Фаллада Ханс. Волк среди волков

   Вскоре после этой невольной и досадной заминки, в самый разгар игры, возле ротмистра вдруг очутился фон Штудман и шепнул, наклонившись к нему, что Пагель, слава тебе господи, наигрался и собирается уходить.
   Разгневанный ротмистр в ответ удивился, какое ему, черт подери, дело до этого молодого человека? Он чувствует себя здесь превосходно и не имеет ни малейшего желания идти домой.
   Штудман, крайне изумленный, спросил, действительно ли ротмистр намерен играть?
   Фон Праквиц был почти уверен, что ту вон кучку фишек, лежавшую на скрещении клеток 13, 14, 16 и 17, на которую только что пал выигрыш, поставил он, но женская рука, украшенная кольцом с жемчужиной, потянулась и забрала всю кучку себе. Ротмистр встретился взглядом с крупье, спокойно изучавшим его. Весьма раздраженно попросил он Штудмана уйти и оставить его в покое!
   Штудман не ответил, и ротмистр продолжал ставить; однако не мог сосредоточиться на игре. Он, не видя, чувствовал, что Штудман стоит позади него и следит за его ставками.
   Наконец ротмистр круто обернулся и резко заявил:
   - Господин обер-лейтенант, вы не моя нянька!
   Это замечание, напомнившее обоим их старые разногласия времен войны, оказало действие. Штудман отвесил очень легкий, снисходительный поклон и отошел.
   Когда ротмистр, облегченно вздохнув, снова обратил свой взгляд на зеленое поле, то увидел, что тем временем исчезли и его последние фишки. Он сердито покосился на крупье, и ему почудилось, что тот прячет под взъерошенными усами улыбку. Фон Праквиц открыл запиравшееся двойным запором внутреннее отделение бумажника и извлек оттуда 70 долларов, все свое достояние в валюте. Помощник крупье с невероятной быстротой стал нагромождать перед ним груду за грудой фишки. Ротмистр, не считая, торопливо сунул их в карман. Когда он заметил, что многие взглянули на него испытующе, у него мелькнула смутная мысль: "Что я делаю?"
   Но только слова прозвучали в нем, не их смысл. Обилие фишек вернуло ему уверенность в себе, привело в отличное настроение. Он ласково подумал: "Какой он нелепый, этот вечно озабоченный Штудман!" - почти улыбаясь, уселся поудобнее и снова начал ставить.
   Однако его хорошее настроение держалось недолго. Все с большим раздражением видел он, как ставка за ставкой исчезает под лопаткой крупье. Фишки уже только изредка сыпались на покрытые его ставками клетки. Все чаще приходилось ему лазить в карман, который уже не был так туго набит. Но его раздражало еще не сознание проигрыша, а непостижимо быстрое течение игры... Ротмистр чувствовал, что близится минута, когда придется встать и прекратить удовольствие, которое он едва успел вкусить. Чем больше ставок, тем больше, казалось ему, должны расти и шансы на выигрыш. Поэтому он все судорожнее разбрасывал свои фишки по всему игорному полю.
   - Разве так играют!.. - неодобрительно пробурчал возле него чей-то строгий голос.
   - Что? - привскочил ротмистр и возмущенно посмотрел на Пагеля, усевшегося рядом с ним.
   Однако сейчас в Пагеле не чувствовалось ни колебаний, ни смущения.
   - Нет, так не играют! - повторил он. - Вы же играете против самого себя.
   - Что я делаю? - спросил ротмистр, уже готовый окончательно взбеситься и, как перед тем Штудмана, поставить на место и этого молокососа. Но, к его удивлению, столь легко вспыхнувший гнев не разгорался, вместо этого его охватила растерянность, словно он вел себя как неразумный ребенок.
   - Если вы ставите одновременно на красное и черное, так вы же не можете выиграть, - укоризненно заметил Пагель. - Выигрывает либо черное, либо красное, оба вместе - никогда.
   - А разве я... - растерянно спросил ротмистр и окинул взглядом стол. Но тут лопатка крупье протянулась через стол, и фишки застучали...
