Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - Эва, прошу тебя! - воскликнул он, испугавшись действия своих слов. Он протянул ей руку.
   Она посмотрела на него, сверкая глазами.
   - Нет, мой друг! - в гневе воскликнула она. - Это уж слишком! Книбуш старый болтун; Виолета, несовершеннолетняя, незрелая девочка, с тобой в заговоре - а в отношении меня ты ссылаешься на обещание молчать. Я ничего не должна знать, я не заслужила доверия, которое ты оказываешь им обоим...
   - Эва, прошу тебя! - молил он. - Дай мне сказать тебе...
   - Нет, - вскипела она. - Ничего мне не говори! Очень тебе благодарна за признания задним числом! Всю нашу совместную жизнь так было. Я устала! Больше не хочу! Пойми же, - гневно воскликнула она и топнула ногой. - Не хочу! Я уже все это сто раз слышала, просьбы о прощении, клятвы взять себя в руки, ласковые слова - нет, спасибо!
   Она направилась к двери.
   - Эва, - сказал он и бросился за ней. - Я не понимаю, чего ты волнуешься. - Он боролся с собой. Затем, после тяжелой внутренней борьбы: - Хорошо, я сейчас же отошлю машину обратно во Франкфурт.
   - Отошлешь машину! - презрительно крикнула она. - Что мне машина!
   - Но ты сама же только что сказала. Будь же последовательна, Эва.
   - Ты даже не понял, о чем речь! Речь не о машине, речь о доверии! О доверии, которого ты вот уже двадцать лет требуешь от меня, считая, что иначе и быть не может, а сам ко мне не имеешь...
   - Послушай, Эва, - перебил он ее, - скажи мне, пожалуйста, точно, чего ты от меня хочешь. Я тебе уже говорил, что готов сейчас же отправить машину обратно во Франкфурт, несмотря на служебный приказ... Собственно... Я, право, не знаю, как мне потом оправдаться...
   Он опять запутался, опять стал слаб.
   Она смотрела на него холодными, злыми глазами. И вдруг в одно мгновение, в это самое мгновение, она увидела мужа, с которым прожила бок о бок почти четверть века, в его подлинном свете: слабый, без сдерживающих центров, не владеет собой, безрассудный, безвольный, поддающийся любому воздействию, болтун... "Не всегда он был таким!" - говорило ей сердце. Да, прежде он был другим, но тогда и время было другое. Он был баловнем судьбы, жизнь ему улыбалась, никаких трудностей он не знал, так легко было проявлять только хорошие стороны своего характера! Даже во время войны: у него были начальники, которые указывали ему что делать, служебная дисциплина. Военная форма со всем, что с ней связано, вот что держало его тогда в струне. Как только он ее снял, так сразу и распустился. Теперь она видела, что у него за душой ничего нет, ничего, абсолютно ничего, что дало бы ему силы бороться, - ни веры, ни цели. Без твердого руля в такое путаное время он сейчас же запутался.
   Но пока все это с молниеносной быстротой мелькало у нее в голове, пока она смотрела в это давно знакомое лицо, лицо, в которое смотрела чаще, чем в любое другое, в душе у нее зазвучал голос, тихий, торжественный, осуждающий: "Твое создание! Твое дитя! Твоя это вина!"
   Все жены, которые целиком отдаются своим мужьям, снимают с них все заботы, все прощают, все сносят, рано или поздно переживают такую минуту: их создание обращается против них. Творение обращается против творца, нежное попустительство и доброта становятся виной.
   Она слышала, что он говорит, но едва ли слышала его слова. Она видела, как размыкаются и смыкаются губы, она видела, как появляются и исчезают складки, морщины на лице; когда-то оно было гладким, тогда, когда она впервые заглянула в него; подле нее, с ней, при ней, при ее участии стало оно тем лицом, каким было сейчас.
   Голос его громче зазвучал у нее над ухом; она опять понимала, что он говорит.
   - Ты все твердишь о доверии, - заметил он с упреком. - Я, право, проявил очень много доверия. Я оставил тебя здесь одну больше чем на месяц, я доверил тебе все именье. Арендатор-то в конце концов я...
