Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - И не стыдно - старый человек, а туда же, путается в такие дела! Мало, что ли, народу поубивали в мировую войну! Лезет старый хрыч в тайные заговоры, когда ему впору подумать о том, как бы самому спокойно помереть!..
   Лесничий идет дальше, и лицо его становится все более озабоченным, даже злобным. Он яростно что-то бормочет в белоснежную бороду. Должен же он давать исход своей досаде, потому и привык разговаривать сам с собой. У него нет никого, с кем он мог бы отвести душу, у жены на все только изречения из Библии. Вот и перемалывает он почти беззубыми челюстями бессильную злобу, и от того, что эта злоба так бессильна, она горька вдвойне.
   Старик выходит на деревенскую площадь, вокруг которой расположены: усадьба старосты, лавка, постоялый двор, школа и пасторский дом. Тут ему, собственно, делать нечего: лавочник и трактирщик чересчур осторожны, не захотят они пускаться на такие дела, которые могут испортить им отношения хоть с одним клиентом. Регент хора Фридеман стар, пастор Лених всегда представляется, будто немножко не от мира сего, даром что отлично умеет считать, а староста Гаазе, наверное, знает все сам, иначе собрание не назначили бы именно у него.
   Тем не менее лесничий Книбуш в нерешительности останавливается посреди площади и не идет дальше, а поглядывает на Старостин двор. Неплохо бы тут же на месте взять старосту за бока и поговорить с ним о процентах по закладной. Но не успел Книбуш прийти к решению, как в трактире распахнулось настежь окно. Безобразная физиономия Мейера-губана, изрядно раскрасневшаяся, высовывается наружу, сверкая стеклами очков.
   - Эй, Книбуш, старый болван, - кричит Мейер, - заходи сюда, чокнемся с тобой на прощанье по случаю моего отъезда из Нейлоэ!
   Сказать по правде, лесничему не до выпивки, к тому же он знает, что Мейер-губан, когда выпьет, становится коварен, как старый бык, но тут пахнет новостями, а новости это как раз то, перед чем лесничему трудно устоять. Ему нужно все знать, чтобы со всем сообразоваться. Итак, он зашел в трактир, а собака со всей собачьей покорностью судьбе заползла под стол и приготовилась смирно пролежать, не издавая ни звука, сколько бы ни пришлось - полчаса или четыре. Лесничий постучал по столу и предупредил:
   - Но денег у меня при себе нет!
   - У меня тоже нет! - ухмыльнулся Мейер-губан, который уже порядком заложил. - Потому-то я тебя и приглашаю, Книбуш. И с большим удовольствием! Здешние все сейчас в поле, так что я сам достал себе из буфета бутылку коньяку, а пива я тоже могу тебе нацедить, если ты его предпочитаешь.
   Лесничему страшно, как бы чего не вышло из такого самочинного самообслуживания.
   - Нет, спасибо, Мейер, я лучше пить не буду, - говорит он смущенно.
   Лицо у Мейера стало еще краснее.
   - Ах, ты думаешь, я ворую? Ах, ты полагаешь, я не заплачу за то, что взял? Этого, Книбуш, я не потерплю! А ну, скажи, где я что украл... А не то!..
   "Не то" остается неразъясненным, потому что лесничий поспешил заверить, что все в порядке и он, пожалуй, не откажется от рюмки коньяку.
   - Один коньяк не пройдет! - прокричал Мейер и, невзирая на мягкий отпор лесничего, налил ему по всем правилам искусства стакан пива и принес ящик с сигарами. Себе он прихватил пачку сигарет.
   - Чокнемся, Книбуш! За то, чтоб нашим детям жить два века!
   В ответ на этот тост лесничий сдвинул косматые брови, вспомнив поневоле двух своих убитых на войне сыновей. Но с таким человеком, как Мейер-губан, нет смысла спорить, а потому он предпочел спросить:
   - Что же такое случилось сегодня с полудня, что ты ни с того ни с сего собрался в отъезд?
   Управляющий сразу помрачнел.
   - Случилась гроза, - цедит он сквозь зубы. - Подлая берлинская гроза, черт бы ее побрал! Никогда у нас не бывало грозы при западном ветре. А сегодня нате, извольте!
