Фаллада Ханс. Волк среди волков

   Молодой человек все еще колеблется, и старичок спрашивает:
   - Ну, что вас беспокоит? Хотите что-нибудь заявить?
   - Как заявить? - спрашивает Пагель в ответ.
   - Ну да, - говорит старик протяжно. - Теперь четвертый час, самое время, когда к нам идут - набедокурят чего-нибудь, а потом места себе не находят, вот и заявляют на себя. Но вы тогда идите к дежурному. Я - только внешняя охрана.
   - Нет, - задумчиво отвечает Пагель. - Я ничего не набедокурил. - Он снова молчит. Затем, под спокойным взглядом старика вдруг поясняет: - Мне хотелось бы только переговорить с моей девушкой. А она там, внутри. - И он кивком показывает на дверь.
   - Сейчас? - с негодованием восклицает старик. - В четвертом часу ночи?
   - Да.
   - Тогда вы, наверно, все-таки чего-нибудь натворили, раз это вам покоя не дает!
   Пагель молчит.
   - Ничего не выйдет. Сейчас нет свиданий. Да и вообще...
   - Неужели никак нельзя? - спрашивает Пагель через мгновение.
   - Исключено! - Старик что-то соображает, смотрит на юношу. - И вы это отлично знаете, - говорит он, наконец, сердито. - Вы здесь только потому и стоите, что это вам покоя не дает...
   - Я попал в полицейское управление чисто случайно. И совсем не ради этого.
   - Но к этой-то двери вы подошли не случайно? Ее-то вы не так легко отыскали среди ночи?
   - Нет, - отвечает Пагель.
   - Ну вот, видите, - продолжает старик, - точь-в-точь как те, кто приходит заявить. Все они уверяют, что их привели сюда не угрызения совести; угрызения совести - такой штуки уже не существует. Только зачем же вы являетесь ночью, в два, три часа? Правда, время это особое, тут человек один на один с собой остается, и мысли к нему приходят совсем другие, чем днем. Тут-то вы и являетесь.
   - Не знаю, - хмуро отвечает Пагель. И он действительно не знает. Ему только не хочется уезжать, не спросив Петру хотя бы о том, правду ли сказали про нее. Иногда ему кажется, что чиновник наверняка сказал неправду, это же невозможно, он же знает Петру! А затем, наоборот, что чиновник все-таки сказал правду, ему смысла нет врать, вероятно, все так и есть. С игрой покончено, хмель улетучился, победа стала поражением - как одинок он теперь! Ах, Петер, Петер! Кто-то все же был подле него, живое существо, привязанное к нему, - неужели все пропало!
   - Я завтра утром уезжаю, - говорит он с мольбой. - Неужели невозможно это устроить сегодня ночью? Ведь никто же ничего не заметит?
   - Да что вы воображаете! - сердится старичок. - Внутри-то ведь тоже есть охрана! Нет, совершенно невозможно. - Он что-то обдумывает, испытующе смотрит на Пагеля, затем снова бормочет: - Да и вообще...
   - Что - да и вообще? - спрашивает Пагель с некоторым раздражением.
   - Да и вообще-то свиданья у нас не разрешаются, - поясняет чиновник.
   - А не вообще?
   - Не вообще - тоже не разрешаются.
   - Так, - задумчиво говорит Пагель.
   - Ведь у нас же здесь полицейская тюрьма. - Старичок, видимо, хочет уточнить ситуацию. - В следственной тюрьме судья может разрешить свидание, а здесь у нас этого не делается. У нас ведь арестованных держат всего несколько дней.
   - Несколько дней... - повторяет Пагель.
   - Да. Справьтесь на той неделе в Моабите.
   - Так это верно, что я и завтра рано утром не смогу повидать ее? Никаких исключений не бывает?
   - Безусловно нет. Но если вам, например, что-нибудь известно насчет того, что ваша подруга не виновата и вы скажете об этом завтра утром комиссару, ее выпустят, это ясно.
   Пагель молчит, задумавшись.
   - Только не похоже, что вы пришли за этим, верно ведь? С этим вы бы не заявились ко мне ночью. Вам хочется поговорить с вашей подругой просто так, частным образом, верно ведь?
   - Мне хотелось спросить у нее одну вещь...