   - Да берите же! - строго прошептал Пагель. - Вам повезло. Вот это все ваше - и это... и это... Простите, пожалуйста, сударыня, это наша ставка!
   Очень взволнованный женский голос что-то проговорил, но Пагель не слушал. Он продолжал командовать, и ротмистр, как дитя, послушно следовал его указаниям.
   - Так, а теперь ничего не ставьте, - сначала посмотрим, как пойдет игра. Сколько у вас осталось фишек?.. Этого не хватит для крупной ставки. Подождите, я куплю еще...
   - Вы же хотели уйти, Пагель! - раздался наставительный голос несносного гувернера Штудмана.
   - Одну минутку, господин Штудман, - возразил Пагель, любезно улыбаясь. - Я только хочу показать господину ротмистру, как надо играть, - вот, пожалуйста, пятьдесят по пятьсот и двадцать по миллиону...
   Штудман жестом выразил отчаяние.
   - Право же, только минутку, - ласково повторил Пагель. - Поверьте, мне игра не доставляет удовольствия, я не игрок. Только ради ротмистра...
   Но фон Штудман уже не слышал его. Он сердито повернулся и отошел.
   - Смотрите, господин ротмистр. Сейчас выйдет красное.
   Они напряженно ждали.
   И вот вышло - красное.
   - Если бы мы на него поставили! - жалобно заметил ротмистр.
   - Немного терпения! - утешал его Пагель. - Надо сначала посмотреть, в какую сторону бежит заяц. Пока еще ничего определенного сказать нельзя, но очень много вероятия за то, что выиграет черное.
   Однако выиграло красное.
   - Вот видите! - сказал Пагель торжествующе. - Как хорошо, что мы не поставили! Теперь мы скоро начнем. И вы увидите... В каких-нибудь четверть часа...
   Крупье неприметно улыбался. А фон Штудман, сидя в углу, проклинал ту минуту, когда он у Люттера и Вегнера заговорил с Пагелем.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЗАПЛУТАЛИСЬ В НОЧИ
   1. АМАНДА УГОВАРИВАЕТ ГЕНЗЕКЕНА БЕЖАТЬ
   Среди кустов, растущих перед домом управляющего, стоит на страже Виолета фон Праквиц; а внутри, в конторе, другая девушка - Аманда Бакс наконец выходит из своего укрытия. Она поняла далеко не все, о чем препирались лейтенант и барышня. Но обо многом можно было догадаться, а относительно лейтенанта, который разъезжает по стране и людей подбивает на какой-то путч, она слыхала и раньше: к тому же в те годы по всей немецкой земле повторяли изречение, полное мрачной угрозы: "Предатель подлежит суду фемы".
   Не очень-то приятно, конечно, узнать, что твой дружок - предатель, и сама Аманда Бакс, хоть она женщина простая и грубая, предательницей не была и не будет. Пусть она неудержимо и любит и ненавидит всеми силами своей пылкой, несокрушимой натуры, но быть предательницей - нет уж, извините. Поэтому она будет верна своему Гензекену, несмотря на все, что о нем знает. Ведь он всего-навсего мужчина, а с них, с мужчин, ей-богу, ну что с них возьмешь? Приходится девушке их принимать как они есть!
   Она быстро и неслышно входит к нему в комнату, становится на колени у кровати и решительно трясет спящего: но не так-то легко пробудить его от хмеля. Надо действовать решительнее: и когда даже мокрое полотенце не помогает, Аманда, отчаявшись, просто хватает его одной рукой за волосы, а другой осторожно зажимает рот, чтобы Гензекен не заорал.
   Этот прием достигает цели, управляющий Мейер-губан просыпается от бешеной боли, так как Аманда дергает его за волосы изо всех своих весьма немалых сил. Но уж таков человек, а тем более Мейер: он прежде всего инстинктивно защищается и вонзает зубы в лежащую на его губах руку.
   Она подавляет крик и торопливо шепчет ему в ухо:
   - Очнись! Очнись! Гензекен! Это я, Аманда!
   - Чую, - хрюкает он в бешенстве. - Кабы ты знала, как вы, бабы, мне опротивели! Никогда вы человеку покоя не дадите!
