Фаллада Ханс. Волк среди волков

   Он снова берется за укладку вещей. Она тотчас же поняла, что решение его - окончательное.
   - Всего хорошего, Губерт, - говорит она вдруг. - Документы и деньги вы получите в конторе.
   Он не отвечает. Он снова занялся томительно долгим складыванием пиджака, серое рыбье лицо лишено всякого выражения. Этот образ она унесет с собой, он будет преследовать ее всю жизнь, образ Губерта Редера, каким она видела его в последнее мгновение.
   Она не забудет его...
   3. СТАРИКИ ТЕШОВЫ УЕЗЖАЮТ
   Выходя из комнаты лакея Редера, фрау Эва чуть не ударила дверью по голове кухарку Армгард. Армгард вскрикнула и пустилась было бежать, но фрау Эва очень рассердилась. Она крепко схватила Армгард за руку и коротко, сердито заявила ей, что та уволена: немедленно в контору, забрать документы и деньги, уложиться сейчас же, молочный фургон довезет ее до станции.
   И фрау Эва уходит, не слушая хныканья кухарки Армгард. Достаточно тяжела мысль, что она унизилась перед лакеем Редером, но знать, что при этом были свидетели, да еще такая свидетельница - невыносимо. Прочь, с глаз долой! Она чувствует яростное удовлетворение, "он" выгнал лакея, она - кухарку, все рушится - ну и хозяйство будет у них в ближайшие дни! Хороша будет стряпня семнадцатилетней Лотты, когда ей вдобавок придется убирать семь комнат! Удивится же господин фон Праквиц!
   Фрау фон Праквиц идет на кухню и осведомляет Лотту о положении вещей. Семь комнат, холодное жаркое, зеленые бобы, вчерашний соус, суп из спаржи - да извольте поглядеть, - со вчерашнего вечера еще стоит посуда! Господи боже, да разве вы не моете посуду каждый вечер, как я вам велела? Почему?
   В ответ Лотта разражается слезами.
   Всхлипывая, она уверяет, что понятия не имеет о спаржевом супе, что никогда не справится с ним, что не позволит на себя кричать, лучше она сейчас же уйдет...
   Фрау Эве хотелось бы поразмыслить о том, что она узнала от Губерта Редера, о том, что ей делать с дочерью, что сказать мужу. Тысячи забот требуют ее внимания, терзают ее, но нет, надо утешить семнадцатилетнюю Лотту, посвятить ее в тайну приготовления из сушеных спаржевых волокон, да еще баночки нарезанной консервированной спаржи "настоящего" спаржевого супа. Наконец она обещает безутешной девушке выпросить ей в помощь кухарку - в замке у матери... Она не может освободиться от чувства, что эта дрянная Армгард подслушивает у дверей и потешается над замешательством барыни... Семь неубранных комнат - это же кошмар...
   Фрау Эва медленно проходит по двору. Она идет в контору, надо сообщить Пагелю об увольнении двух слуг. Но дверь конторы заперта, на ней, как обычно, болтается записка: "Контора закрыта. В случае срочной надобности обращаться на виллу". На вилле нет никого, кроме безутешной Лотты, Пагель, разумеется, в поле; если уволенные слуги захотят получить свои документы, они увидят эту вывеску, - приглашение на виллу. Вот неразбериха!
   Фрау Эва пожимает плечами, возмущаться бесполезно: так оно есть.
   Она отправляется в замок, она говорит себе, что там по крайней мере все идет своим чередом. Но у замка стоит телега, на которую грузят чемоданы. Как раз в эту минуту подъезжает ветхая колымага, прозванная "ковчегом", в нее впряжены сытые ганноверские лошади ее отца.
   - Что случилось, Элиас? - спрашивает она с удивлением.
   - Доброе утро, сударыня. Господа уезжают, - сообщает старый Элиас, снимая фуражку.
   Она бежит в дом, взбегает по лестнице в спальню матери: фрау фон Тешов, уже в накидке и шляпе, сидит в своем кресле. Позади нее стоит фройляйн Кукгоф, зажав под мышкой пачку палок и зонтов. Фрау фон Тешов командует горничными; раскрасневшись от работы, старательно и весело натягивают они на мебель полотняные чехлы.
