Фаллада Ханс. Волк среди волков

   - Тетушка Крупас! - просит Петра, так как старуха снова распаляется гневом.
   - Да, да, ягодка, - сердито продолжает та, - можешь все это спокойненько выложить ему, не бойся, он от этого не полиняет, такие вещи мужчина должен выслушивать, они только на пользу...
   - Хорошо, - говорит Петра, - а что я буду делать эти полгода?
   - Вот, ягодка, - отзывается тетка Крупас обрадованно, - первое разумное словечко за весь вечер сказала. А теперь садись-ка уютненько рядом со мной на кровать - эта коза спит небось - и давай как следует потолкуем. О мужчинах говорить не будем, - настоящей женщине вообще не след столько говорить о мужчинах, очень они тогда задаются, а цена-то им не больно велика... Что ты будешь этот год делать? Я тебе сейчас скажу: меня замещать будешь!
   - Ну? - воскликнула Петра, немного разочарованная.
   6. ПЕТРА - ЗАМЕСТИТЕЛЬНИЦА ФРАУ КРУПАС
   - Да, ты говоришь "ну"... - повторила старуха ласково и, кряхтя, закинула ногу за ногу, причем обнаружилось, что на ней надеты, помимо совершенно немодных длинных сборчатых юбок (под юбкой имелась еще нижняя юбка), невозможно толстые, своей вязки шерстяные чулки, это теперь-то, в разгар лета.
   - Ты говоришь "ну", ягодка, и ты права! Как может такое хорошенькое молодое сознание заменять меня, старую кочерыжку, - да я и на чучело смахиваю, верно?
   Петра, смущенно улыбаясь, покачала головой.
   - Но ты не права, ягодка. И почему ты не права? Оттого, что ты и чеки писала, когда башмаками торговала, и глаза у тебя есть, чтобы примечать то, что надо примечать. Это я себе тут же сказала, как ты в камеру вошла. Не зевай, сказала я себе, наконец-то опять такая, у которой глаза зоркие, а не гляделки, как у этих телок нынешних: смотрит и ничего не видит...
   - У меня, правда, такие глаза? - спросила Петра с любопытством, так как на мысль о том, что у нее другие глаза, чем у прочих девушек, зеркало ее еще не наводило, да и Вольфганг Пагель ей этого не говорил, хотя ему иной раз и приходилось испытывать на себе действие этих глаз.
   - Да уж поверь мне! - заявила Крупас. - Понимать глаза я научилась на Фрухтштрассе, где у меня пятьдесят - шестьдесят человек работает, и все они лгут мне ртом, а глазами лгать труднее! И вот сижу я в этом окаянном клоповнике, так и так прикидываю, что мне на этот раз дадут, надеюсь, что три месяца, только вернее - до полугода дотянут. Киллих тоже говорит полгода, а Киллих редко ошибается, да ему и грех ошибаться-то, ведь он мой поверенный...
   Петра смотрит на нее с некоторым недоумением, но старуха энергично кивает головой и заявляет:
   - Успеется! В свое время все узнаешь, деточка. И как ты давеча сказала "ну!", так можешь потом "нет" сказать, я не обижусь. Только не скажешь ты...
   При этом вид у нее такой уверенный и решительный и вместе с тем добродушный, что у Петры действительно исчезают все сомнения, какие могли бы появиться при столь смиренной готовности старухи покориться тюремному наказанию.
   А фрау Крупас продолжает:
   - И вот я сижу и думаю: полгода кутузки - это хорошо, отдохнуть ведь тоже не мешает, а вот что с делом будет, да еще в такие времена? Рандольф толковый человек, а считать - слаб, теперь же, когда все - на миллионы, да каждый день по-новому - это никуда не годится, согласись с этим. И нельзя тоже обходиться только грифельной доской да мелом - это ты и сама прекрасно понимаешь.
   И Петра понимает и кивает головой, как хотелось бы фрау Крупас, хотя ей еще далеко не все ясно.
