Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - А, вздор! Прости меня, Ахим, но нельзя же позволять им обоим нас дурачить! Редер, так же как и Вайо, отлично знает, что патроны у тебя в шкафу с ружьями...
   - Они не хотели тебя беспокоить...
   - Ах, брось, не хотели беспокоить! У меня еще в первом часу свет горел, а Вайо никогда не бывает так внимательна. Когда у нее чешется спина, она будит меня в два часа ночи, чтобы я ее растерла. Все вранье!
   - Но на самом деле, Эва, кто бы это мог быть? Чужой, которого даже Гартиг не знает? И потом ночью вместе с Вайо во флигеле управляющего?
   - Вот это-то, Ахим, и страшно, потому-то я и не сплю. Будь это какой мальчишка из здешних, кто-нибудь, кого мы знаем, кого Вайо знает, деревенский парень или еще кто-нибудь в этом роде - он не был бы опасен для Вайо. Тогда это было бы безобидное ухаживанье, его можно было бы тут же пресечь... Но это неизвестный человек, мужчина, о котором мы ничего не знаем, совершенно чужой, а это так страшно... И с ним она отправляется ночью во флигель к управляющему, с ним вдвоем ночью... Потому что Редер лежал у себя в постели, это не вранье. Это подтвердила мне Армгард, а она не стала бы выгораживать Губерта...
   - Неужели что-нибудь могло случиться? Да я этого субъекта...
   - Ты же его в глаза не видел, ты не знаешь, кто это! Кто бы это такой мог быть, что все они боятся о нем рассказывать, все они отчаянно лгут ради него: лесничий, Аманда Бакс, Редер... И Вайо! Ума не приложу!
   - Но, Эва, я убежден, что ты зря так волнуешься. Вайо еще совсем ребенок!
   - Я тоже так думала, Ахим, но теперь у меня открылись глаза. Она уже совсем не ребенок, просто разыгрывает из себя младенца самым наглым образом, она очень себе на уме...
   - Ты преувеличиваешь, Эва...
   - Нет, к сожалению, не преувеличиваю. Она еще не так предусмотрительна, чем-нибудь да выдаст себя. А как противно, Ахим, когда приходится шпионить за собственной дочерью... Но что это за таинственный человек?.. Я смертельно боюсь, вдруг с ней что-нибудь случилось! Я не могла совладать с собой... тайком пробралась к ней в спальню, я все перерыла, не завалялось ли где письмо, записка, фотография - Вайо ведь такая безалаберная!
   Она остановилась: сухим, горящим взглядом смотрела она перед собой. Седой загорелый ротмистр стоял у окна; он делал то, что делают все мужья, смущенные вспышкой жены: барабанил пальцами по стеклу.
   - Я думала, она ничего не заметит. Мне самой было стыдно, я постаралась, чтобы все лежало совсем как прежде... Но вчера она тихонько вошла к себе в спальню, а я как раз держала в руках ее альбом. Представляешь, как я смутилась...
   - Ну и?.. - спросил ротмистр, тоже наконец встревоженный.
   - Ну и она сказала мне очень ядовито: "Дневника, мама, я не веду..."
   - Я не понимаю... - растерянно пролепетал ротмистр.
   - Но, Ахим, ведь из этого ясно, что она отлично поняла, что я искала, она просто смеется над моими поисками. Она была по-настоящему горда своей хитростью и осмотрительностью, Ахим. И это та девочка, что три недели тому назад спрашивала у тебя про аиста! Ты сам мне рассказывал! Ты говоришь, наивна? Она хитра! Испорчена нашим проклятым веком.
   Теперь ротмистр совершенно изменился, он был взволнован. Его смуглое лицо стало серым, вся кровь отхлынула к сердцу. Он гневно шагнул к звонку.
   - Редера сюда! - пробормотал он. - Я ему, негодяю, все кости переломаю, если он не сознается...
   Она заступила ему дорогу.
   - Ахим! - молила она. - Возьми себя в руки! Не кричи, не буйствуй, этим только все испортишь. Я уж выведаю! Я же тебе говорю, они его до смерти боятся, тут какая-то тайна, о которой мы ничего не знаем. Но я добьюсь, в чем тут дело, и тогда, пожалуйста, действуй...
