Фаллада Ханс. Волк среди волков

   Когда фрау Пагель, слегка запоздав и сильно упарившись, пришла из города, она бросила на письмо только беглый взгляд. "Ах, от кузины Бетти! - подумала она. - Сейчас я должна закусить. Я всегда успею узнать, чего от меня нужно старой сплетнице".
   Только уже за столом она вспомнила про письмо и послала за ним Минну, которая, как всегда, стояла в дверях за ее спиной, в то время как прибор для Вольфганга, как всегда, стоял неиспользованный на другом конце стола.
   - От фрау фон Анклам, - через плечо сказала она Минне, вскрывая конверт.
   - Господи, не такое это срочное дело, барыня, чтоб у вас из-за него простывал обед.
   Но по тишине, по всей позе барыни, по тому, как прямо она сидит и неподвижно смотрит на листок, Минна угадала, что письмо все-таки важное.
   Минна долго ждала, не смея пошевельнуться. Потом кашлянула и, наконец, напомнила:
   - Простынет обед, барыня!
   - Что?! - почти закричала фрау Пагель, обвела комнату взглядом и остановила его на Минне, точно совсем и не знала ее.
   - Ах, так... - очнулась она. - Только и всего... Минна, это мне пишет фрау фон Анклам... Наш молодой барин сегодня женится - только и всего!
   И тут ее прорвало. Голова в седых волосах легла на край стола; спина, которую она усилием воли всегда умела выпрямить, вдруг сгорбилась - старая женщина плакала.
   - Бог ты мой! - растерялась Минна. - Бог ты мой!
   Она подошла ближе. Хоть она и не видела ничего особенно скверного в этой свадьбе, но все-таки ей была понятна обида барыни, боль, чувство покинутости. Осторожно положила она ей на спину натруженную руку.
   - Это, может быть, неправда, барыня. Не все то правда, что рассказывает фрау фон Анклам.
   - На этот раз правда, - шепчет фрау Пагель. - Кто-то видел извещение, когда его вывешивали, и сообщил Беттине. Сегодня, в половине первого.
   Она подняла голову, поискала что-то глазами на стене. Потом опомнилась, и взгляд нашел часы, которые она искала, на руке.
   - Уже половина второго! - огорчилась она. - А письмо так долго лежало в передней, я могла бы узнать вовремя...
   Истинное страдание во всем находит пищу, даже в том, что противно здравому смыслу. Мысль, что она не узнала вовремя, что в половине первого не могла сказать самой себе: "Сейчас они вступают в брак", - еще усилила горесть фрау Пагель. Слезы текли по ее щекам, губы дрожали, она сидела, смотрела на свою Минну и говорила:
   - Вот и незачем больше ставить ему прибор, Вольф ушел окончательно, Минна. Ах, эта ужасная женщина... и ее теперь будут звать фрау Пагель, как меня!
   Ей вспоминался путь, который она прошла под этим именем. Сперва стремительный, торопливый бег под цветущими деревьями. Потом долгие, бесконечно долгие годы возле мужа-паралитика, который, все больше отчуждаясь, спокойно и радостно писал картинки, в то время как она металась в погоне за здоровьем для него, когда он, казалось, больше уже и не желал здоровья. Наконец пришло воспоминание о пробуждении, о вновь восставшем, о человеке с седыми висками, который погряз в пошлейшем волокитстве и, постыдно кончив жизнь, был мертвым внесен в ее дом...
   Каждый шаг по этому долгому пути давался ей так трудно, что ни год, то новые заботы; страдание делило с нею ложе, горе тенью ходило за ней. Но зато она стала фрау Пагель, превратилась из обманчиво прелестной юной девушки в крепкую женщину, которая ныне и навеки зовется фрау Пагель. Она и за гробом будет Пагель; невозможно, чтобы бог уготовил ей иную долю, чем быть всегда фрау Пагель. И все это тяжело завоеванное, это преображение, которое было мучительным врастаньем в свое призвание, все это брошено под ноги молодой девчонке, как будто оно ничего не стоило. Распутство их соединило, а теперь и связало.
   "Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить. Твой народ - мой народ, и твой бог - мой бог. Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду. Пусть то и то сделает со мною господь, пусть и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобой" [Библия, книга Руфи, гл.1]. - Да, так сказано в древней повести, но они-то об этом ничего не знают. Фрау Пагель - это не имя, это судьба! А они вывешивают извещение: назначают расписаться в половине первого - и вся недолга!