   - Вот и ты, дитя, - говорит старая фрау фон Тешов, - мы, конечно, не уехали бы, не простившись, мы непременно заглянули бы к вам.
   - Но куда же вы так неожиданно собрались, мама? - недоумевает фрау Эва. - Вчера папа ни о чем не заикнулся.
   - Дорогое дитя, у меня была ужасная ночь! - Она хватается за голову и сокрушенно вздыхает. - Надо же было твоему мужу привезти каторжников в наше милое Нейлоэ...
   - Но ведь их уже нет, мама!
   - Сбежали! Я всю ночь глаз не сомкнула. Все слышала какие-то шорохи. Скрипели ступеньки, один раз на лестнице раздалось хихиканье. Да, вот точно так, как ты теперь хихикаешь, дура ты, Марта! - сердито набрасывается фрау фон Тешов на одну из горничных, которая заливается краской и низко склоняется над валиком дивана.
   - Это все твое воображение, мама. Ведь на дороге караулил жандарм, а по словам офицера...
   - Дорогая моя, я верю только своим ушам! Я уезжаю - твой отец на этот раз сама предупредительность. Мы едем сначала в Берлин - гостиница Кайзергоф, заметь себе, Эва, на всякий случай. Мы не дадим убить себя в своих постелях, нет.
   Тетя Ютта тоже решительно заявляет, гремя зонтиками, что уж лучше гостиница, чем погост.
   Фрау Эва видит, что нет смысла возражать против этой поездки. Загадкой остается лишь покладистость отца, которого жена обычно никакими жалобами не могла вытащить из милого его сердцу Нейлоэ. Но нет худа без добра: зато ей нетрудно будет заполучить у матери кухарку. Она поспешно сообщает об уходе Редера и Армгард. Качая головой, слушает ее фрау фон Тешов.
   - У тебя всегда нелады со штатом! А все оттого, что ты слишком балуешь людей. На вечернюю молитву ты их никогда не присылаешь!
   Наконец, после нескольких язвительных замечаний, фрау фон Тешов снисходит к просьбе дочери: в помощь ей назначается Марта. Но Марта не согласна. Нет, она не хочет. Ее наняли в замок, а не на виллу. Фрау фон Тешов уговаривает ее, фрау фон Праквиц обещает особую плату, вставляет слово и фройляйн фон Кукгоф. Марта стоит на своем, она не хочет, нет. Она ничего не имеет против барыни, но не хочет. Приходит Трудхен, но Трудхен тоже не хочет. У Трудхен даже есть оправдание: на вилле ей будет страшно. Это так далеко от деревни, а теперь, когда сбежали каторжники...
   - Я, если хочешь знать, даже не виню ее, Эва, - шепчет фрау фон Тешов. - Как ты можешь быть спокойна за Виолету? Тебе бы следовало отправить ее с нами в Берлин.
   На одну минуту фрау фон Праквиц кажется, что это и в самом деле было бы правильно. Но Виолета уехала с отцом.
   - Ах да, в вашем новом авто! Хорст-Гейнц сейчас же позвонил в Берлин, около двадцати тысяч марок стоит эта машина. Откуда только у вас берутся такие деньги, а вы еще плачетесь на аренду!
   - Как же насчет кухарки, мама?
   - Но ты же сама слышишь, милочка, - не могу же я неволить их при таких обстоятельствах. Если с ними что у вас случится, я ввек себе не прощу.
   - Нет, конечно, не стоит, мама, я обойдусь с помощью Минны или Гартиг.
   - Я рада услужить, Эвхен, но тебе бы, право, следовало подтянуть прислугу. Ведь ты, говорят, по целым неделям не заглядываешь на кухню!
   Маленькие колкости, нежные заверения, прощание...
   Когда они спускаются к экипажу, в сенях стоит тайный советник фон Тешов в своем праздничном городском костюме, который выглядит на косматом захолустном помещике еще ужаснее, чем грубошерстная куртка.
   - Одну минуточку, Эва. Да влезай же, Белинда. Мне надо еще потолковать с Эвой. - Он берет ее под руку, отходит с ней на несколько шагов в сторону, в парк. - Мне хотелось кое-что сказать тебе, Эва, твоему мужу я бы этого не стал говорить, да он ничего и слушать не хочет. Ты удивляешься поездке...