   Она подтолкнула его к стулу, он сел. Жалобно сказал:
   - А я-то думал, она еще ребенок...
   - В какой-то мере, - сказала она, соображая, а также чтобы отвлечь его, - в какой-то мере все это связано с управляющим Мейером. Он должен что-то знать. Конечно, со стороны господина Штудмана было очень умно выставить его без разговоров, но было бы лучше, если бы мы знали, где он. От него мы скорее всего добились бы толку... Ты не знаешь, какие были у Мейера планы?
   - Никаких не было, он сразу собрался и ушел, на него ни с того ни с сего напал страх... - Ротмистр оживился, в нем всплыло воспоминание. - Да это же опять то, что ты говоришь... Мейер ведь тоже до смерти боялся... Ты говоришь, его отправил Штудман? Нет, он сам не захотел остаться. Он клянчил, чтобы Штудман отпустил его, чтобы дал ему на дорогу немного денег... И Штудман дал ему...
   - Но как это на Мейера ни с того ни с сего напал страх? Ведь он убежал среди ночи?
   - Вместе с Бакс! Бакс проводила его до железной дороги! Дело было так... погоди, Штудман мне рассказывал, но в первые дни была такая горячка, я и внимания-то не обратил, и, откровенно говоря, я был рад, что Мейера нет, он мне всегда был противен...
   - Ну, так, значит, ночью... - помогла фрау Эва мужу.
   - Правильно! Значит, ночью Пагель и Штудман сидели еще в конторе, просматривали книги, Штудман ведь сама аккуратность. Рядом в комнате спал Мейер, как раз вечером он сдал нам со Штудманом кассу, все было в порядке, совершенно точно... Он уже, верно, спал, я имею в виду Мейера... вдруг они услышали, что он кричит, ужасно жалобно, в смертельном страхе кричит: "Помогите! Помогите! Он хочет меня убить!" Они вскочили, бросились в комнату к Мейеру - он сидит на постели, белый как мел и только бормочет: "Да помогите же, он опять хочет меня убить..." - "Кто он?" - спросил Штудман. "Там за окном, я ясно слышал, он постучал, а если я выйду, он выстрелит!" Штудман открыл окно, оно было затворено, выглянул: никого. Но Мейер стоял на своем: "Он был там, он хочет меня пристрелить..."
   - Но кто "он"? - спросила фрау Эва в страшном волнении.
   - Да... - сказал ротмистр и задумчиво потер себе нос. - Кто? Ну, слушай. Мейер упорно стоит на своем: кто-то спрятался за окном, чтобы его пристрелить, и Штудман послал, наконец, Пагеля поглядеть. А сам между тем постарался успокоить Мейера. Тот начал одеваться. Пагель возвратился с девушкой, которую обнаружил в кустах, с Бакс...
   - Ах, вот что, - сказала разочарованно госпожа Праквиц.
   - Бакс с первых же слов призналась, что постучала в окно, ей обязательно надо было поговорить со своим милым. Когда Штудман убедился, что это самая обыкновенная любовная история, он оставил их вдвоем и вместе с Пагелем опять ушел в контору...
   - Если бы он тогда расспросил построже, возможно, он все бы узнал.
   - Возможно. Немного спустя Мейер вместе с Бакс пришел в контору и сказал, что ему надо уходить тут же, сию же минуту. Штудман не хотел его отпускать, ведь Штудман сама аккуратность; без заявления, говорит, нельзя, надо сперва меня спросить. Мейер держал себя тихо и скромно (что вообще не в его привычках), сказал, ему надо сейчас же уйти, остаток жалованья он хочет получить на дорогу... Наконец Бакс тоже начала просить... Мейеру необходимо убраться отсюда, он уже не ее милый, но убраться ему необходимо, не то быть беде... И Штудман больше не стал расспрашивать, он решил, что тут замешаны любовь и ревность, и в конце концов согласился, ведь он знал, что я хочу расстаться с Мейером, и они ушли...
   - На этот раз Штудман действовал не очень остроумно. У нас здесь из ревности в окно не стреляют. И, если я тебя правильно поняла, Мейер крикнул: "Он опять хочет меня застрелить"?