   Она вдруг улыбнулась.
   - Да, да, арендатор ты, Ахим! - сказала она с легкой насмешкой. - Ты господин и повелитель и оставил меня, бедняжку, слабую женщину, совсем одну... Не будем больше говорить об этом. Если хочешь, пусть и машина здесь остается, надо все обсудить. Я хотела бы еще подробно поговорить обо всех этих делах с господином фон Штудманом; может быть, у папы что-нибудь выведать...
   Опять неправильно! Всегда она делает не то, что нужно! Как только она становится мягче, он становится жестче.
   - Я ни в коем случае не хочу, чтобы Штудман узнал об этих делах, сказал он сердито. - Если к нему не обращались, значит на то есть свои причины. А что касается папаши...
   - Хорошо, - согласилась она, - оставим папу в покое. Но господин фон Штудман должен знать. Только он один в курсе наших денежных дел, он один может сказать, в состоянии ли мы заплатить за машину...
   - Неужели ты не понимаешь, Эва? - гневно воскликнул он. - Я не желаю, чтобы Штудман критиковал мои поступки. Он мне не нянька!
   - Спросить его необходимо, - настаивала она. - Если путч потерпит неудачу...
   - Слушай! - гневно воскликнул ротмистр. - Я запрещаю говорить Штудману хоть слово об этом деле! Запрещаю!
   - Какое право ты имеешь запрещать мне? С какой стати должна я поступать так, как ты считаешь правильным, когда ты все, все решительно делаешь не так, как надо? Обязательно потолкую с господином Штудманом...
   - Когда дело касается твоего друга Штудмана, ты так упорна... - сказал он со злобой.
   - Ведь он же и твой друг?
   - Он резонер, всезнайка, общая нянька! - воскликнул взбешенный ротмистр. - Если ты скажешь ему хоть слово об этом деле, я немедленно его выгоню! - Он весь напыжился и крикнул: - Увидим, кто здесь хозяин!
   Долго, долго смотрела она на него, лицо у нее было спокойное, бледное. От ее взгляда он опять заколебался.
   - Будь же благоразумна, Эва, - попросил он. - Согласись наконец, что я прав.
   Ни слова в ответ. Потом она быстро повернулась и, уходя, сказала:
   - Хорошо, мой друг, Штудману я ничего не скажу. Я вообще больше ничего не скажу.
   Не успел он ей ответить, как остался один.
   Он недовольно посмотрел вокруг. После долгого спора он чувствовал себя каким-то опустошенным, неудовлетворенным. Он настоял на своем, но на сей раз это его не радовало. Он хотел стряхнуть это чувство: пустяки, бесконечный поток слов, споры по пустякам - из-за чего? Из-за того, что он купил машину! Если он может платить свыше двадцати тысяч марок золотом за аренду, значит, он может позволить себе и автомобиль. Даже у некоторых крестьян есть машины! В Бирнбауме есть крестьянин, так у того и машина и моторный плуг. А еще один крестьянин, так у того двадцать пять швейных машин в сарае стоят, надо же во что-нибудь вкладывать деньги! Вещи - это ценность!
   А он купил машину даже не ради собственного удовольствия; если бы майор Рюккерт не приказал, ему бы и в голову не пришло. Он сделал это ради правого дела! Но она не понимает, она не хочет понять. У самой в туалетном столе есть ящик, чуть ли не в метр длиной, в сорок сантиметров шириной, доверху полный чулок. И все время покупает новые чулки! На это деньги всегда есть! Он уже больше месяца не тратит на себя ни пфеннига - только на патроны для кроликов да на вино к столу - и при первой же его трате она поднимает крик!
   Негромко и мелодично гуднул у подъезда автомобиль, его автомобиль, его блестящий, покрытый лаком "хорх"! Обрадовавшись случаю отвлечься, ротмистр высунул голову из окна. Его дочь Виолета сидела за рулем и развлекалась, нажимая на кнопку гудка.