   Ему хочется браниться, все перед ним плывет, голова точно распухла, в корнях волос нестерпимая боль... Но Аманда боится той, что караулит в кустах, и снова ее рука решительно ложится на его рот. И он тут же впивается в нее зубами!
   Ну нет, больше она терпеть не согласна! Аманда вырывает руку у него из зубов и бьет наугад, в темноте, куда попало. Инстинкт направляет ее верно, она бьет без промаха, градом сыплются на него удары, справа, слева - вот она, кажется, попала по носу! А теперь по губам...
   При этом она стонет, чуть слышно, задыхаясь, захваченная этим битьем в темноте по чему-то мягкому, стонущему.
   - Ты опомнишься? Ты замолчишь? Они же убьют тебя (хотя сама, конечно, готова сейчас убить его).
   Задыхаясь, трусливо, униженно, уже побежденный Мейергубан молит:
   - Ну да, Мандекен! Моя Мандекен! Я же все сделаю, что ты захочешь! Только перестань - ах, будь хоть немного осторожнее!
   Она хрипит, ее грудь бурно вздымается, но она перестает бить.
   - Будешь слушаться, дуралей? - бормочет она с гневной нежностью. Лейтенант уже был здесь!..
   - Где - здесь? - спрашивает он тупо.
   - Здесь, в твоей комнате! Он чего-то искал... какое-то письмо вытащил из твоей куртки!
   - Письмо... - Он все еще не понимает. Но затем в нем медленно просыпается смутное воспоминание. - Ах, то! - замечает он презрительно. Может у себя оставить эту писанину.
   - Но, Гензекен, подумай хорошенько! Опомнись! - молит она. - Ты, верно, натворил что-нибудь - зол он на тебя ужасно! И он еще вернется - этой ночью.
   - Пусть попробует! - хвастливо заявляет Мейер, хотя ему почему-то становится не по себе. - Эту обезьяну я держу в руках... да и его мамзель фон Праквиц!
   - Но, Гензекен, она ведь тоже была здесь! Она с ним вместе искала письмо...
   - Вайо? Барышня? Дочка нашего кормильца? В моей комнате! А я пьяный и голый лежал в постели? Ай-ай, ах, Вайо!
   - Да, а сейчас она торчит перед твоим окном, чтобы ты не удрал!
   - Я - удрал! - возмущается он хвастливо. Но невольно понижает голос. Им это было бы, конечно, на руку... Да нет, не на того напали... никуда я не денусь, я завтра же пойду к ротмистру и выведу и эту девчонку и ее лейтенантика на чистую воду.
   - Гензекен, да перестань ты наконец хорохориться! Он же хотел вернуться еще этой ночью. Не даст он тебе идти завтра к ротмистру...
   - А что он сделает? Привяжет меня, что ли?
   - Нет, привязать тебя он не может.
   - А если я расскажу ротмистру про письмо?
   - Брось ты наконец трепаться про это дурацкое письмо! Да и нет его больше у тебя! У него оно!
   - Книбуш свидетель...
   - Чушь, Гензекен! Все чушь! Не захочет Книбуш быть свидетелем, если ему против барышни показывать придется!
   Коротышка Мейер молчит, наконец-то он задумался. Потом замечает уже более робко:
   - Но за что ему на меня злиться? Ведь у самого хвост замаран!
   - Вот именно потому, что у него хвост замаран, он и зол на тебя, Гензекен. Он же боится, что ты проболтаешься...
   - Насчет чего же это я проболтаюсь? Да я словечка не пророню про это окаянное письмо...
   - Дело не только в письме, Гензекен! - восклицает она в отчаянии. - Тут еще эта штука, ну, путч этот!..
   - Какой путч? - Он оторопел.
   - Ах, Гензекен, не притворяйся, пожалуйста! Нечего тебе передо мной притворяться! Ну насчет путча, который вы готовите... лейтенант боится, что ты выдашь их!
   - Так я же ничего не знаю об его дурацком путче, Мандекен! - вопит Мейер. - Даю честное слово, Мандекен! Я понятия не имею, что они там затеяли!