   - Да, вот я сижу и раздумываю о заместителе, слово-то хорошее, да все они тащат, как голодные вороны, и никто не вспомнит про старуху в кутузке. И вот входишь ты, детка, и я вижу тебя и твои глаза. И вижу я, что между вами обеими тут началось, и слышу, чем она тебя корит, - а потом она еще и на меня напала да волосы начала выдирать, а уж ты и в одеяла закатываешь, и все-то ты по-хорошему делаешь, без злости, и все же нет в тебе этого противного душка, как у тех, из армии спасения...
   Петра слушает молча и бровью не ведет. Хорошо все-таки, когда тебя хоть немного похвалят, а если человек побит жизнью и затравлен - особенно хорошо.
   - Да, и я тут же подумала: вот она, настоящая-то, эта подойдет... И, конечно, такую обрядили в арестантский халат, и ее не видать тебе как своих ушей. Заруби это себе на носу, тетка Крупас! Когда ты уже давным-давно на волю выйдешь, она все еще рубашки чинить будет. А потом слушаю я, что ты рассказываешь, и мочи моей нет, думаю, дитя это тебе прямо с неба послано, потому как ты одна и всеми брошена...
   - Тетушка Крупас! - восклицает Петра во второй раз.
   - Ну да, тетушка Крупас, а то как же? - отвечает старуха весело и что есть силы хлопает Петру по коленке. - Солоно тебе давеча пришлось от меня? Ну да ничего, не беда. Мне в молодости тоже солоно приходилось, да и потом не слаще, когда ребят моих на войне убили и мой старик с тоски повесился. Нет, не у меня на Фрухтштрассе, он был тогда уже в Дальдорфе, что теперь Виттенау называется - брось, говорю я себе, от соленого веселее становишься.
   Она наклоняется, она смотрит на Петру из-под кустистых бровей.
   - Чтобы мне было уж очень весело - тоже не могу сказать, ягодка, понимаешь? Ведь это все только видимость одна, да и вообще-то, как я погляжу, не нравится мне эта петрушка...
   Петра кивает, ей ясно, что старуха разумеет под петрушкой не полицейское управление на Александерплац. Она вполне согласна с точкой зрения тетки Крупас - можно считать жизнь довольно-таки изгаженной и все же не вешать нос. У нее, пожалуй, такая же точка зрения, а когда встречаешь единомыслие, всегда радуешься.
   - Да, да, а дело свое потому не бросаю, что оно во мне жизнь поддерживает. Не поддерживать в себе жизнь, деточка, ничего не делать очень худо, заживо сгниешь. А так как ты - вечно маяться в меблирашках да когда-нибудь пол подтереть у хозяйки - это не жизнь, девушка, от этого всякий одуреет и в тоску впадет...
   И снова Петра кивает, и снова находит, что фрау Крупас вполне права и что совершенно невозможно вернуться к прежней жизни у мадам Горшок. И теперь ей очень хочется узнать, что за работа сберегла фрау Крупас такой живой и бодрой, и она желает от всей души, чтобы это была приличная работа, за которую можно отвечать.
   - А теперь я скажу тебе, ягодка, какое дело у меня, - продолжает фрау Крупас. - И пусть люди от него морду воротят и говорят: воняет, а все-таки оно хорошее, дело это. И к каталажке никакого отношения не имеет, потому дело честное, к каталажке только глупость моя имеет отношение оттого, что жадна я, до денег я жадный человек. Никак от жадности не отстану, хоть сотни раз говорю себе: брось это, Августа (меня ведь Августой звать, только мне это имя вроде не к лицу), брось, и так достаточно зарабатываешь, покончи ты с этим - ну, не могу бросить! И тогда - влипаю, вот уж третий раз! Киллих говорит, что полгода мне это будет стоить.
   Она сидит, совсем поникшая, эта жадная до денег фрау Крупас, и Петра видит, что насчет шести месяцев отдыха - один разговор. Фрау Крупас ничуть не устала, ее прямо ужас берет при мысли, что она просидит шесть месяцев в тюрьме! И Петре очень хочется утешить старуху, но она все еще не знает, о чем идет речь. Она даже и представить себе не может, какое же это столь процветающее, но вонючее дело, в котором вместе с тем ничего плохого нет.