   - Брось играть, Вайо! - крикнул он. - Лошадей напугаешь.
   - Ну и машина, папа, - красота! Лучше тебя на свете нет! Машина определенно самая красивая во всей округе.
   - Зато и дорогая! - шепнул ротмистр, покосившись на верхний этаж.
   Вайо, смеясь, прищурилась:
   - Не бойся, папа. Мама вышла. Верно, опять в контору!
   - В контору? Та-ак! - рассердился ротмистр.
   - Дорогая, папа? - опять спросила Вайо.
   - Ужасно дорогая! Семнадцать.
   - Семнадцать сотен? По-моему, не много за такую первоклассную машину.
   - Что ты, Вайо! Семнадцать тысяч!
   - Зато у нас, папа, самая красивая машина на всю округу!
   - Правда? Я тоже говорю! Если уж покупать, так приличную вещь!
   - Мама, должно быть, не совсем того же мнения?
   - Пока еще не совсем! Но погоди, вот поедет покататься, другое запоет.
   - Слушай, папа...
   - Да? Что тебе?
   - Когда можно будет покататься? Сегодня можно?
   Ах! Оба ребенка радовались одинаково. Нянек не было, - няньки сидели в конторе.
   - Знаешь, папа, что я придумала. Что, если нам прокатиться по лесу? Там ведь жандармы устроили облаву на арестантов. А вдруг мы их поймаем! Наша машина такая неслышная и быстрая! А затем можно заехать в Бирнбаум. Дядя Эгон и кузены лопнут от зависти.
   - Не знаю, - нерешительно заметил ротмистр. - Может быть, и мама поедет?
   - Ну что ты, мама! Ей приятней сидеть в конторе!
   - Та-ак. А что шофер делает?
   - Обедает на кухне. Но он скоро кончит. Позвать?
   - Хорошо! Послушай-ка, Вайо! Отгадай, кого я сегодня в поезде встретил?
   - Кого? Как я могу угадать, папа? Да кто угодно из соседей мог быть в поезде. Дядю Эгона?
   - Ну что ты! Тогда бы я тебе и угадывать не предложил! Нет, нашего лейтенанта!
   - Кого? - Виолета покраснела как жар. Она опустила голову. В смятении она так сильно нажала на гудок, что автомобиль громко заревел.
   - Перестань безобразничать, Вайо! Понимаешь, Виолета, того самого лейтенанта, который был тогда так невежлив... - Шепотом: - Того самого, что с оружием...
   - Ах, того, - шепнула Виолета. Она все еще не поднимала головы, она возилась с рулем. - Я думала, ты имел в виду кого-нибудь из знакомых...
   - Нет, тогдашнего грубияна! Помнишь: "В присутствии дам о таких вещах не говорят!" - Ротмистр рассмеялся, но сейчас же опять стал серьезен. Он, кажется, довольно важная птица, Вайо, что верно, то верно; несмотря на молодость, дельный малый.
   Дочь совсем тихо:
   - Да, папа...
   - В сущности он виноват, что я купил машину. - Тоже совсем тихо, очень таинственно: - Виолета, они задумали большое дело, и твой папа с ними заодно...
   Ротмистр фон Праквиц всего третий раз за день проговорился о своей тайне; вот почему это все еще доставляло ему удовольствие.
   - Против социалистов, папа?
   - Правительство будет свергнуто, дочка. (Это было сказано очень торжественно.) Послезавтра, первого октября, я для этого поеду на автомобиле в Остаде!
   - А лейтенант?
   - Какой лейтенант? Ах, тот лейтенант! Ну, он, конечно, тоже принимает участие.
   - И бои будут, папа?
   - Вполне возможно. По всей вероятности. Но, Виолета, ты ведь не боишься? Дочь офицера! Я проделал мировую войну, неужели же мне бояться каких-то уличных боев.
   - Нет, папа!
   - Ну то-то же! Выше голову, Виолета! Смелость города берет! Слушай, шофер, верно, уже поел. Позови его. Надо вернуться засветло.
