Страница:
Мое решение было определенным, а дискуссия - короткой. Адмирал смирился, объясняя все недоразумением. Побуждаемый добрыми чувствами и учитывая обстановку, я сделал вид, что его объяснения меня убедили, выслушал его обещания и назначил его комиссаром Национального комитета по делам военного и торгового флота.
Функции в Национальном комитете были распределены следующим образом: экономика, финансы, вопросы колоний -Плевен, юстиция и народное просвещение - Кассен, иностранные дела - Дежан, сухопутные силы - Лежантийом, военно-воздушные силы - Вален, связь с метрополией, вопросы труда, информация - Дьетельм, незадолго до того прибывший из Франции. Катру и д'Аржанлье, находившиеся в то время в командировке, были назначены комиссарами без портфеля. Я поручил Плевену обеспечить координацию деятельности гражданских департаментов: "Положение о служащих наших органов, вопросы их расстановки и материального обеспечения, размещение наших организаций и т. п...." Вначале я имел намерение расширить состав Комитета путем привлечения некоторых французских деятелей, проживавших в Америке. Я даже неоднократно предпринимал шаги в этом направлении. Так, я обратился с приглашением принять участие в нашей работе к Маритэну и Алексису Леже. Я получил весьма вежливые ответы, но они были отрицательными по существу.
Работа Национального комитета уже наладилась, когда Мюзелье спровоцировал новый кризис. Вернувшись в Лондон после успешной экспедиции на Сен-Пьер, с которой мы его все единодушно поздравляли, он заявил 3 марта на заседании Комитета, что дела в "Свободной Франции" идут не так, как ему хотелось бы, и объявил о своем уходе с поста национального комиссара, о чем он мне официально сообщил в письме. Я принял отставку, отчислил его в резерв командования и назначил на его место Обуано, вызнанного с Тихого океана. Видя это, Мюзелье заявил, что он хотя и выходит из состава Национального комитета, но сохраняет за собою верховное командование военно-морскими силами. Словно наш флот был его вотчиной и он мог им распоряжаться по своему усмотрению! Этого, конечно, мы допустить не могли, и по существу вопрос уже был решен, как вдруг в дело вмешалось английское правительство.
Это вмешательство подготовлялось давно. Его вдохновителями были некоторые беспокойные элементы французской эмиграции, а также отдельные представители палаты общин и английского флота. Заговорщики заручились содействием Александера, морского министра. Как министру они представили ему дело таким образом, что в случае ухода Мюзелье свободный французский флот будет полностью дезорганизован и английский Королевский флот лишится немаловажной поддержки. Как лейбористу, они старались внушить ему, что де Голль и его Комитет тяготеют к фашизму и что нужно освободить от их влияния французские военно-морские силы. Английский кабинет, стремясь поддержать внутреннее равновесие сил, а также, по-видимому, стараясь сделать де Голля более сговорчивым путем ослабления его позиций, поддержал точку зрения Александера. Он решил потребовать, чтобы я оставил Мюзелье главнокомандующим военно-морскими силами "Свободной Франции".
5 и 6 марта Иден и Александер нотой сообщили мне об этом требовании. С этого момента для меня дело было уже окончательно решено. Необходимо было во что бы то ни стало выполнить решение Национального комитета, и надо было сделать так, чтобы Англия отказалась от вмешательства во французские дела.
8 марта я написал Идену, что как я сам, так и Национальный комитет приняли решение об отстранении Мюзелье от должности главнокомандующего французским флотом и что мы отклоняем всякое вмешательство английского правительства по этому поводу. Я писал: "Свободные французы считают, что их борьба за общее дело в союзе с англичанами предполагает, что к ним должны относиться как к союзникам, и что помощь Англии не должна сопровождаться вечными проверками и ограничениями или предоставляться на условиях, несовместимых с их существованием...
Если бы это тем не менее случилось, генерал де Голль и Французский Национальный комитет перестали бы бороться не щадя сил за выполнение задачи, поскольку она стала бы невозможной. Действительно, они считают самым существенным как для будущего Франции, так и для ее настоящего оставаться верными поставленной ими перед собой цели. Эта цель состоит в возрождении Франции и в восстановлении национального единства в войне на стороне союзников, но без принесения в жертву французской независимости, суверенитета и национальных институтов".