   - Да, через десять минут польет, - соглашается Книбуш и смотрит в потемневшее окно. - Ты свозить не приказывал?.. Вся деревня свозит!
   - Вижу не хуже тебя, лошак! - обозлился Мейер. И в самом деле, трудно было не видеть: как раз в эту минуту через площадь опять проехал высоко навитой воз и скрылся во дворе у Гаазе.
   - Ну, не обязательно, чтоб ротмистр тебя по такому случаю прогнал со двора, - утешает Книбуш. - Впрочем, я на твоем месте давно бы распорядился свозить.
   - Ты на моем месте давно бы от великого ума подавился собственным дерьмом! - заорал в бешенстве Мейер. Он опрокидывает стакан, затем другой и говорит спокойней: - Задним числом и дурак куда как умен. Что ж ты мне нынче днем не сказал, что ты давно бы распорядился свозить?.. Ага!.. - Он надменно улыбается, зевает и снова берется за стакан. Теперь он смотрит на лесничего, таинственно подмигивая прищуренным глазом, и говорит многозначительно: - Впрочем, ротмистр прогонит меня не только из-за этого.
   - Да? - спрашивает лесничий. - Ты, кстати, не видел, староста у себя?
   - У себя, - говорит Мейер-губан. - Пришел недавно вместе с лейтенантом.
   Книбуша это не устраивает. Если лейтенант тоже там, нет смысла идти к старосте и заводить с ним разговор о закладной. А нужно бы. Через пять дней выходит срок уплаты полугодовых процентов, нельзя же допустить, чтобы ему всучили бумажку в двести марок!
   - Ты что, оглох на оба уха, лесничий? - кричит Мейер. - Я у тебя спрашиваю, сколько лет Вайо?
   - Нашей барышне?.. Ей в мае исполнилось пятнадцать.
   - Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! - качает головою Мейер. - Ротмистр меня определенно прогонит.
   - Почему же? - не понимает Книбуш, но неусыпное любопытство наушника и шпиона уже подстегивает его. - Ты что хочешь сказать?
   - Ах, оставь! - Мейер делает великолепный отстраняющий жест. - Придет срок, узнаешь. - Он пьет и смотрит на лесничего сквозь прищуренные веки, бесстыдно при этом хихикая. - Великолепная у девчонки грудь, должен я тебе сказать, Книбуш, старый греховодник!
   - У какой девчонки?.. - оторопел лесничий. Он не хочет верить.
   - У маленькой плутовки, у Вайо! - говорит пренебрежительно Мейер-губан. - Вкусная штучка, доложу я тебе. Как она со мною поздоровалась только что, лежа на своем шезлонге. Там на крыше над кухней, доложу я тебе, в одном купальном костюме. А потом расстегнула вот так застежки на плечах, а потом - нет, не будем об этом говорить, рыцарь всегда остается рыцарем!
   - Врешь ты, Мейер! - возмутился лесничий Книбуш. - Мелешь вздор и только! Нализался!
   - О, конечно, я вру, - говорит Мейер-губан с наигранным равнодушием. Я, конечно, пьян. Но если кто спросит тебя, Книбуш, ты можешь заверить, сославшись на меня, что у Вайо вот здесь (он показывает на грудь, около подмышки) маленькая коричневая родинка - превкусное местечко для поцелуя, Книбуш, скажу я тебе на ушко...
   Мейер смотрит с ожиданием на лесничего.
   Тот раздумывает вслух:
   - Что ты видел ее в купальном костюме, Мейер, я поверю. Она частенько лежит так на крыше кухоньки, и старая барыня куда как злится, говорила мне кухарка Армгард. Но чтоб барышня с тобой что-нибудь там... нет, Мейер, в этом ты меня не уверишь, это ты рассказывай кому-нибудь поглупее, чем лесничий Книбуш!
   Лесничий осклабился с чувством собственного превосходства. Он отставил недопитый стакан и встал:
   - Пошли, Цезарь!
   - Не веришь? - закричал Мейер-губан и тоже вскочил. - Ты не представляешь себе, Книбуш, как женщины сходят по мне с ума. Я каждую могу иметь, каждую! И душку Вайо...
