Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - Да вот могу ли я? - задумчиво спрашивает лейтенант, встает и направляется к комоду, на который ему перед тем указал Мейер. Он выдвигает ящик и исследует содержимое.
   - Верно. У вас тут неплохой набор пугачей... Знаете что, господин Мейер, я бы все-таки на вашем месте сунул в карман такую штуковину.
   Но тот протестует:
   - На что она мне? Нет уж, покорно благодарю!
   - Вы пойдете лесом, господин Мейер, а сейчас везде бродит всякая сволочь! Я бы взял, господин Мейер, я никогда не хожу без огнестрельного оружия. Так оно верней!
   Этот молодчик-лейтенант даже словоохотливым стал, так он беспокоится за жизнь своего друга Мейера.
   Но тот продолжает протестовать.
   - На меня же никто не нападет, - заявляет он. - Никто меня никогда не трогал: это старая штуковина только карманы порвет.
   - Ну что ж! Делайте как хотите, - вдруг разозлившись, говорит лейтенант и кладет пистолет прямо на комод.
   - До свиданья, - кивает он Мейеру и уходит из конторы, не дав тому ответить.
   "Чудной, - думает Мейер и, выпучив глаза, смотрит на дверь. - Право же чудной какой-то. Ну, - утешает он себя, - все они такие. Сначала задаются, а потом оказывается один пшик".
   Он оборачивается и смотрит на пистолет.
   "Нет, - решает он, - с такими вещами я ничего общего иметь не желаю. Еще возьмет да в кармане и выстрелит. И куда это Мандхен пропала? Взгляну-ка я. Часть пути она отлично может тащить чемодан..."
   Он идет к двери.
   "Нет, сначала надо пистолет положить обратно. А то, что они подумают завтра утром..."
   Он нерешительно держит в руке пистолет и снова колеблется.
   "В сущности он прав, - проносится у него в голове, - иметь при себе оружие никогда не мешает".
   Он идет к двери, выключает свет, выходит из дома. При каждом шаге он чувствует тяжесть пистолета в заднем кармане брюк.
   "Чудно все-таки, каким сильным себя чувствуешь с такой штуковиной", думает он не без удовольствия.
   3. МЕЙЕР СТРЕЛЯЕТ
   Всего несколько шагов делает управляющий Мейер, и вот он видит обеих девушек, они сидят на скамейке. Подле них стоит, что-то говоря им, лейтенант. При звуке его шагов лейтенант поднимает голову и замечает:
   - Да вот и он!
   То, что он стоит совсем рядом с девушками, шушукается с ними и возвещает о его, Мейера, приходе - все злит коротышку Мейера. Подойдя, он говорит раздраженно:
   - Если я мешаю, я могу опять уйти.
   Кажется, будто его никто не слышит, никто ему не отвечает.
   - Видно, у вас втроем какой-то секрет уж больно сладкий? - вызывающе говорит Мейер.
   Опять нет ответа. Но Виолета встает.
   - Вы идете? - спрашивает она лейтенанта.
   - Пожалуйста, можете спокойно говорить ему "ты", - раздраженно заявляет Мейер. - Нам известно в чем дело и еще кое-что известно!
   С удивительным миролюбием лейтенант берет Виолету под руку и молча уходит с ней в парк.
   - Спокойной ночи, господа! - насмешливо кричит им Мейер вслед. Приятных сновидений!
   Лейтенант оборачивается и кричит Аманде:
   - Значит, поговорите с ним! Это всегда полезно!
   Аманда задумчиво кивает.
   - Чего ты еще киваешь этой обезьяне? - раздраженно набрасывается на нее Мейер. - Какие у тебя могут быть разговоры с этим типом?
   - По-твоему, все - обезьяны, только не ты, - спокойно заявляет Аманда.
   - Так! Значит - ты меня считаешь обезьяной?
   - Я этого не говорила.
   - Не виляй! Только что сказала!
   - Нет! - И после долгой паузы добавляет: - Барышня совершенно права.
   - В чем это Вайо права? Нашла кого слушать - сопливую девчонку!
   - Что с таким, как ты, лучше не связываться!
