Фаллада Ханс. Волк среди волков

   "Что там опять? - устало думает лейтенант. - Неужели нельзя иметь минуту покоя?"
   Но свет становится все ярче, вот оборачивается лакей Редер. Он привстает - не загорелась ли машина. Редер говорит что-то шоферу, гудит сирена - ей отвечает другая. И мимо проносится большой быстрый автомобиль - мимо, мимо! В машине снова становится темно.
   Редер поднимает стекло над передним сиденьем.
   - Это автомобиль ротмистра! - кричит он, и в голосе его звучит торжество.
   - Превосходно, превосходно, - отвечает лейтенант едва внятно. - Я всегда говорил вам, Редер: желания умирающего сбываются.
   Машина сильно подпрыгивает на выбоинах шоссейной дороги. Лакей кричит:
   - Барышня, значит, пришла в себя!
   - Придержи язык! - отвечает лейтенант, и лакей опускает стекло.
   Лейтенант, должно быть, снова заснул и просыпается от того, что машина уже не едет, а стоит. Он с трудом поднимается - он наполовину соскользнул с сиденья. Наконец ему удается ухватиться за ручку дверцы. Спотыкаясь, выходит он из машины.
   Лейтенант стоит среди леса, здесь невероятно тихо. Ни дуновения ветерка, ни шума дождевых капель. Впереди, в десяти - двенадцати шагах от машины, стоят двое, они как будто рассматривают землю.
   - Эй! Что вы тут делаете?! - окликает их лейтенант, сразу же приглушая голос.
   Лакей не спеша поворачивается, не спеша подходит к лейтенанту и останавливается в двух шагах от него.
   - Да, мы приехали, - говорит он вполголоса. - Господин лейтенант может пойти по следам машины...
   - Какой машины? - с досадой спрашивает лейтенант.
   - Той самой, господин лейтенант! Машины контрольной комиссии.
   - Как же я разыщу их в темноте? - нетерпеливо говорит лейтенант.
   - Да ведь у меня карманный фонарь, - терпеливо отвечает лакей.
   Он ждет с минуту, но лейтенант молчит.
   - Вы хотите отправляться сейчас же? - спрашивает наконец Редер.
   - Да, сейчас же, - машинально отвечает лейтенант. - Дайте мне эту штуку!
   - Вот фонарь, господин лейтенант, а вот - извините меня, я достал револьвер старой системы - но совершенно новый.
   - Да уж давайте. Как-нибудь справлюсь. - Он, не глядя, сует револьвер в карман. - Ну, значит, иду.
   - Да, господин лейтенант.
   Но лейтенант не идет.
   - Послушайте, - вдруг резко приказывает он. - Сейчас же отправляйтесь обратно! Я не хочу, чтобы вы были здесь, понимаете? Вы - свинья! То, что вы мне рассказали, сплошные враки! Но мне все равно. Вам, должно быть, представляется, что вы очень хитры, а? Но и это все равно, все - все равно. Хитрецы и дурни, свиньи и порядочные люди - всем придется умереть!
   - Разрешите мне сказать, господин лейтенант...
   - Что еще! Потрудитесь убраться!
   - Как бы там кто-нибудь не оказался. Ведь нет еще и девяти. А люди любопытны. Я бы на вашем месте был тише воды, господин лейтенант...
   - Да, да, - говорит лейтенант и вдруг разражается смехом. - Я буду тише воды, как вам того хочется, мой хитроумный господин Редер. Но ведь разок, один-единственный раз, вы позволите мне пошуметь, а?..
   Он с ненавистью смотрит на Редера.
   - Убирайтесь-ка, черт вас возьми, не могу я вашей рожи видеть! А не то, как бог свят, я сначала прищелкну вас!
   Но как только Редер с шофером уселись в машину, лейтенант еще раз жестом велит им подождать. Он что-то забыл, что-то необычайно важное, что-то, без чего нельзя умирать человеку. Он шарит в машине на заднем сиденье, под соскользнувшим на пол пледом. И наконец захлопывает дверь машины.
   - А теперь езжайте к дьяволу! Хоть в самый ад!