   Минна говорит то же самое - ей в утешение, но говорит правильно:
   - Они же только распишутся! Это, барыня, не в церкви венчаться!
   Барыня выпрямилась, спросила с горячностью:
   - Не правда ли, Минна, вы тоже так думаете? Вольфганг решился на это не по-настоящему, он это делает только потому, что девчонка его принуждает. Для него расписаться тоже еще не все. Он не хочет причинить мне горе.
   - Дело в том, - разъяснила неподкупная Минна, - что расписаться-то обязательно, а в церковь можно и не ходить. С деньгами у него туго, у молодого барина.
   - Да, - сказала фрау Пагель, услышав только то, что было ей на руку. А что легко завязывается, то так же легко и развязывается.
   - Молодому барину, - сказала Минна, - всегда слишком все легко доставалось. Он понятия не имеет, как бедный человек зарабатывает деньги. Сперва вы баловали его, барыня, а теперь эта девочка. Многие мужчины таковы - всю жизнь им нужна нянька. И чудно: всегда они ее находят.
   - Деньги! - подхватила старая дама. - Едва ли будут у них деньги. Девчонка пустая, любит одеться... Что, если нам дать ей денег, Минна?
   - Она отдаст ему, барыня. А он их проиграет.
   - Минна! - вскрикнула в ужасе фрау Пагель. - Какие у вас мысли! Вольфи же не будет больше играть теперь, когда он женился! Могут появиться дети.
   - Они и раньше могли появиться, барыня, это до игры нисколько не касается.
   Барыня не пожелала услышать этих слов, она воззрилась через стол на пустой прибор.
   - Уберите же наконец со стола, Минна! - закричала она. - Не могу больше все это видеть. Я тут ем голубей... а он женился! - Она снова всхлипнула. - Ах, Минна, что же мы сделаем? Не могу я тут сидеть в четырех стенах, как будто ничего не случилось! Что-то надо же сделать!
   - Может, пойдем к ним туда? - спрашивает осторожно Минна.
   - Пойдем? Мы? А он к нам не идет?! И даже не написал, что женится?! Нет, это совершенно невозможно!
   - А мы сделаем так, как будто мы ничего и не знали!
   - Чтоб я лгала перед Вольфом?! Нет, Минна, мне такие штуки не к лицу. Достаточно того, что я вижу, как ему ничего не стоит солгать мне... Нет!
   - А если мне сходить туда одной? - спрашивает Минна так же осторожно. Меня они привыкли видеть у себя, и для меня чуточку соврать не такое уж большое дело.
   - Очень жаль, Минна, - отрезала фрау Пагель. - И напрасно вы этим хвалитесь!.. Ну, я пойду полежу немножко, страшно болит голова. Принесите мне еще стакан воды принять таблетки.
   И она прошла в комнату мужа. На минуту она остановилась перед портретом молодой женщины, может быть, подумала: "Как я любила Эдмунда, так она его любить не будет. Они еще разойдутся, и очень, очень скоро".
   Она слышит, как Минна за дверьми ходит взад и вперед, убирая со стола. "Упрямая старуха! - думает она в раздражении. - Должна была принести мне стакан воды, так нет же, ей нужно сперва убрать. Не буду во всем потакать ей. Послезавтра у нее свободные полдня, тогда может делать что хочет. Если она пойдет сегодня, девчонка тотчас поймет, что она пришла только по этому случаю. Известно, как молодые девушки расчетливы! Вольф - теленок, я ему так и скажу. Он думает, она идет за него ради него самого. Нет, она видела квартиру и картины, и она, конечно, давно разузнала, что они в цене. И что эта картина принадлежит в сущности Вольфу. Странно, что он еще ни разу у меня ее не потребовал, но Вольф такой уж есть... нерасчетливый..."
   Она слышит, как на кухне побежала вода, Минна, понятно, принесет ей холодной, из-под крана! Быстро подходит она к дивану и ложится. Натягивает на себя одеяло.
   - Вы могли принесли мне воды пять минут тому назад, Минна. Вы же знаете, я тут лежу с ужасной головной болью...
   Она злобно смотрит на Минну. Но у Минны все то же старое, в морщинах деревянное лицо, по ней ничего не увидишь, если она не захочет.