   - Ну, так напишите ей письмо, - ласково советует старичок. - Если в письме нет ничего о том деле, по которому она сидит, то ей письмо передадут и разрешат ответить вам.
   - Но ведь я насчет ее дела как раз и хочу спросить!
   - Да, молодой человек, тогда уж вам придется потерпеть. Если вы насчет дела справиться у нее хотите, так вам этого и в следственной тюрьме не разрешат. До суда с ней о ее деле нельзя говорить.
   - А сколько это может продлиться? - Пагель в полном отчаянье.
   - Ну, смотря какое дело. Она созналась?
   - В том-то и суть. Она созналась, но я ей не верю. Она созналась в том, чего вовсе не делала.
   Старичок сердито хватается за свою газету.
   - Идите-ка вы лучше спать. Если вы собираетесь уговорить сознавшуюся, чтобы она свое признание взяла назад, вам долго придется ждать свидания. И писать ей вам тоже не разрешат, во всяком случае, она не будет получать ваших писем. Хорош, нечего сказать! И я еще тут устраивай вам тайное свидание! Нет, идите-ка домой. Хватит с меня.
   Пагель опять стоит в нерешительности. Затем говорит с мольбой:
   - Но ведь это же бывает, случается же, что человек сознается в том, чего он не совершил. Я читал об этом.
   - Читали, говорите? - повторяет старичок язвительно. - А я вам вот что скажу, юноша, если человек делает ложное признание, так он обязательно натворил что-нибудь похуже. Да, да, вор сознается в ограблении, а он на самом деле совершил убийство. Вот так оно и бывает. И если ваша подруга созналась, поверьте, она уж знает почему. Я бы очень поостерегся отговаривать ее. А то как бы еще хуже не влипла!
   И старичок опять сердито косится на Пагеля через пенсне. А тот стоит как громом сраженный. Слова старика, сказанные совсем в другом смысле, пролили новый свет на признание Петры. Да, да, созналась, чтобы избежать худшего, созналась в том, что больна и торговала собой, чтобы бежать от него, Вольфганга. Лучше в камере, чем вместе в одной комнате. Прочь! Прочь! Утрачена вера, окончательно утрачено доверие, - уйти от него, уйти из этого мира, уйти от невыносимого - к тому, что можно вынести. Еще один драгоценный выигрыш сорван. Вчистую, все...
   - Благодарю вас, - говорит Пагель очень вежливо. - Вы мне в самом деле дали хороший совет.
   И он медленно идет по коридору, прочь от двери, сопровождаемый недоверчивым взглядом старичка.
   Сейчас самое время забрать свои вещи на Танненштрассе. В этот час мать, наверно, не ждет его. В этот час она крепко спит. На Александерплац он, конечно, найдет такси. Слава богу, что Штудман дал ему денег, Штудман - не игрок и единственный капиталист, Штудман - великий помощник, Штудман нянька, покровитель мокрых куриц, касса помощи для погорельцев. Впрочем, общение со Штудманом должно действовать благотворно, можно, пожалуй, даже радоваться перспективе поехать с Штудманом в Нейлоэ.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. НОВОЕ НАЧАЛО НОВОГО ДНЯ
   1. ЗОФИ ПРОСЫПАЕТСЯ
   В номере гостиницы на кровати лежат девушка и мужчина. Кровать узкая, и мужчина спит у самой стены, он дышит носом, слегка посапывая. Девушка только что проснулась, она лежит на животе, опираясь подбородком о скрещенные руки, и щурится на прямоугольники двух окон, которые уже светлеют.
   Девушка слышит: гул скорых поездов, въезжающих под своды вокзала, стонущее пыхтенье паровоза, чириканье воробьев, шаги множества пешеходов, быстрые, торопливые, быстрые; вдруг комната и все, что в ней, сотрясается от какой-то тяжелой машины, идущей на большой скорости - верно, автобус, соображает девушка, и затем, непривычный среди стольких привычных, доносится гудок парохода - два-три раза, настойчиво, нетерпеливо...
   Девушка, Зофи Ковалевская, так и сделала, как предполагала. На прощание она отправилась побродить по центру и вот причалила в какой-то гостинице у Вейдендаммерского моста - поэтому и гудок парохода, по Шпрее ходят пароходы - или это вовсе не Шпрее?
