Фаллада Ханс. Волк среди волков

   Но тут же снова выпрямляется. Он не имеет правы отдыхать, он должен прислушиваться, не верещит ли где-нибудь рядом полицейская машина?
   Он прислушивается, и вдруг его сознанию отчетливо представляется вся нелепость его поведения за сегодняшний вечер: Штудман цепенеет и спрашивает себя с испугом: "Неужели это все еще я, обер-лейтенант фон Штудман, который даже на войне никогда не терялся?"
   И ему чудится, что он не владеет собой, что он уже не он, а кто-то совсем другой, мерзкий, суетливый, глупый, непоследовательный. И он бьет себя кулаком в грудь и восклицает: "Проклятущее время! Окаянное время! Оно крадет у человека его я! Но я вырвусь из всего этого, я уеду в деревню и опять стану человеком, это так же верно, как то, что моя фамилия фон Штудман!"
   И затем снова прислушивается, не верещит ли полицейская машина, и повторяет: "Я должен приехать раньше - не могу же я допустить, чтобы они влопались!"
   9. ПАГЕЛЬ СРЫВАЕТ БАНК
   Уверенный в победе вошел Вольфганг Пагель вместе с ротмистром в игорный зал. Свои оставшиеся семнадцать фишек он держит наготове, зажав их в руке. Он тихонько встряхивает их, и они журчат весело и шаловливо.
   Подходя к столу - как он подходил уже столько раз в этом году, с восхитительным ощущением сухого холодка во рту, - он уверен, что сейчас приступит к игре совсем иначе, чем до сих пор. Всегда-то, всегда играл он не так, изобретал какие-то идиотские системы и неизменно с ними проваливался. Нужно действовать как сегодня, ждать внезапного наития и ставить. И снова ждать, пока не осенит вдохновение, может быть, ждать бесконечно долго, но иметь терпение, и затем сейчас же ставить снова.
   - Да, да, очень хорошо! Очень! - отвечает он ротмистру, который что-то спросил, и, отвечая, ласково улыбается. Ротмистр удивленно смотрит на него, вероятно, Пагель ответил какую-то чепуху, но все равно, он уже видит перед собой зеленый стол.
   Игроков в этот час теснится вокруг стола больше, чем когда-либо. Дело идет к концу, в три, самое позднее - в половине четвертого клуб запрут. Все измученные игрой, переутомленные игроки, стоявшие у стен и курившие, все, в нерешительности сидевшие на креслах и диванах, - все они толпятся теперь вокруг стола. Убегающее время еще раз предоставляет тебе возможность крупного выигрыша - используй его! Когда через два-три часа город проснется, ты будешь богачом или нищим - разве ты не предпочитаешь стать богачом?
   Недавний инцидент совершенно забыт, никто не обращает внимания на Пагеля.
   Подойти к столу нет никакой возможности, поэтому он обходит его кругом и приближается к тому месту, где сидит крупье. Нажав плечом, он протискивается между крупье и его помощником. Помощник Локенвилли, вышибала из Веддинга, вознамерился было яростно протестовать против такого самоуправства, однако крупье что-то бросает ему вполголоса, и помощник усмирен.
   Вольфганг Пагель тихонько перетряхивает зажатые в руке семнадцать фишек, он хочет поставить их, но крупье скупо и насмешливо усмехается себе в бороду, и эта улыбка напоминает опытному игроку, что, когда шарик катится, ставить уже не разрешено.
   Долго-долго приходится ждать Вольфгангу, время словно не движется. Затем шарик наконец останавливается, выкликают какую-то цифру, выдают выигрыши - смешные, пустяковые, ничтожные выигрыши, - и вот рука Вольфганга опускается на зеленое сукно.
   Семнадцать фишек лежат на номере семнадцать.
   Крупье сбоку поглядывает на него и чуть улыбается. В последний раз призывает он игроков к ставкам, колесо с тихим гудением начинает вращаться, шарик катится...
