Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - Да то, из Берлина.
   - Ах да! - ротмистр сунул его в карман. Он с мрачной угрозой посмотрел на жену и сказал: - Не вздумай еще ему телефонировать!
   - Ну что ты! Только не волнуйся. Люди должны быть здесь с минуты на минуту...
   - Мне на людей...
   Как человек благовоспитанный, ротмистр, только выйдя из жениной спальни, сказал, что ему "на людей". Жена улыбнулась. Сейчас же вслед за тем она увидела, как ее супруг с непокрытой головой, жестикулируя худыми, длинными руками, вихрем помчался по дороге к конторе.
   Фрау фон Праквиц подошла к телефону, покрутила ручку, спросила:
   - Это вы, господин Пагель? Нельзя ли спешно попросить к телефону господина фон Штудмана? Спасибо!.. Господин фон Штудман? Муж идет на вас. Он мечет громы и молнии за то, что мы скрыли от него письмо об электричестве. Дайте ему отбушеваться вволю. Самое страшное вынесла я... Ну, разумеется; очень вам благодарна... О нет, я уже давно к этому привыкла. Итак, заранее большое спасибо.
   Она положила трубку, спросила:
   - Что тебе, Вайо?
   - Можно мне пойти на полчасика погулять?
   Фрау фон Праквиц посмотрела на часы.
   - Через десять минут ты пойдешь со мной в замок. Мне надо поглядеть, как там справляются с едой для людей.
   - Ах, вечно в замок, мама! Мне бы так хотелось опять пойти в лес. Нельзя в лес? А поплавать? Я уже месяц не плавала!
   - Ты, Виолета, знаешь... - как можно суше, вопреки собственному сердцу.
   - Ох, ты так меня мучаешь! Ты так меня мучаешь, мама! Я больше не выдержу! Незачем было раньше давать мне столько свободы, если теперь ты меня на привязи держишь! Как в тюрьме! Но я больше не выдержу! Я у себя в комнате с ума сойду! Иногда мне снится, будто все стены на меня валятся. А потом гляжу на шнур от занавесей и соображаю, выдержит ли он. А потом мне хочется выпрыгнуть в окно. Мне хочется разбить стекло, мне хочется, чтобы потекла кровь, только бы почувствовать, что я живу... Вы все кажетесь мне привидениями, и сама я себе кажусь привидением, будто мы и не живем вовсе - но я больше не хочу. Я что-нибудь выкину, мне все равно, что ни выкинуть, я ни на что не посмотрю...
   - Ай, Вайо, Вайо! - вздохнула мать. - Если бы ты только сказала правду! Нам, думаешь, легко? Но пока ты лжешь, мы не можем иначе...
   - Ты! Только ты это говоришь! Папа тоже сказал, что ты слишком строга! И папа верит, что я говорю правду, что это был не чужой мужчина, а лесничий Книбуш. Все верят - одна ты не веришь. Ты всеми здесь командовать хочешь, папа тоже говорит...
   - Ну, собирайся, - устало сказала мать. - Я посмотрю, может быть, пойдем потом вместе на часок в лес.
   - Не хочу я в лес вместе с тобой! Я не нуждаюсь в надсмотрщике... Я не хочу вести умные разговоры... Я не позволю тебе держать меня взаперти! Я ненавижу тебя! Глядеть на тебя не хочу! Ах, я не могу, не могу больше...
   И вот опять, опять на нее нашло, она кричала, подавляя, заглушая криком рыдания, но в конце концов они пересилили и вырвались наружу, сломили, свалили ее - превратили в жалкое, бьющееся в судорогах существо, кричащее и стонущее.
   Фрау фон Праквиц смотрела на дочь. У нее было мужественное сердце, она не плакала хотя бы уже потому, что плакали другие. Ее переполняла безграничная жалость к бедной, сбившейся с пути, беспомощной девочке. И вместе с тем она думала: "И все-таки ты лжешь! Если бы ты не оберегала какую-то тайну, ты не стала бы так упорствовать".
   Она позвонила. Услышав шаги лакея, она открыла дверь и сказала:
   - Не входите, Губерт. Пошлите Армгард или Лотту - барышне дурно... А потом принесите мне из аптечки гофманские капли.