   - Не-ет, не-ет, Мейер, - презрительно осклабился Книбуш, и этим заявлением он навеки превращает Мейера в своего смертельного врага. Какая-нибудь коровница или птичница, может, и польстится на тебя, но наша барышня - не-ет, Мейер, ты просто нализался...
   - Доказать тебе?! - положительно закричал Мейер. От спирта, от ярости, от унижения он совершенно потерял рассудок. - Вот, смотри - черным по белому! Читать умеешь, раззява? Вот! Это письмо написала мне твоя уважаемая барышня! - Он вытаскивает из кармана письмо, вскрывает его. Читать умеешь?.. "Твоя Виолета". "Твоя" подчеркнуто, видишь ты, разиня пучеглазая? Вот изволь, читай: "Мой любимый! Мой самый любимый!! Единственный!!!" - Видишь восклицательные знаки? А тут... Нет, всего тебе читать не нужно... Вот тут еще: "Я так, я та-ак тебя люблю!" - Он повторяет: - "Та-ак люблю!" Ну что, любовь это или нет? Что ты теперь скажешь?
   Он торжествует. Толстые губы его дрожат, глаза сверкают. Лицо раскраснелось.
   Но слова его оказали совсем иное действие, чем он рассчитывал. Лесничий Книбуш отошел, стал в дверях трактира.
   - Нет, Мейер, - говорит он. - Этого ты не должен был делать показывать мне письмо и все мне выкладывать. Экая ты свинья, Мейер! Не-ет, ничего я не видел, ничего не знаю, за такое можно поплатиться головой. Не-ет, Мейер, - говорит Книбуш и с неприкрытой враждой смотрит на него своими старыми, поблекшими глазами. - Я на твоем месте сейчас же уложил бы чемодан и укатил бы отсюда без предупреждения как можно дальше. Потому что, если ротмистр узнает...
   - Да что ты в самом деле панику разводишь, заяц трусливый! - проворчал Мейер, но все же сунул письмо обратно в карман. - Ротмистр ничего не узнает. Если ты будешь держать язык за зубами...
   - Уж я-то зря язык не распускаю, - говорит лесничий и на этот раз действительно не собирается сплетничать. - Тут и обжечься недолго, а мне оно ни к чему. А вот ты, ты не удержишься и разболтаешь... Нет, Мейер, раз в жизни поступи разумно, уезжай. Да поскорее... Смотри ты, ведь и впрямь начинается...
   Оба они и думать забыли о погоде. Небо делалось все черней и черней. На мгновение в трактире стало светло как днем, потом раздался оглушительный треск, а теперь, шурша и грохоча, хлынуло из тысячи небесных водокачек.
   - Куда ты побежишь в такую непогоду! - вырвалось у Мейера.
   - Ничего! - бросил поспешно лесничий. - Я мигом перебегу через площадь к старосте. Нельзя мне тут с тобою... - И побежал.
   Мейер-губан видит, как он исчезает за густой завесой дождя. В трактире пахнет спиртом, прокисшим пивом, навозом. Мейер медленно одно за другим раскрывает окна. Он проходит мимо стола, за которым только что сидел с лесничим. Тянется невольно к бутылке.
   Но когда он поднес ее ко рту, его кинуло в дрожь от спиртного запаха, он с плеча швырнул бутылку, и она, опорожняясь, забулькала на середине площади. Потом он вернулся к столу и раскурил сигарету. Затем сунул руку в карман, вытащил письмо. Надорванный конверт вконец испорчен, а письмо медленными, осторожными движениями полупьяного человека он кладет его на стол, - а письмо сильно измято. Он пробует разгладить складки ладонью и думает устало: "Что мне делать... Что же мне делать?" Что же мне делать?"
   Он замечает, как под разглаживающей ладонью понемногу становится мокро. Смотрит: он положил письмо в лужу коньяка, все смазалось.
   "Что же я делаю?" - думает он снова.
   Он сует размокшую бумагу обратно в карман. Потом берет свою трость и тоже выходит под проливной дождь. Скорее в постель - выспаться и протрезвиться.