   Его игра начинается, - начинается игра Вольфганга Пагеля, бывшего портупей-юнкера, бывшего возлюбленного девушки по имени Петра Ледиг, в данное время не имеющего определенных занятий, - начинается его игра, которой он ждал целый год, нет - целую жизнь, ради которой стал в сущности тем, что он есть; ради нее он поссорился с матерью; ради нее взял к себе девушку, чтобы скорее проходило время ожидания, и вот эта девушка исчезла, когда пробил час... Мы поставили семнадцать, семнадцать фишек на цифру семнадцать!..
   Внимание, мы играем! Если вы ставите на семнадцать, вам выдают в тридцать шесть раз больше - бесконечно бегает шарик, постукивает, постукивает... Мы вполне бы успели высчитать в миллионах и миллиардах, сколько мы выиграем, если выпадет семнадцать... шарик постукивает так, словно он костяной, можно бы сказать - так постукивают кости мертвецов в могилах, но мы живем, мы живем и играем...
   - Семнадцать! - выкликает крупье.
   Что это? Разве он не выкликает? Час суда настал - козлищ стригут, но на праведных надевают венцы! Марки сыплются градом, дождь марок, наводнение, потоп! По карманам их!
   - Подождите! Я тоже хочу поставить - разве для такого игрока, как я, и стула не найдется?
   На что я ставлю? Я должен быть спокоен, обдумать... Я ставлю на красное. На красное - это правильно, я это высчитал давно, давно! Видишь, и стул нашелся!
   Вот, сын мой, тут десять долларов, добрых американских долларов, помнишь, как ты собирался дать мне по морде? Хе-хе-хе!
   Я не должен так шуметь, я мешаю другим? Да пусть они сдохнут! Какое мне дело до других с их нищими ставками? Они играют, чтобы выиграть, чтобы забрать дерьмовые бумажные деньги, я играю ради самой игры, ради самой жизни... Я - король!
   - Красное!
   Он сидит, выпучив глаза, вдруг помрачнев, насторожившись. Столько ли тут фишек, сколько надо? Он уже не может держать их в карманах, он складывает их перед собой стопочками по десять штук, но под его дрожащими от волнения руками они сейчас же опять рассыпаются. Все эти люди хотят его обмануть, обокрасть. Он же ведь только Барс аль-пари, ничтожество в поношенном кителе. Этот пес крупье всегда относился к нему как к вору, с ним-то он рассчитается!
   Он снова ставит и снова выигрывает, и снова он счастлив! Как легко у него на душе! Блаженный хмель, еще никогда не испытанный, когда ты несешься как тучка по летнему небу, внизу грузная темная земля и крошечные людишки, их грузные, судорожно сведенные лица - ты же несешься все дальше, как блаженные тучки, блаженные боги - о счастье!
   Что там выпало? Что струится? Что течет?
   Словно ручей, весело журча, скользят фишки, которые уже некуда прятать, из-под его рук на землю. Пусть падают, счастье улыбается мне! Пусть нагибаются другие, чтобы поднять их!..
   Какое мрачное лицо у крупье, как взъерошена его борода! Да, сегодня, сын мой, мы тебя выпотрошили, голый, точно крыса, ускользнешь ты в свою нору - скоро у тебя уже не останется жетонов, придется тебе выложить бумажные деньги, сегодня мы все из тебя выкачаем!
   Что нужно ротмистру? Он все проиграл? Да, играть не так просто, учись у меня, ротмистр, я же показал тебе! Вот тебе бумажные деньги, американские доллары, 250 долларов, нет, десять ушли к Локенвилли, значит 240! Да, да, завтра утром сочтемся, ведь пройдет полчаса, и эти деньги - обходным путем через крупье - все равно ко мне вернутся!
   Разве в игре наступил поворот? И шарик уже не катится туда, куда хочет Пагель?
   Да, оказывается, это верно: нельзя давать деньги во время игры, это приносит несчастье. Лицо его мрачно, он вновь хочет попытать удачи на ставках с двойным, тройным выигрышем. Он играет осторожно, обдуманно. Но фишки в его руках продолжают таять, их полки редеют. Все вновь и вновь шуршит под лопаткой крупье армия павших, и он снова улыбается.