   Закрывая тихонько дверь, фрау фон Праквиц печально улыбнулась. Во время разговора с лакеем Редером она прислушивалась к стонам и плачу. Пока она отдавала лакею распоряжение, плач заметно утих, а когда заказывала ненавистные гофманские капли, он совсем почти замолк.
   "Тебе плохо, дитя мое, - подумала фрау фон Праквиц. - Но должно быть, не так уж плохо, если ты интересуешься, что с тобой будет дальше. Ничего не поделаешь, надо стоять на своем, пока одна из нас не пойдет на уступки. Будем надеяться, что уступишь ты"!
   2. УВОЛЬНЕНИЕ ПАГЕЛЯ
   Ротмистр бурей влетел в контору.
   - Алло! - сказал фон Штудман. - Вот это называется спешить как на пожар! Люди прибыли?
   - На людей мне начхать! - крикнул ротмистр, подогревший свою ярость быстрым бегом. - Где письмо? Дай сюда письмо!
   - Незачем так кричать! - холодно сказал Штудман. - Я по-прежнему прекрасно слышу. Что за письмо?
   - Час от часу не легче! - еще громче раскричался ротмистр. - От меня скрывают мои письма, и я же не имею права слова сказать? Я требую письмо...
   - Господин Пагель, будьте так любезны, закройте, пожалуйста, окна. Совершенно необязательно, чтобы все в Нейлоэ слышали, как мы здесь...
   - Пагель, не закрывайте окон! Вы служите у меня, поняли?! Я требую наконец письмо - ведь оно трех-четырех-пятинедельной давности...
   - Ах, так ты, Праквиц, имеешь в виду то письмо...
   - Значит, от меня скрывают и другие письма?! У тебя секреты с моей женой, Штудман!
   Тут молодой легкомысленный Пагель прыснул со смеха.
   Ротмистр обмер. Сперва он не понял. Молодой человек посмел расхохотаться! В конторе стало так тихо, что кажется, если бы зудел комар, его было бы слышно.
   Ротмистр шагнул по направлению к Пагелю.
   - Вы смеетесь? Вы смеетесь, господин Пагель, когда я из себя выхожу?
   - Простите, господин ротмистр... просто очень смешно вышло... Я, господин ротмистр, не над вами... Очень уж смешно вышло... Будто у господина фон Штудмана секреты с вашей супругой.
   - Так... Так! - Праквиц смерил его ледяным взглядом... - Господин Пагель, вы уволены. Можете сказать Гартигу, чтобы он отвез вас на станцию к трехчасовому поезду! - И громче: - Прошу без возражений! Ступайте из конторы! У меня здесь деловой разговор.
   Побледнев, но вполне владея собой, вышел Пагель из конторы.
   Фон Штудман прислонился к несгораемому шкафу; сердито наморщив лоб, смотрел он в окно. Ротмистр искоса поглядывал на него.
   - Что за наглый юноша! - попробовал он закинуть удочку, но Штудман никак на это не реагировал. - Прошу отдать мне наконец письмо, - сказал ротмистр.
   - Я уже возвратил письмо господину фон Тешову, - холодно доложил Штудман. - Мне удалось убедить господина тайного советника, что его требования неосновательны. Он попросил вернуть ему письмо, считать, что его не было...
   - Я думаю! - горько рассмеялся ротмистр. - Старый хитрец провел тебя, Штудман! Он себя скомпрометировал, а ты возвращаешь ему компрометирующий его документ. Восхитительно!
   - Уладить дело с господином фон Тешовым было не так просто, - сказал Штудман. - Как всегда, с формально-юридической точки зрения он мог сослаться на этот злосчастный арендный договор. В конце концов его убедили соображения о могущих возникнуть толках, ваши родственные связи...
   - Родственные связи! Я убежден, Штудман, что он тебя одурачил.
   - Это как тебе угодно, он, по-видимому, очень привязан к дочери и внучке. И как он мог меня одурачить, ведь все же осталось по-старому?
   - Не важно, - упрямо заявил ротмистр. - Я должен был сам прочитать письмо.
   - Я полагал, что я на это уполномочен. Раз ты просил ограждать тебя от всех неприятностей...
   - Когда я это говорил?
   - А тогда, когда поймали на поле воров с поличным...