   6. У СТАРОСТЫ ГААЗЕ
   Старый лесничий Книбуш бежал со всех ног сквозь хлещущий все сильнее дождь, через площадь, ко двору старосты Гаазе. Как ни обидно старому человеку вымокнуть до нитки, все ж это в десять раз лучше, чем сидеть с мерзавцем Мейером, с Губаном, и слушать его гнусное бахвальство!..
   Под навесом Старостина сарая Книбуш остановился: в таком виде он не может войти к старосте в дом. Отдуваясь, он старательно отер лицо и попробовал отжать воду из намокшей, точно тряпка, бороды. Но он производил это машинально, а сам все думал, думал, в точности так же, как по ту сторону площади, в трактире, Мейергубан: "Что мне делать? Что же мне делать?"
   Его удручает мысль, что нет у него никого, перед кем он мог бы вытряхнуть все, что на душе. Рассказать бы хоть кому-нибудь, хоть одному человеку эту сумасшедшую историю, насколько стало бы легче! От того, что он услышал, уже и теперь нестерпимо свербило и жгло. Точно ранка на пальце, которой все время на что-нибудь натыкаешься; точно зудящая экзема, которую непременно нужно расчесывать - хоть до крови, а чеши.
   Из горького многолетнего опыта лесничий Книбуш знал, как опасна была для него эта все усиливающаяся разговорчивость сплетника и болтуна. Он не раз попадал через нее в прескверные истории, в неприятнейшие передряги. Кое-как защищенный от ливня, он жмется к дощатой стене Старостина сарая, и непрестанно отирает лицо и бороду, и старается пересилить свою старческую болтливость, лишив ее пищи. О чем тут рассказывать? Это все только пьяные выдумки помешанного на бабах коротышки Мейера!
   Но когда наконец он сладил с собой, когда уже собрался, совсем успокоившись и безо всякого опасного груза на душе, войти в горницу к старосте Гаазе, в это самое мгновение в небе сверкнула молния: в трактире у стола стоит управляющий Мейер, выдергивает из кармана письмо, надрывает... да, надрывает конверт, читает...
   Лесничий Книбуш громко и протяжно свистнул, хоть ему и сдавило глотку. Продрогшая от сырости и холода собака у его ноги вздрогнула и стоит, подняв переднюю лапу, словно почуяла дичь. Но лесничий Книбуш опередил свою собаку - он уже выгнал свинью, черную шкуру, проклятого кабана из его болота, уложил ее меткой пулей в родничок: ясно, Мейер-губан наврал!
   - Иначе и быть не может, - простонал с облегчением лесничий Книбуш. Губан и наша барышня! Этого я не могу переварить. Да и незачем! Глупый хвастун и враль, думает, я не разберусь! У меня на глазах вскрывает письмо, а уже заранее знает, что в письме написано! Говорит, что только что был вдвоем с фройляйн Виолетой, а у самого в кармане письмо от нее! Ясное дело, она дала ему письмо, только чтобы он отнес кому надо, а он, подлец, распечатал его потихоньку.
   О, нужно это дело сегодня же спокойно и с толком обдумать. Будет удивительно, если я не докопаюсь до сути, а еще удивительнее будет, если я не совью для тебя из этого всего добрую веревку, мой любезный Мейер! Ты не посмеешь больше называть меня трусливым зайцем и пучеглазым разиней - мы еще посмотрим, у кого из нас со страху полезут глаза на лоб!
   Книбуш поворачивается и становится лицом к трактиру. Но Мейера уже не видно - завеса дождя стала слишком плотной.
   "Так оно и лучше, - думает Книбуш. - Только не спешить! Надо основательно все обдумать, потому что, ясно, я должен так повернуть, чтобы мне через это дело войти в милость к нашей барышне. Она мне когда-нибудь очень пригодится".
   Книбуш пронзительным свистом дает сигнал: "Вперед, вперед, в атаку!" и шагает прямо к старосте в дом. Он и не подумал оставить легавую, как обычно, на кухне, где пол кирпичный, он позволяет ей наследить мокрыми лапами по навощенному полу горницы. Так он уверен в победе.