   - Ах, она это сказала? - Мейер чуть не задохся от ярости. Самолюбие его было уязвлено. - А ее хахаль, этот лейтенант - чем он лучше меня? крикнул он в бешенстве. - Ты уж вообразила, что лучше? Такой скот! В моей конторе размахивает у меня перед носом пистолетом. Ну, я его и отделал! Пусть еще раз попадется мне, кот паршивый, теперь у меня тоже есть револьвер! А я... я не только угрожаю, как эта обезьяна, я и выстрелю!
   Он выхватывает из кармана пистолет и размахивает им.
   - Да ты что, спятил? - кричит на него Аманда в бешенстве. - Сейчас же спрячь! Прямо в лицо свою пушку сует, очень приятно! Меня этим не удивишь, так и знай!
   Он сжался под потоком ее гневной и презрительной брани. Несколько растерянный, хотя еще полный упрямства, стоит он перед ней, держа в руке опущенный пистолет.
   Она же приказывает:
   - Ты сию же минуту вернешься в контору и положишь деньги обратно в кассу! Фу, дьявол, я многое могу вынести, я не чистюлька какая-нибудь, но таскать деньги - нет уж, спасибо! Не из таковских! Я не согласна!
   Мейер побагровел - правда, она этого не могла видеть.
   - Так, значит, он насплетничал тебе, этот ферт, этот... - кричит он злобно. - А я тебе вот что скажу: ни ему, ни тебе до этого никакого дела нет! Это наше дело с ротмистром! Я только свое жалованье беру, и ты не суйся, понятно?
   - Ганс! - говорит она мягче. - Положи деньги обратно, иначе между нами все кончено! Я таких штук не терплю.
   - А наплевать мне, кончено между нами или не кончено! Я даже рад, что между нами все кончено! Очень уж ты о себе воображаешь! Больно нужна ты мне! А нынче вечером Гартиг спала со мной, да, да, Гартиг! Что, взяла? Старая баба, восемь ребят - и то она мне в десять раз милее, чем ты!.. Тьфу, проклятая!
   Пощечина была самая настоящая, Аманда ударила его изо всех сил прямо в лицо, так что Мейер покачнулся.
   - А ты скот! Скот! - крикнула она, задыхаясь. - Вот, негодяй!
   - Ты бьешь меня? - спросил он еще беззвучно, обалдев от боли. - Ты бьешь меня? Какая-то поганая птичница бьет меня, управляющего! Ну, теперь ты увидишь...
   Но сам он почти ничего не видит. Все вертится перед его глазами, ее фигура расплывается в лунном свете, затем вдруг возникает снова... Вот теперь он видит ее совершенно отчетливо... И она посмела ударить его!
   Он торопливо поднимает пистолет и дрожащим пальцем нажимает курок...
   Нестерпимо громко отдается выстрел у него в ушах...
   Лицо Аманды надвигается, оно становится все больше, вот оно совсем близко, белое и черное в лунном свете.
   - Ты? - шепчет она. - Ты, Гензекен, выстрелил в меня?
   Оба молчат, каждый слышит только порывистое, судорожное дыхание другого. Долго, долго стоят они так...
   Выстрел давно отзвучал. До их слуха доходят другие, более мягкие звуки... снова слышат они тихий ветер в кронах деревьев... заскрипела цепь в конюшне, медленно скользя через кольцо.
   - Мандхен, - произносит губастый Мейер. - Мандхен... я...
   - Кончено! - заявляет она сурово. - Кончено навсегда.
   Она еще раз смотрит на него.
   "Стреляет в меня, а потом говорит Мандхен... - Эта мысль снова душит ее. - А что бы он сказал, если бы попал?"
   Чувство страшной опасности, которая только что ей грозила, сменилось неизъяснимым ощущением, что она спасена, и оно охватывает ее с такой силой, что Аманда начинает тихо и жалобно плакать. И плача, вздернув плечи, она убегает от него.
   Он видит, как под светлой полоской юбки ее крепкие ноги мелькают все быстрее - Аманда бежит, она мчится, она спешит прочь... Сворачивает на дорогу к замку, и он уже не слышит ее бега, а только плач, подавленное, жалобное всхлипывание, потом и оно стихает...
   Еще мгновение Мейер стоит неподвижно и, выпучив глаза, смотрит ей вслед. Затем поднимает пистолет, все еще оттягивающий ему руку, и рассматривает его. Он ставит его на предохранитель - так... теперь все в порядке, эта штуковина никакой пакости ему не устроит.