   - Мама говорит, что все наделали сбежавшие каторжники!
   - Чепуха! Ты думаешь, я уехал бы из-за нескольких дурацких каторжников? В этот окаянный Берлин? Хе-хе, не так уж глуп тайный советник Хорст-Гейнц фон Тешов! Нет, скажи, ты что-нибудь слышала о путче?
   Он испытующе смотрит на дочь, она не отвечает.
   - Ну-ну, тебе незачем и говорить - я могу тебе все по пальцам перечесть: неожиданный приезд моего почтенного зятька, новый автомобиль... Значит, и муж твой туда же? Надеюсь, он по крайней мере получил деньги на машину. Ведь не такой уж он болван, чтобы влезать в долги ради этих господ...
   Фрау Эва молчит.
   - Ну вот! - весело говорит фон Тешов. - Так и есть. Каждый сходит с ума по-своему. Мне-то все равно. Я только тебя не пойму. Хорошо. Прекрасно. Замнем это! Но вот что я скажу: путч провалится. Эти господа могут болтать что им угодно: рейхсвер с ними не пойдет. Последние дни я не зевал, собирал сведения - это мертворожденный ребенок! В нашей деревне тоже найдется дураков двадцать, которые с ними пойдут. Староста Гаазе, умная голова - из первых. А второй умник - мой зять...
   - Папа, надо бы предупредить этих людей!
   - Как же! Поверь старику, дочка, каждый на тебя же будет в обиде, если ты не дашь ему сделать глупости, которые он затеял. Может быть, постреляют немножко, ну и что же! Они все еще лезут в драку, не понимают, что Клемансо и Пуанкаре животики надрывают, видя, как мы тут друг друга убиваем. Итак, Эвхен, смотри, постарайся взять мужа хитростью: уезжайте! Если останетесь здесь, придется волей-неволей стать на чью-нибудь сторону, ввязаться во всю эту кутерьму. Лучше уезжайте!
   - Ведь он с ними, - говорит она тихо.
   - Ну, девочка, мне ли тебя учить, как совладать с мужем? Скажи, что ты хочешь сегодня вечером уехать во Франкфурт, заболей, что ли, аппендицитом - только бы уехать!
   - Да пусть его, папа!
   Старик вскидывает брови.
   - Ах ты черт! - восклицает он удивленно. - Вот как далеко зашло дело? Ну, Эвхен, долго же это у тебя тянулось! Я всегда думал, что у меня умная дочь...
   - Ах, папа...
   - Ну и прекрасно, пусть себе участвует в путче, по мне пусть и машина пропадает... - Он остановился, испуганный собственным великодушием. - Нет, в этом как раз нет надобности. Следовало бы тебе принять меры, Эвхен, чтобы машина завтра не могла уйти, посоветуйся с господином фон Штудманом, это хитрый пес.
   - Да, папа, ты уезжаешь - кому же мы завтра уплатим аренду?
   - Ах, аренда! А деньги у вас есть? Ну, оставим это до моего возвращения.
   - Нет, папа, не годится. Штудман привезет деньги сегодня вечером, мы не можем рисковать: курс-то падает.
   - Черт возьми! - восклицает старик, изумленно глядя на дочь. - Я никак не думал, что у вас завтра будут деньги. Что же теперь делать?
   - Скажи, кому уплатить, папа. Я не оставлю у себя деньги позже первого октября.
   - А завтра - путч. Завтра марка будет падать и падать. Знаешь что, Эвхен, заплати этими деньгами за машину.
   - А ты потом возьмешь машину вместо арендной платы, папа? Но только согласие в письменной форме.
   - Ну вот! Еще вопрос, что станется завтра с этой машиной?! Где деньги, там кончается родство. Знаешь, что я придумал? Пошли вашего молодого человека, Пагель его, кажется, зовут, следом за мной, в Кайзергоф. Я оплачу ему поездку в третьем классе. Ну и что-нибудь на расходы дам.
   - Тоже не выйдет, папа, я хочу по некоторым причинам, чтобы Ахим вручил тебе деньги лично.