   Машина отъезжает. Громко трещит мотор среди деревьев. Лейтенант стоит на дороге, в своей наспех вычищенной, еще не просохшей куртке, со своей спасенной бутылкой коньяка в руке. Два человека - последние, каких он видит в этой жизни, от него уехали - ну хорошо, что дальше? Но коньяк у него остался, верный до самой смерти!
   Лейтенант прислушивается, прислушивается. Ему хотелось бы думать, что шум, который он слышит, это все еще шум мотора, что он еще не совсем один. Но вокруг так тихо, так тихо, а то, что он слышит, - это его собственное сердце, оно стучит в груди - о, так боязливо! Так трусливо!
   Лейтенант пожимает плечами, - он не ответственен за биение своего сердца. Он вытягивает губы, будто собирается засвистеть, но звука не получается. "Губы дрожат... Мои губы дрожат, мой рот пересох, онемел".
   Он взглядывает на небо, но неба не видно. Ночь беззвездная, безотрадная ночь. Ему ничего не остается, как спуститься в Черный лог... Ни малейшей отговорки, чтобы еще дольше тянуть...
   Блеснул свет карманного фонаря, лейтенант поймал в световой конус следы автомобиля, медленно и тихо идет он по этим следам. Он видит, что это след не только одной машины, нет, здесь проехали две.
   Подумав с минуту, лейтенант с удовлетворением кивает. Все в порядке, так и должно быть; автомобиль контрольной комиссии и грузовая машина, на которой увезли оружие. То есть не настоящая грузовая машина. Это видно по следам шин, нет, скорее поместительная машина для развозки заказов. Лейтенант снова с удовлетворением кивает. Да, его мозг работает превосходно, он сходит в могилу не увядшим старцем, а в расцвете сил или, как это там говорится в траурных извещениях... Но о его смерти никто извещать не будет!
   Ага, вот тут автомобили остановились, дальше, в овраг, машинам уже не спуститься. Но пешехода это не остановит, для пешехода тут протоптана дорожка. Лейтенант ходит взад и вперед, все освещая своим фонариком. Да, все в наилучшем порядке. Остановившись здесь, эти господа поехали дальше, в направлении Нейлоэ. Все сделано как надо, все "очень просто", как сказал бы пес Редер. Ах, этот пес, этот мерзавец, слава богу, что он убрался. Толстяка тоже нет. В лесу и не пахнет женщинами, значит, можно наконец подвести итог наедине с самим собой. Незачем наводить красоту, незачем становиться в позу. Зудит - почешись, потянуло приложиться к бутылке сделай одолжение, а затем можешь даже икнуть. Без церемоний! Да, малое дитя, едва вступившее в жизнь, ведет себя по-свински, но то же самое и человек перед смертью - выходя из небытия, отходя в небытие, он не хочет знать никаких стеснений. "Все очень просто", - говорит Редер.
   Какое-то призрачное, безмолвное веселье овладело лейтенантом, последний раз он хватил изрядный глоток коньяка. Лейтенант скорее скатился, чем сошел, по узенькой тропке в лесную лощину. Но внизу это веселье снова улетучивается, вместо пьяного головокружения в голове какая-то вязкая похлебка.
   Угрюмо смотрит он вокруг. Как эти господа здесь хозяйничали, они-то не стеснялись. Глубокие ямы, кучи земли, крышки от ящиков, а вот свет его фонаря скользнул даже по забытой лопате! "Я так хорошо, так основательно все спрятал, - думает лейтенант, - а эти свиньи здесь набезобразничали! После меня ни соринки не осталось - а теперь здесь настоящий кавардак".
   Глубоко опечаленный садится лейтенант на кучу земли, ноги его болтаются в какой-то яме. Самая подходящая поза для умирающего, но об этом он не думает. Поставив бутылку возле себя, на мягкую землю, он сует руку в карман брюк и вытаскивает револьвер. Одной рукой освещает его фонарем, другой держит на свету и ощупывает пальцами. Да, так он и думал: дерьмо, фабричный брак, массовый товар - трещотка, чтобы собак пугать, такая дрянь хороша для какого-нибудь желторотого кассира, который собирается покончить с собой, но не для него, человека, влюбленного в оружие! Ах, его прекрасный, тонко сработанный револьвер, вещичка изящная, как мотор самолета, - толстяк пнул его в живот и украл у него эту замечательную игрушку!