   Тихо, осторожно, чтобы не разбудить мужчину, соскальзывает Зофи Ковалевская с постели, подбегает как есть к окну и приподнимает уголок занавески. Сияющее голубое небо вздымается над стальными арками моста.
   "Чудесная погода ждет меня в Нейлоэ, - думает Зофи. - Великолепная штука: лежать на опушке леса под деревом и загорать... Никакой барыни, купальный костюм ни к чему... А вечером, когда встает луна, совсем голой нырнуть в рачий пруд среди леса..."
   Она выпускает из рук уголок занавески и начинает мыться и одеваться. Она только слегка освежает лицо и руки, на ходу прополаскивает горло основательно она приведет себя в порядок уже в "Христианских номерах", до отъезда времени достаточно. Радостное ожидание, что-то похожее на предчувствие счастья охватывает ее. Нейлоэ, старый одичавший куст сирени за пожарным сараем, куст, под которым она в первый раз поцеловалась, о боже! В гостинице она наденет и чистое белье. Все, что на ней, противно ей...
   Зофи Ковалевская готова, она стоит с сумочкой в руке и нерешительно смотрит на кровать. Она делает к ней два шага и бормочет вполголоса, очень осторожно:
   - Слушай, мальчик...
   Молчание.
   Еще раз:
   - Ну, я пошла, дорогой...
   Молчание и только легкое посапывание.
   Не потому, что ей это лишь сейчас пришло в голову, смотрит она так пристально на платье спящего, в беспорядке переброшенное через спинку стула. С той минуты, как проснулась, она краешком сознания все время думает о том, как бы на этой несчастной ночи заработать хоть на билет в Нейлоэ. Теперь нужно быть порасчетливее, в Нейлоэ она никаких денег не добудет. Быстро подходит она к стулу, сразу же нащупывает бумажник (она еще ночью заприметила, куда он кладет его), открывает...
   Денег в бумажнике немного - в сущности даже очень мало для мужчины, выбросившего вчера вечером не один миллион на шампанское! Зофи колеблется. Она смотрит на его платье, опытным глазом женщины видит, что, хотя костюм и тщательно берегут, все же он далеко не новый, может быть, мужчина собрал все свои деньги для одного кутежа. Есть такие мужчины. Зофи это знает, они копят, копят, ждут от такого вечера невесть чего, еще никогда не изведанного счастья... А на следующее утро просыпаются униженные, отчаявшиеся, опустошенные...
   Зофи стоит в нерешительности, держа в руке бумажник. Она смотрит то на банкноты, то на спящего, то на его платье.
   "Такой пустяк мне тоже ни к чему", - говорит она про себя. Она уже собирается сунуть банкноты обратно в бумажник.
   "А ведь Ганс меня бы на смех поднял! - вдруг приходит ей в голову. Ганс не такой дурак. Ничем не брезгует. Честные-то - олухи. Это для его же пользы, в другой раз будет осторожнее".
   Она берет деньги. И еще раз задумывается: "Хоть на проезд-то следовало бы ему оставить. Наверное, он поедет на службу. Чтобы хоть туда не опоздал!"
   И снова другой голос: "А какое мне дело, что он опоздает в контору? Заботился кто-нибудь обо мне, как я домой доберусь? На улице бросали меня господа кавалеры, им лень было отпереть мне дверь, из такси высаживали, как только получали то, что хотели! А тут - какие-то пустяковые деньги на билет?"
   Она прямо горда своим решением. С гневной энергией засовывает она в сумочку несколько жалких банкнотов.
   "Ты права! - сказал бы Ганс. - И я тоже прав! Кто не отнимает, у того отнимут. Кто не укусит, того укусят. С добрым утром!"
   И, довольная, она легко сбегает по лестнице.
   2. МЕЙЕР НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ
   Уже светло даже в лесу. Бывший управляющий, коротышка Мейер, яростно топает по тропке вдоль просеки: чемоданы чересчур тяжелы, башмаки жмут, у него слишком мало денег, до Грюнова чертовски далеко, он не выспался, голову ломит до чертиков, он в силах думать только о самом простом и скромном.