   - Ну хорошо, Минна! И, пожалуйста, потише там, на кухне, я хочу немного поспать. Когда все перемоете, можете идти. Перенесем на сегодня ваши свободные полдня. Окна протрете завтра, вы же не сможете сдержаться и не шуметь! Когда моете окна, вы всегда так гремите ведрами, - тут не заснешь. Значит, до свиданья, Минна!
   - До свиданья, барыня, - говорит Минна и выходит. Она прикрывает за собою дверь очень осторожно, даже вовсе бесшумно.
   "Подлая баба! - думает фрау Пагель. - Как она на меня выпучила глаза, точно старая сова! Подожду, когда она уйдет. Потом быстренько побегу к Бетти. Может быть, она была в бюро регистрации; или посылала кого-нибудь во всем мире нет никого любопытней Бетти. И я вернусь еще до прихода Минны... Незачем ей все знать!"
   Фрау Пагель снова вглядывается в картину на стене. Женщина у окна смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою женщины темные тени озаряются светом - и будто к затылку женщины тянется губами мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.
   "Проклятая чувственность! - думает она. - Из-за нее молодые люди портят себе жизнь. Все они на этом срываются".
   Ей приходит в голову, что теперь, когда они поженились, картина принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?
   "Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже получила раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна..."
   С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты, как она уже спит.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ
   1. ИНТЕРВЬЮ В ТЮРЬМЕ
   - Послушайте вы меня, - говорил директор, доктор Клоцше, репортеру Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома заключения, прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. - Послушайте! Не надо придавать значения тому, что они там в городке о нас болтают. Стоит хоть десятку заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и железа гул стоит такой, как если бы их ревела тысяча.
   - Вы тем не менее вызывали по телефону солдат, - констатировал репортер.
   - Неслыханная вещь... - приготовился к отпору директор Клоцше и уже хотел обрушиться на прессу, которая позволяет себе шпионить и даже не брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но он вовремя вспомнил, что у Кастнера лежит в кармане рекомендательное письмо от министра юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером у нас пока что Куно, но он, говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью прессу представляет Кастнер, лучше не задевать.
   - Неслыханная вещь, - повторил он, заметно снизив тон, - как в этой клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка раздувают в целую историю. Когда в тюрьме вот-вот разразится бунт, я обязан из предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..
   Но этого человека "доктором" не купишь.
   - Вы и сами того мнения, что грозил бунт, - говорит он. - А почему?
   Директор отчаянно зол... Но разве это поможет?
   - Все вышло из-за хлеба, - сказал он медленно. - Одному арестанту не понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе с ним закричали еще человек двадцать...
   - Двадцать? - переспросил репортер. - Не десять?
   - Да, извольте, хоть сто, - накинулся на него директор, закипая злобой. - Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть вся тюрьма!.. Я тут ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете делать? Вот уж месяц, как снабжение у нас хромает из-за того, что марка все падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?
   - Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг за счет Управления юстиции, все равно, по уставу люди должны получать достаточное питание.
   - Еще бы! - желчно усмехнулся директор. - Я должен рисковать головой и шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?
   Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно приветливым голосом он крикнул:
   - Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?
   - Либшнер.
   - Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В особенности хлеб?
   Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть, неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он склонился к осторожности:
   - Харч какой? Мне по вкусу.
   - Ах, господин Либшнер, - возразил репортер, которому было не впервой говорить с заключенным. - Я от газеты, передо мной вы можете говорить не стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?
   - Прошу меня извинить! - закричал директор, бледный от бешенства. - Это уже прямое подстрекательство...
   - Не будьте смешны! - рявкнул Кастнер. - Какое же тут подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду? Высказывайтесь свободно, без стеснения - я Кастнер, от концерна социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать...
   Но заключенный уже принял решение.
   - Есть такие, что всегда фыркают, - сказал он, преданно глядя в глаза репортеру. - Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.
   - Так, - сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный, тогда как директор вздохнул свободней. - Так!.. За что сидите?
   - Аферист, - ответил господин Либшнер. - И потом тут будут направляться команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе угодно...