   - Да, так, по крайней мере, говорил Штудман...
   - "Опять застрелить", - значит, неизвестный уже раз пытался это сделать. И случилось это после той ночи, когда Вайо пошла во флигель к управляющему с неизвестным мужчиной...
   Стало совсем тихо. Ни один из супругов не решался произнести вслух то, чего боялся. Точно слова могли придать этому форму, превратить в действительность...
   Медленно поднял ротмистр голову, посмотрел жене в глаза, полные слез.
   - Нам всегда не везет, Эва. Нам ничто не удается...
   - Не падай духом, Ахим... Пока все это только страхи. Предоставь мне действовать, уж я докопаюсь. Не беспокойся ни о чем. Я все тебе расскажу, обещаю, даже если случилось самое страшное, я не стану тебя обманывать...
   - Хорошо, - сказал он. - Я буду спокойно ждать. - И немножко подумав: А не посвятить ли во все Штудмана? Штудман - сама сдержанность.
   - Может быть, - сказала она. - Я посмотрю. Чем меньше народу будет знать, тем лучше. Но он может пригодиться...
   Ротмистр слегка потянулся.
   - Ах, Эва, - сказал он, сразу почувствовав облегчение (ему уже казалось, будто им привиделся дурной сон), - ты не знаешь, как я счастлив, что у меня здесь истинный друг!
   - Знаю, знаю, - сказала она серьезно. - Отлично знаю. Я тоже думала... - Но она осеклась. Она чуть не обмолвилась, что тоже думала найти в дочери друга, а теперь потеряла этого друга, но она этого не сказала. - Подожди меня минутку, - сказала она вместо того, - я погляжу, что делает Виолета.
   - Не будь с ней сурова, - попросил он. - На девочке и без того лица нет.
   4. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ЗАРВАЛСЯ
   Итак, они идут. Идут по дороге к лесу! По настоящей проселочной дороге, которая знать не знает о горожанах (а горожанам всего милей, когда о них ничего не хотят знать). Ведет эта дорога в лес, а в лесу в самой чаще рачьи пруды, глубокие, чистые, прохладные пруды - чудесно!
   - Видели вы сейчас на веранде ротмистра с семьей? - спросил Пагель. Как вам нравится хозяйская дочь?
   - А вам? - с улыбкой спросил в свою очередь Штудман.
   - Очень молода, - заявил Пагель. - Не знаю, Штудман, я, видно, сильно изменился. Тут фройляйн фон Праквиц, потом Зофи, та, что приехала с нами, и Аманда Бакс - как бы еще год тому назад разгорелся у меня аппетит, как бы поднялось настроение! А теперь... Я думаю, что старею...
   - Вы забыли Минну-монашку, ту, что убирается в конторе, - не сморгнув заметил Штудман.
   - Ну, Штудман! - не то сердито, не то смеясь ответил Пагель. - Нет, Штудман, серьезно: у меня есть тут внутри масштаб, и когда я его прикладываю, все девушки кажутся мне чересчур молодыми, чересчур глупыми, чересчур заурядными - я не знаю, но всегда что-нибудь да "чересчур".
   - Пагель! - Штудман остановился. Он поднял руку и торжественно указал куда-то за крестьянские дворы Нейлоэ. - Пагель! Там запад! Там Берлин! И там пусть и пребудет. Этим самым я заявляю, что ничего не хочу знать о Берлине! Я живу в Нейлоэ! Никаких воспоминаний о Берлине, никаких берлинских историй, ничего о преимуществах берлинских девушек! - И более прозаическим тоном: - Правда, Пагель, не рассказывайте ничего. Еще слишком рано. Потом вы пожалеете, будете чувствовать себя несвободно со мной. Ну, разумеется, у вас есть масштаб, радуйтесь, что он у вас есть, вы ведь даже хотели жениться на своем масштабе; но теперь выкиньте это из головы! Попробуйте позабыть Берлин и все, что в Берлине! Обживитесь в Нейлоэ! Думайте только о сельском хозяйстве. Если это вам удастся и если ваш масштаб и тогда не потеряет своего значения, ну, так и быть, поговорим о нем. А пока это все только гнилой сентиментальный дурман.