   Она задумалась. Она почти верит ему. Но затем чутье подсказывает ей, пусть говорит что хочет, - ему все равно грозит опасность, и он должен сейчас же исчезнуть отсюда.
   - Гензекен, - заявляет она очень строго, - это все одно, - знаешь ты на самом деле что-нибудь или не знаешь. Он-то думает, ты знаешь. И хочешь выдать его. И он бесится на тебя из-за письма. Он над тобой что-то сделать хочет, поверь мне!
   - Ну, а что он может сделать? - спрашивает Мейер оторопев.
   - Ах, Гензекен, да не притворяйся ты! Ты же отлично помнишь, и в газетах про это печатали, и снимки были, - все они в белых капюшонах, чтобы их не узнали, и они судят кого-то, а внизу подписано: суд фемы. Смерть предателям! Так, кажется?
   - Но я же не предатель, - возражает он, только бы сказать что-нибудь, без убежденности.
   А для нее вопрос уже не в этом.
   - Гензекен! - молит она. - Ну почему ты не хочешь уйти отсюда? Он сейчас в деревне, на собрании, а ее я уж спроважу от окна. Сейчас тебе еще можно уйти - почему же ты не хочешь? Я не так уж тебе нужна, чтобы ты из-за этого оставался, ведь ты путался даже с этой Гартиг сегодня (она все-таки не удержалась, заговорила об этом, но тут же пожалела), - и подумай-ка, завтра возвращается ротмистр, а ты столько напакостил тут без него и в трактире нализался в рабочее время - отчего же ты не хочешь уйти по своей воле, ведь он тебя все равно вышвырнет!
   - У меня ни гроша нет, - бурчит он. - Да и куда я пойду?
   - Ну, ты можешь в одной из деревень устроиться, в гостинице, хоть в Грюнове - там есть чистенькая гостиница, я танцевала там. В воскресенье я свободна и приду тебя проведать. У меня есть немного денег, я принесу их тебе. И ты спокойненько будешь подыскивать себе новое место, в газете всегда объявления есть, только подальше отсюда.
   - А я знаю, что в воскресенье кто-то будет сидеть в дураках, возражает он сварливо. - И денег он тоже не дождется!
   - Ах, Гензекен, не будь ослом! Зачем же я стану предлагать тебе деньги, если не собираюсь прийти? Значит, ты уйдешь, да?
   - Что это тебе вдруг приспичило отделаться от меня, кого ты уже себе присмотрела?
   - А ты уж и ревность разыгрываешь - да, разыгрываешь, ведь ты на самом деле меня ни капельки не ревнуешь!
   Он помолчал, затем спросил:
   - Сколько у тебя денег?
   - Да, немного, из-за падения курса. Но я могу и дальше давать тебе, теперь я позабочусь, чтобы барыня мне как следует платила. Говорят, в Бирнбауме уже выдают заработную плату рожью.
   - Платить рожью?.. Да старуха скорей повесится! Ты всегда придумаешь глупости! - Он презрительно смеется, ему необходимо опять почувствовать свое превосходство над ней. - Знаешь что, Мандхен, лучше сбегай за деньгами немедленно. Не могу же я сидеть без денег в гостинице. А Вайо ты сейчас же спровадишь. Мне надо еще уложиться, как тут соберешься в потемках! О господи, - застонал он вдруг, - тащить до Грюнова два чемоданища - такую штуку только ты можешь придумать!
   - Ах, Гензекен! - пытается она его утешить. - Все это не так страшно, лишь бы ты благополучно выбрался! Не забывай этого... А я помогу тебе тащить, сегодня я совсем не лягу. Утром с головы до ног вымоюсь холодной водой и буду свежа, как огурчик, думаешь - нет?
   - Ладно, ладно, - заметил он ворчливо, - тебе бы только быть как огурчик, вот для тебя главное. Ну, ты идешь или не идешь?
   - Да, сейчас иду. Только не сразу все делается, я должна еще барышню увести отсюда. И ты, правда, Гензекен, будешь поторапливаться? Я ведь не знаю, когда вернется лейтенант.