   - Благодарю! - сказал коротко репортер. И обратившись к директору: Пойдем дальше? Я хотел бы заглянуть еще в одну камеру. Что такое уборщики из арестантов, мы знаем - и знаем цену их вранью. Все они боятся потерять тепленькое местечко... К тому же аферист... Аферист и сутенер - последняя мразь, им доверять нельзя!
   - Поначалу вы как будто придавали большое значение словам этого афериста, господин Кастнер... - Директор улыбнулся в свою белокурую бороду.
   Репортер не видел и не слышал.
   - И потом, что это за уборочные команды! Выполнять на крупных аграриев адову работу, которой гнушаются даже жнецы поляки. За нищенскую плату! Это ваше изобретенье?
   - Отнюдь нет, - ласково сказал директор. - Отнюдь нет. Постановление вашего товарища по партии в прусском министерстве юстиции, господин Кастнер...
   2. ИЗГНАНИЕ ПЕТРЫ
   - Фрау Туман, - сказала на кухне Петра квартирной хозяйке, застегнув сверху донизу ветхое пальтецо и не подумав даже о своей соседке по коридору, о спившейся с круга Иде с Александерплац, или Иде-аристократке, которая сидела у кухонного стола и макала в кофе с молоком хорошенькие, глазированные крендельки, - фрау Туман, не могу я чем-нибудь вам помочь по хозяйству?
   - Господи боже мой, девочка! - вздохнула мадам Горшок, склонившись над раковиной. - Что ты мне городишь насчет помощи? Ты хочешь следить по часам, не пора ли ему вернуться? Или живот подвело?
   - И то и другое, - сказала Ида своим глухим, скрипучим от водки голосом и с присвистом всосала через кусок сахара глоток кофе.
   - Селедки я уже почистила и вымыла, картофельный салат ты так не сделаешь, как любит Биллем... а что же еще?
   Она посмотрела вокруг, но ничего не придумала.
   - Я-то старалась и спешила, чтобы поспеть в церковь на шикарную свадьбу - хоть за дверью постоять, но уже без двадцати два, а невеста еще разгуливает в мужском пальто и с голыми ногами. Везде обман!
   Петра присела на стул. Ей в самом деле подвело живот - посасывало с тихим намеком на близкую боль. И слабость в коленях... Время от времени она вся вдруг обливалась потом и не только от удушливой жары. Но несмотря ни на что, настроение у нее было хорошее. Большая, дающая счастье уверенность наполняла ее. Пусть обе женщины говорят все, что взбредет им на ум, у Петры нет больше гордости и нет прежнего стыда. Она знает, куда ведет дорога. Лишь бы привела к цели, вот что важно, а что трудна пускай.
   - Вы только осторожней опускайтесь на стул, сударыня! - издевалась Ида-аристократка. - Не то он проломится под вами, пока придет жених вести вас к венцу.
   - Ты ее не очень-то задевай у меня на кухне, Ида, - заметила, склонясь над раковиной, мадам Горшок. - До сих пор он всегда за все платил, а с жильцами, которые платят, надо быть любезной.
   - Рано или поздно всему приходит конец, фрау Туман, - наставительно сказала Ида. - У меня на мужчин глаз, я всегда примечаю, если хахаль заскучал и собирается дать тягу... Ее хахаль дал сегодня тягу.
   - Ох, не говорите, Ида! - завела плаксиво фрау Туман. - Не хватало мне еще остаться с этой девочкой на руках, босой да в пальто на голое тело! Ах боже мой! - закричала она громко и так швырнула котелок, что он задребезжал. - Неудача мне нынче во всем, теперь еще придется, чего доброго, купить ей платье, чтобы с ней развязаться!
   - Купить платье! - сказала презрительно Ида. - Дурость одежей не прикроешь, фрау Туман. Вы скажите ближайшему полицейскому, что, мол, так и так... живет у нас такая в доме... то да се, понимаете... надувательство. Ее живехонько отведут в участок и засадят в Алекс. Они там что-нибудь на вас наденут, фройляйн, будьте уверены - синий халат и платок на голову, поняли?
   - Нечего вам меня пугать, - сказала Петра миролюбиво, но слабым голоском. - Ведь и с вами бывало не однажды, что вас бросал кавалер. - Она не хотела этого говорить, но когда у человека переполнено сердце, слова сами просятся на язык, и она сказала.
   Иде стало нечем дышать, словно кто крепко саданул ее со всей силы в грудь.