   Он видел, как дочь вылезла из машины и медленно, опустив голову, в раздумье пошла к дому. "Вот она меня по-настоящему любит, - с гордостью подумал ротмистр. - Как она вздрогнула, когда услышала, что будут бои. Однако она замечательно умеет владеть собой!" Но ротмистр радовался не любви своей дочери, а только возможности мысленно попрекнуть этой любовью жену, которая ни на минуту не подумала о тех опасностях, навстречу которым он шел, она думала только о покупке автомобиля, о хозяйственных трудностях, арендной плате, доверии...
   А пока ротмистр, гордый любовью дочери, которая ценит его, одевается для автомобильной прогулки, Вайо, словно пришибленная, стоит в небольшой прихожей с одной думой на сердце: "Послезавтра! Мы так больше и не видались, а его могут убить. Послезавтра!"
   11. ФРАУ ЭВА И ШТУДМАН СДРУЖИЛИСЬ
   После ссоры с мужем фрау фон Праквиц без какой-либо определенной мысли поднялась к себе в спальню. Фрау Эве казалось, что ей надо поплакать. Она посмотрела на себя в зеркало, висевшее над умывальником; уже не совсем молодая, но еще очень недурная собой женщина, чуть выпуклые глаза, как при базедовой болезни, в данный момент какие-то застывшие. У нее было такое ощущение, словно жизнь покинула ее, она зябла, сердце в груди было мертво, как камень...
   Но вскоре она позабыла, что стоит перед зеркалом и рассматривает себя...
   "За какие достоинства? - снова шептал ей внутренний голос. - Ведь было же что-то, за что я его полюбила! Что я в нем видела? И так долго!"
   Бесконечная вереница картин проносилась перед ней, воспоминания о том времени, когда они только что поженились. Молодой лейтенант; обер-лейтенант; зов из сада; как очаровательно безрассудно он вел себя при рождении Виолеты; первое возвращение подвыпившего мужа с товарищеской пирушки, гарнизонный праздник летом - внезапно нахлынувшее на них обоих острое влечение толкнуло их, женатых людей, в объятия друг другу тут же в парке, полном гостей, заставив позабыть о положении, о людской молве; его первые седые волосы: он начал седеть уже на тридцатом году - тайна, которая была известна только ей одной, его флирт с Армгард фон Буркгард; корзина с деликатесами от Борхарда, которую он привез ей, и вдруг ей стало ясно: раз и навсегда прошло то, из-за чего пролито столько слез.
   Тысяча торопливо мелькающих воспоминаний, светлых и темных, но все погружены в бледную, недобрую, серую муть. Когда любовь ушла, у женщины вдруг открываются глаза... Она видит того, кого прежде любила, таким, каким видят его остальные, такой же, как и все, самый дюжинный человек, без особых достоинств... и тогда она смотрит на этого обыденного человека безжалостными глазами жены, которая два десятка лет прожила с ним бок о бок, наперед знает каждое его слово, посвящена во все мелочи, во все его слабости - вот тут-то, да, именно тут, и встает беспощадный вопрос: "Во имя чего? За какие достоинства? Чего ради я так много терпела, улаживала, прощала, что в нем такого, ради чего я приносила все эти жертвы?"
   Ответа нет, образ, в который только любовь вдохнула жизнь, без любви стал безжизненным, какой-то шутовской персонаж, гримасы, капризы, грубости - невыносимая марионетка, каждая веревочка, которой она приводится в движение, нам известна.
   Фрау Эва услышала на лестнице шорох шагов; она вздрагивает и приходит в себя. Она слышит голоса двух мужчин, верно, Губерт с шофером спускаются из мезонина. Шофер, дорогой автомобиль! На минуту Эву охватывает желание быть дочерью своего отца - хитрой, себе на уме...
   "Пусть похозяйничает! - думает она. - Он хочет быть всему головой увидит, каково управляться без меня и... Штудмана! Деньги за машину, за аренду... Скажу Штудману, пусть завтра не едет, пусть не привозит денег... И людей для уборки картофеля пусть не нанимает... Увидит, как безнадежно увязнет в первую же неделю! Я и вправду устала вечно вымаливать у него разрешение делать то, что надо... Вот теперь увлечен путчем, а это ведь тоже очередная авантюра, папа не с ними, Штудман не с ними, брат не с ними - его уговорили в последнюю минуту! Увидит..."