   Игроки уже не смотрят на Пагеля, они уже не интересуются им. Бесцеремонно ставят они снова через его плечо. Он уже не удачливый игрок, он такой же игрок, как и все: счастье однажды улыбнулось ему, но затем снова о нем позабыло, он только мячик в руках удачи, не ее любовник.
   Что он делал все это время? С каких пор он сидит здесь?
   Он шарит уже по карманам, поток иссяк. Неужели ему суждено тут же забывать каждый урок, данный ему судьбой? Он должен ставить на семнадцать семнадцать фишек - ведь так он решил!
   - Семнадцать!
   И снова шумный ливень марок!
   Хмель возвращается, блаженство полета, даль и солнце. Он сидит у стола, слегка наклонив голову, с мечтательной улыбкой на губах. Он может ставить как угодно, поток снова течет. И вот наступает то, чего он ждал: фишки все вышли. К нему уже текут банкноты, больше, все больше. Они похрустывают, они смотрят на него своими матовыми расцветками: нелепые бумажные марки, драгоценные фунты, восхитительные доллары, сытые толстые гульдены, раскормленные датские кроны - добыча, извлеченная из бумажников пятидесяти, шестидесяти игроков! Все течет к нему!
   Крупье ужасно мрачен; словно он заболел внезапной болезнью, словно его терзают невозможные, невыносимые боли: он едва владеет собой. Локенвилли уже два раза бегал в прихожую за деньгами, пущена в ход сегодняшняя дневная выручка - скоро очередь дойдет и до твоего бумажника, крупье!
   Он бормочет что-то насчет того, что пора закрывать, но игроки протестуют, они угрожают... Они уже почти не ставят, все следят за поединком между крупье и Пагелем. Они трепещут за судьбу молодого человека - изменит ему счастье или нет? Он ведь такой же, как и они, - прирожденный игрок, за все их потери он мстит старой злой хищной птице - крупье. Этот юноша не деньги любит, как их любит крупье, он любит игру! Он не грабитель!
   А Пагель сидит у стола, улыбаясь все шире, все спокойнее. Взволнованно шепчет что-то ротмистр у его плеча. Пагель, улыбаясь, только качает головой.
   Ротмистр кричит:
   - Пагель, милый, кончайте! У вас же целое состояние!
   Нет, ротмистр уже не стесняется кричать в этом зале, но Пагель только улыбается, глухой ко всему.
   Он здесь - и очень далеко отсюда. Ему хотелось бы, чтобы это продолжалось без конца, - в безвременных вечностях, ведь для того мы и существуем! Волна счастья несет нас, мы плывем, освобожденные!
   Невыразимое блаженство бытия! То же должно испытывать дерево, когда, после многих дней мучительного набухания соками, оно за один час распускается всеми своими цветами. Что такое крупье? Что такое деньги? Что такое сама игра? Катись дальше, шарик, катись, катись - а ведь мне было почудилось, что так постукивают кости мертвецов!
   Играйте, трубы и барабаны! Красное? Конечно, красное, и еще раз красное. А теперь обратимся к черному - иначе жизнь теряет вкус, без небольшой примеси черного жизнь не имеет вкуса. Еще банкноты - куда же я все это дену? Чемодан надо было прихватить с собой - но разве можно предвидеть заранее?
   Что тут нужно опять этому Штудману? Что он кричит? Полиция - зачем полиция? На что ему полиция? Почему все побежали? Стойте, дайте шарику докатиться - я выиграю еще раз, я выиграю опять, опять! Я вечный счастливец!..
   Полицейские уже здесь. Игроки стоят онемев, точно живые призраки. Что нужно этому смешному человеку в цилиндре? Он что-то говорит мне. Все деньги конфискуются, все деньги? Ну, разумеется, все деньги игорные деньги ведь и существуют для игры; иначе какой же в них смысл - для чего же они!