   - А ну вас к черту! - в бешенстве кричит старик. - Лучше бы мне просто уехать, не повидавшись с тобой! Сами соображайте, как избавиться от денег. Пусть Ахим приедет ко мне!
   - Этого Ахим не сделает, папа. Ты знаешь, что ему завтра предстоит.
   - Обязан сделать! Платить долги - важнее.
   - Мы и хотим платить, но здесь, на месте!
   - Ах, так ты хочешь, чтобы я остался здесь? Нет, душенька, для этого твой отец слишком умен. Элиас, иди-ка сюда. Слушай-ка, Элиас, сегодня вечером или завтра утром ты получишь у моего зятя кучу бумаги, то, что теперь называют деньгами, понимаешь?
   - Да, господин тайный советник.
   - Ты положишь деньги в мою старую дорожную сумку, ту, знаешь, коричневую кожаную, а затем немедленно отправишься на вокзал и первым же поездом приедешь ко мне, в Кайзергоф. Адрес помнишь, Элиас?
   - Вильгельмплац, господин тайный советник.
   - Правильно, Элиас. Ни одной живой душе ни слова. На вокзале Фридрихштрассе можешь взять такси. Но ни на минуту не выпускай сумку из рук.
   - Как можно, господин тайный советник!
   - Элиас, в суматохе у тебя могут срезать сумку и ты явишься ко мне в Кайзергоф с одной ручкой?..
   - Я явлюсь с сумкой!
   - Да, Элиас! Знаешь что, положи на дно камень, ты по весу будешь чувствовать...
   - Слушаю, господин тайный советник.
   - Вот и прекрасно. Теперь все в порядке, Эвхен?
   - А как же квитанция за аренду, папа?
   - Но теперь у меня уже ни минуты времени! Недоверчивая у меня дочь! И не могу же я дать тебе квитанцию, прежде чем не пересчитаю, сполна ли уплачены деньги!
   - А мы не можем дать Элиасу деньги без квитанции!
   - Слышишь, Элиас, она тебе не верит! Сколько раз ты, бывало, засовывал ей соску в рот, когда она орала в своей коляске, а теперь она тебе не верит! Ну, Элиас, я тебе тут же на ходу напишу квитанцию. Ты аккуратно впишешь в нее полученную сумму, миллиарды, миллионы - в точности, Элиас!
   - Слушаю, господин тайный советник!
   - И время запишешь, в точности час и минуты! Смотри, чтобы это было до двенадцати, когда меняется курс доллара. Подожди-ка, твоя луковица ходит правильно?
   Тщательно сверяются часы, Элиас получает квитанцию. Фрау фон Тешов уже пять минут кричит из экипажа:
   - Мы опоздаем к поезду, Хорст-Гейнц! Эва, не задерживай отца!
   Тайный советник пожимает дочери руку и, помявшись, целует ее в щеку.
   Фрау фон Праквиц медленно идет назад, на виллу.
   Пусто, пусто... Все бежит из Нейлоэ, как из зачумленного места.
   4. ОСТАДЕ - ГОСТИНИЦА "ЗОЛОТОЙ ШЛЕМ"
   Порой на ротмистра, как это бывает с людьми непрактичными, вдруг находил деляческий стих. Когда его шурин Эгон, придя в восхищение от машины, все же нашел ее очень дорогой, у ротмистра блеснула мысль превратить в истину то вранье, которое он преподнес жене: заставить остадских путчистов заплатить за машину.
   С видом превосходства заверил он шурина, что умному человеку автомобиль иногда не стоит даже того, что он стоит, то есть почти ничего, ровно ничего - и намеками, подмигиванием, таинственными словечками внушил шурину, что между новым автомобилем и предстоящим путчем существует некая связь. О путче Эгон, конечно, уже слышал. О путче, по-видимому, все давно слышали, ротмистр во всяком случае последним. Шурин, видно, не особенно верил в успех путча. Но как истый сын своего отца, молодой Тешов полагал, что если на нем можно нажить такой автомобиль, то это уж не такая плохая затея.