   Он увидел недовольную гримасу Пагеля: нос как-то вытянулся, губы сжались. Выражение лица стало сердитым, упрямым. Дело в том, что наш юнец Вольфганг не был глуп, он отлично понимал, о чем говорит Штудман, но ему это было не по сердцу. Он даже допускал, что Штудман говорит от всего сердца, но только ему это было не по сердцу. Он был молод, из объятий матери сразу перешел в объятия возлюбленной, всякое горе, всякая заботившая его мелочь находили участливого слушателя, вызывали сочувствие. А тут этому сразу должен быть положен конец.
   - Ну ладно, Штудман, - сказал он ворчливо. - Как вам будет угодно, мне и рассказывать-то, собственно, нечего...
   - Вот и прекрасно, - отозвался Штудман, - прошу прощения. - Он счел разумным прекратить этот разговор: молодое лицо у него перед глазами было достаточно выразительно...
   - А теперь, уважаемый собрат по части сельского хозяйства, поведайте мне, что это за злак? - сказал он торжественным тоном.
   - Это рожь, - сказал Пагель и с понимающим видом пропустил между пальцами колос. - Старая знакомая, я вчера помогал при уборке.
   И он украдкой бросил быстрый взгляд на свою воспаленную, с водяными мозолями ладонь.
   - Совершенно того же мнения, - согласился Штудман. - Но раз это рожь, возникает вопрос, "наша" ли это рожь, я хочу сказать, помещичья ли это рожь?
   - По плану здесь вообще нет крестьянских полей, - ответил Пагель с некоторым колебанием. - Должно быть, наша.
   - Опять я того же мнения. Но если наша, почему она еще не сжата? Раз мы уже убираем овес? А вдруг о ней позабыли?
   - Не может этого быть! Так близко от имения! Мы ежедневно проезжаем здесь с возами. Люди обмолвились бы хоть словом.
   - Не вам учить меня знанию людей! В деревне они те же, что и в гостинице. Ухмыляются себе в бороду, когда администратор что-нибудь проморгал. Чего я только не натерпелся в гостинице!
   - Штудман! Господин Штудман! Там запад, там Берлин - пусть себе там и пребудет, не надо вспоминать о нем. Мы живем в Нейлоэ - хватит с меня берлинских историй!
   - Превосходно! Значит, мое предложение принято? Решено! Ни слова о Берлине! - И снова заинтересовавшись рожью: - Может быть, она не созрела?
   - Созрела! - воскликнул Пагель, гордый своим новым знанием. - Глядите, обычно зерно можно переломать ногтем - а это уже твердое, как камень, и сухое...
   - Весьма загадочно. Надо спросить ротмистра. Вот увидите, сегодня вечером он будет доволен, что мы во все входим. Пусть знает, что у него служащие с глазами и со смекалкой. Клад, а не служащие, первоклассные служащие! Пусть плачет от счастья, глядя на нас!
   - Чего вы радуетесь, Штудман? - сказал Пагель. - Вы просто вне себя! Я вас таким еще не видал.
   - Пагель! - воскликнул Штудман. - Неужели вы не понимаете? Мир полей, дыхание природы, трава под ногами - вы не понимаете, что это такое, когда подошвы каждый день огнем горят от беготни по дурацким лестницам в гостинице...
   - Берлин! Нечестивый, позабытый Берлин!
   - Я чувствую, что и мир полей - обман. В этих столь живописно приютившихся в зелени домах очаровательной деревушки обжились сплетни, зависть, наушничанье, не хуже чем в любом столичном доходном доме! Вместо звона трамвая здесь вечный скрип колодца; взамен ругающейся старухи в верхнем этаже здесь день и ночь скулит во дворе собака. Вон тот коршун в небе несет смерть полевой мыши. Но, Пагель, брат мой Пагель, оставьте мне мое счастье, не обрывайте лепестков на только что распустившемся цветке моей веры! Мир полей, согласие хижин, покой природы...
   - Пойдемте купаться, Штудман, купанье охлаждает. Рачьи пруды, говорят, очень холодные...