   Поэтому Петра Ледиг предпочитает молча ждать. А фрау Крупас, овладев собой, продолжает с почти виноватой улыбкой:
   - Господи, да что это я все мерехлюндию развожу. Так вот всегда бывает, когда похвалишься веселостью и прочим. Но сейчас ты все узнаешь, детка. Ты имеешь понятие о том, что такое скупка утильсырья?
   Петра слегка кивает, и ей рисуется пыльный вонючий подвал.
   - Видишь, ягодка, вот какое у меня дело и незачем от него нос воротить, это дело доходное, оно кормит, тут уж старичкам слюнявым не придется позволять всякие вольности. Старая бумага, старое железо, кости, тряпки, кожа, вот чем я торгую... И не на ручных тележках на свалку возим, а у меня есть для утиля большой двор, и грузовик, и шестеро служащих работают у меня. Да потом еще Рандольф, мой смотритель, - шляпа, но честный, я уже рассказывала тебе. Да еще каждый день ко мне привозят утиль: пятьдесят шестьдесят ручных тележек. Я плачу за него как следует, и все знают, что тетка Крупас правильную цену дает. А теперь их что ни день, то больше, чуть не каждый заводит себе нынче ручную тележку, работы-то все меньше...
   - Да ведь я, тетушка Крупас, ничего в этом деле не смыслю! - робко прерывает ее Петра.
   - Тебе и не нужно, девочка. Рандольф все знает и понимает, только считать он не умеет, и шляпа. Считать ты будешь, и записывать будешь, и деньги выдавать, я вполне тебе доверяю, детка, и не сомневаюсь, что все будет в порядке. А вечером ты созваниваешься с ткацкими фабриками и с заводами и узнаешь, почем они дают за эту муру. Каждому нужно свое, - я тебе скажу телефоны и фамилии, а потом ты и платишь соответственно. И грузовик идет на фабрики сдавать утиль, и ты получаешь денежки, а бумагу мы сдаем, когда целый вагон наберется, - все это тебе Рандольф объяснит. И опять же это приносит деньги. Душа радуется, когда денежки-то получаешь, а торговать нынче всякий ребенок сумеет, доллар-то ведь все подымается...
   Петра смотрит на старуху, видит ее увлечение, ее горящие глаза, и вдруг все это кажется ей не таким уж невозможным.
   Это же работа - и что за беда, если придется повозиться с вонючими лохмотьями. Они обещают какое-то будущее.
   Но затем она вспоминает, что ведь фрау Крупас-то сидит в тюрьме, значит, есть тут все же какая-то загвоздка, и ее радость медленно гаснет.
   Однако старуха снова начинает говорить, и от того, что она говорит, радость опять возрождается.
   - Не думай, - говорит она, - что и все у меня как на свалке. Все настоящее, солидное. Счетные книги как полагается и неприятностей с финансовым управлением не больше, чем у других. И домик есть тут же во дворе, не хуже, чем у людей, такой нарядный, беленький, с клумбами да беседкой, домик - загляденье. Внизу живет Рандольф, а наверху я, три комнаты, ванна, кухня - словом, первый сорт! А Рандольфиха стряпает, и тебе она будет стряпать. Я люблю поесть - и она готовит неплохо! Вот я и решила, что ты будешь жить в моей квартире и спать на моей кровати, и в ванной комнате мыться будешь... Только в самой ванне ты не купайся, не то эмаль слезет или вся полосами пойдет, с эмалью только я одна умею обращаться... Ты мне должна честное слово дать, что к ванне не прикоснешься! Да ты вовсе и не такая грязная будешь, чтобы непременно в ванну лезть - грязную работу делает Рандольф и рабочие...
   Петра снова кивает, ей теперь очень хочется, чтобы из этого что-нибудь вышло, но остается все-таки одно, один пункт.