   И самый скромный человек вдруг оказывается перед ним у дороги, он словно из земли вырос, - это лейтенант.
   Но он очень ласков.
   - С добрым утром, Мейер, - говорит он. - Я хотел еще с вами проститься.
   Во взгляде Мейера, уставившегося на него, недоверие.
   - Ну так прощайте, господин лейтенант!
   - Идите себе спокойно дальше. Возьмите свои чемоданы и идемте, нам отчасти по пути.
   Однако Мейер продолжает стоять.
   - Предпочитаю идти один... - заявляет он.
   - О! О! - смеясь, говорит лейтенант. Но Мейеру кажется, что смех звучит фальшиво и голос срывается. - Вы же не боитесь меня, особенно теперь, когда у вас в кармане пистолет?
   - Вас не касается, что у меня в кармане! - раздраженно кричит Мейер, однако его голос дрожит.
   - Пожалуй, вы правы, - соглашается лейтенант. - Все же это для меня важно, теперь меня никто не заподозрит.
   - В чем не заподозрит? - спрашивает Мейер, заикаясь.
   - Ну, если вас здесь в лесу найдут мертвым, господин Мейер, - поясняет лейтенант весьма вежливо, но очень серьезно.
   - Меня?.. Мертвым?.. смешно... - бормочет Мейер-губан, лицо у него пепельно-бледное, он уставился на своего визави. - Я же вам никакого зла не сделал, господин лейтенант!
   Умоляюще, боязливо заглядывает он в глаза лейтенанту, но в них ничего не прочтешь, решительно ничего, они холодно блестят.
   - Дело в том, что ваш пистолет и мой - одного калибра, - безжалостно продолжает лейтенант. - Вы ужасный олух, Мейер, зачем вы сунули в карман пистолет?.. И вы из него только что стреляли. Но я стреляю более метко, чем вы, господин Мейер. И я сейчас стою так удобно, справа от вас. Выстрел с двадцати сантиметров, в правый висок... Да любой эксперт скажет, что это самоубийство, мой дорогой Мейер. А там, дома, ограбленная касса... Потом стрелял в девушку - нет, нет, господин Мейер, пожалуйста, не беспокойтесь, сомнений не может быть: все данные за самоубийство.
   Лейтенант говорит и говорит, он кажется очень самоуверенным, но он не так спокоен, как хочет казаться. Одно дело - выстрелить в бою или в пылу бешенства, и совсем другое - прикончить свою жертву, подчиняясь доводам рассудка! Лейтенант еще раз аккуратно перечисляет все эти доводы - он ничем не рискует, делу это не только не повредит, а, наоборот, одним предателем меньше будет.
   И все же он втайне желает (к черту экспертов, к черту риск!), чтобы Мейер поспешно выхватил пистолет из брючного кармана. Быстрый выстрел, которым лейтенант опередит его, несравненно легче, чем выстрел рассчитанный, хладнокровный, в серое, уже и без того осунувшееся и заострившееся лицо управляющего.
   Но Мейер и не вспоминает о пистолете в собственном кармане.
   - Господин лейтенант, клянусь вам, - бормочет он, - я никогда слова не скажу ни про вас, ни про барышню Вайо... Ни про путч... И я сдержу слово, господин лейтенант, я же всегда буду бояться, что вы поймаете меня, вы или кто-нибудь из ваших людей, я ведь трус... Пожалуйста, не стреляйте! Клянусь всем для меня святым, я...
   Голос отказывается служить ему, он всхлипывает и, в ужасе выпучив глаза, смотрит на лейтенанта.
   - Для вас нет ничего святого, Мейер, - говорит лейтенант. Он все еще не может решиться. - Вы ведь законченный негодяй, Мейер.
   Коротышка Мейер, Мейер-губан задыхается, он не отрывает взгляда от лица лейтенанта.
   - Я же могу исправиться, - судорожно шепчет он. - Поверьте, господин лейтенант, я же могу исправиться, я еще молод! Скажите, прошу вас, скажите - да! Я поверну назад, я опять пойду в Нейлоэ, я сознаюсь ротмистру, что стащил деньги. Пусть отправит меня в тюрьму, я охотно пойду, я же хочу исправиться, пусть мне будет тяжело... Прошу, прошу вас, господин лейтенант!
