Солдат бросает быстрый взгляд налево. Калитка открыта, видна часть усыпанной галькой дороги и окно караульной; он переводит глаза направо, на лейтенанта. На лице лейтенанта непонятное выражение насмешки, отчаяния, страха. Часовому трудно в этом разобраться, и все же ему чудится какая-то угроза, опасность, иначе он, вероятно, решился бы дать лейтенанту сигарету. Поэтому он молча проходит дальше, а возле будки снова делает поворот. Какое-то неопределенное чувство заставляет его, прежде чем поравняться с молодым человеком, снять с плеча винтовку.
   Лейтенант весь во власти своего дикого, оголтелого отчаяния. Ему давно уже ясно, что рейхсвер знать их не желает, что отдан строжайший приказ не общаться с этими чужаками. Но он хочет нарваться на драку, хочет, чтобы его пустили в казарму, хотя бы в качестве арестованного. Тогда он спросит у дежурного офицера: "Что вы имеете против нас?" И если услышит об одном складе оружия... Ну и ладно! Конец! Ко-нец!!!
   Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях!
   Но в том-то и дело, что лейтенант уже ничего не соображает, он совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот раз он пропускает часового мимо, не затронув его, но как только тот поворачивается к нему спиной, - закуривает сигарету. Выпуская облако дыма, он смотрит на возвращающегося солдата, радуясь глуповато-удивленному выражению его лица: зачем же у него только что просили курева? Лейтенант протягивает ему другую сигарету:
   - Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня.
   Солдат останавливается.
   - Уходите, или я вызову караул, - решительно произносит он.
   - Я уйду, - отвечает лейтенант, - если ты возьмешь сигарету.
   Солдат молча смотрит на него. Он не протягивает руку за сигаретой, только чуть-чуть приподнимает винтовку.
   - Нечего тут! Уходите! - пытается он его образумить.
   Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата.
   - Приятель, - просит он, - возьми сигарету! Сделай одолжение, возьми. Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель. На! - Он протягивает ему сигарету. Затем прибавляет с угрозой: - А не возьмешь, получишь по роже.
   Солдат смотрит на него серьезно, испытующе, выжидательно. Он не обращает внимания на протянутую ему сигарету и только ждет, что будет дальше.
   У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство.
   - Ага! - восклицает он. - Ты, должно быть, думаешь, что я напился? Я тебе покажу, как я пьян...
   Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата.
   Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному боксеру, сегодня нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад. Жгучая боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой ударяет его в грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю - ему кажется, будто из него вышибли дух.
   Но в ту самую минуту, когда он лежит, задыхаясь, чувствуя на себе пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного волка, с которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он на какую-то долю секунды смутно вспоминает о револьвере, лежащем в его собственном кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, - его со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул своих, не только скрыл от них, что склад выдан, не только совершенно бесцельно создал им новые затруднения, но что он и на самом деле последний трус. Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог, отдалить минуту, когда все будет ясно, выгадать для себя еще два-три часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое нутро корабля - корабля его жизни. "Вот ты каков", - слышит он голос.
   С трудом, ощупью, поднимается с земли и уходит, чувствуя боль во всем теле, не обращая внимания на часового, даже не думая о нем, до такой степени новое открытие заслонило все происшедшее, и снова всплывает в памяти летнее утро в лесу, когда он с револьвером в руке гнал перед собой недоноска Мейера. Как он презирал этого жалкого труса, с каким омерзением слушал его хныканье - и мучительно грызет его страх: "И я буду таким трусом? Хватит ли у меня мужества спустить курок? Как я умру?"
   Эта мысль стучится все неотступнее, еще немного - и она поглощает все!
   "Как я умру: как мужчина или как трус? Не дрогнет ли у меня рука, не промахнусь ли я? Так было с этим молокососом Раковым. Боже мой, как он кричал!"