   Но это лишь нашло на нее и тут же исчезло. Она смотрит на свое лицо в зеркале, совсем близко; у рта залегла самодовольная черточка. Эта черточка ей не нравится: теперь глаза уже блестят, но и блеск этот ей тоже не нравится: таким огнем сверкает злорадство.
   "Нет, - решает она, - так не надо. Этого я не хочу. Если это действительно конец, как мне сейчас представляется, то и без моего участия все развалится. Буду и дальше делать все, что могу. Не так уж теперь много, пыла уже нет, любви нет, только долг остался. Но я всегда изо всех сил старалась выполнить свой долг. Серьезно упрекнуть себя мне не в чем за все эти годы..."
   Она опять внимательно посмотрела на себя в зеркало. Выражение лица напряженное, кожа вокруг глаз тонкая, изрезана морщинками, сухая. Она решительно берет баночку с кремом и натирает лицо. Осторожно кончиками пальцев массируя кожу, думает: "Не все еще для меня кончено. Я в цвете лет. Если не буду распускаться, если буду меньше есть, я легко могу сбавить пятнадцать или двадцать фунтов - тогда фигура будет как раз в норме..."
   Пять минут спустя фрау Эва фон Праквиц уже сидит в конторе у господина фон Штудмана. Фон Штудман и не подозревает, что на душе у хозяйки поместья. Фрау Эве, которая четверть часа назад поняла, что не любит больше мужа, которая решила во что бы то ни стало выполнить свой долг, но которая все же допускает для себя возможность личного счастья, - фрау Эве приходится выслушать длинный, обстоятельный доклад о том, каким образом фон Штудман надеется достать деньги и в срок уплатить за аренду.
   "Старый гувернер!" - думает она, но думает ласково. Фрау Эва уже не молоденькая девушка, она знает мужчин (ибо если "по-настоящему" знаешь одного мужчину, знаешь всех мужчин), она знает, что мужчины поразительно недогадливы. Женщина может изнывать рядом с ними, тоскуя по ласке, а они будут долго и обстоятельно доказывать ей, что им нужен новый костюм, почему им нужен новый костюм, какого цвета должен быть новый костюм... И потом вдруг спросят удивленно и даже чуточку обиженно: "Да ты вообще-то слушаешь? Что с тобой? Тебе нездоровится? У тебя такой странный вид!"
   Фрау Эва положила ногу на ногу. Юбки носят теперь короткие, поэтому во время штудманского доклада она может любоваться своими ногами. Она находит, что ноги у нее еще очень красивые; если худеть, то хорошо бы похудеть в бедрах и сзади, но худеешь всегда там, где это менее всего желательно.
   Подобные мысли имеют, по-видимому, магнетическую силу: вдруг они оба замечают, что замолчали.
   - Так как же вы говорите, господин фон Штудман? - спрашивает фрау Эва и смеется. - Простите, мои мысли были далеко.
   Она, насколько возможно, натягивает юбку на ноги.
   Штудман охотно прощает ее, так как его мысли тоже отклонились в сторону. Он с жаром снова принимается за доклад. Выясняется, что во Франкфурте-на-Одере живет сумасшедший человек, он готов завтра же предоставить всю сумму, требуемую за аренду, новенькими бумажками, если контора поместья Нейлоэ обяжется поставить ему в декабре тысячу центнеров ржи.
   Фрау фон Праквиц поражена:
   - Но это же сумасшедший! Ведь завтра он получит на эти деньги три тысячи центнеров!
   В первую минуту он тоже так подумал, признается Штудман. Но дело в том, что этот человек, - он богатый рыботорговец, - завтра или через неделю, все равно, обменяет эти три тысячи центнеров ржи только на бумажные деньги. А теперь все избегают бумажных денег, стараются вложить их в товар, ценность которого не падает, верно поэтому он и подумал о ржи.