   - Завтра утром Киллих придет сюда, в приемные часы, это мой поверенный, а уж он стреляный воробей, скажу я тебе, деточка! И я заявлю ему: Киллих, господин Киллих, господин поверенный Киллих - завтра, либо послезавтра, либо еще сегодня, явится к вам на прием некая Петра Ледиг, это и есть моя заместительница. И вы не глядите, что на ней надето - это ей дала касса помощи бедным либо общественное призрение, а смотрите на ее лицо, и если уж эта меня надует, Киллих, то я ни одному человеку на свете больше не поверю, даже себе, а вам уж и подавно, господин Киллих...
   - Тетушка Крупас, - говорит Петра и кладет свою руку на руку старухи: она чувствует, что ее преступление не может быть таким уж тяжелым.
   - Что такое, моя девочка? Ну что? Ну что? Так оно и будет. А затем Киллих поедет с тобой к Рандольфу и скажет, что ты все равно что я, и что деньги, права, квартира, еда, приказания, - везде ты все равно что я, и какое тебе там платье и бельишко нужно, ты купи. И в Городском банке, где у меня счет, ты можешь подписываться вместо меня, все это Киллих тебе устроит.
   - Но, тетушка Крупас...
   - Ну, что еще? Еду получишь, и платье, и квартиру, и ребенка можешь родить у меня (к тому времени, надеюсь, я уже выйду), одного только ты не получишь: жалованья не получишь, денег не получишь. А почему? Да потому, что ты ему отдашь! Тут ты дура, я же знаю, я сама женщина. Придет, взглянет на тебя, как пес преданный, а ты все, что у тебя есть, и отдашь ему. А чего у тебя нет, то есть моих денег, этого ты ему не отдашь, - я тебя знаю! Поэтому денег ты не получишь - не из-за моей жадности, нет! А теперь скажи, ягодка, согласна ты или не согласна?!
   - Да, тетушка Крупас, конечно, я согласна. Но тут есть одно... одно обстоятельство...
   - Какое еще обстоятельство? Девушка, не финти! Насчет парня мы больше говорить не будем, пусть он сначала выправится!
   - Нет, _ваше_ дело, тетушка Крупас, _ваше_!
   - Как, мое дело? Так я же тебе все рассказала, детка, а если тебе этого мало...
   - Да нет, ваше дело, почему вы сидите! - воскликнула Петра. - Дело, за которое вы думаете получить полгода, тетушка Крупас!
   - Я думаю? Разодолжила, девушка! Хорошенькое у тебя понятие о том, чего я хочу, нечего сказать. Так вот: история эта тебя никак не касается, к тебе не относится и к делу тоже, касается она только моей жадности. Слушай: когда мы сортируем тряпки, я обычно слежу, чтобы среди полотняных не попали бумажные, ведь полотно дорого, а бумажные материи дешевы, это, верно, и тебе понятно?
   - Да, - сказала Петра.
   - Ну вот! - отозвалась старуха с удовлетворением. - Умница и останется умницей. Стою я, значит, а тряпки так и летят, и вижу я моим зорким глазом ворона - белеет что-то. Я тихонько подкрадываюсь, и среди тряпок оказывается настоящая фрачная сорочка, и воришка, который спер ее, впрочем, это скорее была его девчонка, она хотела на полотняной тряпке заработать (теперь многие так делают, ведь на жалованье не сведешь концы с концами), и она оставила в манишке три бриллиантовых запонки! Не Подель, нет, я сразу вижу, настоящие бриллианты и не маленькие! Ну, я притворяюсь, будто ничего не замечаю, а сама потихоньку и вытащила их. И потом дома радуюсь. ЧуднО - уж, видно, я такая, всегда блестящим штучкам радуюсь и особенно, если они мне ничего не стоили, радуюсь как ребенок! Знаю, что не надо брать их, уже два раза я влипала с такими вещами, а вот не могу ничего с собой поделать. Все мне кажется, никто не видел, и я не сдаю их, хоть маленькую радость, мол, себе доставлю...