   Досадливо пожав плечами, засовывает он оружие в карман брюк и поспешно идет в контору за своими чемоданами.
   4. ЛЕЙТЕНАНТ СПЕШИТ
   Лейтенант и Вайо сидят на скамейке в парке. Они сидят не как влюбленная парочка, - а если и как парочка, то поссорившаяся, то есть далеко друг от друга, молча.
   - Позволить этому трусу так с тобой разговаривать! - сказала она в заключение их спора. - Не понимаю тебя!
   - Конечно, ты не понимаешь меня, дурочка, - ответил он очень свысока. Это и хорошо. Значит, он тоже меня не понимает.
   - Удрать от такого прохвоста - что он теперь вообразит! Да я запаха его не переношу!
   - Не подпускай его к себе слишком близко! - заметил он со скукой. Тогда и запах не будет раздражать тебя.
   - Скажи, пожалуйста, Фриц, когда это я его к себе подпускала?! - с возмущением воскликнула она. - Фриц, это просто гадко с твоей стороны!..
   Но Фриц ничего не ответил.
   Выстрел нарушил раздраженное молчание. Лейтенант вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.
   - Пальнул-таки! - крикнул он и побежал куда-то.
   - Кто? - спросила она и, не получив ответа, побежала следом.
   Они бежали по залитым лунным светом парковым лужайкам, и ее чулки намокли от высокой влажной травы; затем сквозь кустарник, наперерез дорожкам, через клумбы! Им приходится продираться через буксовые кусты, растущие вдоль дорожек; Вайо задыхается, ей хочется окликнуть его, но она не может, так как надо бежать дальше.
   Наконец лейтенант останавливается и делает ей знак не шуметь. Через его плечо она заглядывает в просвет между сиренью и бульденэжами. И видит, что птичница, плача, исчезает за поворотом дороги в замок, а управляющий Мейер стоит неподвижно перед конторой.
   - Не попал, слава богу! - шепчет лейтенант.
   - Почему же она ревет?
   - От испуга.
   - Этого типа надо в тюрьму засадить! - говорит Вайо значительно.
   - Не будь дурой, Вайо! Чего он только не наболтает, а? Думаешь, тебе приятно будет?
   - Ну, а сейчас?
   - А сейчас посмотрим, что он сделает.
   Темная коренастая фигурка поспешно устремляется в контору, даже до них явственно доносится стук сердито захлопнутой двери. Управляющий Мейер ушел.
   - Вот он и ушел, - сердито заявляет фройляйн фон Праквиц, - а я должна быть с ним теперь особенно вежлива, чтобы он не наболтал папе.
   - Потерпи немного, Виолета, - только и отвечает лейтенант.
   Долго ждать им не приходится. Всего три-четыре минуты. Дверь конторы снова распахивается, и выходит коротышка Мейер, в правой руке чемодан, в левой руке чемодан. Выйдя, он даже не закрывает дверь, и она зияет черным пятном; Мейер же направляется, правда, несколько стесненным, но бодрым шагом через двор и в широкий мир - прочь отсюда.
   - Смылся! - шепчет лейтенант.
   - Слава богу! - Она облегченно вздыхает.
   - Больше ты его не увидишь... - Лейтенант смолкает так внезапно, словно он рассердился на себя, что даже это сказал.
   - Будем надеяться, - отвечает она.
   - Виолета! - обращается к ней лейтенант через минуту.
   - Да, Фриц?
   - Постой тут минутку, хорошо? Мне надо кое-что посмотреть в конторе.
   - Что посмотреть?
   - Да так просто... Ну как там после него.
   - Зачем? Разве нам не все равно?
   - Ну отпусти же меня! Извини... значит, ты подождешь здесь?
   Лейтенант поспешно идет к конторе. Войдя, он ощупью пробирается через темные сени, зажигает электричество. Он недолго озирается - и прямо подходит к комоду с оружием. Ящик полуоткрыт, но этого лейтенанту недостаточно. Он совсем выдвигает его и внимательно рассматривает содержимое.
