Фаллада Ханс. Волк среди волков

   Тайный советник, которого несчастья дочери обратили в бегство, теперь взялся за ум. Его ум - это были его деньги: он вспомнил о неуплаченной аренде и захотел получить то, что ему причиталось. Но так как он был уверен, что денег не получит, то решил избавиться от арендатора. И он не только запретил всем, имевшим отношение к его зятю или работавшим у его дочери, входить в лес, не только запретил пользоваться лесными дорогами, так что придется тратить целые часы, чтобы окольными путями добираться до дальних участков, нет, он еще поручил лесничему зорко следить за сделками конторы. В случае продажи ржи, картофеля, скота лесничий должен был немедленно телефонировать адвокату старого барина, который тут же наложит запрет на поступившие суммы.
   Теперь оказалось, что с коммерческой точки зрения Штудман был прав, настаивая на том, чтобы старый Элиас второго октября отвез деньги за аренду в Берлин, старик тогда унялся бы!
   - В моем теперешнем положении отец мой будет чинить мне трудности?! возмутилась фрау Эва. - Нет, господин Штудман! Аренда подождет автомобиль же нужен мне сейчас, нужен постоянно. Нет, я плачу за машину.
   Между далеким отцом и близким шофером Фингером, требовавшим уплаты за автомобиль под угрозой, что он тотчас же вернется с ним во Франкфурт, если взноса не будет, фрау Эва фон Праквиц сделала выбор в пользу Фингера.
   - Не лучше ли каждый раз брать машину напрокат? - предложил Штудман.
   - Никогда не бывает свободной машины, когда она нужна, - с раздражением ответила фрау Эва. - Нет, господин фон Штудман, вы очень добросовестный, очень дельный коммерсант, но вы забываете, что я должна искать свою дочь...
   Штудман побледнел. Он закусил губу и ни слова не сказал о том, какого он мнения об этих поездках по окрестностям в поисках Вайо. Он покорился.
   - Как вам будет угодно, - сказал он. - Я, значит, оплачу счет. Остальных денег хватит еще с избытком на уплату трех четвертей аренды...
   - Не говорите мне больше об аренде! Ведь я сказала вам, что мой отец... в моем теперешнем положении... Неужели вы не понимаете? - почти крикнула фрау фон Праквиц. В эти дни она была так несдержанна, так бесконечно раздражительна! Доставалось от нее и Пагелю, если он тотчас же не прибегал на ее зов, бросив все дела. Но к нему она относилась не так враждебно, как к Штудману. Это казалось необъяснимым - разве она не питала когда-то слабости к Штудману? Но, может быть, именно из этой слабости и выросла враждебность? Теперь она была только матерью, а мать, ради своих любовных дел забросившая дочь, разве не заслуживает презрения?
   Она сказала спокойнее:
   - Я просила бы вас сейчас же внести всю сумму за машину, господин фон Штудман. Я хочу свободно располагать ею. Договоритесь с господином Фингером и его фирмой. И рассчитайте его. Как шофер он мне не нужен, у меня есть на примете другой, более подходящий.
   Штудман, белый как полотно, только поклонился.
   - Извините, что я была несколько резка, господин фон Штудман, - сказала фрау Эва и протянула ему руку. - Не очень-то мне сладко, но я предпочла бы об этом не говорить.
   Господин фон Штудман так и не понял, какого усилия ей стоила даже эта маленькая уступка. Он машинально взял ее руку, он сказал, заикаясь:
   - Могу ли я разрешить себе еще один вопрос?
   - Пожалуйста, господин фон Штудман.
   - Мне нужно хотя бы приблизительно знать, на каких условиях была заключена сделка с фирмой господина Фингера, раз я должен с ним рассчитаться.
   - Это мне неизвестно, - сказала она безразличным тоном и отняла руку. Действуйте, как сочтете правильным, я возражать не буду. Ах, господин фон Штудман! - вдруг крикнула она, чуть ли не плача. - И вы тоже меня мучаете? Бесчувственный вы человек!