   Мы должны собраться и идти за вами? Разумеется, пойдем: если играть больше не будут, мы вполне можем пойти с вами. О чем ротмистр спорит с этим синим? Это же не имеет смысла! Раз нельзя играть, остальное безразлично!
   - Идемте, господин ротмистр, не ссорьтесь. Видите, и Штудман идет, а он даже не играл, значит - пошли!
   Как смертельно бледен крупье! Да, ему плохо придется. Он в проигрыше, я же, я был в выигрыше, - таком, как ни разу в жизни! Это было великолепно сверх всякой меры! Спокойной ночи!
   Наконец-то я могу спать спокойно. Я достиг того, о чем мечтал, и я готов уснуть даже навеки. Спокойной ночи!
   10. ТРОЕ НА АЛЕКСАНДЕРПЛАЦ
   В маленькой приемной полицейского управления на Александерплац горела жалкая тусклая электролампочка. Она бросала свой красноватый свет на втиснутых сюда игроков, которые подавленно молчали, подремывали или взволнованно беседовали. Только крупье и его двух помощников увели куда-то, - всех остальных, когда они сошли с полицейского грузовика, загнали в эту комнату, двери заперли снаружи, чтобы сэкономить охрану, - и готово! А теперь ждите, пока до вас очередь дойдет.
   Изредка, через большие промежутки времени, открывалась дверь в соседнюю комнату, письмоводитель с переутомленным, желтоватым, сморщенным лицом манил пальцем ближайшего игрока - тот исчезал и уже не возвращался. После бесконечного ожидания письмоводитель делал знак следующему.
   В управлении было очень много работы, не хватало чиновников, не хватало полицейских. В связи с убийством унтер-офицера Лео Губальке был произведен ряд облав, к сожалению - поводов для этих облав было более чем достаточно: полиция закрывала спортивные кружки, производила обыски в квартирах укрывателей краденого, проверяла ночные клубы, прочесывала ночные танцульки, обследовала дома свиданий, пассажирские залы на вокзалах, ночлежки для бесприютных...
   С площади непрерывно доносилось тревожное, резкое верещание полицейских машин, которые отъезжали или возвращались с новыми партиями арестованных. Все комнаты, все помещения были битком набиты - изнуренные секретари, полуспящие письмоводители, серые от усталости машинистки вкладывали в пишущие машинки все новые листы, перегибали желтоватые страницы актов и допрашивали осипшими голосами, до того тихо, что их едва можно было понять.
   Драка
   Разврат
   Противоестественный разврат
   Кража без взлома
   Карманное воровство
   Ограбление со взломом
   Ограбление трупов
   Нищенство
   Уличная кража
   Ношение оружия
   Нечестная игра
   Запрещенная азартная игра
   Скупка краденого
   Распространение фальшивых денег
   Торговля наркотиками
   Сводничество, профессиональное и случайное
   Вымогательство
   Сутенерство
   ...Бесконечный список, утомительное, убийственное меню преступлений, пороков, беззаконий, нарушений... Служащие чуть не засыпали за своими машинками, над своими протоколами... Затем они вдруг начинали кричать, пока голос не отказывался служить им... И все выше поднимались волны лжи, обмана, уверток, доносов...
   (А в государственной типографии, в пятидесяти, в ста вспомогательных типографиях работали печатные станки, они заготовляли для следующего дня новую гору денег и великодушно, в одуряющем избытке, выбрасывали ее изголодавшемуся, обнищавшему народу, с каждым днем теряющему последнее чувство чести, последнее достоинство...)
   - Черт бы их всех побрал! - воскликнул ротмистр фон Праквиц, вскочил и в десятый раз стал метаться по комнате. То, что ему приходилось лавировать, избегая столкновений с десятком людей, метавшихся так же, как и он, отнюдь не могло улучшить его настроения. Задыхаясь, остановился он перед обер-лейтенантом.
   - Как ты думаешь, долго нам еще придется торчать здесь? Пока эти господа соблаговолят нас выпустить, да? Это неслыханно, арестовать меня...