Ответ я получил не сразу. Несомненно, прежде чем предпринимать дальнейшие действия, англичане хотели выждать и посмотреть, как развернутся события на нашем флоте. Но ни на одном судне, ни в одном экипаже, ни в одном флотском учреждении не было никаких проявлений несогласия с нашим решением. Наоборот, из этого испытания военно-морские силы Франции вышли еще более сплоченными вокруг де Голля. Они еще больше прониклись решимостью продолжать борьбу. Лишь несколько офицеров, сгруппировавшихся вокруг адмирала Мюзелье, организовали постыдное выступление в здании военно-морского штаба, куда я явился, чтобы переговорить с ними лично. После этого я приказал адмиралу находиться в течение месяца в таком месте, откуда он не смог бы поддерживать связь с флотом. В соответствии с соглашением о юрисдикции от 15 января я обратился к английскому правительству с просьбой обеспечить выполнение моего решения, поскольку оно принято на британской территории. Затем ввиду того, что соответствующие заверения все еще не поступали, я отправился на дачу, будучи готовым ко всему и ожидая самого худшего. Плевену, Дьетельму и Куле я оставил своего рода секретное политическое завещание, поручив им сообщить французскому народу все необходимое, если я буду вынужден прекратить начатую деятельность и не смогу сам дать нужных объяснений. Одновременно я довел до сведения союзников, что, к величайшему своему сожалению, я не смогу поддерживать отношений с ними, пока они сами не выполнят обязательства, взятые ими на себя в силу соглашения между нами.
Это было 23 марта. Ко мне явился с визитом Пик. Он вручил мне ноту, заявив, что его правительство не настаивает на оставлении Мюзелье в должности главнокомандующего и что оно будет следить, чтобы в течение месяца адмирал не смог общаться с представителями французских военно-морских сил. При этом английское правительство рекомендовало мне проявить по отношению к нему благожелательность, учитывая его заслуги. Тем временем прибывший с Тихого океана Обуано принял командование военно-морским флотом. В мае я пригласил к себе адмирала Мюзелье, желая предоставить ему возможность продолжать службу и чтобы обсудить с ним условия инспекционной поездки, которую я рассчитывал доверить ему. Он не явился. Несколькими днями позже этот высший офицер, много сделавший для нашего флота, официально уведомил меня о том, что его сотрудничество со "Свободной Францией" окончено. Мне было очень грустно за него.
После этого досадного инцидента ничто уже не мешало нормальной деятельности "Лондонского комитета", который враждебная пропаганда (исходившая не только от наших военных противников и от Виши) тщилась представить то как группку алчных политиканов, то как кучку фашистских авантюристов, то как сброд исступленных пропагандистов в коммунистическом духе, но для которого, я это торжественно и решительно заявляю, самым важным было благо страны и государства. Национальный комитет собирался не реже одного раза в неделю, в торжественной обстановке, в большой комнате Карлтон-гарденса, которую называли "залом с часами". Согласно порядку дня, мы заслушивали сообщения каждого комиссара о делах в его департаменте или по какому-нибудь иному вопросу, который тот счел нужным поднять. Комитет знакомился с документами и сообщениями, подробно обсуждал вопросы и принимал решения, которые оформлялись протоколом. Эти решения доводились затем до сведения наших учреждений и воинских частей. Ни одно важное решение не было никогда принято без предварительного обсуждения в Комитете.
Национальный комитет в целом, как коллегиальный орган, и каждый из его членов в отдельности всегда оказывали мне ценную помощь и лояльное содействие. Конечно, со всеми важными делами мне приходилось знакомиться лично. Но все же бремя, лежавшее на мне, стало меньше ввиду того, что теперь меня окружали и оказывали мне помощь компетентные сотрудники. Конечно, этим министрам, из которых ни один прежде не занимал видного общественного поста, недоставало подчас необходимого авторитета и известности. Но они сумели приобрести и то и другое. У каждого из них, кроме того, были ценные качества и личный опыт. В целом работая в Комитете, они способствовали усилению влияния Сражающейся Франции. Мне часто приходилось встречать со стороны моих сотрудников, конечно, не оппозицию, но возражения или критику по поводу моих намерений и действий. В трудные минуты, когда я обычно склонялся к принятию решительных мер, многие члены Комитета высказывались за компромисс. Но это было даже хорошо. В конечном счете, изложив свои доводы, ни одни из национальных комиссаров никогда не оспаривал моего окончательного решения.