   С безнадежным унынием смотрит перед собой лейтенант. А тут он еще увидел, что в барабане только шесть патронов, что негодяй Редер не дал ему запасных... - ведь он ему специально наказывал!
   - Револьвер надо пристрелять, - шепчет лейтенант, - он же новый, еще не пристрелян!.. Ведь я хотел его сначала пристрелять, а то я даже не знаю, берет ли он слишком высоко, или слишком низко...
   Внутренний голос говорит ему, что для выстрела в висок совершенно не имеет значения, берет ли револьвер слишком низко, но он продолжает упорствовать: "Как я радовался, что буду его пробовать, надо же дать человеку каплю радости..."
   Он вне себя от горя, он готов плакать. "Можно и шесть раз промахнуться, - шепчет он, - такие вещи бывали. А тогда что?"
   Он бледен, нижняя губа отвисла, глаза блуждают. Его лицо обезображено не столько следами побоев, сколько выражением отчаянного страха. Он знает, что хитрит с собой, ему бы только оттянуть конец. Но он не хочет этого знать. О конце он уже не думает, о нет, надо еще так много сообразить, приготовиться. Давно уже он не вспоминал о Виолете; еще недавно его жгла ненависть к этой девке, отвращение - хотелось бы еще раз ощутить это.
   Но в груди у него, очевидно, только и осталось места, что для этой жалкой дрожи - вязкое, мерзкое чувство; до чего я слаб, совсем как проклятый губан Мейер! Нет, клянусь, не хочу исправляться, не хочу меняться. Я хорош был именно таким, каким был, с зубами, созданными, чтобы кусать, - волк среди волков!..
   Лейтенант отхлебнул большой глоток из бутылки. Слышно бульканье, когда он отпивает коньяк и когда он ставит ее на землю, но, проклятье, это не единственный звук, который он уловил. Лейтенант вскакивает, револьвер в одной руке, фонарь в другой, он дико кричит в лесную тишину:
   - Кто там? Стой, стреляю!
   Прислушивается, не слышно ни звука; нет, в самом деле кто-то ползет! Где? Там? В кустах? "Стой, стреляю!" Да, я же слышал, шум мотора в лесу вдруг затих, это Редер приказал остановиться. Собака, он прокрался за мной, за свои деньги он хочет проверить, застрелюсь ли я. Вон он, там, теперь слышу. "Стой! На - получай!"
   Ишь ты, пистолетик, неплохо стреляет, здорово хлопнул. "Что испугался? Щекотки боишься? Ага, бежишь, погоди-ка, я догоню тебя, стой!" Выстрел! Ну и грохнуло!
   Это, наверное, толстяк. Мои почтенные соратники не прочь узнать, привел ли я в исполнение их молчаливый приговор - как бы не так, сначала я выведу в расход одного толстяка. Трах-тарарарах! Ничего себе хлопнуло, видно, пуля врезалась в ствол.
   - Господа, вот я, перед вами, смотрите! А моя дама, Виолета, тоже здесь? Внимание, фройляйн, этот глоток - за ваше здоровье! Чтобы вы почаще и подольше обо мне вспоминали!
   Бутылку - к черту! Бац! - пополам! Жалко, хорош был коньячок!..
   - Милостивые государи и государыни! Зря я жалел, что в барабане только шесть патронов. Внимание, пятым я палю в небо, это почетный салют в честь моей дамы, да гремит он вечно у нее в ушах! Остался шестой: одного для меня предостаточно. Внимание! Вот так, приставим сюда, к переносице смотрите... если она действительно меня навестит, это будет для нее замечательное зрелище.
   О боже, боже, неужто никто не придет, неужто ничего не случится, не дадут же они мне здесь подохнуть! Должен же кто-нибудь прийти и объяснить, что это была ошибка. Считаю до трех, и если ничего не случится, стреляю: Раз! - два! - три!..