   Лейтенант дрожит и крепче сжимает в руке холодный, гладкий ствол револьвера, будто это прикосновение может вернуть мужество, никогда его не покидавшее, а теперь, когда надо умирать, изменившее ему. "Надо торопиться, - думает он в отчаянии. - Надо поскорей ехать в Черный лог, удостовериться. Как потом жить, если я даже не знаю, хватит ли у меня мужества умереть?!"
   Но в ту самую минуту, когда лейтенант терзается этой мыслью, и, казалось бы, всей душой рвется к последнему решению, он из последних сил упорно тащится куда-то, все дальше от своего велосипеда, от Черного лога, от смерти, чтобы выполнить гнусное шпионское задание, давно уже потерявшее для него всякий смысл. Он не задумывается над этим, не замечает этой непоследовательности. Но при виде знакомого ему кабачка вспоминает, что нельзя же явиться к горничной Фриде таким грязным. Он входит в кабачок. Заказывает стакан пива и спрашивает хозяина, нет ли у него куртки, которую он мог бы надеть вместо своей, забрызганной грязью.
   Хозяин молча смотрит на него; конечно, он приблизительно догадывается, кто такой лейтенант. На несколько минут он исчезает и возвращается с новенькой спортивной курткой в руках.
   - Эта, я думаю, подойдет, - говорит он. - А что случилось с вашей?
   - Упал я, - бормочет лейтенант. Сняв куртку, он замечает на локте большой черный кровоподтек. Растерянно расстегивает рубашку на груди и там тоже находит следы приклада. Застегиваясь, он встречает взгляд хозяина.
   - Разве уже началось? - тихо спрашивает хозяин.
   - Нет, - отвечает лейтенант. Он надевает новую куртку. - Точно на меня сшита.
   - Да, я сейчас же увидел, что вы с моим сыном одного роста. Куртку я купил ему для завтрашнего дня. Мой парень тоже пойдет с вами, господин лейтенант.
   - Это хорошо, - бормочет молодой человек, отхлебывая глоток пива.
   - Не правда ли, господин лейтенант? - просительным тоном говорит хозяин. - Вы постараетесь вернуть мне куртку сегодня же вечером... Ведь и сыну захочется поприличнее одеться, когда он завтра выступит - в таком деле он участвует первый раз.
   - Само собой, - говорит лейтенант. - Сколько с меня?
   - Ничего, - поспешно отвечает хозяин. - Один вопрос, если только вы не обидитесь...
   - Ну?
   - Были вы в казарме?
   - Нет, не был.
   - Значит, и вы не знаете. В казармах, говорят, переполох...
   Он выжидательно смотрит на лейтенанта, может быть, его тревожит мысль о кровоподтеке у гостя. Но лейтенант не говорит ни слова. Хозяин заискивающе спрашивает:
   - Вы ведь не думаете, господин лейтенант, что завтра будет жарко?
   - Жарко?
   - Да, жарко. Бои, стрельба. Я тогда не пущу своего парня...
   - Ну вот! - от души смеется лейтенант. - Что это вам мерещится? Бои, стрельба - такого уже не бывает! Теперь путч - это же одно удовольствие! Геройская смерть сдана в архив, упразднена с восемнадцатого года... - Он внезапно останавливается, как бы охваченный отвращением.
   - Не знаю, может, вам и смешно, - серьезно отвечает хозяин, - но мне совсем не до шуток, господин лейтенант, у меня, понимаете ли, один-единственный сын. Кому я передам свой трактир, если с ним что случится? Ведь не хочется так, зря, проработать всю жизнь! Посмотрели бы вы на этот трактир, когда я купил его двадцать лет назад - собачья конура была! А теперь! Нет, знай я, что взаправду будет жарко, - мне своего парнишку жаль. А если нет, пусть идет на здоровье - это и для дела хорошо.