   - Ах, этот! - презрительно бурчит Мейер-губан. - Пусть не задается! Как ты полагаешь, сколько оно длится, такое собрание? Уж, наверно, часа два-три! Особенно скоро крестьянам голову не заморочишь!
   - Значит, торопись, Гензекен! - еще раз предостерегает его Аманда. - Я живо обернусь - целую, Гензекен!
   - Ну уж катись, - отвечает он раздраженно, - тебе бы только лизаться, а у меня тут вопрос жизни и смерти! Все вы, бабы, таковы! Всегда на уме только эта их так называемая любовь! Все в одну точку метят!
   - Эх ты, дурачок, - отвечает она и дергает его за волосы, "на этот раз ласково. - Я же просто рада, что ты уберешься отсюда! Наконец-то можно будет опять спокойно работать!.. Сумасшедшая это штука, но если уж она в тебя засела и нужно вечно смотреть да соображать... А кто ты в конце концов? Мразь и ничтожество. Думаешь, не знаю? Только ничего это не меняет, хоть и знаю, ведь жизнь - балаган, и ты в нем, верно, главная обезьяна...
   Она чмокнула его, хотел он того или нет, и вышла из комнаты почти веселая, почти довольная.
   2. ЛЕЙТЕНАНТ У МЕЙЕРА
   Управляющему Мейеру недолго пришлось ждать, чтобы Аманда увела барышню с ее сторожевого поста. Он только мельком выглянул в окно в лунную ночь и, убедившись, что никого нет, включил свет. Будучи лишен всякой фантазии, он никак не мог представить себе грозившую ему опасность. Ведь до сих пор в его жизни все шло без сучка, без задоринки. Толстокожим легко жить... Все должно хорошо кончиться и теперь.
   В сущности не такая уж плохая перспектива - пожить на чужой счет, а относительно будущего у него вдруг наметились даже кое-какие планы! Такой лейтенант может очень и очень пригодиться!
   Сегодня ночью, до того как отсюда выкатываться, он должен еще кое-что сделать. В самом деле, надо поторапливаться. Но пока что ему еще трудно, голова еще совсем дурная, да и напялить на себя городскую одежду, верхнюю рубашку, воротничок и галстук - тоже не так-то легко. Его трясет озноб. "Верно, от эфира, - решает Мейер. - От вина меня еще никогда не трясло! Вот дерьмо!"
   Вздыхая, принимается он за укладку. Уже одно это - нелегкая задача: надо отыскать в разгромленной, неприбранной комнате все свои пожитки, изгаженные и перемятые, и запихать их в два чемодана. Он их привез с собой, в Нейлоэ он ничем не обзавелся, значит, и сейчас все вещи должны войти. После долгого тисканья, комканья и надавливания ему, наконец, удается запереть чемоданы и затянуть ремни, - его следующей возлюбленной, которая все это потом будет стирать да гладить, не позавидуешь.
   Интересно, сколько денег принесет ему Мандхен? Хорошая девчонка, эта Мандхен, задается немножко, а вообще очень мила! Ну, много она не принесет, много денег теперь на грузовике везти надо. Но в качестве аванса - сойдет и это.
   Вдруг Мейер разражается бранью, он замечает, что стоит посреди комнаты в одних носках, а башмаки-то в чемодане. А, сволочь! Он так привык, одеваясь, залезать в высокие сапоги, что совсем забыл о башмаках. Конечно, к городскому костюму он наденет остроносые оранжевые полуботинки-танго. Вот только, в каком они чемодане?! Увидев в первом чемодане сапоги, он на миг предается сомнениям - все-таки до Грюнова не близкий путь, с двумя чемоданами в лапах будет не легко, да и полуботинки-танго ему тесноваты. Но мысль о том, что он предстанет перед грюновскими девушками в городском костюме и сапогах - решает вопрос: нет, надо надеть полуботинки!
   Конечно, полуботинки оказываются только во втором чемодане. Они налезают с некоторым трудом. "Разойдутся на ходу!" - утешает себя Мейер.