   Она почти выбежала из конторы. Штудман сделал резкое движение в сторону Пагеля, но все же промолчал. С минуту он ходил взад и вперед по конторе, затем сел у письменного стола, снял часы с цепочки и положил перед собой. Пагель снова начал стучать на машинке, во время этого спора он не мог покинуть контору, фрау Эва все время стояла у двери, словно собираясь как можно скорее уйти.
   Штудман молча сидел у письменного стола. Он смотрел не отрываясь на часы. Спустя очень короткое время, должно быть, все было высчитано минута в минуту, он включил телефон, соединявший контору с виллой, снял трубку с аппарата, покрутил ручку, затем резким жестом сделал знак Пагелю: тот перестал стучать на машинке.
   Штудман казался ужасно несчастным и растерянным. Тот, кто увидел бы его в это мгновение, с трубкой в руке, в ожидании ответа из виллы, не назвал бы его бесчувственным. Это был, пожалуй, человек со странностями и причудами; долгая жизнь на положении отпетого холостяка приучила его так сковывать свои чувства и желания, что он уже и сам не мог освободиться от этих оков. Но Пагель видел, как он дрожал и запинался от волнения, когда просил по телефону фрау Эву принять его по неотложному личному делу.
   Пагель рывком встал и вышел в свою комнату.
   Бедняга Штудман - он, верно, так и не решился высказать ей то, что было у него на сердце. И только теперь, с запозданием, он понял, как должен был поступить: говорить с ней как человек, а не как коммерсант.
   Что-то уж очень скоро Штудман постучался и попросил Пагеля немедленно пойти на виллу и рассчитаться с шофером Фингером.
   - Фрау фон Праквиц хочет сейчас же ехать, вероятно, и вам придется поехать с ней во Франкфурт, договориться с фирмой. Нет, пожалуйста, Пагель, я не хотел бы делать этого сам. Фрау фон Праквиц примет меня в шесть часов.
   И Пагелю пришлось ехать во Франкфурт, захватив саквояж с деньгами. Шофер Фингер не был уполномочен получить сполна всю сумму за автомобиль.
   Пагель поместился рядом с шофером, в глубине машины сидела в одиночестве фрау Эва. Но она не откинулась на спинку, не расположилась удобно на просторных кожаных подушках, она сидела прямая на краешке сиденья, прижавшись бледным лицом к стеклу. Время от времени она восклицала:
   - Стой!
   Затем неизвестно почему выходила где-нибудь на перекрестке, делала несколько шагов в сторону от дороги, внимательно смотрела на землю и возвращалась.
   - Дальше! Не спешите!
   Вот она снова вышла из машины - она заметила клочок бумаги на обочине, побежала за ним, развернула, задумчиво осмотрела. Уже по безнадежному жесту, каким она развернула бумажку, видно было, что она не ожидала найти на ней весть от дочери. Затем она снова уселась.
   - Не спешите!
   Вновь и вновь доносился ее возглас:
   - Не спешите же! Не спешите! Дайте мне возможность рассматривать встречных.
   Мотор нетерпеливо ворчал, мощная машина ползла по дорогам, делая двадцать километров в час.
   - Не так быстро!
   - Пятнадцать километров... И так все время, - шептал шофер. - Ей безразлично, куда я еду, лишь бы выйти, кинуться туда, сюда, поглядеть во все стороны. Будто этот тип поджидает ее здесь, в окрестностях.
   - Да не спешите - остановитесь!
   Она выходит, она скрывается в сторожке на краю шоссе.
   - Только в городах мне разрешается ехать быстро, - рассказывает шофер, - там она не выглядывает из окна, ей, вероятно, кажется, что те двое уединились в лесу или в поле. Ну, я рад, что сегодня этому конец.
   - Не жалко вам ее? - спросил Пагель у корректного образцового шофера.
   - Жалко?.. Конечно, жалко, - ответил шофер. - Но в конце концов у меня "хорх", шестьдесят лошадиных сил, а не детская колясочка. Вы думаете, шоферу весело так нудно плестись?