   Когда повеселевший ротмистр поехал затем домой, вместе с не менее повеселевшей Вайо, он был уже твердо убежден, что рейхсвер обязан заплатить ему за машину. Как этот майоришка осмелился приказать ему явиться с машиной! Его кровью отечество может распоряжаться, но на его имущество оно посягать не вправе. И так как карканье Эвы и шурина задело его за живое, он решил завтра же, еще до путча, поехать в Остаде, нажать на знакомых рейхсверовцев и вырвать у них кругленькую сумму для очередного платежа. Второго октября фирма потребует у него первый взнос за машину; ротмистр не имел ни малейшего представления, где взять денег, но незачем заранее ломать голову на этот счет. Завтра, в Остаде, видно будет!
   Он повернулся и спросил у дочери, весело напевавшей про себя, какого она мнения о поездке в Остаде.
   Виолета была, конечно, в восторге. Она бросилась на шею отцу и расцеловала его так горячо, что ротмистр даже что-то заподозрил. Но нет, это только хмель, заманчивая поездка в автомобиле, разрядка после долгих тоскливых недель домашнего ареста!
   И все же на какой-то миг ротмистр почуял правду: поцелуй предназначался не отцу, а возлюбленному. Хороша новая машина, хороша поездка, но Остаде это значит лейтенант. Невозможно поехать в Остаде и не увидеть лейтенанта!
   Только мысль о матери тревожила Виолету, и она осторожно спросила:
   - А мама?
   И отец тотчас же рассердился:
   - Твоя мама не сторонница военных переворотов. Лучше не докучать ей этим. Самое верное - это как следует сделать дело, а затем удивить ее результатами.
   - Но, может быть, и маме хотелось бы поехать с нами?
   Виолета очень беспокоилась, мама была совсем не нужна ей при свидании с лейтенантом.
   - Или, может быть, она не позволит мне поехать?
   - Раз я тебе позволяю, Виолета!
   Это был тон человека, который чувствует себя хозяином в доме, но про себя ротмистр был не так уж уверен в своем праве распоряжаться дочерью. Он не слишком разбирался в психологии молодых девушек, и, однако, в поцелуях, которыми осыпала его Виолета, было нечто, испугавшее его. Но, пожалуй, и Эва разбирается в этом не лучше. Запереть девочку в четырех стенах ни за что ни про что - разве это не возмутительно?! Хорошо, что Виолета не злопамятна. И все же Эва могла бы, в виде компенсации, чем-нибудь побаловать ее. Нет, Виолета положительно заслужила эту поездку в Остаде!
   - Я сегодня же вечером потолкую с мамой. Но, говорю тебе, она не захочет поехать с нами. Будь вовремя внизу. В семь мы пьем кофе, а в половине восьмого едем. Да потише сходи с лестницы, ты ведь знаешь, мама любит поспать.
   Снова колкий намек, хотя в этих словах как будто звучит забота. Не очень-то хорошо чувствовал себя ротмистр, подрывая авторитет матери в глазах дочери. Но ведь Эва сама виновата! Если она обращается с ним как с умалишенным, посылает его в санаторий, отстраняет от управления имением, то и он вправе показать дочери, что он за человек, показать, что и у матери есть свои маленькие слабости. Ведь он достаточно сдержан!
   Затем, вечером, разыгралась ссора, он не предложил жене поехать с ними, ни словом не обмолвился о поездке. Он о ней позабыл. Не забыто было, однако, о чем сговорились отец и дочь, не забыто, что нельзя шуметь, Вайо вовремя встала и словно кошка прокралась вниз по лестнице.
   В столовой она увидела лакея Редера, накрывавшего на стол. Что могло быть естественнее, чем потребовать у него, наконец, объяснений? Виолета долго его избегала, он был ей страшен. Она рада была, когда не приходилось говорить с ним, она никогда уже не забывала запирать дверь своей комнаты: ни днем, ни ночью. Ее любовь к лейтенанту была так безнадежна, даже она не могла не понять, что он от нее отступился. Дело тут было не в ней, но история с письмом, которое перехватил Мейер, слишком его рассердила!