   - Ага, влетело тебе, девочка! - захихикала Туманша.
   - Не однажды, фройляйн? - сказала, наконец, Ида, повышая голос. - Не однажды, сказали вы?! Сотни раз, вот как вы должны были сказать! Сотни раз бывало, что я стою под часами на площади, и стрелка себе идет и идет; уже и ноги стали как ледышки, и колени отнялись, а я, дура несчастная, никак не соображу, что подлец опять променял меня на другую! Однако же, перешла она от грустных воспоминаний к атаке, - это вовсе не значит, что девчонка, которой в день ее свадьбы нечего на себя надеть, может передо мной задаваться! Девчонка, которая жадными глазами готова вырвать у меня крендель изо рта и считает глотки, когда я пью кофе. От такой...
   - Здорово отделала, здорово! - радовалась Туманша.
   - Да и вообще! Разве это дело для приличной девушки, чтоб она в таком стесненном положении приходила, задравши нос, на чужую кухню и спрашивала точно графиня Знайтенас: "Не могу ли я вам помочь?!" У кого нет ничего за душой, тот должен просить милостыню, это еще мой отец прописал мне палкой на горбу, и если бы ты просто сказала: "Ида, я подыхаю с голоду, дай кренделек", - ты бы давно получила! Да и вы, фрау Туман!.. Я вам плачу доллар в день за ваш клоповник, хотя у вас ночью света на лестнице нет и мои кавалеры постоянно этим меня попрекают, вам тоже не пристало смеяться и кричать: "Влетело тебе, девочка!" Вам бы, наоборот, взять меня под защиту, а вы позволяете ей нахальничать, девчонке, которая спит задаром со своим альфонсом, ради удовольствия, и уж вы бы, фрау Туман, должны понимать, откуда она берет деньги... "Мы не работаем, и на улицу мы не выходим, промыслом не занимаемся - для этого мы слишком благородные..." Нет, фрау Туман, удивляюсь я на вас, и если вы эту наглую дрянь, которая еще тычет мне в глаза, что мне-де не всегда везет с кавалерами, если вы ее тотчас не вышвырнете вон, я съеду сама!
   Ида-аристократка стояла красная от гнева, вся еще держа в одной руке крендель, она была ярко-красная и делалась все краснее по мере того, как уясняла себе, насколько тяжело нанесенное ей оскорбление. Туманша и Петра в полной растерянности следили за этой бурей, налетевшей неведомо откуда и почему. (Да и сама Ида-аристократка, если бы способна была подумать, несомненно была бы не менее поражена концом своей речи, чем обе ее слушательницы.)
   Петра рада бы встать, тихонько пройти в свою комнату, запереться и кинуться на кровать, - о, добрая кровать! Но она чувствовала себя все слабее, временами у нее шумело в ушах, плыло перед глазами, и тогда сердитый голос звучал совсем далеко. Но вдруг он опять приближался, кричал ей прямо в уши, и снова все плыло перед глазами. Потом по затылку пробегал огонь, сбегал по спине; проступал расслабляющий пот... Подсчитать как следует, так она уже много дней ни разу толком не обедала: все только сосиски с салатом - если Вольф возвращался с деньгами, или булочка с ливерной колбасой, которую она съедала, присев на край кровати. А со вчерашнего утра и вовсе ничего, когда ей так важно хорошо питаться!.. Нужно бы скоренько пройти в свою комнату и запереться... да, главное запереться на ключ; и если явится полиция и станут стучать ей в дверь, не отпирать и все; открыть, только когда вернется Вольф...
   - Боже мой! - услышала она где-то вдалеке хныканье Туманши. - И с чего ты вдруг, девочка, язык распустила, наделала мне бед! У кого ни гроша за душой, не пристало тому других пересуживать. Ида у меня дама первый сорт, она каждый день приносит мне свой доллар - такую ты не смеешь попрекнуть ни словом, поняла?! А теперь уходи из моей кухни и сиди смирненько, а то как бы не вышло чего худого...
   - Нет! - кричала Ида нестерпимо резко. - Так не годится, Туман! Или она, или я! Я такой не позволю меня оскорблять - вон ее с квартиры, или я сию же минуту съезжаю...
   - Но девочка моя, Ида, золотце мое! - хныкала Туманша. - Ты погляди, на что она похожа: как тень на стенке... голая да голодная - не могу же я выкинуть ее такую...