   Фрау фон Праквиц вернулась из сторожки.
   - Помедленнее! - сказала она.
   Пагелю хотелось бы поторопить шофера. Надо успеть расплатиться за машину до двенадцати часов. Штудман строго-настрого наказал ему не забывать об этом. В двенадцать выйдет новый курс доллара... Но Пагель не сказал ни слова ни шоферу, ни фрау фон Праквиц.
   Только к трем часам приехали они в город и рассчитались. Курс долларов был триста двадцать миллиардов, а вчера двести сорок два. На это ушла вся аренда. Остался даже небольшой должок...
   - Неважно, - предупредительно сказали им в магазине. - Это такой пустяк, можете заплатить когда вам будет угодно.
   Пагель знал, что Штудман будет очень огорчен. Он надеялся, что Пагель еще привезет с собой большую сумму для расплаты с рабочими. Еще больше огорчится Штудман от того, что свидание, назначенное на шесть, не состоится. Фрау фон Праквиц оставила Пагеля в кафе, она отправилась за новым шофером. Прошло несколько часов, прежде чем она вернулась; большая красивая машина сиротливо стояла на улице.
   Наконец, было уже почти темно, она пришла с новым шофером.
   - Это Оскар, господин Пагель, - сказала она и устало села к столику. Оскар, сын экономки, служившей у папы. Я вспомнила о нем; он кончил автомобильные курсы.
   - У меня есть и шоферское свидетельство, - сказал Оскар и тоже присел к столу.
   Оскар был парень лет двадцати, с огромными руками, его лицо казалось вылепленным из куска сырого теста. По-видимому, это был добродушный, несколько простоватый малый.
   Фрау фон Праквиц поспешно пила кофе, чашку за чашкой. Но ничего не ела.
   - Поешь как следует, Оскар. У нас впереди еще долгая дорога.
   - Надо бы и вам чего-нибудь съесть, фрау фон Праквиц.
   - Нет, благодарю, господин Пагель, Оскар знал Виолету. Он поможет мне найти ее. Сколько лет было Виолете, Оскар, когда ты уехал из Нейлоэ и стал учиться?
   - Восемь.
   - По крайней мере он будет ездить как мне нужно, не правда ли, Оскар?
   - Конечно, фрау фон Праквиц. Ехать не торопясь и вглядываться в прохожих. Уж я понял. Ведь я прочел об этом в газете...
   Фрау фон Праквиц на минуту закрыла глаза. Затем с особым выражением сказала Пагелю:
   - Я видела, как неохотно выполнял Фингер мои распоряжения. Все вы теперь выполняете их через силу - вы тоже, господин Пагель!
   Он сделал движение.
   Она сказала:
   - Дайте же мне поступать так, как я хочу. Ведь я потеряла дочь, не правда ли? Умные советы надо было давать раньше, а теперь какой в них толк?
   Пагель молчал.
   В путь тронулись после шести. Было уже совсем темно. Зачем они поехали в Нейлоэ не прямиком, а сделали крюк, проделав лишний десяток миль, зачем, несмотря на темноту, двигались со скоростью не больше двадцати километров в час, зачем надо было останавливаться даже ночью, а фрау Эве войти в какой-то неведомый лес, - все это Вольфганг попросту отказывался понимать.
   Быть может, ей хотелось побыть одной, быть может, она стояла в темноте и ждала, чтобы треск мотора замолк в ее ушах, чтобы снова раздалось биение ее сердца, быть может, она думала, что, ощутив собственное "я", она почует и дочь, которая некогда была частью этого "я"?
   Или она стояла во мраке, с закрытыми глазами в темном кольце мрака, и ждала луча света, чтобы увидеть, как они идут через лес, он и она? Как представляет она себе их, без вести сгинувших? Быть может, ей видится, что он идет впереди, с опущенной головой, уродливый, серый, с плотно сжатым тонкогубым ртом, а дочь бредет на полшага сзади, с закрытыми глазами, спит, как в последний раз, когда ее видела мать? Или ей чудится, что они странствуют без приюта по чужой холодной земле, ни одна гостеприимная дверь не раскрывается перед ними, ни одно дружеское слово не долетает до них?..