   Ничего, неужели ничего? Ну, значит, все это дерьмо ни черта не стоит! Вся моя жизнь - дерьмо, и смерть - дерьмо, поганое собачье дерьмо, и то, что после, - тоже, мне и это ясно. Я слишком боялся, не стоило трусить из-за такого дерьма. Теперь я вполне спокоен. Жаль, часовой утром не выстрелил в меня, он действительно бы отнял у меня что-то. Но я и сам могу. Жил один и умру один...
   - Огонь! - ну, а теперь что? Ах?..
   Да, что теперь? Ах!..
   В Черном логе, в лесной балке, лежит на земле карманный фонарь, узкая полоска света падает на несколько травинок, кусок замшелого камня, кучку земли... Тихо, тихо... Тоненький, белый, одинокий луч в безмолвии ночи, которая только что оглашалась звуками...
   И вдруг в кустах что-то зашуршало, кто-то кряхтит, откашливается...
   Затем тишина, долгая тишина...
   Тихо, осторожно приближаются шаги, медлят, задерживаются. Снова кашель.
   Тишина, ни звука, только тишина...
   Шаги все ближе, нога, нога в черном кожаном ботинке появляется в белом конусе фонаря.
   Фонарь поднят. Луч света взлетает, останавливается... Ноги медленно, точно приклеенные к земле, делают еще один шаг, тихий посетитель смотрит вниз, на то, что лежит еще тише.
   Долгая тишина, долгая тишина...
   Человек откашливается. Белый луч фонаря снова ищет, справа, слева.
   "Ведь не упал же он на него!"
   Но вот револьвер найден. Тот, кто нашел его, осматривает барабан, выбрасывает пустые гильзы. Револьвер снова заряжается. Еще раз луч света ложится на мертвеца, затем быстро уходит вверх по склонам, вдоль лесной просеки, по пути к Нейлоэ.
   Темно в Черном логе.
   9. СЕМЕЙСТВО ПРАКВИЦ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
   Ни одна горничная, ни одна хозяйка не могла бы тщательней убрать виллу, чем это сделал Пагель. В комнатах было чисто и тепло, печка в ванне истоплена. В кухне хозяев ждал ужин, и молодой человек даже ухитрился составить несколько букетов из цветов, собранных в высохшем от летней жары и залитом осенними дождями саду: гладиолусы, далии, астры...
   Там, где фрау Эва фон Праквиц оставила безлюдную пустыню, она снова нашла дом, и даже безутешная горничная Лотта, твердо решившая бежать, была весела и оживленна как никогда, ибо "молодой человек" превратил уборку виллы в веселый праздник: вместе с уборщицами он переходил из комнаты в комнату с граммофоном в руке, а как хорошо было подметать, застилать кровати под музыку, вроде "Пупсик, мой милый пупсик!" говорить не приходится. За целых полгода в вилле не смеялись так много и так искренно, как в один этот вечер.
   Но за смехом следуют слезы, дождь прогоняет сияние солнца, и не каждый день бывает праздник. Глядя на подкативший к дому быстрый "хорх", трудно было поверить, что он привез таких несчастных пассажиров. Правда, шофер Фингер, открывший дверцу раньше, чем подоспел Пагель, казался очень удрученным. Когда же затем заглянули в машину...
   Фройляйн Виолета все еще спала, и хотя в ее оцепенелом, бледном сне было что-то устрашающее, все же от одной этой картины люди не впали бы в такое смущение. Но ротмистр, злополучный ротмистр фон Праквиц! Он еще не пришел в себя, но во время поездки его начало рвать - полуодетого, стонущего, измазанного, вытащили его из машины.
   Фрау фон Праквиц, должно быть, пережила, ужасные часы. Она побледнела и постарела. Красивые полные губы были плотно сжаты. Видно было, что ее душат горечь, печаль.
   - Да, - строго кивнула она, - случилось несчастье.
   Она бросила короткий взгляд на обступивших ее людей; их лица в скудном свете фонаря казались призрачными. Пагель, шофер Фингер, Лотта, испуганные и оробевшие, да несколько женщин из деревни. Незачем играть в прятки, таиться. Виллу постигло несчастье. Но фрау Эва вынесет и это бремя. Вынесет? Нет, беда сделает ее сильной, в подлинном несчастье тонут пустые огорчения...