   - Спокойствие, главное спокойствие! - умолял его фон Штудман. - Да я и не думаю, что мы арестованы.
   - Конечно, арестованы! - воскликнул ротмистр еще с большим раздражением. - На окнах - решетки и двери на запоре, а ты - "не арестованы"! Смешно! Тогда я хотел бы знать, что ты называешь арестом, да, пожалуйста!
   - Успокойся, Праквиц, - настойчиво повторил фон Штудман, - твое волнение ничему не поможет.
   - Успокойся, успокойся... - передразнил его фон Праквиц с внезапной досадой. - Хорошо тебе, у тебя нет семьи, нет тестя. Я бы посмотрел, как бы ты был спокоен, будь коммерции советник Хорст-Гейнц фон Тешов твоим тестем!
   - Он же ничего не узнает, - утешал его обер-лейтенант, - уверяю тебя, им важно только удостоверить нашу личность, и нас сейчас же отпустят. Никаких последствий это иметь не будет.
   - А почему же меня не отпускают? Вот мои бумаги, вот, я их в руке держу! Мне нужно идти, у меня поезд уходит, я транспорт людей отправляю! Эй вы, послушайте-ка! Господин, как вас там! - накинулся он на письмоводителя, как раз вошедшего из соседней комнаты. - Я требую, чтобы меня немедленно отпустили. Сначала у меня отбирают все мои деньги...
   - После, после, - равнодушно сказал письмоводитель. - Сначала успокойтесь... Теперь идите-ка _вы_! - И он поманил какого-то толстяка.
   - Я, видишь ли, должен сначала успокоиться, - взволнованно обратился фон Праквиц к Штудману. - Это просто смешно. Как я могу при таких порядках успокоиться?
   - Нет, в самом деле, Праквиц, - серьезно остановил его фон Штудман. Возьми себя в руки. Если ты будешь так бушевать, мы попадем последними. И я тебя прошу еще об одном: не кричи ты на чиновников...
   - А почему бы мне на них не прикрикнуть? Я еще с ними поговорю! Держать меня под арестом столько часов!
   - Всего полчаса.
   - Впрочем, они к крику привыкли. Все это бывшие унтер-офицеры и вахмистры - видно же.
   - Но ты здесь над ними не начальник, Праквиц. Они же не виноваты, что ты пойман за азартной игрой.
   - Они нет. Но взгляни, пожалуйста, на Пагеля, на этого прелестного юношу! Сидит себе, словно все это дерьмо его не касается, покуривает и посмеивается, точно Будда какой-то... Чего вы там усмехаетесь, Пагель?
   - Я думаю о том, - сказал Пагель, улыбаясь, - что сегодня все вышло как-то по-сумасшедшему. Целый год я стараюсь раздобыть хоть немножко денег - сегодня я получаю их, кучи, целые кучи, и - хлоп! - деньги конфискуют, и нет их!
   - И вы еще смеетесь? Ну, у вас, знаете, особая любовь к смешному, Пагель!..
   - И потом еще одно, - продолжал, не смущаясь, Пагель, - сегодня днем я собирался жениться...
   - Вот видите, Пагель, - воскликнул ротмистр торжествующе и вдруг пришел в отличное настроение, - я по вас увидел, еще у Люттера и Вегнера, что вы расстроены какой-то историей с женщиной.
   - Да, - сказал Пагель. - А сегодня вечером я узнал, что моя будущая жена за что-то арестована и ее отправили в Алекс... И сам я тоже теперь сижу здесь...
   - А за что же ее арестовали? - с любопытством спрашивает ротмистр, так как его интересуют не столько рассуждения о событиях, сколько сами события.
   Но фон Штудман качает головой, и Пагель молчит.
   Ротмистр опомнился:
   - Простите, Пагель, меня это, конечно, ничуть не касается. Но как вы можете именно сейчас сидеть здесь с таким довольным видом и ухмыляться, это, признаюсь, выше моего понимания. Ведь все это, наоборот, очень печально...