   Лишь недавно Пагель рассказал ей, что все произошло иначе, чем она думала, что незачем искать тайного любовника, что лакей с глупой и надменной рожей - тот враг, который так ограбил ее.
   - Этого быть не может! Никогда я этому не поверю! - воскликнула она.
   Так мало времени прошло, и она уже верила этому. Она уже знала это, она уже видела обоих - ей казалось, что они всегда должны быть вместе, идут без слов, прикованные друг к другу одной и той же адской мукой. Разве она не видела обоих так ясно, что, казалось, различает его серые бутсы на шероховатой резиновой подошве, - так ясно, что она искала на всех тропинках следы этих подошв. Разве она не представляла себе Виолету так отчетливо, что видела на ней грязный серый мужской плащ, накинутый на платье, - кое-как застегнутое, оттого что он надел его на спящую.
   Ах, эти господа - полиция, прокуратура, - они только притворяются, что заняты важным делом, звонят, посылают курьеров, хотят знать то одно, то другое, измерить длину ботинок! Никогда им не найти Виолету, фрау Эва давно махнула на них рукой, фрау Эва уверена, что только она найдет Виолету когда-нибудь, не все ли равно когда, раз уж она так долго ждет, но непременно где-то в лесу или на дороге. Пробьет час, и пути их встретятся - надо только в нужную минуту оказаться на месте.
   Эти господа даже хотели учинить нечто вроде обыска в комнате Виолеты, искать отпечатки пальцев на подоконнике, рыться в письмах! Фрау Эва этого не допустила, она просто заперла комнату. К чему еще все эти расследования? Все ясно, как день. Комната Виолеты принадлежит только ей. Когда фрау Эва возвращалась домой, изнуренная поездкой, слишком утомленная даже для того, чтобы плакать, она, торопливо заглянув к Ахиму, шла в комнату Виолеты. Запирала дверь, садилась возле кровати, закрывала глаза...
   Да, сперва она бросала подозрительный взгляд на окно. Но окно было накрепко заперто, теперь уж она за этим следила. Дочь могла спокойно спать, она лежала в своей постели. Постепенно впадала в дремоту и мать, сидя в плетеном кресле возле пустой кровати. Ее желания смешивались с грезами. В конце концов она под утро крепко засыпала, а проснувшись, умывалась, одевалась, собираясь с силами для нового дня.
   А эти утра, когда вся комната наполнялась бледным, безотрадно мутным светом, когда младенческий лепет ротмистра, который ссорился с санитаром, так мучительно ясно доносился к ней сквозь тишину, когда после мертвого забвения, каким был ее сон, в медленно пробуждавшийся мозг всепожирающим пламенем проникало сознание ее потери, - эти утра были ужасны. Но у дверей останавливается машина, надо ехать, надо торопиться, может быть, свидание с дочерью уже близко.
   Глупый педант Штудман и не подозревал, чем была для нее эта машина! Что она была для нее мостиком в будущее, ее единственной надеждой. Да, он потребовал у нее разговора по срочному, неотложному личному делу, но вот она стоит в лесу, теперь уже девять или десять часов - он не понял, что нельзя покидать того, кто сражен бедой! Быть может, она стояла здесь только потому, что он там ждал ее!
   Наконец фрау Эва опять садится в машину, она приказывает ехать дальше. Приближается Нейлоэ, уже десять часов. Но когда они проезжают через городок Мейенбург, фрау Эва снова приказывает остановиться. Она умирает от голода! Здесь есть хорошая гостиница, "Принц Прусский", молодой девушкой она часто бывала здесь с родителями!
   Фрау Эва велит принести меню, он долго выбирает, прежде чем заказать. Она не находит ничего подходящего, но наконец заказывает одно, другое. Потом берет карту вин, а меню передает Пагелю. Он говорит, что не голоден, он чуть ли не сердится - о, люди стали для нее прозрачны, как стекло, она видит все, что в нем происходит.