   Лейтенант еще раз заверяет трактирщика, что все в порядке, никакой опасности не предвидится. Еще раз обещает своевременно вернуть куртку и наконец уходит. Он знает, что наврал хозяину, но это не имеет значения. Чуть побольше вранья или поменьше, это уже не важно. Если хорошенько вникнуть, то может стошнить от мысли, что заставляет таких людей участвовать в путче, но и Рихтера, пожалуй, тошнит от мысли, что заставляет участвовать в путче лейтенанта. Странное заболевание мозга, притупление самолюбия, уже сделало такие успехи, что лейтенант сам это замечает.
   Короткий привал в трактире, два глотка пива освежают его. Он шагает быстро и вскоре добирается до застроенной виллами улички, цели своего путешествия. Зеленые изгороди и деревья вокруг вилл уже стали прозрачными; лейтенант ускоряет шаг, он надвинул фуражку на лоб, ему не хочется, чтобы его заметили и узнали здесь, где живет так много офицеров.
   На вилле, куда он идет, проживает полковник, кадровый полковник рейхсвера. По своему общественному положению лейтенант мог бы с полным правом нажать кнопку звонка, вокруг которого вьется надпись: "Только для господ". Но лейтенант не нажимает этой кнопки, он проходит шагов десять до маленькой железной калитки с вывеской: "Для поставщиков". Он открывает калитку, идет по выложенной плитняком дорожке - дорожка для господ усыпана черным и белым гравием - и, обойдя кругом, останавливается у черного хода, там, где стоят шесты с перекладинами для ковров и мусорные ящики. Вместо того чтобы подняться на пять ступенек вверх, в бельэтаж, блистающий зеркальными окнами, он спускается на пять ступенек вниз, в подвал, где окна забраны решетками. Он направляется в кухню...
   Лейтенант всегда считал, что цель оправдывает средства. Он не постеснялся совратить честную девушку Фриду и сделать из нее домашнюю шпионку - зато он не раз узнавал, что творится за кулисами гарнизона, а знать это было очень полезно. И если сейчас он шел сюда с меньшей охотой, чем обычно, то не только потому, что настроение у него было далеко не розовое, а прежде всего потому, что никогда еще он не заглядывал сюда при дневном свете. Днем наши действия носят иное обличье, чем ночью. У полковника, живущего в бельэтаже, есть две дочки, лейтенант даже танцевал с ними; было бы весьма неприятно, если бы эти дочки застали его в районе кухни. Не поступков своих стыдится лейтенант, он стыдится того, что его могут увидеть при совершении этих поступков.
   Лейтенанту повезло: войдя в коридор, он повстречался не с кем иным, как с горничной Фридой. Она идет из своей комнаты со щеткой и совком в руках.
   - Здравствуй, Фридель, - приветствует его лейтенант.
   Фридель, девушка лет двадцати, полногрудая, красивая той несколько грубой, деревенской красотой, от которой уже к двадцати пяти годам и следа не остается, слегка вздрагивает.
   - Это ты, Фриц? - спрашивает она. - Уж и днем приходишь? Некогда мне.
   Все же она ставит щетку и совок в угол.
   - Ну, Фридель? - с усилием спрашивает лейтенант. - Что ж, ты не рада, что я пришел?
   Она и не думает подойти ближе, обнять его, поцеловать, как всегда. Обычно она расцветает при виде своего лейтенанта. Зазналась девчонка! Влюбленность, безответная покорность, куда все это делось?
   А теперь Фридель говорит с насмешкой:
   - Я еще утром знала, что ты придешь!
   - Вот так так! - Лейтенант прикидывается удивленным. - У тебя бывают предчувствия? Уж не во сне ли ты меня видела, Фрида? Да и на меня тоже что-то нашло... я подумал, хорошо бы повидать Фридель...
   Хоть умри, лейтенант никак не может настроиться. Он разглядывает девушку, он умышленно ее разглядывает. Да, это славная девушка, у нее приятная грудь, сильные бедра, красивые ноги, с несколько грубоватыми лодыжками... Ах, ничего не выходит, ему никак не удается взвинтить себя. Она или другая - ему совершенно безразлично, а ведь Фридель не так уж глупа, она это замечает!