   Она смотрит на Петру, а Петра смотрит на старуху, и Петра чувствует большое облегчение, однако фрау Крупас, видимо, очень огорчена.
   - Вот это-то и гадко во мне, детка, что не могу бросить. Не могу себя одолеть и злюсь на себя до смерти! И Киллих мне говорит: зачем вам, фрау Крупас? Вы же богатая женщина, вы же можете купить себе целую коробку бриллиантовых запонок, бросьте вы это! И прав он, а бросить я все-таки не могу! Ну не могу с собой совладать, не получается, никак не получается. Что бы ты в таком случае делать стала, детка?
   - Я бы сдала их, - сказала Петра.
   - Сдать? Эти чудесные пуговки? Ну уж нет, не на такую напали. - Она опять начала было горячиться, но тут же одумалась. - Не будем больше говорить об этом, и без разговоров досадно. Чего еще рассказывать тебе? Верно, один из моих рабочих видел, жадны-то они все, и агент уж тут как тут и очень вежливо заявляет: "Ну-ка, фрау Крупас, опять небольшое сокрытьице найденного?" И еще зубы скалит, чучело этакое! "Должно, опять в зеркальный шкафчик положили? Откройте-ка, пожалуйста!" А я, дура этакая, действительно запонки-то туда положила, как в прошлый раз, и ничуть он не чучело! Чучело-то, выходит, я! Да уж, кто не родился преступником, тот до конца своих дней не научится быть им!
   Фрау Крупас сидит, погруженная в свои мысли, и Петра видит по ней, что и сейчас еще, несмотря на покаяние, несмотря на страх перед шестью месяцами, она жалеет о запонках. И Петре хочется улыбнуться при виде этой ребячливой, неразумной старухи. Но тут она вспоминает о Вольфганге Пагеле и уже готова возразить: "Ведь это не то что запонки!" - и все же думает: "А может, я только вообразила, будто это другое. Что для меня Вольф, то для тетушки Крупас ее запонки!"
   И еще она вспоминает, что с Вольфом все кончено, и ей представляется домик старухи, она уже вполне может нарисовать его (беседка увита жимолостью). И теперь она знает твердо, что мадам Горшок больше не существует, и нет перегретой комнаты во двор, нет скрежета жести, доносящегося из мастерской в подвальном этаже, нет бесцельного ожидания, нет постельного режима из-за отсутствия одежды, нет любезничания с хозяйкой из-за белых булочек... Взамен этого ее ждет опрятность, порядок, день по плану, с работой, едой и отдыхом... И эта перспектива так захватила ее, что от счастья она едва не заплакала. Она подходит к старухе, протягивает ей руку и говорит:
   - Я согласна, тетушка Крупас, и с радостью. Пребольшое вам спасибо!
   7. СТОЛКНОВЕНИЕ С ВАЛЮТНОЙ ПИЯВКОЙ
   Долго, бесконечно долго, чуть не целый час играли вместе ротмистр со своим юнкером. Шепотом сговаривались они, Пагель выслушивал предложения ротмистра, следовал им, а то и не следовал, судя по тому, как он понимал ситуацию игры.
   Шарик бегал и постукивал, колесо жужжало, крупье выкрикивал, надо было спешно собирать и снова ставить фишки. Время бежало стремительно, оно мчалось, оно было заполнено до отказа, - а то мгновенье, когда шарик словно медлил на краю лунки, решая, упасть ему именно в нее или катиться дальше, то мгновение, когда время вместе с дыханием, вместе с сердцем в груди словно останавливалось, - то мгновение проходило всегда слишком быстро.
   Пагель, игравший с полным спокойствием и самообладанием, оказался для господина фон Праквица неплохим наставником: и, слушая, как юноша в двух-трех словах объясняет ему возможные шансы, ротмистр видел, до чего нелепо, до чего необдуманно он перед тем играл. Теперь, наблюдая игру других уже с большим пониманием дела, он видел совершенно ясно, что бледный, остроносый господин в монокле, несмотря на кажущееся самообладание, все же играет как глупец, - теперь ротмистр был уже способен и сам делать разумные предложения, которым, как уже сказано, бывший юнкер следовал далеко не всегда.