   Фрау Эва понимает, что он вне себя от нетерпения, ему известно о свидании, обещанном Штудману. Быть может, ему известно еще о многом, о некоторых словах, взглядах, надеждах... Разве может знать женщина, как далеко идут мужчины в своих признаниях друг другу. Тут возможны самые невероятные вещи. Да, молодой Пагель вне себя от нетерпения, от сострадания к своему другу, но думает ли он о ней? Нет ли у нее оснований медлить, ждать? О ней он вообще не думает!
   Фрау фон Праквиц выпивает несколько бокалов вина и едва притрагивается к принесенным кушаньям. Она приказывает кельнеру отпереть веранду, закрытую на зиму. Тут она стоит некоторое время - столы нагромождены друг на друга, за окнами ночь, садик не виден, не видны тополя и луга на берегу речушки. Она стоит довольно долго на веранде, Пагель, вежливый, чуть-чуть недовольный, стоит возле нее. Он не понимает, зачем ей понадобилось пойти сюда. Наконец она говорит вполголоса, уже повернувшись к дверям:
   - Здесь я была с Ахимом, когда мы первый раз выехали вдвоем на прогулку после обручения.
   Она еще раз оборачивается, еще раз окидывает взглядом веранду. Нет, она не видит следа почти двух десятилетий, миновавших с тех пор, это, казалось бы, та же самая стеклянная веранда. Целая жизнь прошла, родился ребенок, он потерян, что в сравнении с этим проигранная война! Прощай! Погасший огонь жизни, которого никто уже не оживит, - отлетевшая юность, отзвучавший смех - мимо!
   Молчаливо сидит она снова за столом в ресторане, задумчиво вертит между пальцами ножку бокала. По тону Пагеля она замечает, что его нетерпение, его недовольство уже прошло, он уже не торопит ее, - он понял. Неверно, что молодость нетерпима - подлинная молодость чутка к подлинному чувству.
   Несколько позднее к их столу подходит кто-то из ее старых знакомых один из окрестных помещиков... Он, должно быть, кое-что слышал, кое-что прочел и, должно быть, основательно нагрузился. Теперь он подошел к ней, этот представитель целой компании собутыльников, подошел с лицемерным участием, в надежде что-нибудь разнюхать. Он видел, что она сидит, распивает вино с молодым человеком, они даже вышли вдвоем на веранду прыткая же фантазия у этих мужчин!
   Она встает, бледная от горечи. Господин подсел к ее столику, продолжал с упорством пьяного свою хитрую игру в вопросы, он даже не замечает, что она уже встала.
   Бледная и злая, она говорит прямо в это красное лицо:
   - Благодарю за участие, господин фон... Венок вы пришлете к выносу тела?
   В сопровождении молодого Пагеля она выходит из ресторана, царит мертвое молчание. Прошло немало времени, пока озадаченный кельнер подбежал к машине, чтобы получить по счету. В Нейлоэ они приезжают после полуночи.
   - Скажите, пожалуйста, своему другу, - говорит фрау фон Праквиц, идя к дому, - что я позвоню ему завтра утром, как только смогу его принять.
   Молча сидел господин фон Штудман в конторе, молча выслушал он сообщение Пагеля.
   - Я всегда думал, Пагель, - сказал он с вымученной улыбкой, - что надежность - положительное качество в этом мире. Так нет же, будьте чем угодно, только не надежным!
   Он шагал по конторе. Он казался старым и усталым.
   - Фрау Праквиц я написал сегодня письмо, - говорит он наконец, - она найдет его у себя. Ну, ладно, подожду до завтра.
   Но он не уходит к себе. Остается в конторе. Ходит взад и вперед. Взгляд, который он нет-нет да и бросает на телефон, выдает его мысль: а не позвонит ли она все-таки?
   Пагель ложится спать, он слышит шаги Штудмана - взад и вперед, взад и вперед. Под звук этих шагов он и засыпает.