   - Штудман! Если я не хочу возиться с мелкими кражами, это еще не значит, что ты имеешь право скрывать от меня письма!
   - Хорошо, - сказал фон Штудман, - этого больше не повторится. - Он стоял, прислонившись к несгораемому шкафу, холодный, несколько сдержанный, но все же любезный. - Я только что наблюдал за стряпней в прачечной. Как будто все налажено. Бакс и в самом деле расторопная девушка.
   - Погоди, с арестантами еще неприятностей не оберешься. Ни в коем случае не следовало соглашаться! Но когда все на тебя наседают! В десять раз лучше было бы взять тех берлинских работников! Тогда не пришлось бы превращать казарму для косцов в тюрьму. Чего это стоило! А теперь еще наглые требования этих берлинских молодчиков! На вот, почитай!
   И он вытащил из кармана письмо, передал его Штудману. Тот прочитал с невозмутимым видом, вернул Праквицу и сказал:
   - Этого следовало ожидать!
   - Этого следовало ожидать? - чуть не во весь голос крикнул ротмистр. Ты находишь, что так и должно быть! За какой-то жалкий сброд, до которого мне и пальцем притронуться противно, этот франт требует семьсот марок золотом. И ты находишь, что так и должно быть? Штудман, прошу тебя...
   - Счет ведь приложен: по десяти марок золотом с человека за комиссию всего шестьсот марок, шестьдесят часов простоя по марке за час, прочие расходы сорок марок...
   - Но ведь ты же их видел, Штудман, разве это работники! Семьсот марок золотом за старую ботанизирку и грудного младенца. Нет, Штудман, этому франту надо послать ругательное письмо!
   - Хорошо, что прикажешь написать?
   - Ну, это ты лучше моего знаешь, Штудман!
   - Отклонить его требования?
   - Разумеется!
   - Полностью?
   - Целиком и полностью! Ни пфеннига этому франту не выплачу!
   - Будет сделано, - сказал Штудман.
   - Но ты со мной согласен? - спросил ротмистр, почувствовав, что Штудман чем-то недоволен.
   - Я согласен? Нет, Праквиц, ни капли не согласен. Ты без всякого сомнения проиграешь дело!
   - Проиграю дело... Но, Штудман, разве же это работники, разве же это сельскохозяйственные рабочие...
   - Позволь, Праквиц...
   - Нет, ты позволь, Штудман...
   - Пожалуйста...
   Ротмистр фон Праквиц был очень сердит на своего друга фон Штудмана, когда тот все же убедил его, что надо попытаться прийти к соглашению.
   - Все это таких денег стоит... - вздохнул он.
   - К сожалению, мне придется попросить у тебя сегодня еще денег... сказал Штудман. Он наклонился над блокнотом и быстро набрасывал цифры, бесконечные цифры со множеством нулей.
   - Как денег? Ничего срочного нет. Со счетами время терпит, - сказал ротмистр, снова раздражаясь.
   - Ты уволил Пагеля, следовательно, тебе придется уплатить немедленно долг чести, - сказал Штудман; казалось, он весь ушел в вычисления. - Я сейчас подсчитал, по вчерашнему курсу доллара это составляет девяносто семь миллиардов двести миллионов марок. Можно уж сказать сто миллиардов...
   - Сто миллиардов! - воскликнул ротмистр в ужасе. - Сто миллиардов! И ты так просто говоришь: "Праквиц, мне придется попросить у тебя сегодня денег"... - Он не мог продолжать, так как совершенно не владел собой. Затем уже другим тоном: - Штудман! Друг! Старый приятель! У меня теперь всегда такое чувство, точно ты на меня за что-то сердишься...
   - Я на тебя сержусь? Сейчас скорее было похоже, что ты на меня сердишься!
   Ротмистр не обратил внимания на его слова.
   - Ты будто нарочно мне палки в колеса вставляешь!
   - Я... тебе... палки в колеса вставляю?