   Да, девятимиллиметрового маузера нет. Он снова задвигает ящик. Задумчиво гасит свет и снова выходит через темные сени в лунную ночь, к ней.
   - Ну, как там выглядит? - спрашивает Виолета довольно язвительно. - Он, верно, еще наспех прибрал?
   - А как там должно выглядеть? Ах, да, конечно. Хлев, по-прежнему свиной хлев, вот как там выглядит, дурочка моя.
   Лейтенант как-то странно повеселел.
   Она сейчас же этим пользуется:
   - Послушай-ка, Фриц...
   - Ну что, Виолета?
   - А помнишь, ты сегодня хотел?..
   - Что я хотел? Поцеловать тебя? Ну, поди сюда!
   Он сжимает ладонями ее голову; некоторое время оба очень заняты; наконец она, совсем задохнувшись, прижимается к его груди.
   - Так, - говорит лейтенант, - а теперь мне срочно надо в Остаде!
   - В Остаде? Ох, Фриц, ты же хотел зайти ко мне посмотреть, не веду ли я дневник!
   - Но, дурочка, не сегодня же! Мне в самом деле надо мчаться во весь дух - в шесть утра я должен быть в Остаде!
   - Фриц!
   - Ну что?
   - Разве ты никак...
   - Нет, сегодня ни в коем случае! Но я буду у тебя непременно послезавтра, может быть, даже завтра.
   - Ах, ты всегда так говоришь! И сегодня ты не сказал, что тебе сейчас же придется поехать в Остаде!
   - Это необходимо, право же необходимо... Пойдем, Вайо, проводи меня до моего велосипеда. Прошу тебя, очень прошу, не поднимай сейчас никакой истории.
   - Ах, Фриц, ты... что ты со мною делаешь!
   5. ФРАУ КРУПАС ИЗЛАГАЕТ СВОИ ВЗГЛЯДЫ
   Долго, долго сидела Петра, словно окаменев.
   Долго лежала, не двигаясь, и больная ненавистница Петры, а затем ею овладел новый приступ бешенства. Все ругательства, какие ей только были известны, швырнула она Петре в лицо; плюясь и ругаясь, она вдруг с воплем торжества вспомнила, как однажды вытащила Петру из такси.
   - И пришлось тебе с твоим шикарным хахалем расстаться, да еще зонтик поломала, сволочь!
   Машинально сделала Петра все, что можно было сделать: дала ей попить, положила компресс на лоб и полотенце на губы, которое та то и дело сбрасывала. Но как Стервятница ни бесилась, как ни усердствовала в своих насмешках и оскорблениях, Петру это уже не задевало, так же как не трогали затихавшие после полуночи шумы города. И город за стеной и враг здесь, внутри, больше ее не трогали.
   На нее повеяло своим ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута, и все в ней оцепенело. В конце концов каждый существует сам по себе, а то, что делают, говорят, чем живут другие, все это ничто. Только по отдельности, каждого в одиночку, мчит человека на себе земля через вечность времени и пространства, только по отдельности, только в одиночку!
   Так сидит Петра, так размышляет и грезит Петра, незамужняя Петра Ледиг. Она доказывает своему сердцу, что больше не увидит Вольфа, что это неизбежно и надо с этим примириться. Еще не раз в ближайшие недели и месяцы будет она сидеть и думать, грезить и убеждать себя. И хотя любви, которая тоскует, ничего не докажешь, все же какая-то тень утешения, какое-то далекое воспоминание о счастье есть в том, что она может вот так сидеть, думать, грезить и убеждать себя.
   Поэтому Петра почти рассердилась, когда чья-то рука легла ей на плечо и чей-то голос прервал ее грезы словами:
   - Эй ты, острожница, расскажи что-нибудь! Что-то мне не спится. Голова болит, очень мне твоя подружка волосы надрала, и я все думаю о своей конторе. А ты о чем думаешь?
   Это толстая пожилая женщина с нижней койки - на нее перед тем тоже напала Стервятница. Она пододвигает к Петре табуретку, внимательно смотрит на девушку темными быстрыми, как мышки, глазами и, устав от сидения в одиночестве и от мыслей, шепчет, кивнув на больную:
   - Уж она с три короба наплетет. Это правда, что она говорила про тебя, острожница?