   Но в горнице его сразу пришибло, потому что там сидит не только длинный Гаазе: на середине продавленного дивана расположился господин лейтенант! Его старая военная фуражка лежит поверх вязаной салфеточки на высоком изголовье кушетки, а сам он сидит, оборванный, обносившийся, но как всегда подтянутый. Прихлебывая из кружки жидкий кофе, он ест яичницу-глазунью с салом и по-простецки макает нарезанный кубиками хлеб в плавающий жир. Только время - шесть часов пополудни - как будто не совсем подходящее для яичницы.
   - Приказ выполнен! - объявил лесничий и стал навытяжку, как становится он перед каждым, за кем ему чудится тайное право повелевать.
   - Вольно! - отдает команду лейтенант. И тут же совсем дружески, подняв на оловянной вилке жирный лоскут яичницы: - Ну, лесничий Книбуш, нас еще пока что носят ноги? Все подготовлено, люди оповещены? Всех застал?
   - Вот то-то и оно! - говорит лесничий, вдруг опять приуныв, и рассказывает, что ему пришлось претерпеть, оповещая жителей деревни, и что услышал он от фрау Пиплов и что от фрау Пеплов.
   - Старый баран! - говорит лейтенант. И спокойно продолжает есть. Значит, придется тебе, когда люди вернутся с поля, начать всю канитель сначала, понял? Рассказывать о таком деле бабам!.. Я всегда говорю: самые старые - самые глупые!
   И он опять спокойно принялся за еду.
   Лесничий только сказал молодцевато:
   - Слушаюсь, господин лейтенант! - и даже виду не подал, что его разбирает злоба. Эх, спросил бы он этого прощелыгу, по какому праву он им помыкает и почему он здесь командует", - но не стоит, лучше смолчать.
   Зато Книбуш оборачивается к старосте, который, развалившись в своем вольтеровском кресле, длинный, нескладный, как почти всегда молчаливый, слушает разговор и мотает на ус.
   - Ага, староста, - далеко не дружественно заводит лесничий, - раз уж я здесь, давай спрошу заодно, как у нас с тобой насчет процентов? Через пять дней выходит срок платить, и я хочу знать наперед, как ты думаешь рассчитываться.
   - Ты что ж, не знаешь? - спрашивает староста и осторожно посматривает на лейтенанта. Но тот спокойно продолжает есть и ни о чем не думает, кроме как о своей глазунье и о кубиках хлеба, которыми он обтирает тарелку. - В закладной все как есть прописано.
   - Но как же так можно, староста, - чуть не умоляет лесничий, - неужели мы с тобою поссоримся, два старика?
   - А с чего нам ссориться, Книбуш? - удивился староста. - Ты получишь что значится в закладной, а я, к слову сказать, не так стар, как ты.
   - Десять тысяч марок, - говорит дрожащим голосом лесничий, - когда я дал их тебе под твою усадьбу, были хорошие деньги старого мирного времени. Я двадцать с лишним лет во всем себя урезывал, пока сколотил их. А прошлый раз, как вышел срок процентам, ты мне дал никчемную бумажку - она там лежит у меня дома в комоде. Я на нее даже марки почтовой, даже гвоздика не мог купить...
   Книбуш не сдержался, и на этот раз не только дряхлый возраст, но и подлинное горе заставляет его прослезиться. Так он глядит на старосту Гаазе, который медленно потирает руки, зажатые между колен, но только Книбуш собрался ответить, как повелительный голос с дивана окликнул:
   - Лесничий!
   Лесничий оборачивается, сразу вырванный из своего горя и сетований.
   - Слушаюсь, господин лейтенант!
   - Дай-ка мне огня, лесничий!
   Господин лейтенант кончил есть. Он вытер последние следы жира с тарелки, выпил до гущи кофе - теперь он лежит, удобно растянувшись, положив грязные сапоги на Старостин диван, закрыв глаза, но с сигаретой во рту, и требует огня.
   Лесничий подносит ему спичку.
   Сделав первую затяжку, лейтенант поднимает веки и смотрит прямо в глаза лесничего, близкие, полные слез.