   И вот ротмистром все больше начало овладевать какое-то глухое раздражение, постепенно переходящее в скрытую озлобленность. Пагель играл с переменным счастьем, но в целом это была, несмотря на некоторые удачи, нисходящая линия. Может быть, юноша этого и не сознавал, ротмистр видел, что его портупейюнкер все чаще вытаскивает из кармана кителя отложенные про запас фишки, тем больше оснований, чтобы он следовал предложениям старшего, ведь это как-никак его бывший начальник! Ротмистр все собирался сказать: "Поставьте же хоть разок так, как я вам говорю! Вы же опять проиграли!"
   И если ротмистр поминутно (все с большим трудом) останавливал себя, то не потому, что Пагель имел в конце концов право играть на собственные деньги, как ему нравилось. Да, Пагель, конечно, играл на собственные деньги, а ротмистр являлся только терпеливым зрителем, с тремя-четырьмя фишками в кармане и весьма ничтожной суммой денег в запасе. На этот счет ротмистр не заблуждался. Но не это удерживало его в качестве начальника призвать молодого человека к порядку. Ротмистром владел смутный страх, что Пагель может, при малейшей помехе, прекратить игру и отправиться домой. Вот чего ротмистр опасался, вот что было хуже всего: он не сможет больше сидеть здесь и следить глазами за пробегом шарика, не услышит больше выкриков крупье, который наконец, наконец-то, в следующую игру уж непременно возвестит о великом выигрыше. Только этот страх, смутный и едва осознанный, все вновь останавливал ротмистра, несмотря на его вспыльчивость. Однако раздражение все росло, и даже эта узда могла, видимо, сдерживать его уже недолго. Столкновение между обоими казалось неизбежным. Произошло оно, однако, совсем иначе, чем можно было ожидать.
   Игра, когда ей отдаются, требует от участников полного внимания. Взгляд, отвлекшийся хоть на минуту, теряет ориентацию. Связь событий нарушается и уже непонятно, почему вон там сгрудились фишки, а здесь у игрока померк взгляд. Игра - неумолимое божество, и только тому, кто отдается ей до конца, дарит она всю полноту небесного блаженства и все отчаяние ада. Людей половинчатых, тепловатых игра - как это обычно и бывает на свете - не терпит и неизбежно отвергает их.
   Пагелю и без того было трудно играть спокойно под неустанную воркотню ротмистра. Но когда, прямо перед его глазами, следившими за пробегом шарика, мелькнула украшенная множеством аляповатых колец, очень белая, очень надушенная женская рука, державшая несколько фишек, и когда чей-то голос вкрадчиво произнес: "Вот видишь, дорогой, я же тебе говорила! Теперь и на меня поставь, ведь ты обещал мне!" - тут терпенье Пагеля лопнуло. Круто обернувшись, уставился он на невинно улыбавшуюся Пиявку и прорычал:
   - Пошла к черту!
   Он задыхался от бессмысленного гнева.
   Из всего этого инцидента ротмистр заметил только одно: какая-то молодая, весьма интересная дама хотела поставить - может быть и неловко, через плечо портупей-юнкера, и за это он в высшей степени невежливо и оскорбительно заорал на нее.
   Ротмистр не выносил невоспитанности по отношению к женщине. Он тронул Пагеля за плечо и сказал очень резко:
   - Господин Пагель, вы офицер! Немедленно извинитесь перед дамой!
   Крупье на верхнем конце стола не без тревоги наблюдал это столкновение.
   Пиявку он знал достаточно, и ему было отлично известно, что никакая она не дама. Но в тайном игорном клубе приходилось всячески избегать скандала. Надо было помнить о соседях, живших в этих некогда аристократических кварталах Вестена, а затем о почивавших в своей супружеской спальне хозяевах помещения, которых только невзгоды инфляции заставили сдать свою гостиную для столь сомнительных дел. Затем о портье внизу, в его каморке, правда, ему были даны деньги, в качестве наилучшего снотворного, но ведь уже даны - во всех этих людях скандал мог пробудить любопытство, подозрения, страх.