   - Да, - соглашается Пагель. - Печально. И смешно. Очень смешно. Выиграй я на двадцать четыре часа раньше, ее бы не арестовали, и мы были бы теперь женаты. Правда, очень смешно...
   - Я бы не стал больше об этом раздумывать, Пагель, - обращается к нему фон Штудман. - Через все это вы, слава богу, прошли, и с этим покончено. Еще несколько часов, и мы будем сидеть в поезде и катить в деревню...
   Пагель молчит, на этот раз молчит и ротмистр.
   Затем ротмистр откашливается.
   - Дайте-ка мне сигарету, Пагель, - говорит он кротко. - У меня в горле пересохло. Нет, лучше не давайте, я вам и так уж столько должен...
   Пагель, смеясь, хватает рукой воздух:
   - Все же это пшик... улетучилось...
   - Послушайте, не говорите так, - протестует ротмистр. - Вы же одолжили мне деньги. И знаете, сколько вы дали мне?
   - Не все ли равно? - отвечает Пагель. - Я ничего обратно не получу. Это же ясно.
   - Игорный долг - это долг чести, господин Пагель! - строго заявляет ротмистр. - Вы свои деньги получите обратно, можете не сомневаться! Правда, сейчас не удастся, надо сначала собрать урожай и начать обмолот... Ну, а как вы - надумали с нами ехать?
   - Значит, вы приглашаете меня только так, чтобы дождаться денег... недовольно отвечает Пагель. - А мне хотелось бы какой-нибудь настоящей работы... знать бы только, какой! У меня на душе такая дурацкая пустота... Вот если бы у вас нашлась для меня настоящая работа, господин ротмистр?
   - Ну, конечно, у меня есть для вас настоящая работа, - ротмистр совсем растроган. - Вы не подозреваете, как я нуждаюсь в надежных людях! Корма выдавать, жалованье людям платить, паек... время от времени обходить ночью поля - вы даже представить себе не можете, как у меня тащат! Если бы можно было хоть на кого-то положиться, на нескольких людей, и не бегать с одного места на другое, потому что вечно думаешь - вот тебя опять надувают...
   - И потом - поля и леса, - добавляет Штудман, полный надежд. - Деревья, животные - нет этой полужизни, нет каменных ящиков с обвалившимися фасадами, нет кокаина, игорных клубов.
   - Ну еще бы... - поспешно подхватывает ротмистр. - Дайте мне слово, Пагель, что не будете играть, пока вы у меня. Дело в том, что это совершенно невозможно. - Он смолкает и краснеет. - Ну да, разумеется, добавляет он с легким раздражением, - можно и без обещаний. Я действительно не вправе требовать их от вас. Значит, согласны?
   - Я во всяком случае буду завтра утром на вокзале и скажу вам, нерешительно отвечает Пагель. - В восемь часов, Силезский вокзал, - так ведь, кажется?
   Праквиц и Штудман обмениваются взглядами. У ротмистра снова вырывается жест досады, почти гнева. Но Штудман ласково осведомляется:
   - Разве на ваш вопрос, обращенный к судьбе, вы все еще не получили ответа, Пагель?
   И, так как Пагель молчит, он продолжает:
   - Ведь игра и была этим вопросом, верно, Пагель?
   - Но ведь я выиграл, - упрямо отвечает Пагель.
   - И сидите без копейки в Алексе, - насмешливо вставляет ротмистр. Будьте же мужчиной, Пагель! - пытается он образумить юношу. - Я нахожу эти колебания ужасными. Возьмите себя в руки, начните работать! Бросьте вы эту игру!
   - Вы беспокоитесь о судьбе девушки? - мягко спрашивает фон Штудман.
   - Немножко, - признается Пагель. - Право же, это так странно, что я тоже сижу в Алексе...
   - Ну, и продолжайте в том же духе, раз вы не в силах бросить! - гневно восклицает ротмистр. - Умолять вас на коленях, чтобы вы поехали в Нейлоэ, я не стану!
   - Во всяком случае, в восемь увидимся на вокзале, - поспешно кивает фон Штудман, так как вдруг начинается крик, брань, кого-то зовут.