   - Вот как, на тебя нашло, Фриц! - насмешливо говорит Фрида. - Ты, вероятно, прослышал, что вы там провалились с вашим путчем, и тебе хочется кое-что выведать у своей Фридель? А?
   - Провалились, как это так? - спрашивает он, надеясь, что она проговорится.
   - Не валяй дурака! - гневно восклицает Фридель. - Ты очень хорошо знаешь, о чем я говорю. Дело твое дрянь, вот ты и приперся. И сам ты дрянь, дерьмо! Когда я сегодня услышала, о чем толкуют полковник с барыней, я сразу подумала: "Посмотрим, Фридель. Если он сегодня припрется, значит, не к тебе он ходит, Фридель. Значит, он ходит сюда выведывать, значит, ты только его шпионка". И, видишь, не прошло и двух часов, - ты уже тут как тут. А туда же, хочет уговорить меня, что на него нашло.
   Она смотрит на него гневно, презрительно, она немного сопит, ее сильная грудь вздымается и опускается, лейтенант это видит. "Нечего мне с ней лясы точить, - потерянно думает лейтенант, глядя на бурно дышащую грудь. - Надо во что бы то ни стало узнать, что сказал полковник жене..."
   И вдруг, не говоря ни слова, проходит мимо девушки, идет к ней в комнату, в ее каморку. Кровать еще не убрана, на ней смятая постель, здесь она лежала, спала...
   - Сейчас я тебе покажу, что на меня нашло, - торопливо говорит он, обнимая девушку. Он не обращает внимания на то, что она отбивается, он никогда не обращал внимания на сопротивление девушек, все это жеманство, церемонии! Она уперлась кулаками ему в грудь, в ушибленное место, но он прикрыл ее лицо своим лицом, впился ртом в ее рот, который она крепко, упрямо сжимает. Он целует ее, целует...
   "Я еще целую, - думает он потерянно. - Сейчас она поддастся, ее губы раскроются, и тогда - смерть. С поцелуями придет смерть, поцелуи развяжут ей язык, она все мне расскажет. И тогда останется только пойти в Черный лог и сделать то, что я сказал Виолете. Проклятая Виолета!"
   Сам того не замечая, лейтенант произнес вслух ненавистное имя. Он уже забыл, что целует девушку, он лишь бессильно держал ее в объятиях.
   И вдруг он почувствовал, что его с бешеной силой оттолкнули. Он с грохотом падает, ударяясь о шкаф.
   - Убирайся вон! - гневно кричит девушка. - Враль! Мне для тебя шпионить, а ты в это время будешь думать о других?
   Она тяжело дышит.
   Лейтенант с растерянной, виноватой улыбкой стоит у шкафа. Он не делает попытки объяснить, оправдаться.
   - Да, Фридель, - говорит он наконец с тем же виноватым видом. - Так уж смешно устроен мир! Ты права. Мы уже в школе учили: nemo ante mortem beatus. Или что-то в этом роде, я уж точно не помню. Это значит: никого не называй счастливцем до его смерти, и никто до самой смерти не знает, что он и кто он. Правда твоя: я - враль. Ну, Фридельхен, не сердись!
   Он протягивает ей руку, которую она нерешительно берет, гнев уже погас, его смущение сообщилось и ей.
   - Боже мой, Фриц, - говорит Фридель, не зная, что сказать в ответ на его мудреное изречение. - Ты такой чудной. Я взбесилась, потому что ты меня ни в грош не ставишь. - Он делает протестующий жест. - Ну, ладно, не будем об этом говорить. И если хочешь, я расскажу тебе, что полковник сегодня утром...
   Он отпускает ее руку.