   - Но! Это еще что? - говорит лейтенант. - Вы ревете, Книбуш?
   - Это от дыма, господин лейтенант, - смутился Книбуш.
   - То-то же, - сказал лейтенант, опять закрыл глаза и повернулся на бок.
   - Не знаю, собственно, почему я вечно должен слушать твое нытье, Книбуш, - сказал староста, когда лесничий снова подошел к нему. - По закладной тебе следует получать двести марок. А я в прошлый раз дал тебе билет уже в тысячу марок, и так как у тебя не оказалось сдачи, я его тебе оставил целиком...
   - Я на него даже и гвоздика не мог купить! - повторяет с ожесточением лесничий.
   - И на этот раз у нас с тобой все будет по-хорошему. Я уже отложил для тебя десятитысячную бумажку, и все будет у нас опять по-хорошему: я не потребую сдачи, хотя десять тысяч это все, что я должен по закладной...
   - Как же так, староста! - кричит лесничий. - Это же чистое издевательство! Ты превосходно знаешь, что десять тысяч сейчас гораздо меньше, чем тысяча полгода назад! А я тебе дал хорошими деньгами...
   Горе чуть не разрывает ему сердце...
   - А мне-то что! - кричит теперь со злобой и староста Гаазе. - Я, что ли, сделал твои хорошие деньги плохими? Обратись к уважаемым берлинским господам, а моей вины тут нет! Что написано, то написано...
   - Но ведь надо же по справедливости, староста! - молит лесничий. Нельзя же так, я двадцать лет копил, во всем себе отказывал, а ты мне суешь бумажку на подтирку!
   - Вот как? - говорит ядовито староста. - От тебя ли я это слышу, Книбуш? А помнишь, как было в тот год, в засуху, когда я никак не мог наскрести денег?.. Кто тогда сказал: "Что написано, то написано"? А потом еще, когда откормленная свинья стоила на рынке восемнадцать марок за центнер, и я сказал: "Деньги стали дороги, ты должен немного скинуть, Книбуш!" - кто мне тогда ответил: "Деньги есть деньги, и если ты не уплатишь, староста, я забираю двор". Кто это сказал? Ты, Книбуш, или кто еще?
   - Но то же было совсем другое, староста, - говорит, присмирев, лесничий. - Там разница была невелика, а теперь получается так, что ты мне просто ничего не даешь. Я же не требую, чтобы ты возместил мне полную стоимость, но если бы ты дал мне вместо двухсот марок двадцать центнеров ржи...
   - Двадцать центнеров ржи! - Гаазе громко расхохотался. - Ты, Книбуш, сдается мне, просто спятил! Двадцать центнеров ржи, да это же свыше двадцати миллионов марок...
   - И все-таки это куда меньше, староста, чем то, что ты мне должен, упорствует Книбуш. - В мирное время твой долг составил бы, по крайней мере, тридцать центнеров.
   - Да, в мирное время! - вскипел староста. Он видит, что лесничему зубы не заговоришь, что он и впрямь покушается на его кошелек. - Но теперь у нас вовсе не мирное время, а ин-фля-ци-я, тут каждый сам за себя. И еще я скажу тебе, Книбуш, что мне надоела твоя трепотня. Ты по всей деревне судачишь о наших с тобой делах, а недавно ты сказал пекарю, как же это, мол, так: староста наш ест гусятину, а не может честно уплатить проценты. (Не спорь, Книбуш, ты это сказал, от меня ничто не укроется.) Так вот, завтра я поеду в Мейенбург и пришлю тебе с адвокатом проценты, ровно двести марок, как с меня причитается, да заодно предупреждение о выкупе закладной, и к Новому году ты получишь полностью все деньги, ровно десять тысяч марок, а сколько ты тогда на них сможешь купить, я и не спрошу. Да, именно так я и сделаю, Книбуш, потому что мне осточертело вечное твое нытье о твоих сбережениях. Возьму и сделаю...
   - Не сделаете, староста Гаазе, - раздался резкий голос. - Номер не пройдет.
   Лейтенант опять сидит на диване, прямой, нисколько не сонный, с еще дымящейся сигаретой в углу рта.