   Наступает утро, после завтрака Штудман не уходит из конторы, сегодня ему дела нет до хозяйства. Пагель бежит туда, сюда. Но, возвращаясь в контору, он неизменно застает здесь Штудмана. Тот пытается делать вид, будто работает, пишет письмо, но затем отказывается от этой попытки. Он сидит, жалкий, несчастный человек, ждущий приговора...
   В половине одиннадцатого Пагель увидел, что машина проезжает через Нейлоэ. Он бежит в контору:
   - Фрау фон Праквиц не была здесь? Не звонила?
   - Нет. В чем дело?
   - Только что ушла машина.
   Штудман бросается к телефону. На этот раз его рука не дрожит. Голос не изменяет ему, когда он произносит:
   - Говорит Штудман, нельзя ли попросить фрау фон Праквиц? Хорошо. Она ничего не оставила? Да, пожалуйста, узнайте, я жду у аппарата.
   Он сидит с трубкой в руке, с опущенной головой, в тени. Затем:
   - Да, я слушаю... Сегодня не вернется? Больше она ничего не передавала? Благодарю вас.
   Он кладет трубку, он говорит Пагелю, не глядя на него:
   - Что вам сказала вчера фрау фон Праквиц?
   - Что она позвонит вам тотчас же, как только сможет вас принять.
   Штудман потягивается.
   - Я еще раз свалился с лестницы, мой дорогой Пагель, - говорит он чуть ли не с улыбкой, - но ушибся сильнее, чем тогда в гостинице. И все-таки я твердо убежден, что где-то в мире есть уголок, где ценят безусловную надежность. Я решил взять место, которое мне давно предлагают. Буду работать в санатории тайного советника Шрека. Я уверен, что больные, которые там лечатся, сумеют оценить надежность, выдержку, неистощимое терпение.
   Пагель внимательно посмотрел на Штудмана, который теперь решил идти в няньки к нервно- и душевнобольным, - шутит он или говорит серьезно? Да, он говорит совершенно серьезно, никогда он не говорил серьезнее. Он не склонен участвовать в безумствах этого безумного времени и самому стать безумцем. Он пойдет и дальше своим путем, неутомимый, далекий от отчаяния. Да, ему нанесен удар, рушились его надежды. Но он это выдержит.
   - Я не тот человек, какой нужен женщине, - сказал он и взглянул на Пагеля. - Не умею я обходиться с женщинами. Я для них слишком пунктуален, слишком корректен. Как-то так получается, что я привожу их в отчаяние. Однажды, давно это было, - он сделал неопределенный жест, чтобы показать, о какой туманной дали он говорит, - однажды я был помолвлен. Да, я тоже был помолвлен, еще в молодые годы. И вдруг ни с того ни с сего она расторгла помолвку. Я ничего не мог понять. "Мне все кажется, - сказала она мне, - что я выхожу замуж за будильник - он тикает, тикает... Ты абсолютно надежен, ты не спешишь и не отстаешь, ты звонишь как раз вовремя - можно в отчаяние прийти!" Вы это понимаете, Пагель?
   Пагель слушал с вежливым, участливым, но и чуть-чуть протестующим видом. Это же тот самый Штудман, который резко отклонял всякие излияния, когда Пагель был в тоске и тревоге. Должно быть, удар жестоко поразил Штудмана, должно быть, развязка была для него и на этот раз полной неожиданностью.
   - Да, вы, Пагель, мой антипод, - сказал этот новый говорливый Штудман. - Вы ходите, так сказать, не по прямой, а отклоняетесь то вправо, то влево, вперед и назад. Вы любите удивить самого себя какой-нибудь неожиданностью, а я ненавижу всякие неожиданности!
   В его голосе слышатся ледяные нотки. Пагель подумал, что в глазах господина фон Штудмана неожиданность - это что-то плебейское, а потому презренное.
   Но дальше Штудман в своих излияниях не пошел. Он снова выказал себя заботливым другом.