   - Нет, спасибо, Фридель. Уже не нужно. Все это, - продолжает он размышлять, - и в самом деле чудно. И все это меня уже не касается. Ну, прощай, Фридель. Постарайся как можно скорее выйти замуж, это самое для тебя лучшее...
   И он уходит. Он даже забывает еще раз на прощанье взглянуть на нее. Девушка Фрида уже тоже перестала для него существовать, он не слышит, что она кричит ему вслед. Погруженный в свои мысли, он идет по коридору подвала, поднимается вверх и шагает по выложенной плитками дорожке сада к выходу. Он держит в руках фуражку, ему все равно, увидят ли, узнают ли его. В эту минуту он не отдает себе отчета, что на свете, кроме него, существуют и другие люди. Ему довольно возни с самим собой.
   Но на ближайшем же перекрестке ему приходится еще раз вернуться из беззвучного мира своих мыслей на нашу бурную опасную планету: чья-то рука ложится ему на плечо, чей-то голос говорит:
   - Минуточку, господин лейтенант.
   Лейтенант вскидывает глаза и встречает ледяной взгляд толстого сыщика.
   7. РОТМИСТР ИСЧЕЗ, ФРАУ ЭВА ЖДЕТ
   Если бы не кельнер, Виолета еще долго лежала бы на полу, в ресторане "Золотой шлем". Ротмистр фон Праквиц оказался совершенно беспомощным. Сначала он хотел бежать вслед за лейтенантом и стреляться с ним; затем призвал посетителей ресторана в свидетели того, как позорно этот господин поступил с его дочерью. Он стал на колени возле Виолеты, отер ей губы носовым платком и воскликнул плачущим голосом:
   - Виолета, возьми себя в руки, ты - дочь офицера!
   Поднявшись с полу, он потребовал портвейна:
   - Но не из этого стакана, этот стакан осквернен, его надо разбить! - Он разбил его. - Где моя жена? Моей жены никогда не бывает на месте, когда она действительно нужна. Я призываю вас в свидетели, господа, что моей жены здесь нет...
   Кельнер позвал шофера. Втроем они подняли Виолету, они хотели вынести ее из дому, посадить в машину, отвезти домой. Но когда Виолету подняли, она начала кричать - она беспрерывно вскрикивала - это были не слова, а жалобный, отчаянный стон, словно вой животного. Мужчины чуть не уронили ее. Виолету положили на диван, один из тех ужасных клеенчатых, украшенных белыми рифлеными гвоздями диванов, с которых все скатываются. Здесь она лежала, словно брошенная вещь, какой-то коммивояжер попытался натянуть ей юбку на колени. Лежала с закрытыми глазами, ничего не видела, ничего не слышала. Это не была уже молоденькая девушка, это было уже ничто, истерзанная плоть, которая кричала, ужасающе кричала...
   Ротмистр сидел, растерянный, у стола, подперев руками белую голову. Он затыкал уши, он бормотал:
   - Увезите ее! Не давайте ей кричать! Не могу я этого слышать! Отвезите ее в больницу! Пусть приедет моя жена!
   Только это последнее желание и можно было выполнить: шофер Фингер уехал на великолепной машине, уже забытой новой игрушке взрослого ребенка, чтобы привезти фрау фон Праквиц.
   Пришли хозяева, приготовили комнату во втором этаже, вызвали по телефону врача. Наконец Виолету унесли. Она кричала не переставая. Ротмистр отказался подняться наверх вместе с дочерью. "Не могу я слышать этот крик", - сказал он и велел принести бутылку портвейна. Он нашел целительное для всех никчемных людей средство: хмель, то есть бегство от забот, хмель, несущий забвение - и еще более ужасное пробуждение на следующий день.
   Хозяйка вместе с горничной раздела Виолету. Она все кричала, она продолжала кричать, лежа в постели.
   - Дора, мне же надо к моим кастрюлям, - сказала хозяйка, - сейчас явится народ к обеду. Посиди-ка здесь и позови меня, когда придет доктор.