   И почему-то Петра обрадовалась тому, что женщина с ней заговорила, что в долгую ночь можно побеседовать. Ей вдруг понравилась эта старуха, хотя бы тем, что без ненависти смотрит на больную, которая ей причинила немало боли.
   Поэтому Петра охотно отвечает:
   - Кое-что правда, а кое-что неправда.
   - А что ты ходишь на панель, это ведь неправда? - спрашивает женщина.
   - Несколько раз... - нерешительно начинает Петра.
   Но старуха уже поняла.
   - Ну, конечно, конечно, моя девочка! - говорит она ласково. - И я ведь в Берлине выросла. Ведь я живу на Фрухтштрассе. Я тоже всего натерпелась в наше тяжелое время, ведь это такое время, какого еще не бывало! И жизнь я знаю, и Берлин знаю. Небось улыбнулась кому-нибудь с голодухи-то?
   Петра кивает.
   - А эта коза обозвала тебя уличной? И из-за такого вздора она тебя оговорила? Ведь она же оговорила тебя?
   Петра снова кивает.
   - Да уж, завидущая скотина, по носу видно! Которые с таким носом, они всегда злючки и вечно их зависть гложет! Да ты на нее не обижайся, она же не виновата, что дура, нос свой не она себе выбирала. А что ты, кроме этого, делаешь?
   - Продавщицей обуви работала...
   - Ну да, знаю я, каково это, тоже слезами полит хлеб-то этот для молодых. Есть такие старички, когда у них свербит, они бегают из одного обувного магазина в другой и все только башмаки примеряют, а сами тычут молодых девушек кончиком башмака - небось тоже бывало... Или нет?
   - Да, есть такие, - соглашается Петра, - и мы уже знаем их. А кого не знаем, так по ним сразу видно, и никто не хочет их обслуживать. А есть и похуже, они не только тычут, но и говорят такие гадости, что уличная не скажет... И если требуешь, чтобы они перестали, они начинают уверять, будто продавщица их плохо обслуживает - и главная радость для них, когда заведующий облает нас... Защищаться бесполезно, ведь тебе все равно не поверят, что такой шикарный господин такие гадкие слова говорит...
   - Знаем, ягодка, - говорит старуха, стараясь ее успокоить, так как воспоминания о пережитых унижениях снова проснулись в Петре и она рассказывала с волнением.
   - Все знаем! Ты думаешь, на Фрухтштрассе другое? И там то же самое! Не обувные магазины, так кондитерские или кафе - бедняка везде собаки кусают. Но теперь башмакам конец, раз ты сидишь... или тебя опять возьмут в магазин, когда ты выйдешь?
   - Да ведь это же давно было, башмаки-то, - поясняет Петра. - Почти год назад. Я потом жила с одним другом, и как раз сегодня - нет, вчера, в полдень, мы должны были пожениться.
   - Скажи, пожалуйста! - удивилась старуха. - И обязательно в такой знаменитый день эта гадюка встревает со своими наговорами! Говори по правде, деточка, что ты натворила, что тебя сразу обрядили в арестантский халат? Ведь они отбирают одежду только у бандитских невест, думают, что иначе те сбегут. Ну, а если говорить неохота, тогда лучше не надо. Я тоже не люблю, чтобы мне голову морочили, и все равно догадаюсь, если ты заливать начнешь...
   Так вот и случилось, что Петра Ледиг ночью, между часом и двумя, в то самое время, когда ее Вольф вообразил, будто одержал самую крупную "победу" в своей жизни, рассказала неизвестной ей даже по имени пожилой особе женского пола прежалостную историю крушения своих надежд и то, что она опять в жизни одна и сама не знает, как это вышло и почему.
   Старуха все это выслушала очень терпеливо, иногда кивала, иногда решительно трясла головой.
   - Это мы знаем! Так бывает! - Или: - Все это господу богу не мешало бы рассказать, да ему, видно, за последние пять лет все эти дела надоели, и он стал туг на ухо...
   Петра умолкла и уставилась не то на больную, распростертую на полу, не то прямо перед собой, или, вернее, на свою лежащую в развалинах жизнь, всю горечь которой она только теперь, после своего рассказа, осознала, так что уже перестала понимать, как и почему, отчего и зачем. Но тут старуха спокойно положила ей руку на плечо и сказала:
   - Значит, ягодка, тебя Петрой зовут, а он всегда звал "Петер"?