   Поэтому крупье бросил обоим своим помощникам предостерегающий и повелительный взгляд. И оба они тотчас поспешили на место боя, один - к бледноносой Пиявке, чтобы шепотом произнести: "Только без скандала, Валли!" - а вслух: "Пожалуйста, сударыня, вам угодно стул?" - другой же протолкался к гневно вскочившему, побагровевшему от злости Пагелю и спокойно, но решительно снял руку ротмистра с плеча юноши, ибо знал, что ничем так не разозлишь и без того рассерженного человека, как стеснив физически его свободу. При этом он озабоченно соображал, уместно ли будет в столь изысканном обществе - если юноша в потертом кителе не перестанет шуметь - дать ему хорошенько по скуле.
   Крупье и сам охотно выступил бы в роли третейского судьи, но он не мог отойти от игорного стола. Вполголоса попросил он игравших взять обратно свои ставки, пока небольшое недоразумение между вон теми господами не будет улажено. При этом он не переставал думать о том, кого из двух противников все-таки придется выставить. Одного из них надо будет удалить - это ясно.
   Стол был теперь почти пуст, и крупье только что собрался выполнить свое намерение, а именно - вежливо или насильно выставить Пагеля, которого лично он, конечно, не знал, когда напряженная ситуация, к сожалению, разрешилась не совсем так, как хотелось крупье.
   Дело в том, что Пиявке или, вернее, Валли, удалось за этот час раздобыть у припоздавшего игрока несколько пакетиков "снежку" и вынюхать их с безрассудной поспешностью, поэтому она, непоследовательная, как все наркоманы, нашла на этот раз взбешенного Пагеля только смешным. Обаятельно, пленительно смешным, влюбиться можно! Она тряслась от смеха, глядя на его нервную жестикуляцию, она призывала присутствующих посмеяться вместе с нею и, показывая на него пальцем, восклицала:
   - Какой душка этот мальчишечка, когда злится! Нет, я должна тебя поцеловать, дорогой!
   И даже, когда взбешенный до беспамятства Пагель обозвал ее при всех "продажной девкой", это лишь усугубило ее веселость. Почти рыдая от истерического смеха, она крикнула:
   - Не для тебя, дуся, не для тебя! Ты можешь ничего не платить мне!
   - Я сказал, что дам тебе в морду! - крикнул Пагель и ударил ее.
   Она взвизгнула.
   Их тон и ругательства, которыми они обменивались, уже давно убедили помощника крупье, что удар в челюсть будет здесь так же уместен, как дома в Веддинге. И он ударил, но попал, к несчастью, в Валли, она пошатнулась и без единого звука рухнула на пол.
   И Штудман, который все время стоял у стенки, рассеянно и раздраженно куря, и крупье опоздали. Пиявка уже лежала недвижно, ее лицо вдруг странно осунулось и пожелтело, она была без сознания. Помощник пытался объяснить, как все это получилось. Фон Праквиц мрачно стоял подле и сердито жевал ус.
   - Теперь уж, надеюсь, мы уйдем отсюда? - повелительно спросил Штудман.
   Пагель порывисто дышал, он был очень бледен и, видимо, не слушал ротмистра, который взволнованно и резко выговаривал ему за его бестактное поведение.
   Крупье видел, что игра под угрозой, многие из игроков, как раз самые шикарные и платежеспособные собрались уходить; хотя они и считали, что законы нарушать можно, но лишь при соблюдении всех норм приличия. Помощники с двух слов поняли крупье: лежавшую в обмороке женщину отнесли в соседнюю темную комнатку; и вот уже снова вертелось колесо, шарик жужжал и подпрыгивал, магически, мягко и соблазнительно светилось зеленое сукно под затененной лампой.