   Внизу посетители сошлись на том, что девушка кричит от родовых болей, хотя по ней ничего не видать. Завтра вся округа узнает о том, что случилось с дочерью ротмистра фон Праквица, наследницей миллионов. А парень-то какой негодяй!
   Ротмистр не обращал внимания на эту болтовню, его дело было пить - и он пил.
   Наверху кричала Виолета.
   Горничная Дора несколько раз сказала ей:
   - Фройляйн, не кричите так: ведь никто не хочет вам зла! Отчего же вы кричите? У вас что-нибудь болит?
   Напрасно, Виолета продолжала кричать. Горничная пожала плечами: "Ну, как хотите!" - и подумала про себя, что наградой за ее доброту была неблагодарность. Она уселась возле постели, не забыв достать свое вязанье. Дора сидела и вязала пуловер; внизу, в зале, сидел фон Праквиц и пил; Виолета, насмерть раненная в самое сердце, кричала. Нет того убежища, где человека не могла бы настичь беда. Перед Виолетой, почти девочкой, которая увлеклась игрой, которая не имела представления о действительности, вдруг широко разверзлась волчья пасть жизни. Только мрак и неизвестность были вокруг, и из темноты рвался единственный, извечный крик: мне страшно.
   Врач заставлял себя ждать, и ротмистр все пил и пил. Напрасно кельнер и хозяйка уговаривали его что-нибудь съесть, хотя бы тарелку супа. Ротмистр не хотел ничего, кроме портвейна. В хмельном чаду осталось лишь смутное воспоминание о том, что с ним произошло в это утро. Но это последнее, бледное воспоминание о случившейся с ним беде каким-то образом было связано с портвейном, и он цеплялся за портвейн. Постепенно, по мере того как первая бутылка сменилась второй, вторая третьей, его лицо запылало багровым румянцем; волосы теперь казались снежно-белыми. Он все выше подымал голову, он смотрел прямо перед собой. Иногда он вдруг начинал смеяться или быстро писал указательным пальцем длинный ряд цифр на скатерти и, по-видимому, считал.
   Кельнер зорко следил за ним. Ресторан "Золотой шлем" пользовался прочно установившейся репутацией, подорвать ее было не так-то легко. Но довольно и того, что одна из посетительниц лежит, нехорошо, если вслед за дочерью свалится и отец.
   Фрау Эва фон Праквиц, которая поспешно села в машину, оставив Пагеля, единственного теперь в имении представителя хозяев и служащих, расхлебывать все неприятности с комиссией Антанты, фрау Эва не подозревает, что муж и дочь не жаждут ее видеть. С нетерпением ждет ее только старший кельнер, он опасается, как бы не разыгралась еще одна скандальная сцена.
   - Побыстрее! - говорит шоферу фрау Эва.
   - Слушаю, барыня, но дороги! - отвечает шофер.
   Она садится в уголок, она отдается своим мыслям, заботам, страхам. Несчастье свалилось на ее дом, все гибнет. Десять раз уже хотелось ей поднять стекло и сызнова расспросить Фингера. Но она неподвижно сидит в своем углу, это бесполезно, шофер ничего не знает. Его позвали только тогда, когда Виолета уже лежала без сознания на полу ресторана. Когда ее хотели внести в машину, она начала кричать.
   - Может быть, она сломала ногу или руку? - спрашивает фрау Эва.
   - Сломала? Нет, - ответил Фингер.
   - Но почему же она в таком случае кричала, Фингер? - спросила фрау Эва.
   На это Фингер не знает, что ответить. И ни слова, ни весточки от ее мужа. "О Ахим, Ахим!" - в который раз вздыхает фрау Эва, она еще не знает, как много у нее оснований вздыхать из-за мужа.
   Ибо как раз в эту минуту ротмистра, сидящего в ресторане, начинает разбирать гнев. Он встает, садится, снова встает и, крепко держась за стол, подозрительно оглядывает рыночную площадь.