   - Да, идем купаться, - с восторгом соглашается Штудман. - Погрузим горячее тело в прохладные струи, смоем с изборожденного морщинами чела едкий пот сомнений. Ах, Пагель, человече, я должен вам признаться: я чувствую себя наверху блаженства...
   5. РЕДЕР - ТОНКИЙ ДИПЛОМАТ
   Тайный коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов подарил как-то своему старому лакею Элиасу палку, желтовато-коричневую бамбуковую трость с золотым круглым набалдашником. Обычно старый барин не был щедр на подарки, обычно проблему подарков он разрешал вопросом: "А мне кто подарит?" Но иногда он изменял себе и делал кому-нибудь подарок (а потом всю жизнь поминал ему это).
   Правда, бамбуковая трость лишь тогда перешла во владение Элиаса, когда сквозь блестящую позолоту набалдашника стал проглядывать серый свинец. Это не мешало старому барину часто напоминать Элиасу о палке "из чистого золота"!
   - Аккуратно ли ты ее чистишь, Элиас? Трость надо раз в месяц натирать салом. Такие вещи переходят по наследству от отца к сыну, такую золотую палку ты можешь отказать своим детям. Да, правда, детей у тебя нет (по крайней мере, насколько мне известно), но я убежден, что даже моя внучка Виолета обрадовалась бы, если бы ты отказал ей в завещании твою золотую палку...
   Что думал Элиас о "золотом" набалдашнике, остается неизвестным, у него было слишком развито чувство собственного достоинства, чтобы говорить о таких вещах. Как бы там ни было, он любил и ценил бамбуковую трость и, выходя из дому по воскресеньям, всегда держал ее в руке. Так и сегодня. Трость в одной руке, панама - в другой. В лучах послеобеденного солнца плыла среди деревенских домов по направлению к ротмистровой вилле его большая желтоватая лысина. Во внутренних карманах коричневого праздничного сюртука с обтяжными пуговицами лежали: слева - бумажник с тысячными кредитками, справа - письмо тайного советника к зятю, письмо, которое наконец-то пришло время доставить по назначению.
   При встрече с кем-нибудь из деревенских старый Элиас останавливался и вступал в беседу. Если это был ребенок, спрашивал первую или пятую заповедь; если женщина, справлялся, не мучает ли ее подагра или, скажем, хватает ли ей молока для грудного младенца. Мужчин он расспрашивал, как идет жатва, говорил: "Ага!" или "Ого!" или "Ах, вот как!", однако после трех-четырех фраз всегда прекращал беседу и, слегка помахав панамой и стукнув бамбуковой тростью о землю, шел дальше. Вряд ли какой владетельный князь благосклоннее и в то же время с большим достоинством беседовал со своими подданными, чем старый Элиас с крестьянами, до которых ему, собственно говоря, не было дела и которым не было дела до него. Однако они охотно принимали его таким, каким он был, а когда, случалось, среди них появлялся новый человек и после первого интервью высказывал недовольство, чего этот старый шут к нему привязался и что он, скажите на милость, из себя корчит, - то во второй или самое большее в третий раз он уже поддавался обаянию его бесстрастно величавого спокойствия и отвечал так же охотно, как и старая гвардия.
   Старик Элиас был того же возраста, что и лесничий Книбуш, однако совсем иного склада: если тот всего боялся, угодничал, глядел в глаза, поддакивал, наушничал, пребывая в вечных заботах о куске хлеба на старости лет, то старик Элиас жил в благодушном спокойствии: житейские треволнения не касались его, и со своим хитрым и сердитым барином он управлялся легко, как ребенок с куклой. Так уж устроено на этой странной планете: одному заботы бременем ложатся на сердце, другой их не чувствует.
   Дойдя до виллы, лакей Элиас не пошел со своим письмом по парадной лестнице к медному звонку, еще с вечера ради воскресного дня до блеска начищенному лакеем Редером; нет, он обогнул виллу и спустился по цементным ступеням в подвал, и там он постучал в дверь не слишком громко и не слишком тихо, как раз как полагается. Никто не крикнул "войдите!", и Элиас открыл дверь и очутился на кухне, где царили чисто воскресная тишина и порядок: только котелок с кипятком к вечернему чаю тихонько пел над угасающим пламенем. Старый Элиас огляделся, но в кухне никого не было. Тогда он взял котелок, вылил воду в раковину и поставил к сторонке пустой котелок: он знал, что молодая барыня любит, когда чай заварен только что вскипевшей водой, а не остывшей.