   - Да, - ответила Петра довольно уныло.
   - Ну и я буду звать тебя Петер, хоть не заслужил он этого. А я - фрау Крупас, тетка Крупас зовут меня на Фрухтштрассе, и ты тоже так зови.
   - Хорошо, - отозвалась Петра.
   - А про что ты мне рассказала, так даже я поверила тебе, а это поважнее, чем если поверит сам президент полиции. И коли все так, как ты говоришь (а что оно так, я по тебе вижу), ты сегодня или завтра выйдешь отсюда - ни в чем они тебя обвинить не могут! Ты здорова, на панель не ходила и в бюро регистрации браков твое имя висело на стене, не забудь им сказать про это, это на них особенно действует.
   - Хорошо, - сказала Петра.
   - Так вот, не нынче-завтра ты выйдешь, уж какое-нибудь тряпье на бедность тебе выдадут. Ну, выйдешь ты, а что делать будешь?
   Петра только в недоумении пожала плечами, но очень внимательно взглянула на говорившую.
   - Да, вот в чем вопрос. А все остальное чепуха, детка. Вспоминать, да изводиться, да каяться - все это вздор. Что ты делать будешь, когда выйдешь, вот вопрос.
   - Ну конечно, - согласилась Петра.
   - Насчет того, чтобы отравиться газом или броситься в канал - я не думаю, ты не такая, и потом тебе, верно, хочется все-таки родить своего пискуна?
   - Да, хочется, - решительно сказала Петра.
   - А как насчет башмаков? - осведомилась тетка Крупас. - Опять поступить туда не хочешь?
   - Да ведь я теперь места не получу. У меня нет свидетельства с последнего места, я его просто бросила... Там и все мои бумаги лежат... с Вольфом все вышло так быстро, я же вам рассказывала...
   - Понятно, понятно, - сказала фрау Крупас. - Бумаги ты раздобудешь, бумаги всегда пригодятся. Значит, насчет башмаков ничего не выйдет, а если бы и вышло, так все равно хватать не будет... и опять начнется то, другое, а ты, может, теперь и не захочешь...
   - Нет, нет, - торопливо согласилась Петра.
   - Конечно, нет, я же знаю. Я только так говорю. И потом еще одно, ягодка, знаешь что, - уж лучше я буду звать тебя ягодка, - "Петер" как-то у меня с языка не идет. Так вот, ведь есть же твой друг... Как тут обстоит дело, ягодка?
   - Он же не пришел...
   - Не пришел, ты права. И, должно быть, не придет. Он боится, как бы у него насчет игры чего не вышло, если он будет уж очень усердно о тебе в полиции справляться. А может, он думает, ты его к черту послала...
   - Вольф не подумает этого!
   - Ну, значит, не подумает, и то хорошо, - послушно согласилась фрау Крупас. - Может быть, он и впрямь такой благородный кавалер, как ты рассказываешь, очень может быть, а все-таки он не приехал. Будешь разыскивать его?
   - Нет, - сказала Петра, - разыскивать - нет...
   - А если он завтра явится к тебе на свидание?
   Старуха метнула на девушку быстрый загадочный взгляд. Она увидела, что Петра встала и забегала по камере, вот она даже остановилась и как будто прислушивается к ночным звукам тюрьмы. Вдруг девушка сердито покачала головой и снова принялась ходить. Потом остановилась у стены, прислонилась головой к кирпичной кладке и долго стояла не двигаясь.
   - Вот как все это будет, - начала фрау Крупас, перейдя на повествовательный тон. - Постучит надзиратель в дверь и скажет: "Ледиг, на свидание, иди за мной". И ты идешь за ним, шаркая туфлями, в твоем синем тюремном халате. И приходишь ты в такую комнату, посредине деревянная перегородка, он стоит по ту сторону, разодетый, а ты по эту, в тюремном халате, а между вами - надзиратель и следит за тобой. Потом вы поговорите, и когда надзиратель скажет: "Время истекло", - он выйдет опять на волю, а ты вернешься в свою камеру!
   Петра давно уже обернулась и, побледнев, напряженно слушает старуху. Наконец та смолкает, и Петра шевелит губами, словно желая что-то сказать, спросить, - но она не говорит, не спрашивает.