И хотя иной раз мнения могли разделиться, ответственность целиком лежала на мне. В борьбе за освобождение мне, бедняге, приходилось всегда в конечном счете отвечать за все. Во Франции ко мне все чаще обращали свои взоры те, кто все больше стремился к активному сопротивлению. В этом чувствовался все более ясный ответ на мои призывы. В этом проявлялось также и сходство настроений, которое мне казалось столь же необходимым, как и волнующим. Видя, что склонность французов к разъединению и разобщенности, которую им навязывал режим угнетения, способна вызвать разрозненные вспышки возмущения, я жил одной мыслью: слить их воедино в интересах Сопротивления. Действительно, именно единство определяло боевые успехи Сопротивления, его национальный характер, его международное значение.
Начиная с лета 1941 мы разными путями постепенно узнавали обо всем, что происходило в метрополии. Помимо того что можно было прочесть между строк в газетах или узнать из радиопередач обеих зон, мы постоянно получали весьма полную информацию в виде данных нашей разведки, донесении некоторых наших агентов, которые уже начали действовать на местах, показаний добровольцев, прибывавших ежедневно из Франции, сообщений, которые поступали по дипломатическим каналам, заявлений эмигрантов, проезжавших через Мадрид, Лиссабон, Танжер или Нью-Йорк, и, наконец, в виде писем, которые с помощью многочисленных уловок переправляли к ним семьи и друзья участников "Свободной Франции". В результате у меня складывалось день за днем точное представление об обстановке. Сколько раз, беседуя с соотечественниками, только что покинувшими родину, где они, однако, были заняты в той или иной мере повседневной работой и знакомы лишь с жизнью своего города, я убеждался в том, что благодаря многочисленным источникам информации, которая доставлялась нам целой армией преданных людей, мне лучше, чем кому-либо другому, известно положение дел во Франции.
А это в свою очередь позволяло мне сделать вывод о разложении вишистского режима. Иллюзии в отношении этого режима рассеялись. Прежде всего победа Германии, о которой заявляли как о само собой разумеющемся деле, чтобы оправдать капитуляцию, становилась невозможной, после того как в войну вступили Россия и затем Соединенные Штаты, а Англия и "Свободная Франция" доказали свою способность к сопротивлению. Утверждение, что ради спасения "материальных благ" необходимо было согласиться на порабощение страны, выглядело смехотворно, ибо 1500 тысяч наших людей, взятых в плен, не возвращались домой; немцы практически аннексировали Эльзас и Лотарингию и отрезали в административном отношении север страны от остальной территории; производившиеся оккупантами изъятия денежных средств, сырья, сельскохозяйственных и промышленных товаров истощали нашу экономику, все большее число французов вынуждено было работать на Германию. Разговоры об обороне Французской империи от "любого врага" не могли уже никого обмануть, с тех пор как французскую армию и флот заставили воевать против союзников и "деголлевцев" в Дакаре, Габоне, Сирии и на Мадагаскаре; в то время как немцы и итальянцы из комиссий по перемирию свободно распоряжались в Алжире, Тунисе, Касабланке и Бейруте, немецкие самолеты приземлялись в Алеппо и Дамаске, а японцы оккупировали Тонкин и Кохинхину. Отныне Сражающаяся Франция стала воплощением всех надежд на возврат заморских территорий. Она постепенно утверждалась в Экваториальной Африке, на островах Океании, в Пондишери, в Леванте, на острове Сен-Пьер, на Мадагаскаре и во Французском Сомали. Вместе с тем она уже заранее непреклонно заявляла о своих неоспоримых правах на Северную Африку, Западную Африку, Антильские острова и Индокитай.