   Лейтенант мрачно качает головой. Ах, лучше бы он не вступал в пререкания с этим прохвостом! Лучше бы действовал сразу, без единого слова... Это становится все омерзительнее! Ведь и он, лейтенант, не до конца же испорчен, он не обманывает себя и отлично знает, что сам втянул этого человека. Мейер должен умереть оттого, что он, лейтенант, хотел покрутить с маленькой Праквиц... Это очень плохо, но ничего не поделаешь, теперь Мейер знает слишком многое, он слишком опасен, и стал еще опаснее, увидев, что на него направлено смертоносное дуло пистолета.
   - Берите чемоданы, Мейер, мы еще пройдем часть дороги.
   Ни тени сопротивления, послушный, как овца, берет Мейер чемоданы и вопросительно смотрит на лейтенанта.
   - Идите по просеке, - приказывает тот.
   Мейер с чемоданами идет впереди. Он втянул голову в плечи, словно это может защитить его от страшного выстрела в спину. Чемоданы уже не тяжелы, башмаки уже не жмут, он идет торопливо, точно надеясь убежать от смерти, шагающей следом за ним.
   "Хоть бы это было уже позади! - думает лейтенант, не спуская внимательных глаз с идущего. - Но по этой просеке ходит слишком много народу. Лучше, если его найдут только дня через три-четыре, когда меня тут не будет..."
   Эти мысли ему омерзительны, в них есть что-то нереальное, что-то напоминающее бредовый сон. Но вон впереди шагает этот человек, он еще жив, значит, это не сон, каждую минуту сон может стать явью.
   - А теперь сюда, налево, вверх по тропке, Мейер!
   Послушен, как овца, омерзительно! Да, там, наверху, лейтенант это сделает, он должен это сделать... Предатель всегда останется предателем. Предатели не меняются, они не становятся лучше... это должно свершиться.
   Но что сталось с Мейером? Он кричит? Он спятил?
   Вот он побежал и кричит все громче, швыряет чемоданы под ноги лейтенанту...
   Тот выхватывает пистолет - слишком поздно, он же должен стрелять с двух-трех шагов, чтобы это могло сойти за самоубийство.
   - Мы идем, господин лесничий! Да, да! - кричит Мейер и бежит.
   Вон стоит лесничий Книбуш, а рядом с ним среди кустиков черники на густом мху лежит связанный человек.
   - Слава тебе господи, что вы пришли! Я, право же, не в силах тащить его дальше! Уж несколько часов, как я тащу этого негодяя...
   Лесничий Книбуш рад поговорить, наконец-то он избавлен от пребывания с глазу на глаз с опасным субъектом!
   - Это Беймер из Альтлоэ, ты ведь знаешь, Мейер, главный мерзавец из всей шайки! У меня удачный улов, господин лейтенант, этот человек преступник!
   Лейтенант стоит, прислонившись к дереву, лицо у него несколько бледно. Но он спокойно говорит:
   - Да, у вас удачный улов, лесничий, а у меня?
   Он с ненавистью смотрит на коротышку Мейера. И тот отвечает на его взгляд, не отводя глаз, торжествующе...
   - Ну, доброго вам утра и всяческих успехов! - вдруг заявляет лейтенант, повертывается и снова спускается по лесной тропке к просеке. Дойдя до брошенных там чемоданов, он, не в силах удержаться, выразительно наступает сначала на один чемодан, затем на другой.
   - Ну и ну! - удивляется лесничий. - Что это с ним? Отчего он такой чудной? Что-нибудь не вышло с собранием? Я всех аккуратно оповестил. Ты понимаешь что-нибудь, Мейер?
   - О да! - отвечает коротышка Мейер. - Он до черта зол на тебя!
   - На меня? - недоумевает лесничий. - Да за что же?
   - За то, что ты косулю не подстрелил, косулю, знаешь, для барышни, знаешь? - поясняет Мейер. - Ну, пошли, Книбуш, дойдем вместе до двора, я заложу беговые дрожки, и мы заберем этого типа и мои чемоданы...
   - Твои чемоданы? Да разве это твои чемоданы? Ты разве уезжаешь?