   - Так вот, острожница... - вдруг продолжает фрау Крупас злым жестким голосом, - а теперь скажи-ка мне, что ты такое натворила, почему тебя опять в камеру возвращают? И что он такое знаменитое сделал, что ему опять - пожалуйте, на волю?
   В камере совсем тихо. Наконец Петра говорит с усилием:
   - Он же не виноват...
   - Ну еще бы! - восклицает старуха торжествующе. - Конечно, он не виноват, что тебе голодать приходилось и вечно ждать, и что он твое платье загнал, а без этого ты бы и сюда не попала. Нет, он, видишь, не виноват! Он же себе кожу на пальцах до крови стер, тасуя карты, как же, ночной работничек, труженик!
   Петра хочет что-то сказать.
   - Помолчи-ка! - кричит старуха. - Я этот зубок у тебя вырву! Удовольствие свое имел от тебя, а когда охота прошла, видишь, смылся, да и думает: теперь пойду в другое кино, а что с этим кино станется, не моя печаль, пускай оно само о себе позаботится. Люблю такие штучки, они мне всю печенку переворачивают! Неужто в тебе совсем гордости не осталось, девушка, и тебе хочется стоять в приемной, как горшок с геранью в розовой бумажке, и улыбаться ему только оттого, что он пришел-таки навестить тебя? Разве это брак? Разве это товарищество? Разве это дружба? Одни постельные дела, говорю тебе! Стыдись, девушка!
   Бледная, в полном молчании стоит перед ней Петра. Она дрожит всем телом. Никогда еще так мучительно не снимали с ее глаз пелену, не выдирали больной зуб, она еще никогда не видела своих отношений к Вольфу в таком свете, когда все покровы, которые набрасывает любовь, разорваны в клочья. "Постой!" - хочется ей крикнуть. Но она молчит.
   - Очень может быть, - миролюбиво продолжает фрау Крупас, - что он и хороший человек, как ты говоришь. Заботится, чтобы ты образованная стала ладно, пускай заботится, коли нравится, хотя лучше бы он для твоего сердца что-нибудь делал да для твоего желудка, но ему, конечно, больше нравится ученостью щеголять. Хороший человек, говоришь, да ведь, деточка, это же еще не мужчина, может, он только станет им когда-нибудь. В постели мужчина еще далеко не мужчина, поверь старухе. Это вы, молодые девушки, только воображаете! И если ты так продолжать будешь - баловать его да всегда быть к его услугам, а позади у него еще мамаша с денежным мешком, никогда он мужчиной не станет, а ты станешь навозом, прости меня господи за такие слова!
   Старуха прямо задыхается от негодования и огорчения, все вновь и вновь мечет она пронзительные взгляды на Петру, которая стоит у стены, безмолвная и бледная.
   - Я же не требую, чтобы, ты с ним вовсе не виделась, - продолжает фрау Крупас уже спокойнее. - Только пусть сначала немножко в себя придет. Подожди годик или хоть полгода (я ведь не бог весть чего требую) и посмотри, что он делать будет. Будет игру продолжать - дело дрянь! Под мамашину юбку спрячется - и того хуже! Или другую себе заведет - значит, ничего у него к тебе и не было. А может, примется за разумную работу какую-нибудь.
   - Должна я хоть сказать ему, что со мной, или написать? - с мольбой говорит Петра.
   - Зачем это? Какой толк говорить да писать? Он же целый год видел тебя, каждый день, и если он тебя все-таки не знает, так никакое писание не поможет. И потом - он может справиться в дежурке, там-то ему скажут, что ты здесь, они же из этого секрета не сделают. И если он притащится сюда пожалуйста, ты сойдешь вниз и скажешь ему: так и так, голубь мой, я хочу сначала проверить себя, и ты сначала проверь себя... и у меня будет ребенок, скажешь ты, не вздумай говорить: у нас будет ребенок... Он будет у тебя и у тебя должен остаться... И я-де хочу, чтобы у ребенка отец настоящим мужчиной был, который добыть может что пожевать, знаешь ли... покушать, а не голодать, чтобы люди, живя с тобой, не падали на улице в обморок, понимаешь ли...