   - Но почем он знает, что в декабре не будет то же самое? - воскликнула фрау фон Праквиц.
   - Этого он, разумеется, знать не может. Он надеется, предполагает, спекулирует на этом. В Берлине недавно было совещание, ждут введения твердой валюты. Ведь не может же марка падать вечно. Спор идет о том, что положить в основу: золото или хлеб. Он, верно, думает, что в декабре будут новые деньги.
   - А для нас что-нибудь от этого изменится?
   - Насколько я понимаю, нет. Нам так или иначе надо будет поставить тысячу центнеров ржи.
   - Тогда так и сделаем! - сказала фрау фон Праквиц. - Более благоприятной возможности снять эту тяжесть с плеч у нас все равно нет.
   - Может быть, все-таки спросить раньше Праквица? - предложил Штудман.
   - Хорошо! Если вам хочется. Только - зачем? Ведь вам даны все полномочия.
   Удивительный народ женщины. В эту минуту о ногах и речи не было, говорили о деле, об аренде, о твердой валюте и все же: как только фрау Эва поставила под сомнение, стоит ли обращаться к мужу, снова в трезвый разговор прокралось что-то смутное, недоговоренное. Звучало чуточку так, словно речь шла об умирающем, если уж говорить откровенно.
   Фон Штудман сказал шепотом:
   - Да, конечно! Только дело в том, что вы оба принимаете на себя обязательство поставить рожь в декабре.
   Она не поняла:
   - Ну и что же?
   - В декабре! Вы обязаны, при любых обстоятельствах, поставить в декабре. Тысячу центнеров ржи. При любых обстоятельствах, через два месяца.
   Фрау фон Праквиц, перед тем как закурить, постучала сигаретой по крышке портсигара. Между бровями у нее залегла морщинка. Потом она поудобнее положила ногу на ногу, однако совершенно бессознательно. И Штудман тоже этого не заметил.
   - Понимаете, сударыня, - заявил Штудман после некоторого молчания. Это будет личное обязательство, взятое на себя супругами фон Праквиц, не конторой имения Нейлоэ. Вы должны будете поставить тысячу центнеров ржи, даже если... словом, где бы вы ни были...
   Опять молчание, длительное молчание.
   Затем фрау фон Праквиц встрепенулась и сказала с живостью:
   - Заключайте сделку, господин фон Штудман. Заключайте, ни с чем не считаясь. - Она сидела, закрыв глаза, красивая, полная белотелая женщина, она ушла в себя. Она была похожа на кошку; на кошку, которая нежится; на кошку, которая охотится за мышкой. Она добавила улыбаясь: - Если мы до декабря лишимся аренды, отец не оставит меня. Тогда я возьму аренду на себя и поставлю требуемую тысячу центнеров...
   Штудман словно окаменел. Невероятная весть коснулась его слуха - ах, эти женщины!
   Фрау фон Праквиц улыбается. Она улыбается не Штудману, а чему-то воображаемому между печью и полкой с узаконениями. Она протягивает ему руку и говорит:
   - И я надеюсь, что вы тоже не оставите меня, господин фон Штудман?
   Штудман, потеряв всякое самообладание, не спускает глаз с руки. Полная, очень белая женская рука, пожалуй, колец излишне много. У него такое ощущение, будто его ударили по голове. Что она сказала? Не может быть, этого она не могла иметь в виду. Он осел...
   - Осел! - говорит она глубоким, сочным, теплым голосом. На минуту рука касается его губ. Он чувствует, какая она свежая и мягкая, он ощущает аромат, нет, не только духов, аромат чего-то живого, цветущего, чего-то манящего и обещающего. Он подымает голову, он весь красный. Это надо обдумать, положение трудное, Праквиц как-никак его давний друг...
   Он встречается с ней взглядом, она смотрит на него со смешанным выражением превосходства, насмешки и нежности...
   - Милая фрау фон Праквиц... - лепечет он в смущении.
   - Да, верно, - смеется она, - я все собираюсь вас спросить, как вас, собственно, зовут по имени?