   Теперь, однако, все изменилось, Виолета едет с отцом в Остаде, сегодня утром она свидится со своим Фрицем! Он накануне больших событий, его дело победит. Уже завтра ее лейтенант будет не тайным заговорщиком, который прячется от всех и каждого, а большим человеком, - это сказал и отец, героем, который сможет открыто избрать ее, признаться в своей любви к ней! С тайнами будет покончено, ей ничего не придется скрывать, а значит, будет покончено и с лакеем Редером, который кое-что о ней знает.
   Она потребовала обратно свое письмо.
   Он понятия не имеет ни о каком письме.
   Она сказала, тотчас же взволновавшись, что нельзя же быть таким мерзавцем!
   Он ответил, что он как раз и есть мерзавец-лакей, а не аристократ-лейтенант.
   Она заявила, что едет в Остаде к Фрицу и пошлет его сюда, тогда Редеру не поздоровится.
   Лакей Редер только взглянул на нее своими мутными, мертвыми глазами, она затрепетала. Слишком поздно поняла она, что взялась за дело не с того конца. Слишком поздно начала она молить, предлагала то одно, то другое, посулила деньги, обещала даже место старого Элиаса в замке. Она добьется этого от дедушки с бабушкой!
   Он только улыбался.
   Виолета долго раздумывала, она побледнела, надо во что бы то ни стало получить у него письмо. Она знала, что вторично Фриц не простит ей такого легкомыслия. Вполголоса, заикаясь, она обещала ему позволить еще раз то, что он тогда... ведь он понимает... в ее комнате... Она дает ему честное слово, но пусть тотчас же вернет письмо...
   Она добилась большего, чем ее мать, она видела, что он заколебался. Воспоминание о тех тайных мгновениях, о высшем блаженстве его жизни, вызвало краску на его впалых щеках, очертило на них круглые багровые пятна. Он глотнул воздуху.
   Но Редер одумался. Он долго размышлял, целые недели. У него был определенный план, и это письмо играло в нем определенную роль. Одной Виолеты было ему недостаточно, одна Виолета была ничто, просто женщина, немножко попригляднее, чем Армгард, - нет, тут важен был и лейтенант. Важна была ее тоска по лейтенанту, ее любовь к нему, ее отвращение к Редеру, лакею...
   - Так вы, барышня, едете сегодня в Остаде? - спросил он.
   Виолета уже торжествовала победу.
   - Ведь я же сказала, Губерт, мы сейчас же едем. Скорее достаньте письмо, прежде чем придет папа!
   - Если вы, барышня, сегодня не поедете в Остаде и сегодня же вечером позволите мне то, что обещали, я вечером верну письмо.
   Она чуть не рассмеялась ему в лицо. Ради него отказаться от поездки в Остаде, к лейтенанту? Да он идиот! Ее охватило чувство гнева:
   - Если вы сейчас же не отдадите мне письмо, я все расскажу папе, вы вылетите вон и уже никогда в жизни не получите должности!
   - Как вам угодно, барышня, - сказал он невозмутимо.
   Но тут вошел ротмистр. По лицу лакея он не заметил бы ничего, в нем, как и всегда, жизни было не больше, чем в каком-нибудь чурбане. Но Виолета кипела, еще минута - и произойдет взрыв. Быть может, Редер, даже хотел этого. С неподвижным лицом подавал он фройляйн Виолете грудинку, когда она просила масло, и сахар вместо соли. Разразившись слезами, Виолета крикнула, что она не вынесет, если отец сейчас же не выгонит вон этого негодяя! Целые месяцы он дразнит, он терзает ее! Он перехватил ее письмо...
   Холодный, скользкий, лакей Редер подал ротмистру сковородку с яичницей. Ротмистр, который после отвратительно проведенной ночи сошел вниз в плохом настроении, тотчас же вспылил. Он сильно ударил вилкой о край сковородки и закричал на дочь - что это еще за письмо? Какие, черт возьми, она пишет письма, да еще господину лакею?
   Он заметался по комнате и грозно сверкнул глазами на Редера. Лакей продолжал делать свое дело.
   Виолета ответила торопливо и бессвязно. Она боялась, как бы болтливый лесничий не проговорился о складе оружия. Она хотела послать через Редера несколько строк лейтенанту, предупредить его. А этот негодяй забрал письмо и не хочет его отдать.