   - Да что ты... Это же чемоданы лейтенанта... Я тебе потом все расскажу. Пойдем-ка. Лучше идти рядом, так, друг за дружкой, неудобно рассказывать...
   3. ПАГЕЛЬ БЕРЕТ СВОИ ВЕЩИ
   Такси останавливается на Танненштрассе. Шофера едва удается уговорить, чтобы он тоже поднялся наверх и взял вещи...
   - Вот вы говорите, юноша, сейчас еще никто не ездит... Воры здесь, в Берлине, те всегда ездят. Хотя бы и сейчас. А кто купит мне новый "джумм", его ведь и не найдешь нигде. И уж вы-то, наверно, не купите!
   Ну, ладно, раз потом еще на вокзал поедем, как говорится, за кружку пива... только я предпочитаю кофе. Шуметь не нужно? Да я тих, как правительство, когда оно идет деньги воровать. Голубчики еще и не слышат, а денежки-то их уже фукнули, будьте спокойны!
   Красивый дом, только мрачноватый... Центрального отопления, верно, нет? Как, и газа нет? А ведь газ экономит вам и прессованный уголь, и веревку, чтоб повеситься... Я тихо... Сами вы гораздо больше шумите. С замком бы я, наверно, гораздо лучше управился. По-французски удираете, юноша, небось за квартирку не внесли, а?
   Да вы не шикайте на меня, я пугливый; испугаюсь - и так закричу, что картины со стен попадают!.. Ну вот, и успокоились. Это и есть ваша хибара? Недурственно, у меня такой и при мамаше не было. И даже сундук-гардероб два раза подниматься придется.
   Господи боже, кто же это лежит в шезлонге? Уж как я напугался. Старушка - и мирно спит. Ну, ну, я больше не пикну, пусть ее спит, она свой сон заслужила, небось всю ночь укладывала, старушка-то ведь это не какая-нибудь, это ваша мамаша, а? Да, да, я сразу догадался! Ну, ей бы уж я сказал адью и счастливого пути, ведь она целую ночь вас поджидала... Поцапались маленько, а? Молодости все нипочем, я сам такой был в ваши-то годы... А теперь мне иной раз ее жалко, теперь, когда она лежит на Маттиасском погосте... Да, да, каждый человек делает все те же глупости, уж это будьте здоровы... а то бы глупости перевелись на свете.
   Давайте-ка я взвалю гардероб на спину, я и один дотащу эту штуковину и сейчас вернусь... Нет? Хотите вместе со мной? Ну, если желаете, вольному воля, каждый по-своему глуп, говорю я!
   Да, это все-таки вещь! Черкните вы старухе хоть несколько словечек, привет какой-нибудь, понимаете? Если даже и приврете, матери все равно радость. Даже коли и знает, что дитя приврало, а все-таки радость. Не хочет, дескать, меня огорчать...
   Ну, значит, пошли... Тише, молодой человек, осторожнее в дверях... Разбудим ее, так шум поднимет. Нет уж, удирать так удирать. Некрасиво оно будет выглядеть, если вас поймают на месте преступления! Осторожнее вы, медведь! Слава тебе господи, кажется, выбрались... Тихонько входную дверь закрывайте... Тише, говорю я вам, юноша. Тише - оно как-то приличнее. Скажите, и у вас сердце так колотится? Я ужасно боялся, что мы старую барыню разбудим. В этих делах я чудила. Такому, как вы, легко могу в морду заехать, а вот старушку...
   4. ЛИБШНЕР ОБЕСПЕЧИВАЕТ СЕБЕ РАБОТУ НА ВОЛЕ
   Вонь, удушающая вонь стоит во всех коридорах, на лестницах, в камерах и в мастерских Мейенбургской каторжной тюрьмы. Запах параш, дезинфекции, старой пакли, которую щиплют арестанты, гниющих овощей, сушеной трески и грязных носков, мастики и воска для натирания пола - плотный, жаркий, испорченный вонючий воздух. И над Мейенбургской тюрьмой пронеслась вчера гроза, но влажная свежесть дождя не могла проникнуть в гигантское здание, в этот белый, парящий над городом тюремный замок из цемента, стали и стекла.
   - Фу, черт! Какая вонь опять! - возмущаются служащие утренней смены, которые приходят в три четверти шестого.