   После этого Губан шествует в контору, извлекает из ящиков и папок свои бумаги. На билет страховой кассы он предусмотрительно наклеивает марки за полгода вперед. Марок здесь много, и если они потом потеряют цену, тоже не беда.
   Затем, тщательно обдумав, сочиняет справку для полиции о выезде. В ней значится, что господин Мейер "едет по своим делам". Внизу он ставит печать уполномоченного по имению: так, теперь и это в порядке.
   Поразмыслив, Мейер решает, что двойной шов - крепче, и пишет себе вторую справку. Мейер превращается в Шмидта, - извиняюсь, - в фон Шмидта. Ганс фон Шмидт, администратор, тоже "едет по своим делам". "Так! Ну-ка, олухи, а теперь найдите меня!"
   Мейер осклабился, очень довольный. Приятное сознание своей замечательной хитрости изгоняет из головы тяжесть и боль. Хорошая это штука - быть хитрее других и водить их за нос. Желаю успеха!
   Мейер откидывает крышку пишущей машинки и начинает печатать себе удостоверение на бланке управления Нейлоэ. Конечно, он чудо-управляющий, перл, все знает, все может, все делает - и к тому же - честен, надежен, трудолюбив! Приятно видеть это написанным черным по белому! Из удостоверения возникает образ Мейера, с каким Мейер охотно познакомился бы, каким Мейер охотно был бы, образ безупречного, работящего Мейера, с блестящим, многообещающим будущим, Мейера, прямо созданного для административной деятельности, словом, Мейера из Мейеров!
   Пожалуй, свидетельство он накатал уж слишком хвалебное, - непонятно, как можно было отпустить такого управляющего, его надо было держать у себя до конца своих дней! Однако сметливый, мудрый, хитрый Мейер и тут придумывает выход: "Ввиду истечения срока аренды", - пишет он, - видите, тут не может быть никаких вопросов у нового начальства к старому... Ввиду истечения срока аренды неизвестно, куда он выехал. А теперь надо приложить печать управления и подпись: Иоахим фон Праквиц, ротмистр в отставке и арендатор имения, затем печать уполномоченного, - при удостоверении подписи лишняя печать не повредит. Здорово выглядит - на него попадется самая опытная лисица!
   "А теперь - бумаги в бумажник, запас гербовых марок тоже туда сунем, марки всегда пригодятся - зачем им валяться здесь! Несгораемый шкаф скрипит не очень громко. Как известно, деньжат там не слишком много, но на первое время хватит. Да если Мандхен еще поусердствует и подсыплет, я месяц-два поживу в свое удовольствие! Господи, прямо толстяком стал, справа бумаги, слева деньги - а грудь, грудь колесом, вот что надо иметь, дитя мое! Грудь колесом - новейшая мода, впрочем, вовсе нет! Но на мой взгляд это всегда красиво. Ну, еще несгораемый шкаф запереть, так приличнее будет выглядеть завтра утром..."
   - Нет, не запирайте, дорогой! Всегда оставляйте настежь, молодой человек, так приличнее... И ротмистр прямо с утра будет в курсе... раздается с порога голос лейтенанта.
   На миг лицо Мейера искажается, но действительно только на миг.
   - Как захочу, так и сделаю, - отвечает он дерзко и запирает шкаф. - Да и вам, собственно, незачем шляться сюда ночью. Вы и так уж сперли у меня из комнаты письмо.
   - Юноша! - останавливает его лейтенант угрожающим тоном и делает два шага к Мейеру. Даже он растерялся от такого невообразимого нахальства. Юноша, вы видите вот это?
   - Разумеется, я вижу эту штуковину, - заявляет Мейер, и только легкая дрожь в голосе выдает, как ему жутко от лицезрения пистолета. - И я бы мог вооружиться этакой пушкой, их в ящике хоть завались. Да мне всегда кажется - обойдусь и без нее. Я ведь знал, что вы придете! - добавляет он хвастливо.
   - Знали, говорите? - тихо произносит лейтенант и внимательно вглядывается в стоящего перед ним безобразного, наглого коротышку.