   - Но, Штудман, подумай спокойно: где же мне взять денег? Только что безумные траты на перестройку казармы, затем этот берлинский прощелыга со своими семьюстами марками золотом, ведь по-твоему выходит, что ему я тоже должен сколько-то заплатить, а теперь вот Пагель... Милый мой Штудман, я ведь не мешок с деньгами! Клянусь тебе, у меня нет станка для печатания бумажек, у меня куры золотых яиц не несут, что, я тебе рожу деньги, что ли, - а ты пристаешь ко мне с такими чудовищными требованиями! Я тебя не понимаю...
   - Праквиц! - перебил его Штудман. - Садись сейчас же за письменный стол. Так, сидишь удобно? Прекрасно, подожди минуту. Сейчас я тебе что-то покажу! Мне только надо заглянуть в комнату к Пагелю...
   - Да что это значит?! - спросил ротмистр, совершенно сбитый с толку.
   Но Штудман уже исчез в комнате Пагеля. Ротмистр слышал, как он там возится. "Что он еще выдумал? - соображал он. - Нет, я встану! Серьезный деловой разговор, а он какую-то ерунду затеял".
   - Сиди, сиди! - крикнул Штудман, спеша к нему. - Сейчас я тебе что-то покажу! Что это?..
   Немного растерявшись, ротмистр сказал:
   - Зеркало для бритья! Надо полагать, пагелевское. Но что...
   - Стой, Праквиц! Кто там в зеркале?
   - Ну я. - Ротмистр и в самом деле смотрел на себя. Как все мужчины, он провел пальцем по подбородку и прислушался к легкому шуршанию небритой бороды. Затем поправил галстук. - Но...
   - А кто такой этот "я"? Кто ты такой?
   - Но скажи же, наконец, Штудман...
   - Если ты этого еще не знаешь, я тебе, Праквиц, так и быть скажу: из зеркала смотрит на тебя самый неопытный, самый ребячливый, самый несведущий в делах и людях человек.
   - Я бы тебя попросил, Штудман, - сказал ротмистр с чувством оскорбленного достоинства. - Я нисколько не собираюсь преуменьшать твои заслуги, но как-никак я и до тебя отлично управлял Нейлоэ...
   - Посмотри на него! - с увлечением продолжал Штудман. - Чтобы ты, упаси бог, не обиделся (честное слово, Праквиц, не будь я твоим истинным другом, я бы сейчас же сложил свои пожитки и прощай!), назовем этого самого господина - господин Двойник. Господин Двойник в первую очередь едет в Берлин, чтобы нанять людей. Попадает в игорный притон. Вопреки советам друга играет. Проигравшись в пух и прах, занимает у некоего молодого человека около двух тысяч золотых марок и проигрывает их тоже. Молодой человек поступает на службу к господину Двойнику; он человек благовоспитанный, о деньгах не напоминает, хотя деньги ему, вероятно, очень нужны, так как с каждым днем он курит все худшие сигареты. И вот господин Двойник выставляет молодого человека за дверь и еще недоволен, что должен ему заплатить.
   - Но ведь он смеялся надо мной, Штудман! Штудман! Спрячь хоть это проклятое зеркало!
   - Господин Двойник, - безжалостно продолжает Штудман, подставляя зеркало под нос отворачивающемуся ротмистру. - Господин Двойник нанимает в Берлине людей, он ясно заявляет комиссионеру: безразлично, какие они с виду, безразлично, чему они обучены! Но затем, когда господин Двойник видит этих людей, он приходит в ужас, и с полным основанием. Однако вместо того, чтобы попытаться прийти с комиссионером к соглашению, господин Двойник уклоняется от объяснений, бежит от врага, боится принять бой...
   - Штудман!
   - И упрекает весь свет, кроме себя самого, за то, что должен расплачиваться!
   - Я же тебя не упрекаю, Штудман! Я только спрашиваю, где мне взять деньги!
   - Но все это мелочи. - И Штудман положил зеркало. - Самое серьезное, самое неприятное еще впереди.
   - Господи, Штудман! Нет, только, пожалуйста, не сейчас! Поверь мне, для одного утра неприятностей более чем достаточно. Кроме того, сейчас здесь будут люди...
   - На людей нам, по твоему же выражению, начхать! - решительно сказал теперь уже Штудман. - А сейчас, Праквиц, изволь слушать! Как ни вертись, это ничему не поможет, нельзя бродить по свету как слепая курица. Штудман подошел к окну и крикнул: - Фрау фон Праквиц, можно вас попросить на минутку сюда?