   - Господин Фингер, господин Пагель, будьте так любезны и внесите наверх моего мужа. Лучше всего положить его сначала на шезлонг в ванной, пока не будет готова ванна. Уже готова? Превосходно! Девушки, помогите мне отнести наверх фройляйн Виолету. Да не бойся, Лотта, она не умерла, она только оглушена. Доктор дал ей снотворного. Так - теперь несите!
   Почему потускнел свет ламп? Неужели здесь только что пели, говорили, смеялись? К чему эти цветы в вазах? Пришло несчастье - все ходят на цыпочках, все шепчут... Прислушайтесь, что это такое? Ничего, это ротмистр, он опять стонет. Фонарь над дверьми виллы продолжает светить, фары автомобиля бросают в ночь световые конусы.
   Мужчины, Пагель и Фингер, раздели ротмистра, положили его в ванну.
   - Нет, мне некогда с ним возиться. Позаботьтесь обо всем сами. Виолета теперь важнее...
   И она села возле постели дочери, она не оставляет ее комнаты, памятуя о предостережении доктора. Неужели даже здесь, в своем доме, она не чувствует себя в безопасности? Вокруг Нейлоэ - лес, они отгорожены от всего мира, откуда же может прийти еще большая беда? Еще большая беда, чем опозоренная, сраженная горем дочь, чем муж, окончательно потерявший всякую власть над собой? Еще большая беда?
   - Лотта, - говорит она, - ступайте сейчас же вниз. Заприте все двери в подвале и в первом этаже. Проследите, чтобы все окна были действительно заперты. Не открывайте никому, не спросив сперва меня.
   Девушка уходит в страхе, смущенная. Фрау Эва садится возле кровати. В половине первого - в час дочь проснется. От этого мгновения зависит все, сказал врач. Надо встретить это мгновение во всеоружии. Ни шага из комнаты!
   Это комната Виолеты. Здесь она жила ребенком, молодой девушкой. Воспоминание о том, чем она была - о, еще так недавно - даст ей силы превозмочь то, чем она стала!
   Мужчины молча возятся с ротмистром. Пагель тщательно моет его, шофер держит ослабевшее тело спящего, которое то и дело валится на бок. Но все же память, по-видимому, возвращается к нему, веки вздрагивают, губы что-то шепчут.
   - Что вам угодно, господин ротмистр?
   - Что-нибудь выпить...
   Да, нечто вроде воспоминания шевелится в оглушенном мозгу этого человека, вновь пробудившееся смутное сознание беды, постигшей его. И он уже жаждет - еще до окончательного пробуждения - нового средства оглушить себя, нового бегства...
   Пагель взглянул на шофера, Фингер отрицательно покачал головой: ведь его уже рвет желчью. Желудок больше ничего не принимает.
   Пагель кивнул.
   Нелегко поднять из ванны безжизненное, мокрое, скользкое тело. Ротмистр сопротивляется, он что-то бормочет.
   - Портвейну! - бормочет он. - Кельнер, еще бутылку...
   - Что такое? - спрашивает фрау Эва, появившись в дверях Виолетиной комнаты.
   - Мы переносим ротмистра на постель, - докладывает Пагель. - Ему хотелось бы выпить.
   - Ничего не давать, - решает она. - Ни глотка алкоголя. Поглядите-ка, господин Пагель, на моем ночном столике должен быть веронал. Дайте ему таблетку.
   Наконец ротмистр лежит в постели, изнуренный, в тревожном полусне. Веронал ему дали, но его тотчас же вырвало.
   - Надо бы укрыть от дождя машину, - нерешительно говорит Фингер. Новенькая машина, жалко.
   - Вашей фирме будет уплачено, - говорит Пагель.
   - Машину вообще жалко, - с досадой отзывается Фингер. - До чего она грязна! А я целый день ничего толком не ел, все время был на улице под дождем и холодом.
   - Я спрошу у фрау Эвы, - с готовностью откликается Пагель. - Останьтесь пока возле ротмистра.
   Он говорит с фрау фон Праквиц, затем отпускает шофера, женщин, даже Лотту. Все поспешно покидают виллу, отмеченную роком.