   - Вы остаетесь здесь один, Пагель, - говорит он, - не легко вам придется. Впрочем, я боюсь, все это ненадолго. Я полагаю, что фрау фон Праквиц ошибается насчет своего отца. Аренду надо было уплатить во что бы то ни стало. По юридическим и личным основаниям. Ну, вы все это еще увидите и, надеюсь, напишете об этом мне. Мой интерес к здешним делам остается неизменным. И если когда-нибудь там, на вилле, произойдут перемены, если я действительно понадоблюсь, - он медлит с минуту, затем быстро говорит: - Ну, вы мне напишете, не правда ли?
   - Конечно, - говорит Пагель. - Но когда же вы хотите уехать, господин фон Штудман? Ведь не скоро?
   - Сейчас же, немедленно, то есть вечерним поездом. С господином тайным советником Шреком я свяжусь из Берлина.
   - Что? Уже сегодня? И вы не хотите попрощаться с фрау фон Праквиц?
   - Я попозже зайду к ротмистру. Может быть, он меня узнает, вчера он еще, кажется, никого не узнавал. Фрау фон Праквиц я оставлю несколько строк. Ах да, дорогой Пагель, надо воспользоваться случаем и уладить ваше дело.
   - Какое дело? - воскликнул Пагель. - Не знаю никаких дел.
   - Ну, вы еще вспомните. Если же нет - я на то и существую, чтобы надежно устраивать дела.
   Так уехал господин фон Штудман, человек достойный, надежный друг, но немножко сухарь. Неудачник, вообразивший себя краеугольным камнем мироздания.
   Что же касается дела, которое он хотел уладить, то тут он заварил кашу, которую пришлось расхлебывать бедному Вольфгангу.
   - Что я слышу, - с досадой сказала фрау фон Праквиц на следующее утро, - мой муж должен вам две тысячи золотых марок? В чем дело?
   Это была большая неприятность для Пагеля. В душе он проклинал друга Штудмана, который не мог заставить себя умолчать об этом деле в прощальном письме к своей даме сердца. (В эту трудную минуту рассказать измученной, впавшей в отчаяние женщине о такой неприятной оказии!)
   Пагель начисто отрицал слова Штудмана. Все давно улажено с господином ротмистром, впрочем, какие там две тысячи марок. Да и вообще дело это очень сомнительное, они вместе ужинали, у них были дорожные издержки, он уже и сам не помнит...
   - Но, как я уже сказал, все давно улажено!
   Фрау фон Праквиц не отрываясь смотрела на него печальными глазами.
   - Зачем вы говорите неправду, господин Пагель? - сказала она наконец. Господин фон Штудман, великий психолог, по крайней мере в коммерческих вопросах, предвидел, что вы постесняетесь говорить об этих деньгах. Ведь речь идет о двух тысячах золотых марок, которые вы одолжили господину фон Праквицу во время игры в рулетку, не так ли?
   - Черт его возьми, этого Штудмана! - воскликнул Пагель, в самом деле разозлившись. - Я свои дела улаживаю сам, к тому же полиция конфисковала у игроков все деньги, все было потеряно!
   Она спокойно посмотрела на него.
   - Откуда такая щепетильность в денежных делах? - спросила она. - Этого не должно быть. Я, вероятно, в этом отношении унаследовала практический ум своего отца.
   - Я здесь не ради денег, - запальчиво сказал Пагель, - а получается впечатление...
   - Я рада, - сказала она тихим голосом, - что Нейлоэ хоть одному человеку пошло на пользу. - И прибавила в заключение: - Теперь я не могу, вы ведь знаете, вернуть вам деньги, но при случае я это сделаю. Я не забуду. Затем, пишет мне господин фон Штудман, остается вопрос о вашем жалованье...
   Пагель кипел.
   - До сих пор вы получали только на карманные расходы. Это, конечно, невозможно. Я об этом думала, служащие моего отца всегда получали месячный оклад, приблизительно равный стоимости десяти центнеров ржи. С этих пор вы будете, рассчитываясь с рабочими, выплачивать себе еженедельно стоимость двух с половиной центнеров ржи.