   Фрау фон Праквиц нерешительно посмотрела сначала на Вайо, потом на Штудмана:
   - Это очень важно?
   - Жена здесь совершенно ни к чему, - запротестовал ротмистр. - Она вообще ничего в делах не понимает.
   - Больше тебя понимает! - шепнул в ответ Штудман. - Ах, Пагель, вы тут? Слушайте, займитесь-ка немножко фройляйн Вайо. Вы очень любезны. Итак, будьте добры, фрау фон Праквиц!
   С некоторой неохотой, с некоторым колебанием направилась фрау Эва к конторе. С порога она еще раз оглянулась на оставленную ею пару.
   - Куда вам угодно, фройляйн? - спросил Пагель.
   - Давайте пройдемся немного здесь под окнами.
   Фрау фон Праквиц вошла в контору.
   3. ПАГЕЛЬ ЦЕЛУЕТ ВАЙО
   - Может быть, вам угодно взглянуть на грандиозную стряпню в замке? спросил Пагель. - Там сейчас работа ключом кипит!
   - Ах, туда я потом пойду с мамой! А кто стряпает?
   - Фройляйн Бакс и фройляйн Ковалевская.
   - Ну, Аманда - это я понимаю. А вот как это Зофи не считает для себя зазорным стряпать на арестантов!
   - В наши дни всякий старается немножко подработать.
   - Только, по-видимому, не вы, раз вы в рабочее время слоняетесь с сигаретой в зубах, - раздраженно сказала Виолета.
   - Вам мешает? - спросил Пагель и вынул сигарету изо рта.
   - Нисколечко. Я сама охотно курю. Потом, когда они там в конторе о нас позабудут, мы потихоньку смоемся в парк. Тогда вы угостите меня.
   - Можно и сейчас туда пойти! Или вы думаете, ваша матушка считает меня столь опасным человеком, что не отпустит вас со мной в парк?
   - Вы - опасный человек? - Вайо рассмеялась. - Нет, но я под домашним арестом.
   - Значит, вам разрешается гулять только с мамашей?
   - Какой вы догадливый! - насмешливо воскликнула она. - Уже три недели все только и говорят о том, что я под домашним арестом, наконец-то и до вас дошло!
   Но раздражительность фройляйн Виолеты не произвела на Пагеля ни малейшего впечатления. Он весело улыбнулся.
   - А спросить, почему вы под домашним арестом, нельзя? - осведомился он. - Сильно напроказили?
   - Не будьте нескромным! - сказала Вайо очень пренебрежительно. Порядочный человек всегда скромен.
   - Я, верно, никогда не буду порядочным человеком, - грустно признался Пагель и, улыбнувшись про себя, провел рукой по карману. - Как по-вашему, пожалуй, там в конторе беседуют достаточно оживленно, и мы могли бы смотаться в парк и покурить.
   - Постойте, - сказала Вайо. Она прислушалась. Из конторы доносился голос Штудмана, спокойный, но весьма настойчивый. Затем заговорил ротмистр, он горячо против чего-то протестовал, на что-то жаловался, а теперь начала говорить фрау фон Праквиц очень твердо, очень ясно, очень многословно.
   - Мама вдохновилась! Валяйте в парк!
   Они обогнули кусты сирени и золотого дождя, затем медленно пошли по широкой дорожке в парк.
   - Так, теперь им нас не видно. Теперь можете угостить меня сигаретой. Черт возьми, да вы курите сногсшибательную марку - сколько они стоят?
   - Сколько-то миллионов. Никак не запомню, цена каждый день меняется. Впрочем, я получаю их от одного приятеля, от некоего господина фон Цекке, который проживает в Гайдар-Паша. Вы знаете, где находится Гайдар-Паша?
   - Откуда мне знать? Я ведь не собираюсь в одалиски к султану.
   - Ну, само собой, нет! Прошу прощения... Гайдар-Паша расположен на азиатском берегу Босфора...
   - Господи, да бросьте вы вздор молоть, господин Пагель, подумаешь, как интересно! Почему вы, собственно, вечно скалите зубы? Как на вас ни посмотришь, всегда вы скалите зубы?
