство, но сразу увидал, что теперь он сильнее меня, и, черт меня побери, если я когда-нибудь опять с ним заговорю.
   — Ага! Он вас отделал?
   — Да.
   — Хорошо, но со мной не может быть ничего подобного, он мой сын, и я сумею…
   — Позвольте мне сделать вам небольшое возражение.
   — Говорите, мой друг, я знаю, что вы дадите мне хороший совет.
   — Припомните, что вам говорили о вашем сыне в Квебеке; припомните, как его осыпали похвалами, даже враги отдают ему справедливость и уважают его; он оказал громадные услуги колонии, был очень близок к покойному Монкальму, который, говорят, смотрел на все его глазами; он любим и опирается на покровительство всех, кто пользуется значением в колонии; даже дикари его друзья и исполняют все его желания, теперь ваш сын — человек в полном смысле слова, не ссорьтесь с ним, поверьте мне; к тому же он больше всех способствовал вашему мщению, он захватил графа де Витре среди английской армии. Вы нападаете на него, тогда как обязаны ему благодарностью; к тому же вы жестоко с ним поступили, пожертвовав им в интересах вашей ненависти. Повторяю, если вы вступите с ним в борьбу, это будет столкновение глиняного горшка с железным котлом, которое не принесет вам чести; он одним словом заставит вас замолчать.
   — В том, что вы говорите, много правды, но…
   — Извините, — прервал его Лефериль, — еще одно слово, если позволите.
   — Говорите, друг мой.
   — Заметьте, г-н Лебо, что ваша сестра, г-жа де Вилен, и ваш сын пришли к одинаковому мнению без всякого предварительного соглашения и что я также разделяю их взгляд. Как бы месть ни была законна, она теряет все свои преимущества, когда является подражанием позорным деяниям врага, на которого она направлена, Моисеев закон не признается ни одним цивилизованным народом.
   — Может быть, вы и правы, но мое решение непоколебимо, я не хочу. Как!.. После того как я похитил эту женщину и отвез ее в Новый Орлеан, я попросту отпущу ее и скажу: я ошибся, уезжайте, до приятного свидания; полноте, это было бы пошло.
   — Будущее покажет, кто из нас прав.
   — Будь, что будет: клянусь вам, я не отступлю ни на одну пядь.
   — И дурно сделаете; вы раскаетесь, но слишком поздно. Впрочем, как хотите; я вас предупредил, исполнил свой долг, теперь мое дело сторона, я умываю руки.