   - Тридцатого числа вы дадите лесничему его двадцать центнеров ржи, а сейчас мы составим бумагу, что вы и дальше, пока у нас в обращении хлам вместо денег, обязуетесь выплачивать то же самое...
   - Нет, господин лейтенант, я такого подписывать не стану, - сказал староста решительно. - Таких приказов вы мне давать не можете. Что другое - пожалуйста, но не это. Ежели я пожалуюсь господину майору, то...
   - ...то он даст вам коленкой в зад и выставит вас за дверь. Или поставит как изменника к стенке, что тоже не исключено, староста Гаазе... Эх, божий человек! - оживился лейтенант, вскочил, подошел к старосте и ухватился за пуговицу на его сюртуке. - Вы знаете, какая поставлена цель, и вы, заслуженный человек, спешите попользоваться напоследок за счет свинства берлинской шатии! Постыдились бы, староста!
   Он отвернулся, подошел к столу, взял новую сигарету. Скомандовал:
   - Огня, лесничий!
   Лесничий с бесконечным облегчением, рабски благодарный, кинулся вперед. Подавая лейтенанту зажженную спичку, он нашептывает:
   - Нужно еще будет написать в бумаге, что он не смеет отказываться от закладной. Не то он мне теперь заплатит хламом вместо денег... а ведь это все мои сбережения.
   Ему стало жаль самого себя; от радости, что явился нежданный спаситель, он и вовсе раскис: на глазах у лесничего Книбуша опять проступили слезы.
   Лейтенант посмотрел на него с отвращением.
   - Книбуш, ты старая баба, - отрезал он. - Перестань, или я больше не скажу ни слова. Думаешь, я это ради тебя? Что ты, что другие подлые скряги, вы мне глубоко безразличны! Я ради дела, его не должна коснуться грязь.
   Лесничий, совсем подавленный, отходит в угол к окну - разве не ясно как день, что он, Книбуш, прав? За что же на него накричали?
   Лейтенант обернулся к старосте.
   - Ну как, Гаазе? - спросил он, пуская дым.
   - Господин лейтенант, - взмолился тот. - С чего же я должен оказываться в худшем положении, чем другие? В нашей округе все сейчас до срока выкупают закладные. А Книбуш, право, не такой человек, чтобы стоило с ним церемониться.
   - Речь идет не о Книбуше, - возразил лейтенант, - речь идет о вас, Гаазе. Нельзя наживаться на жульнических махинациях берлинской шатии и в то же время хотеть ее свалить за это самое жульничество. Это ясно как день, это каждый ребенок поймет, это понимаете и вы, Гаазе. И ваше сердце, - он слегка похлопал его по жилету, и староста, пожимаясь, отступил на шаг, - ваше сердце говорит вам, что вы неправы.
   Было видно, что староста Гаазе борется с собой. В долгой многотрудной жизни он научился крепко цепляться за свое; отдавать свое он не учился. Наконец, он медленно заговорил:
   - Я дам подписку, что не стану досрочно выкупать закладную и что каждые полгода обязуюсь выплачивать ему стоимость десяти центнеров ржи... Больше двор не приносит, господин лейтенант, времена тугие...
   - Тьфу, староста! - сказал тихо лейтенант и очень серьезно посмотрел на старика. - Большим свинством вы не хотите отягчить свою совесть, но маленькое она как-нибудь переварит, да? Посмотрите на меня! Вообще-то говоря, мне особенно похвалиться нечем, но на этот счет... У меня ничего нет, староста, вот уже пять лет у меня ничего нет, кроме того, что на мне. Бывает, что мне заплатят жалованье, бывает, что и нет. Для меня неважно. Или человек верит в дело, и тогда он все за него отдаст, или он в него не верит... Ну, а если так, староста, то в этом случае нам с вами не о чем разговаривать.
   Староста Гаазе долго молчал. Потом начал с досадой:
   - Вы человек молодой, а я старик. У меня есть двор, господин лейтенант, и я должен сберечь свой двор. Мы, Гаазе, живем здесь с незапамятных времен. Как я погляжу в глаза своему отцу и деду, если выпущу двор из рук!