   - Да ведь это же последствие ранения на фронте, милая барышня. Повреждение центрального отдела nervus sympathicus. Но это вас, конечно, тоже не интересует. Как трясуны трясутся, так я скалю зубы...
   - Что вы меня разыгрываете? - возмутилась она. - Я не позволю вам меня морочить...
   - Но, фройляйн, правда же это от ранения, полученного на фронте! Когда я плачу, кажется, будто я смеюсь до слез, - в какие неприятнейшие положения я из-за этого попадал!
   - С вами не знаешь что думать, - недовольно заявила она. - Такие мужчины, как вы, мне противны.
   - Зато я не опасен, а это уже преимущество.
   - Да, вы совсем не опасны! - презрительно заметила Вайо. - Мне очень бы хотелось знать, что бы вы стали делать, если бы...
   - Если бы что? Скажите же, пожалуйста, скажите, фройляйн! Или вы боитесь?
   - Боюсь вас? Не будьте смешны! Я подумала, что бы вы стали делать, если бы захотели поцеловать девушку?
   - Н-да, этого я и сам не знаю, - жалобно признался Пагель. - По правде говоря, я уже тысячу раз об этом думал, но я так застенчив, что...
   - Как? - спросила Вайо и смерила его взглядом. - Вы ни разу не целовались с девушкой?
   - Сто раз собирался, честное слово, фройляйн! Но в решительную минуту мне как-то не хватало смелости...
   - Сколько вам лет?
   - Скоро двадцать четыре...
   - И вы еще ни разу не целовались с девушкой?
   - Я же говорю, фройляйн, ужасная застенчивость...
   - Трус! - воскликнула она с глубоким презрением.
   Некоторое время оба молча шли по липовой аллее, которая вела к пруду.
   Затем Пагель опять осторожно начал:
   - Разрешите вас спросить, фройляйн?
   Вайо, весьма нелюбезно:
   - Ну, шпарьте, вы - герой!
   - Но только вы на меня не рассердитесь?
   - Спрашивайте!
   - Честное слово, не рассердитесь?
   Она, очень нетерпеливо:
   - Нет! Спрашивайте же, наконец!
   - Ну так вот: сколько вам лет, фройляйн?
   - Вот дурак, - шестнадцать!
   - Видите, вы уже и рассердились, а я только начинаю свои расспросы.
   Вайо, в гневе топнув ногой:
   - Да ну спрашивайте же, чудак вы этакий!
   - А вы вправду не рассердитесь?
   - Извольте спрашивать!
   - Фройляйн... вы уже... целовались с мужчиной?
   - Я? - Минутку подумав: - Ну, разумеется, сотню раз.
   - Не верю.
   - Тысячу раз!
   - Уж будто!
   - Целовалась... с папой! - И она громко расхохоталась.
   - Ну, видите! - сказал Пагель, когда она наконец успокоилась. - Вам тоже не хватает смелости.
   Вайо возмущена:
   - Мне не хватает смелости?
   - Да, вы такая же трусиха, как и я.
   - Нет, я все-таки целовалась с мужчиной! Не только с папой. С молодым мужчиной, со смелым мужчиной, - речь ее звучит почти песней, - не с таким жалким чудаком, как вы...
   - Не верю...
   - Целовалась... Целовалась... У него даже усы есть, светлые усики щеточкой, и как колются! А у вас усов нет!
   - Вот как! - вздохнул Пагель. - И вам, правда, только шестнадцать лет, фройляйн?
   - Даже только пятнадцать, - с торжеством заявила она.
   - Ну и смелы же вы. - В голосе его послышалось восхищение. - У меня ни за что бы не хватило смелости. Но сами-то вы, конечно, никогда не целовали мужчину, - утешил он себя. - Вы только позволили мужчине себя поцеловать, это другое дело! А вот схватить мужчину в объятия и расцеловать его, этого бы вы тоже не посмели.
   - Не посмела бы? - воскликнула она, сверкнув глазами. - Хорошего же вы обо мне мнения!
   Он опустил глаза под ее взглядом.
   - Простите, простите, фройляйн! Я ничего не говорил. Да, вы посмели бы, я вам и так верю... пожалуйста, пожалуйста, не надо... я робею...