   Покончив с этим делом, Элиас, открыв дверь в конце кухни, прошел в темный коридор, разделявший подвал пополам. В коридоре его палка явственно отбивала "стук-стук", кроме того, старый Элиас покашливал, а в довершение всего постучал в дверь. Но вряд ли стоило так настойчиво возвещать о своем приходе, ибо лакей Редер молча и неподвижно сидел у себя в неуютной каморке на деревянном стуле; он положил руки на колени и тупо уставился рыбьими глазами на дверь, словно уже много часов просидел так.
   Однако, когда вошел лакей Элиас, лакей Редер встал со стула, не слишком медленно и не слишком торопливо, как раз как полагается, и сказал:
   - Здравствуйте, господин Элиас, садитесь, прошу вас...
   - Здравствуйте, господин Редер, - ответил старик Элиас. - Но как же тогда вы?
   - Ничего, я постою, - заявил Редер. - Старость следует уважать.
   И он взял у Элиаса из рук шляпу и палку. Шляпу он повесил на гвоздь, а палку поставил в угол. Затем стал спиной к двери, напротив лакея Элиаса, но на расстоянии всей комнаты.
   Элиас обтер брови и лоб большим желтоватым платком и приветливо сказал:
   - О-хо-хо, ну и жара сегодня. Великолепная погода для уборки...
   - Об этом мне ничего не известно, - прервал его Редер. - Я сижу у себя в подвале. Опять же уборка для меня без интереса.
   Элиас аккуратно сложил платок, сунул его в карман сюртука, а из кармана извлек письмо:
   - У меня письмо для господина ротмистра.
   - От нашего тестя? - спросил Редер. - Господин ротмистр наверху. Сейчас доложу.
   - О-хо-хо! - вздохнул старый Элиас и посмотрел на письмо, словно читая адрес. - До чего дошло, родственники пишут друг другу письма. Того, чего нельзя сказать лично, того, господин Редер, не следовало бы и в письмах писать...
   Он еще раз неодобрительно поглядел на адрес и в раздумье положил письмо на кровать.
   - Покорнейше прошу вас, господин Элиас, - строго сказал Редер, уберите письмо с моей кровати!
   Старик со вздохом взял письмо.
   Успокоившись, Редер сказал:
   - Письма от нашего тестя никогда не приносят нам добра! Можете передать его сами, я доложу о вас, господин Элиас.
   - Дайте старому человеку отдышаться, - жалобно сказал Элиас. - К чему спешить, в воскресенье-то вечером.
   - Ну, конечно, а за это время господин ротмистр уйдет гулять и, вернувшись, прежде всего напустится на меня, - проворчал Редер.
   - Мы в том доме беспокоимся о нашей внучке, - сказал старик Элиас. Вот уже пять дней не видали мы фройляйн Виолету в замке.
   - В замке! Это не замок, а жалкий сарай, господин Элиас!
   - Уж не больна ли наша Вайохен? - подлащивался старик.
   - Доктора мы не вызывали, - сказал Редер.
   - А чем она занята? Молодая девушка - и сидит в такую чудесную погоду дома!
   - Ваш замок - тоже дом, там ли сидеть, здесь ли - не все ли равно!
   - Значит, она в самом деле никуда не выходит - даже сюда в сад? спросил старик и встал.
   - Если это можно назвать садом, господин Элиас!.. Письмо, значит, касается барышни?
   - Этого я сказать не могу, возможно, что и так.
   - Дайте письмо сюда, господин Элиас, я передам.
   - Вы вручите его господину ротмистру?
   - Я передам кому следует, я сейчас же подымусь наверх.
   - Ну так я скажу господину тайному советнику, что вы его передали.
   - Так точно, господин Элиас.
   Тук, тук, тук - бамбуковая трость вместе со старым Элиасом вышла на солнце, и - тук, тук, тук - лакей Редер поднялся по лестнице в первый этаж.