   - Эй, послушай, что это, как у вас воняет! - говорит помощник надзирателя, будя пинком и ребра уборщика Ганса Либшнера. - Живо, чтобы через десять минут вынести параши. О господи, сейчас уже так воняет, что у меня весь мой утренний кофе назад просится.
   - А я ничего не чувствую, господин старший надзиратель, - уверяет Либшнер и натягивает брюки.
   - Десять раз я тебе говорил, что я помощник, а не старший надзиратель, - бурчит старик. - Не подольщайтесь, Либшнер, ничего вы этим от меня не добьетесь.
   - А мне так хотелось бы кое-чего от вас добиться, господин старший надзиратель, - снова лебезит Либшнер, осклабившись и неестественно закатывая глаза.
   - Чего же ты хотел бы добиться, сынок? - Помощник прислонился к косяку, раскачивает плечом тяжелую стальную створку и смотрит не без благоволения на своего уборщика. - Ты настоящий головорез!
   - Мне так хотелось бы, чтобы меня отправили на полевые работы, в трудовую команду по уборке урожая, - клянчит Либшнер. - Если бы вы поручились за меня, господин старший надзиратель!
   - А зачем это тебе? Ты и тут-то как уборщик не справляешься!
   - Но я не выношу этого воздуха! - сетует заключенный жалобным голосом. - У меня все время голова как камень, и есть я больше не могу, всего выворачивает от вони...
   - А ты только что уверял, будто не пахнет. Нет, сынок, я скажу тебе, что с тобой. От работы бежишь - баловства с девочками захотелось, верно? Нет, ничего не получится! Останешься здесь! - И добавляет очень официально: - А кроме того, недопустимо, чтобы заключенный был отпущен на внешние работы, пока он не отбыл хоть половину наказания.
   Опустив голову, Либшнер молча шнурует башмаки. Помощник надзирателя продолжает раскачивать стальную дверь, созерцая опущенную бритую голову заключенного.
   - Господин старший надзиратель... - Заключенный Либшнер поднимает голову и решительно смотрит на него.
   - Ну?
   - Я не люблю выдавать других, но что надо, то надо. Я больше не выдержу в камере, я с ума сойду...
   - Так легко с ума не сходят, сынок.
   - Я знаю человека, у которого есть стальной напильник, и если вы поклянетесь мне, что я получу работу на воле, я вам назову его...
   - Здесь ни у кого нет стального напильника.
   - Есть. Как раз в нашей команде!
   - Вздор! Кроме того, не я посылаю на внешнюю работу, а инспектор.
   - Но если вы замолвите словечко, меня пошлют.
   Долгая пауза.
   - У кого пила?
   - Пошлете на внешнюю работу?
   - Ну ладно, - у кого пила?
   - Тише, господин старший надзиратель. Я скажу вам, только на ухо. Не подведите меня, - они меня просто убьют, когда я войду в мастерскую.
   Тихонько шепчет заключенный что-то на ухо помощнику. Тот кивает, задает тоже шепотом какой-то вопрос, слушает, снова кивает. Внизу звонит колокол, из команды в команду передают приказ:
   - Сменить параши! Сменить параши!
   Помощник выпрямляется.
   - Значит, так, Либшнер, если это окажется правдой, вы попадете в команду. Ну и свинство - вот бы я влип! Значит, пошли живо убираться! Поторопитесь, чтобы скорее покончить с этой вонью!
   5. ПЕТРА ТОЖЕ ВСТАЕТ
   В Мейенбургской тюрьме колокол звонит в шесть часов утра, - в полицейском управлении на Александерплац, в Берлине, лишь в половине седьмого: только тогда заключенный может встать, значит, ночь прошла и что-нибудь опять может случиться, даже с ним.
   Петра проснулась от торопливого звона. На миг, уже открывая глаза, она еще видит лицо Вольфа, подобное тени. Оно улыбается, потом исчезает, разорванное мраком, какая-то старуха (мать Вольфганга?) говорит ей жестко и надменно много злых слов... Из черноты возникает дерево без листьев, с узловатыми угрожающими ветвями, потом у нее в ушах звенит стишок, который Вольфганг часто мурлыкал: "Висит он не на дереве, висит не на веревке..."