   Из соседней комнаты, где допрашивают, выбегает кто-то из служащих, бросается к дверям, к окнам, ощупывает их, осматривает, трясет головой, кричит:
   - Ах бандиты! Ну и ловкачи! Вот наглость! Полицию обокрасть!
   В дверь забарабанили:
   - Сержант, отпереть! Алло, Тиде, смотрите, чтобы ни один не удрал!
   Сумятица, крики, хохот.
   Снаружи входят шуцманы, дверь открыта. Толстый комиссар по уголовным делам бегает взад и вперед:
   - Построить всех в шеренги! Обыскать! Потише ты, малый! Искать под столами и скамьями!
   Выясняется, что один или несколько арестованных, дожидаясь, пока их выпустят, не теряли даром времени и отвинтили от окон и дверей все бронзовые части. Не оказалось ни ручек, ни шпингалетов, ни замков. Ограбленное полицейское управление ухмыляется, хохочет. Даже шуцманы смеются, посмеивается даже сам комиссар...
   - Ну и нахалы! Слыхано ли дело! А вора, конечно, и след простыл, или воров, их должно быть несколько, одному всего этого не припрятать. Стояли у меня в камере, и я ничего не заметил! Ну, попадитесь мне только! Надо сейчас же проверить документы...
   - Одну минуту, господин комиссар! - кричит фон Штудман.
   - Чего вы хотите? - следует весьма немилостивый ответ. - Вы же слышите, мне сейчас некогда?! - Затем, узнав его: - Ах, это вы, простите, господин обер-лейтенант фон Штудман! Тут ни черта не видно! Что это вы делаете в нашей лавочке, старый балтиец, Железная дивизия?! Ну, тогда идите и вы сюда! Разумеется, мы сейчас же выясним. Всего несколько формальностей, оштрафовать вас все-таки придется, но расстраиваться из-за этого не стоит, падение курса все покроет. Это ваши друзья? Очень приятно, господин ротмистр. Очень приятно, портупей-юнкер. Разрешите представиться, комиссар Кюннеке, бывший вахмистр ратеноверского гусарского полка. Да, вот и встретились - собачье время, верно? А вы, значит, и есть тот молодой человек, который их всех обыграл? Невероятно! И тут как раз свистки этой несносной полиции? Да, денежки ухнули, мы их вам не вернем, что мы получили, то у нас и останется, хе-хе! Но вы радоваться должны, такие деньги еще никому не приносили счастья, благодарите создателя, что отделались от них... нет, но эти дверные ручки... что вы скажете, Тиде? Завтра утром нас за это так продернут! Я все еще смеюсь. Хорошая бронза была - они у старьевщика мешок денег за нее получат! Так, а теперь займемся проверкой документов. Господин фон Штудман - занятие?
   - Администратор в гостинице...
   - Вы? О боже, боже, боже! До чего мы докатились! Вы - и в гостинице! Извините, господин обер-лейтенант.
   - Пожалуйста, пожалуйста - и к тому же еще бывший администратор, а ныне сельскохозяйственный практикант...
   - Сельскохозяйственный практикант - это лучше. Это даже очень хорошо. Только земля сейчас и есть настоящее. Год рождения?..
   11. ПАГЕЛЬ У ВХОДА
   Перед дверью, обитой листовой сталью, стоит стол, обыкновенный сосновый стол. На столе лежит сверток с бутербродами, рядом термос, у стола сидит старичок в полицейской форме и пенсне и при очень тусклом верхнем свете читает газету. Услышав в коридоре чьи-то неторопливые шаги, он опускает газету и смотрит поверх пенсне на идущего.
   Молодой человек медленно приближается. Сначала кажется, что он хочет пройти мимо стола и двери, затем все-таки останавливается.
   - Извините, - говорит он, - здесь вход в полицейскую тюрьму?
   - Здесь вход, - отвечает чиновник и бережно складывает газету. И видя, что молодой человек в нерешительности, добавляет: - Но это служебный вход.