   - По имени? Видите ли, дело в том... Я не люблю своего имени... Меня, видите ли, зовут Этцель...
   - Этцель? Этцель? Ведь это же?..
   - Совершенно правильно, - торопливо поясняет он. - Аттила или Этцель, вождь гуннов, который со своими монгольскими ордами ворвался в Европу, грабя и разоряя все вокруг. Около четырехсот пятидесятого года после рождества Христова - Каталаунская битва. "Дикость была ему столь же свойственна, как величие и суровость". Но, как я уже сказал, я не люблю своего имени. Это семейная традиция.
   - Нет, Этцель совершенно невозможно, ведь папа назвал Аттилой своего гусака. А как звали вас друзья? Праквиц всегда говорит просто Штудман.
   - Так же и все остальные. - Он вздыхает. - Я, верно, не подхожу для фамильярного обхождения. - И чуть покраснев: - Иногда меня называли еще "нянькой". А в полку прозвали "мамочкой".
   Штудман, нянька, мамочка... Она сердито качает головой.
   - Вы действительно невозможный человек, господин фон Штудман, нет, надо придумать что-нибудь другое...
   Штудман на седьмом небе.
   - Но, милая фрау Эва! Неужели вы серьезно? Я ведь такой скучный человек, педант, мямля - а вы...
   - Тихо, - останавливает она его и качает головой. - Подождите! Не забудьте, господин фон Штудман, я пока спросила вас только о вашем имени... ни о чем больше. - Она делает паузу. Подпирает голову рукой, тихо позвякивают браслеты. Она вздыхает. Зевает самым очаровательным образом. Настоящая кошечка, умывается, потягивается, делает все что угодно, только не смотрит на воробья, которого сейчас сцапает. - А тут еще машина...
   - Какая машина? - Он опять выбит из колеи. Для трезво мыслящего человека ее сегодняшние переходы слишком неожиданны.
   Она указывает пальцем на окно, но на улице не стоит никакой машины.
   И все-таки он ее понял.
   - Ах, вот оно что, та машина! В чем же дело?
   Теперь она говорит холодным, деревянным голосом:
   - Он ее купил.
   - Да ну? - Штудман задумался. - Дорогая?
   - Семнадцать тысяч.
   Штудман в отчаянии разводит руками.
   - Совершенно невозможно, - шепчет он затем.
   - А в рассрочку?
   - И в рассрочку.
   - Послушайте, господин фон Штудман, - говорит она, несколько оживляясь, но все тем же холодным, немного злым тоном. - Поезжайте завтра во что бы то ни стало во Франкфурт и достаньте деньги за аренду, и только.
   - Слушаюсь.
   - Что бы вам ни говорили, вы поедете и привезете только эти деньги. Решено?
   - Совершенно твердо!
   - Завтра вечером вы передадите Праквицу деньги для уплаты за аренду. Понимаете, Праквиц должен сам отдать деньги моему отцу. Вы понимаете?..
   - Слушаюсь.
   - Постойте. Праквиц наметил на послезавтра небольшую поездку. Ну, это не наше дело. Он может передать деньги завтра же вечером. Вы меня понимаете?
   - Не совсем, но...
   - Хорошо, хорошо. Если вы в точности выполните то, что я говорю... Праквиц своевременно получит деньги для уплаты за аренду, этого достаточно. Может быть, вы возьмете с него расписку?
   - Если вам угодно, - нерешительно соглашается Штудман. - Обычно мы с Праквицем не...
   - Ну, разумеется, обычно нет. А теперь да! - выразительно говорит фрау Эва. Она встает. Подает ему руку. Она снова помещица, хозяйка Нейлоэ. Итак, до свидания, господин фон Штудман. Я увижу вас, верно, только по возвращении из Франкфурта. Желаю удачи.
   - Премного благодарен, - говорит Штудман. Он с безнадежностью смотрит ей вслед. Надо бы все окончательно выяснить, обо всем договориться, а тут ничего! Этцель и поцелуй руки! Так ведь подобные вещи не делаются!