   - Не можете. Туман? Ах вот как, не можете! Что ж... посмотрим... в таком случае, я немедленно бросаю квартиру, фрау Туман!
   - Девочка моя, Ида, - взмолилась Туманша, - ну подожди немного, пока не вернется ее мальчишка, ну ради меня!.. И тогда они у меня мигом съедут!.. Уходи же ты прочь с ее глаз, глупая! - шепнула она в раздражении Петре. Ей только б не видеть тебя, и она сразу угомонится!
   - Я ухожу, - прошептала Петра и встала. Она вдруг смогла стоять и хорошо видела черную дыру, открытой в темный коридор кухонной двери, но лиц обеих женщин не видела. Она медленно зашагала, те говорили что-то еще, все быстрее, все громче, но слышала она неотчетливо и потому не понимала...
   Зато она могла теперь идти, и она медленно прошла из светлой жаркой духоты к черной дыре. Дальше темный коридор с "их" дверью, нужно только войти, запереться - а там на кровать...
   Но она прошла мимо, все было как во сне, ноги не слушались, шли не туда, куда приказывал мозг. Проходя, она кинула еще один взгляд в комнату. "Все-таки следовало бы застелить кровать", - подумала она и прошла мимо. Уже перед нею дверь на лестницу, и она ее открыла, сделала шаг через порог и опять притворила ее за собой.
   Светлое справа и слева - это лица соседок.
   - Что там у вас за скандал? - спрашивает одна.
   - Никак они вас выкинули, фройляйн?
   - Господи! Чисто покойница!
   Но Петра только качает отрицательно головой. Ей нельзя заговорить, иначе она проснется и будет опять сидеть на кухне, и те будут спорить и кричать на нее... Надо тихо, очень тихо, а то рассеется сон... Она схватилась осторожно за перила, сошла на ступеньку вниз и в самом деле опустилась ниже. Это настоящая лестница из сновидения, по ней можно только спускаться, вверх идти нельзя.
   Она спускается дальше.
   Нужно спешить. Наверху опять открыли дверь, кто-то кричит ей: "Девочка, не дури! Куда ты так пойдешь голая? Скорей иди наверх, Ида тебя простила..."
   Петра машет рукой и сходит еще на ступеньку. Она спускается ниже и ниже - на дно колодца. Но внизу ждут светлые ворота, как в сказке. Есть такая сказка, Вольфганг ей рассказывал. И вот она выходит светлыми воротами на солнце, идет узкими проходами, залитыми солнцем дворами... И вот перед нею улица, почти пустая, залитая ярким солнцем улица.
   Петра посмотрела в одну сторону, в другую - где же Вольф?
   3. УПРАВЛЯЮЩИЙ МЕЙЕР СТАРАЕТСЯ УГОДИТЬ
   Управляющий Мейер, Мейер-губан, в час дня, сразу же как началась работа на свекловичном поле, был уже на месте. Все шло в точности как он думал: приказчик Ковалевский, сущая тряпка, позволил бабам ковыряться зря, половина проклятущих сорняков преспокойно сидит еще в земле.
   Коротышка Мейер сразу напыжился, краска прилила к его щекам, он заругался: "Что за свинство, стоять тут и заводить шашни с бабами, когда надо смотреть в оба... тряпка несчастная..." - и так далее, вся давно известная и при каждой неполадке повторяемая гамма - вверх и вниз по клавиатуре.
   Приказчик Ковалевский покорно, без слова возражения, принял, опустив седую, почти белую голову, этот яростный поток и только время от времени собственными руками выдергивал из пыльной твердой земли чахлую травинку.
   - Ваше дело не девок лапать, а надзирать за работой! - кричал Мейер. Но вам, конечно, приятней лапать!
   Совсем неосновательный поклеп на старика. Но Мейер награжден взрывом смеха, говорящим о его успехе по женской части, и удаляется под тень сосен. Здесь его индюшечья краснота сразу перешла в нормальный для его лица цвет - здоровый, кирпичный загар, и он звонко расхохотался. Ну и задал он ему, старому дурню! Хватит на три дня вперед. Нужно владеть этим искусством - реветь от бешенства, когда ты ничуть не взбешен, а не то со здешним народом все здоровье потеряешь.