   - Заговорщиком заделались?.. Решили путч устроить? - издевается Мейер, он снова уверен в себе и смотрит на лейтенанта свысока. - И вы так и не заметили, что, когда вы в моей комнате рылись, тут, за стенкой, в конторе, все время стояла одна девушка, и она все слышала, о чем вы с Вайо беседовали - да, вы удивлены?
   - Так. - Тон у лейтенанта очень спокойный. - Значит, здесь была спрятана девушка? А где эта девушка сейчас? Опять в комнате рядом?
   - Нет! - бесстрашно отвечает Мейер. - Теперь нет. Мы совсем одни, будьте как дома. Ваша невеста и моя невеста пошли погулять. Но вы, конечно, представляете, - добавляет он предостерегающе в ответ на невольный жест лейтенанта, - что моя девушка завтра будет рассказывать, если со мной случится какая-нибудь неприятность! Или вы собираетесь застрелить нас обоих? - бесстрашно замечает он, радуясь своей дерзости, и смеется.
   Лейтенант с размаху садится в кресло, закидывает ногу на ногу - он в коричневых крагах - и сосредоточенно раскуривает сигарету.
   - Вы, юноша, не дурак, - замечает он. - Вопрос о том, не слишком ли вы уж хитры... Осмелюсь узнать, каковы ваши планы?
   - Это, пожалуйста! - заявляет Мейер с готовностью. Убедив лейтенанта, что умнее с ним не связываться, Мейер желает только одного - мирно с ним расстаться.
   - Я отсюда смываюсь! - заявляет он. - Уже пошабашил - да вы видели только что, перед шкафом... - Он смотрит на лейтенанта, но лицо у того неподвижно.
   - Это мое полное право - взять деньги. Во-первых, мне еще полагается жалованье, а потом, как вы думаете, ведь он же какие-то гроши несчастные мне платит с этим падением курса! Так что, если я себе немного и возьму, это еще далеко не все, что ротмистр украл у меня.
   Он вопросительно смотрит на лейтенанта, словно ища подтверждения.
   Но тот замечает лишь:
   - Это меня не интересует. Куда же вы направляетесь?
   - Куда-нибудь подальше, - смеется Мейер. - По-моему, в этой местности становится неуютно. Ну, скажем, в Силезию или в Мекленбург...
   - Так-так, - бормочет лейтенант. - Очень разумно. Силезия - это неплохо. А куда вы сейчас направляетесь?
   - Сейчас?
   - Ну да. - В голосе лейтенанта слышится нетерпение. - Что вы завтра выедете не из уездного города, где вас всякая собака знает, это же ясно. Так куда вы сейчас направляетесь?
   - Сейчас? Да просто в одну деревню... здесь, поблизости.
   - Так, в одну деревню? В какую же именно?
   - А какое, собственно, вам дело? - возмущается Мейер: это выспрашивание, за которым что-то кроется, его очень нервирует.
   - Ну, немножко это меня все-таки касается, милейший, - холодно отвечает лейтенант.
   - Каким образом?
   - Ну как же?.. Мне важно знать, где находится человек, знающий о моих отношениях с фройляйн фон Праквиц. В Силезии это никого не интересует, но тут, поблизости, ему может прийти в голову подработать на своих познаниях.
   - Ну что вы! Мне бы даже в голову не пришло! - негодует Мейер. - Не такой уж я подлец. Положитесь на меня, господин лейтенант! Я - могила, в таких вещах - я кавалер!
   - Да, знаю, - соглашается лейтенант невозмутимо. - Ну так как же называется деревня?
   - Грюнов, - отвечает с заминкой Мейер: почему бы ему не назвать деревню, раз уж лейтенанту и так все известно.
   - Так, Грюнов. А почему именно Грюнов? Вы имеете, вероятно, в виду Грюнов возле Остаде?
   - Это мне моя девушка предложила. Она хочет ходить туда ко мне в воскресенье на танцы.
   - Вы намерены и танцевать там? Значит, вы собираетесь обосноваться надолго?
   - Всего на несколько дней. В понедельник я смоюсь - выеду через Остаде. Можете не сомневаться, господин лейтенант!