   Он уже хотел постучать в дверь, но тут услышал шаги и, поглядев вверх, увидел ноги фрау фон Праквиц, спускавшейся со второго этажа. Лакей Редер счел, что это перст божий, он не постучал, а спрятал письмо за спину и окликнул:
   - Барыня!
   У фрау фон Праквиц под глазами на скулах краснели два пятна, словно она только что плакала. Однако она сказала вполне спокойно:
   - Ну, Губерт, в чем дело?
   - Из того дома принесли письмо для господина ротмистра, - ответил Редер и высунул краешек письма.
   - Да? - переспросила фрау Праквиц. - Почему же вы не войдете, Губерт, и не отдадите письмо?
   - Отдам, отдам, - зашептал Губерт и показал конверт, но не весь целиком. - Я смелей господина Элиаса, он не решился сам отдать. Он даже зашел ради этого ко мне в комнату, чего раньше никогда не делал...
   От раздумья у фрау фон Праквиц появилась на лбу между бровями вертикальная морщинка. Лакей Губерт не показывал письма, он высунул только краешек. Из комнаты выскочил разъяренный ротмистр:
   - Черт знает что это за перешептывание и шушуканье у меня под дверью? Вы знаете, что я этого до смерти не люблю!.. Ах, прости, Эва!
   - Хорошо, хорошо, Ахим, мне тут с Губертом поговорить нужно.
   Ротмистр вернулся в кабинет, фрау фон Праквиц отошла с Губертом к окну и сказала:
   - Ну, так давайте письмо, Губерт!
   - Там в замке очень беспокоятся о нашей барышне, - рассказывал не спеша Губерт. - Господину Элиасу очень хотелось узнать, почему барышня вот уже пять дней не была в замке.
   - И что же вы сказали, Губерт?
   - Я, барыня? Я промолчал!
   - Да, это вы делаете в совершенстве, Губерт! - с большой горечью подтвердила фрау фон Праквиц. - Вы видите, как я беспокоюсь и волнуюсь за Виолету - и все еще не хотите сказать, кто был тот незнакомый человек? Молю вас!
   Она действительно молила, но какой смысл молить вареного судака?
   - Я, барыня, никакого незнакомого человека не знаю.
   - Ну, понятно, не знаете, ведь вам-то он знаком! И хитры же вы, Губерт! - Фрау фон Праквиц рассердилась. - Но если вы и дальше будете отмалчиваться и скрытничать, тогда вы мне больше не друг.
   - Ах, барыня... - сказал Губерт угрюмо.
   - Что значит: "Ах, барыня"?
   - Пожалуйста, вот письмо!
   - Нет, я хочу знать, что вы имели в виду, Губерт?
   - Это только манера выражаться...
   - Что только манера выражаться? Губерт, я вас попрошу...
   - Что я вам больше не друг, барыня, - сказал Губерт, равнодушный как рыба. - Я - лакей, а вы - барыня, фрау фон Праквиц - какая между нами может быть дружба...
   От такой наглости фрау фон Праквиц вспыхнула как жар. В замешательстве схватила она письмо, которое лакей все еще протягивал ей. Она разорвала конверт и принялась читать. Но, не дочитав до конца, подняла голову и холодно сказала:
   - Редер! Вы или слишком глупы, или слишком умны для лакея, я опасаюсь, что в обоих случаях нам придется расстаться...
   - У меня, барыня, - сказал Редер тоже несколько возбужденно, - есть рекомендация от хороших господ. А в школе по подготовке прислуги я получил диплом с отличием...
   - Знаю, Губерт, знаю, вы настоящее золото!
   - И если господин ротмистр собираются со мной расстаться, я попрошу предупредить меня заблаговременно, чтобы я мог сам уволиться. Опять же моя карьера может пострадать, если меня уволят.
   - Хорошо, хорошо, - сказала фрау фон Праквиц, пробежав короткое письмо и с недоумением глядя на столбцы цифр. - Как хотите, так и сделаем, Губерт. А письмо это, - пояснила она, - не важное, деловое, тут ничего нет о фройляйн Виолете. Элиас, должно быть, любопытствовал по собственному побуждению.