   Но его мольбы не помогают. Ее сверкающие глаза, ее полуоткрытые губы совсем рядом, хотя Пагель и попятился от нее. И вот ее губы уже у его губ...
   В то же мгновенье Вайо всем существом ощутила, что совершилась какая-то перемена. Она почувствовала, что он сжимает ее в железных объятиях; словно ее губы влили в него силу, он отвечает на ее поцелуй... Теперь хочет вырваться уже она, теперь страшно ей... Но поцелуй все жарче и жарче, она еще противится, но уже чувствует, что сейчас уступит. Недавно еще гордо поднятая голова склонилась, прильнула к нему. Все тело обмякло, она никнет в его объятиях.
   - О! - и Вайо со стоном погрузилась в море, по которому давно стосковалась. - О, ты...
   Но он уже не держит ее в своих объятиях. Он поставил ее обратно на твердую землю. Его лицо опять далеко от ее лица, оно серьезно, улыбка исчезла...
   - Так вот оно как, фройляйн! - спокойно говорит Пагель. - Если вы так слабы, вам не следует играть с мужчинами!
   - Это подло! - крикнула она, щеки ее пылают и от гнева и от стыда. Порядочный человек этого не сделает!
   - Да, это подло! - соглашается он. - Но мне надо было кое-что о вас узнать, а правды вы бы мне ни за что не сказали. Теперь я узнал то, что хотел. Вот, - он лезет в карман, - это письмо, копию письма я нашел в конторе засунутым в книгу, ведь это ваше письмо?
   - Подумаешь, старое дурацкое письмо, - протянула она пренебрежительно. - Стоило из-за этого представление устраивать. Что это Мейер выдумал, зачем ему понадобилось снимать с него копию! Вам надо было просто разорвать письмо, а не разыгрывать меня так подло...
   Разрывая письмо на мелкие кусочки, Пагель испытующе глядит на нее.
   - Так, - сказал он, собрав клочки письма в горсть и сунув их обратно в карман, - будет сожжено в срочном порядке. Но на свете существует по крайней мере еще одна такая копия, что, если этот Мейер пошлет ее вашему отцу - что тогда?
   - Такое письмо может всякий настукать! - заявила она.
   - Ясно! - согласился Пагель. - Но вы и так под домашним арестом, значит, какое-то подозрение уже существует! Копия письма сама по себе еще ничего не доказывает, но раз есть подозрение...
   - Подлинник у меня. Если я ни в чем не сознаюсь, мне ничего не могут доказать.
   - Но вас могут перехитрить!
   - Меня не перехитрить!
   - А как же я перехитрил вас в два счета?
   - Не все такие пройдохи, как вы!
   - Милая барышня, - постарался ласково вразумить ее Пагель, - давайте раз навсегда условимся, что вы будете со мной вежливы, точно так же, как и я вежлив с вами. Это письмо, теперь уже порванное, мы позабудем. То, что я сделал, как будто не очень красиво. Но было бы хуже, если бы я отправился к вашей матушке и насплетничал ей, правда? Может быть, и следовало бы так поступить, но мне это не по душе...
   - Что вы мне мораль читаете! - иронически заметила она. - Небось сами тоже и писали и получали любовные письма. - Но ее ирония не возымела действия.
   - Ясно, - сказал он спокойно, - но я никогда не был подлецом. Я никогда еще не соблазнял порядочных пятнадцатилетних девочек. Идемте, - он взял ее под руку, - идемте к вашей матушке. Она, верно, уже беспокоится.
   - Господин Пагель! - умоляюще сказала она и остановилась. - Он не подлец!
   - Несомненный подлец, и вы это отлично знаете!
   - Нет! - выкрикнула она, едва сдерживая слезы. - Почему все такие недобрые стали? Раньше было совсем не так!
   - Кто стал недобрым?
   - Мама, ведь она меня вечно изводит, и Губерт...
   - Кто такой Губерт? Его зовут Губертом?
   - Да нет же! Наш лакей, Губерт Редер...
   - Он знает?
   - Да, - сказала она сквозь слезы, - отпустите, пожалуйста, мою руку, господин Пагель, вы делаете мне больно.
   - Простите. Так, значит, лакей вас изводит...
   - Да... Он такой подлый...
   - А кто еще знает?
   - Что-либо определенное - никто.