   Вольфганг Пагель возвращается на свое дежурство, к ротмистру фон Праквицу. Ротмистр очень болен, это нетрудно понять, но не только телом болен, не только отравлен алкоголем, еще сильнее больна его душа. Смертельно ранено его самолюбие. Его преследуют мрачные мысли. Он перебирает все свои ошибки - и ему хочется закрыть глаза.
   Но это не помогает. Ом садится на постели, он пристально смотрит на молодого человека, который сидит в кресле, возле кровати; хотелось бы ему знать, видит ли Пагель, видят ли все, как он жалок, мелок, пуст - и теперь и в будущем...
   Но все опять запуталось, за ним охотятся, лампа горит мутным светом, кругом какие-то картины, тени картин... Почему ночь так тиха? Почему он дышит один, страдает один?
   - Где моя жена? Где Виолета? Никому до меня дела нет! Приходится, видно, умирать одиноким и покинутым! О боже!
   - Час поздний, господин ротмистр, фрау Эва и фройляйн Виолета спят. Постарайтесь и вы отдохнуть немного.
   Больной опять ложится, он как будто задумывается, успокоенный словами Пагеля. Затем снова садится и спрашивает с ноткой хитрости в голосе:
   - Не правда ли, вы ведь Пагель?
   - Да, господин ротмистр.
   - Вы мой служащий?
   - Да, господин ротмистр.
   - И должны делать то, что я приказываю вам?
   - Да, господин ротмистр.
   - Тогда, - он все же запинается, но вдруг говорит повелительным тоном, - тогда достаньте мне немедленно бутылку коньяка!
   Да, Пагель Вольфганг, здесь тебе не поможет приветливость, уступчивость, здесь тебе не отвертеться, ротмистр смотрит на тебя напряженно, с ненавистью. Он хочет коньяка, и, если ты не будешь тверд, он его получит!
   - Вы больны, господин ротмистр, вам нужно заснуть. Завтра утром вам дадут коньяк.
   - А я хочу сейчас же. Я приказываю вам!
   - Это невозможно, господин ротмистр. Фрау фон Праквиц запретила.
   - Жена не имеет права запрещать мне! Принесите коньяк или...
   Они смотрят друг на друга.
   Ах, как обнажился мир, куда девалась мишура вежливых фраз, приятный туман слов! Вот ты проник в жизнь семьи - грим снят и голый череп эгоизма скалит зубы, глядя своими черными глазницами. Пагель внезапно видит себя точно какое-то привидение - лежащим возле Петры, в меблированной комнате мадам Горшок, желтовато-серые занавеси повисли, воздух сперт. Теперь все это кажется ему символом, нет, преддверием к более тяжелым испытаниям. Тогда еще он мог взять свой чемоданчик и трусливо сбежать, здесь уже сбежать нельзя! Исчезла милая ложь, которая нам так сладка, развеялся нежный образ любви - человек против человека, волк среди волков, ты должен принять решение, если хочешь уважать себя!
   - Нет, господин ротмистр. Мне очень жаль, но...
   - Тогда я сам достану коньяк! Вы уволены!
   Ротмистр вскакивает с постели. Никогда бы не подумал Вольф, что этот немощный человек, которого двое с трудом подняли из ванны, способен на такую прыть, такую силу.
   - Господин ротмистр! - просит Вольф.
   - Посмейте только прикоснуться к вашему хозяину! - кричит ротмистр с искаженным лицом и бежит в пижаме к дверям.
   Решительная минута.
   - Посмею! - отвечает Пагель и обхватывает ротмистра.
   - Пустите меня! - кричит ротмистр. Бешенство, никогда не испытанное чувство унижения, жажда алкоголя придают ему силы.
   - Ахим, Ахим! Что там такое? - раздается голос за дверью. Шум борьбы, крики всполошили фрау фон Праквиц, заставили ее отойти от больной дочери, которую она ни на минуту не хочет покидать.
   - Ты! Ты! - с бешенством кричит ротмистр и еще больше напрягает силы, чтобы вырваться из рук Пагеля. - Ты натравила на меня этого мальчишку! Что это значит, почему мне не дают коньяка? Кто здесь хозяин, я или ты? Я...