   - Что случилось? Что-нибудь не в порядке? - озабоченно спросил кельнер. - Не разрешите ли принести чего-нибудь покушать? Есть превосходная жареная курица.
   Ротмистр зло уставился на кельнера дико пылающими налитыми кровью глазами. Он не ответил ни слова, опять сел и выпил снова стакан портвейна, злобно бормоча что-то про себя. Но через минуту ротмистр опять выглянул в окно, им овладела мысль: ведь у него была машина! Он велел шоферу остановиться возле ресторана. Где же автомобиль? Его украли!
   Ротмистр осторожно оглядел комнату. Все сидят за едой, но верить им нельзя. Столько глаз смотрит на него, что они все на него воззрились? Или им уже известно, что его обокрали, и они только ждут, чтобы он сам это заметил?
   Ротмистр снова уперся взглядом в стол; тихо, как колос на ветру, колеблется бутылка с портвейном. Стакан то уплывает, то вдруг снова приближается и становится очень большим. Ротмистр пользуется этим мгновением: он наклоняет горлышко над стаканом, но оттуда вытекает лишь последняя жалкая капля.
   Он ищет взглядом кельнера, но кельнер вышел из зала. Пользуясь этим, ротмистр встает. В раздумье останавливается он перед вешалкой, на которой висит его фуражка и плащ рядом с жакеткой и шляпой Виолеты.
   "Что с Виолетой?" - вдруг вспоминает он.
   Но новая волна хмеля смывает эту мысль. Он уже забыл, что собирался надеть пальто, он выходит из гостиницы, осторожно спускается по ступенькам. Еще одна дверь, и ротмистр на улице.
   Моросит мелкий дождь. С непокрытой головой, в сером, в серую же полоску костюме, стоит ротмистр на улице, глядя то в одну, то в другую сторону. Куда идти? Ему кажется, что в конце улицы сверкает каска шуцмана. Чувствуя слабость в обмякших коленях, он осторожно, вытянувшись в струнку, направляется в ту сторону.
   Дойдя до угла, он видит, что принял за каску шуцмана блестящий медный таз, висящий над парикмахерской. Ротмистр задумчиво поглаживает свой подбородок: щетина поскрипывает. Нынче утром ему некогда было побриться, и он входит в парикмахерскую.
   Она обставлена иначе, чем ожидал ротмистр: несколько столов и стульев, ни одного зеркала. Но ротмистр и этому рад, он с удовольствием посидит. Подперев голову руками, он тотчас же снова погружается в мутный поток пьяных видений.
   Спустя некоторое время он замечает, что кто-то положил ему руку на плечо. Ротмистр поднимает глаза и говорит заплетающимся языком, глядя в бледное молодое лицо:
   - Будьте добры, побрейте меня.
   Позади раздается взрыв смеха. Ротмистр собирается рассердиться: над ним, что ли, смеются? Он оборачивается.
   Молодой человек говорит дружелюбно:
   - Немножко клюкнули, господин граф! Побриться хотите? Это уж потом. Пока что вы в трактире!
   - Побреем вас за милую душу! - кричит наглый голос позади ротмистра. И даже пострижем!
   - Помолчи! - шипит бледный. - Господин граф, не слушайте вы его, у него не все дома. Не хотите ли чего-нибудь выпить?
   - Портвейну, - бормочет ротмистр.
   - Ну разумеется, портвейну! Да только беда в том, что портвейну здесь нет. Зато водка - первый сорт! Можно заказать и для себя? И для приятеля тоже? Вот и хорошо! Мы тут в своей компании. Хозяин, Август, три больших стакана, да живо ставь бутылку на стол. Граф нас приглашает - не правда ли, вы приглашаете нас, граф?
   Ротмистр, клюя носом, сидит между ними. Иногда он вздрагивает, его обуревает жажда деятельности. Надо найти автомобиль!