   Ротмистр взбесился.
   - Вы украли письмо моей дочери! - заорал он на лакея. - Завладели военной тайной! В ваших руках - склад оружия!
   Губерт поставил сковородку с яичницей на сервант. Он холодно посмотрел на ротмистра: ничто так не разжигает гнев, как спокойствие противника.
   - Простите, господин ротмистр, но это незаконные склады оружия, сказал он.
   Ротмистр схватил лакея за лацканы его темно-серой куртки и встряхнул. Губерт, не сопротивляясь, позволил себя трясти. Ротмистр кричал, но Губерт не кричал (когда Армгард впоследствии утверждала, что лакей грозил ротмистру, это была ложь. Ведь Армгард никогда не выносила гордеца Редера).
   - Предателей к стенке! - крикнул ротмистр. Но через минуту он сказал: Если вы вернете письмо, все будет прощено и забыто.
   - Выгони его вон, папа! - закричала Виолета.
   Ротмистр выпустил лакея и мрачно произнес:
   - Можете вы еще что-нибудь сказать в свое оправдание? Иначе вы уволены!
   Виолета вздрогнула. Она знала: стоит только Губерту открыть рот, стоит только рассказать кое-что отцу - и все пропало. И все же она рискнула, смутно чувствуя, что Губерт говорить не будет, что он вовсе не заинтересован в выдаче ее секретов отцу.
   И Виолета оказалась права.
   - Значит, я уволен без предупреждения, - только и сказал Губерт.
   В последний раз окинул он взглядом столовую. Положил на буфет салфетку, которую во время всей этой перепалки держал под мышкой. Открыл сковородку. Холодно спросил:
   - Яичницу подогреть?
   Ответа не последовало.
   Редер пошел к дверям, отвесил легкий поклон, сказал с невозмутимым спокойствием:
   - Приятной поездки, господин ротмистр!
   Он вышел. На Виолету он не оглянулся.
   Ротмистр продолжал задумчиво жевать, гнев не лишил его аппетита, даже усилил. Рассеянно взглянул он на дочь. Затем выпил две рюмки коньяка и направился к машине. Он только сказал:
   - Итак, в Остаде, Фингер, - и снова погрузился в молчание.
   У ротмистра, по складу его характера, за периодом деятельности неизбежно следовал период раздумья о содеянном. Ротмистр выгнал лакея, теперь он начал раздумывать о том, почему он, собственно, его выгнал. Не так уж легко было уяснить себе это. Теперь, задним числом, многое из того, что было ему понятно в минуту гнева, казалось непонятным. Разве этот субъект надерзил ему? Да, конечно, надерзил, ротмистр прекрасно это помнит. Но чем именно? Что он, собственно, сказал?
   Виолета молча сидела возле отца. Она остерегалась прерывать его раздумье одним из тех наивных девических замечаний, которые у нее обычно были наготове для него и всегда приводили его в наилучшее расположение духа. Дети знают недостатки своих родителей лучше, чем родители недостатки своих детей. Дети смотрят на родителей безжалостно ясным взглядом - ни любовь, ни симпатия не ослепляют их в ту пору, когда они делают свои первые открытия в новом для них мире. Виолета видела, что отец думает о ней. Всякая попытка отвлечь его внимание только насторожит его. Надо выждать, пока он начнет говорить, спрашивать. Папа - из тех людей, которые незаметно перескакивают с вопроса на вопрос и вскоре совершенно теряют из виду свою первоначальную цель.
   Перед поездкой Виолета сделала нечто недозволенное, это пришло ей в голову, когда она увидела, что отец пропустил две рюмки коньяку. Вчера, у дяди, она выпила много ликеру, она даже не знала сколько, отец тоже не имел об этом понятия. От ликера ей стало хорошо, он придал ей храбрости, иначе она ни за что не отважилась бы вступить в спор с матерью. Он привел ее в хорошее, задорное настроение. Когда отец встал из-за стола, чтобы надеть пальто, Виолета, осторожно косясь на дверь, быстро плеснула коньяку в рюмку отца. Наполнив рюмку, она опорожнила ее не отрываясь. И почти не думая о том, что делает, выпила, как отец, вторую вслед за первой.