   Он рвется из рук Пагеля, как бы собираясь наброситься на жену.
   - Уложите его в постель, господин Пагель, - гневно приказывает фрау Эва. - Не стесняйтесь, берите его силой. Ахим! - увещевает она. - Ахим, наверху лежит больная Виолета, возьми себя в руки, будь же наконец мужчиной, она так больна...
   - Иду, - говорит ротмистр неожиданно плаксивым тоном. - Когда я болен, ты и внимания не обращаешь. Я хочу одну рюмку коньяка, одну-единственную рюмочку.
   - Дайте ему еще веронала. Дайте ему две таблетки веронала, чтобы он, наконец, успокоился, господин Пагель, - в отчаянии приказывает фрау Эва. Я должна вернуться к Виолете.
   И, гонимая страхом, она устремляется обратно в комнату дочери. Когда она бежит по коридору, сердце ее неистово стучит - что ждет ее?
   Но - и сердце успокаивается - в комнате все по-старому: дочь спокойно спит в постели, очень бледная, лицо слегка надутое, кажется, что она размышляет.
   Фрау Эва берет ее руку и щупает пульс, он бьется медленно, но сильно. Ничего страшного - Виолета проснется, и мать заговорит с ней. А может быть, и не будет с ней говорить, смотря по обстоятельствам. Виолета выздоровеет, они уедут из Нейлоэ, будут жить в каком-нибудь тихом уголке. С отцом насчет денег столкуются. Нельзя приходить в отчаяние из-за поражения. Не надо отчаиваться и Виолете. Собственно говоря, жизнь, если хорошенько вникнуть, сплошь состоит из поражений. Но человек продолжает жить и радуется жизни, человек - это самое упорное из всех животных, наиболее способное к сопротивлению.
   Фрау Эва фон Праквиц, урожденная Тешов, поднимает глаза: уже пять минут первого. Решающий, роковой час наступил.
   Ее знобит, хотя в комнате душно. Она открывает окно, тихо дует ветер во мраке ночи, тихо падают капли с деревьев. Она высовывается наружу, но не различает ничего, только тени и тени. И из этого мира теней придет опасность, угрожающая миру ее близких?
   Ее все знобит. "Что я делаю, - думает она с испугом. - Мерзну - и открываю окно? Совсем свихнулась! Слишком много для одного человека..."
   И она тщательно закрепляет крючками створки окон, чтобы они не хлопали от ветра.
   В это мгновение внизу громко звонит электрический звонок.
   10. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВИОЛЕТЫ
   Фрау фон Праквиц и Пагель, каждый, стоя в дверях своей комнаты, смотрят друг на друга через коридор. Молодой человек не понимает, почему лицо фрау Эвы побелело от страха...
   - Звонок, - шепчет она...
   - Может быть, шофер? - отвечает он успокоительно. - Он, должно быть, где-нибудь в деревне поужинал и теперь хочет...
   - Нет! Нет! - в страхе кричит она.
   Опять звонит звонок.
   - Не открывайте! - просит фрау Эва. - Пожалуйста, господин Пагель, может случиться несчастье.
   - А не Лотта ли это? - снова делает он попытку успокоить ее. - Лотта ведь тоже ушла. Нельзя же оставить ее за дверью. Господин ротмистр успокоился, разрешите мне открыть...
   - Прошу вас, не надо, господин Пагель, - умоляет она, точно ребенок. Как будто можно запереться от несчастья - расплаты за неправильно прожитую жизнь.
   Но он уже бежит вниз по лестнице, он бежит легко и быстро, его голова мыслит ясно, тело готово к любой опасности. Глупо, но какая-то радость наполняет его; он недаром живет на свете, он выполняет задачу, пусть самую маленькую - доказать женщине, стоящей там, наверху, что ее страхи напрасны. Впервые он понял всем своим существом, телом и душой, что жизнь приносит радость только тому, кто выполняет задачу неуклонно, малую или большую, что полнота жизни исходит только из собственного "я", а не из окружающего мира, не из какого-нибудь выигрыша в азартной игре...