Что касается "национальной революции", с помощью которой режим Виши пытался прикрыть собственную капитуляцию, то создавалось впечатление, что вишисты увлекаются реформами, из которых некоторые были сами по себе полезны, но в целом они были дискредитированы тем, что их проведение связывали с разгромом и порабощением Франции. Разговоры вишистов о моральном оздоровлении и укреплении власти, даже их бесспорные попытки навести порядок в общественно-экономической жизни на деле выражались лишь в парадах легионеров, возвеличивании маршала Петена, создании многочисленных комиссий и комитетов, а по существу означали подлые репрессии, засилие полиции и цензуры, привилегии и существование черного рынка. Это кончилось тем, что в самом вишистском руководстве появились признаки замешательства и разброда. Вот как развивались события с конца 1940 и вплоть до лета 1942: увольнение Лаваля; создание в Париже Марселем Деа, Делонклем, Люшером, Марке, Сюарезом и другими "Национального народного объединения", которое при прямой поддержке оккупантов резко нападало на правительство и вело крикливую пропаганду в пользу сотрудничества с немцами; бесконечные изменения полномочий Дарлана; отставки членов кабинета: Ибарнегарэ, Бодуэна, Альбера, Фландена, Пейрутона, Шевалье, Ашара и других, которые один за другим заявляли, что возложенная на них задача невыполнима; загадочное и неожиданное прекращение процесса в Риоме{174}; отставка Вейгана; покушение Колетта на Лаваля; назначение последнего главой правительства. Сам маршал Петен открыто признавал свое отчаянное положение. "Я ощущаю скверный ветер, который дует из многих районов Франции, - говорил он, выступая по радио в августе 1941. - Беспокойство овладевает умами. В души вкрадывается сомнение. Авторитет правительства оспаривается. Приказы выполняются плохо. Настоящий недуг охватывает французский народ". В июне следующего года, отмечая вторую годовщину своей просьбы о перемирии, он заявил в речи, транслировавшейся по радио: "Я отнюдь не скрываю, что мои призывы встретили слабый отклик".
По мере того как дутое величие вишистского режима исчезало повсюду, в метрополии возникали очаги Сопротивления. Естественно, речь шла о действиях, очень различных по характеру, часто не очень четко определенных, но преследовавших единую цель. В одном месте составляли, печатали и распространяли разного рода листовки. В другом собирали сведения разведывательного характера о противнике. Мужественные люди создавали группы действия, которые выполняли самые разнообразные задачи: налеты на врага, порчу имущества, получение и распределение грузов, которые сбрасывались на парашютах или доставлялись другими путями, переход из одной зоны в другую, прием или отправку агентов, переход границы и т. п. В ряде мест создавались зародыши организаций Сопротивления, члены которых объединялись между собой либо по указаниям высших инстанций, либо в силу общности взглядов. Одним словом, за внешней пассивностью и бездействием, которые, казалось, царили в метрополии, Сопротивление начинало жить своей активной подпольной жизнью. Бойцы Сопротивления во Франции готовились теперь наносить удары по врагу, несмотря на густую сеть полицейских и доносчиков.
В сентябре 1941 началась серия изолированных нападений на немецких военнослужащих. Первыми были убиты комендант гарнизона в Нанте, офицер в Бордо и два солдата в Париже на улице Шампионне. Затем число убитых стало расти. Мстя французам, враг сотнями расстреливал заложников, бросал в тюрьмы тысячи патриотов, которые потом высылались из Франции, душил штрафами и репрессировал города, где совершались покушения. С чувством мрачной гордости узнавали мы об этой войне одиночек, которые подвергали себя огромному риску, борясь с оккупантами. С другой стороны, гибель французов - жертв ответных репрессий немцев вызывала в наших сердцах скорбь, но отнюдь не отчаяние, потому что мы это расценивали как смерть солдат на поле битвы. Однако исходя из элементарных требований военной науки, мы считали, что борьбой нужно руководить и что к тому же еще не наступил момент начинать открытые боевые действия в метрополии. Борьба, рассчитанная на то, чтобы не давать противнику покоя, затем активные операции внутренних сил Сопротивления в намеченных пунктах, наконец, национальное восстание, которое мы намеревались начать в надлежащий момент, могли бы быть весьма эффективными при условии, что все это удалось бы осуществить как одно целое в сочетании с действиями армий освобождения. Между тем в 1941 Сопротивление едва начинало зарождаться, и, с другой стороны, мы знали, что оно может потерпеть полное поражение буквально еще за годы до того, как наши союзники будут готовы высадиться на побережье.
Вот почему 23 октября я заявил по радио: "Тот факт, что французы убивают немцев, является абсолютно нормальным и абсолютно оправданным. Если немцы не хотят, чтобы мы их убивали, им следует оставаться дома... После того как им не удалось покорить мир, каждый немец знает, что станет либо трупом, либо пленным. Но существует тактика ведения войны. Войной должны руководить те, кому это поручено... В настоящее время мой приказ для оккупированной территории: немцев открыто не убивать! Он вызван единственным соображением: сейчас враг может совершенно беспрепятственно осуществлять массовые убийства наших пока еще безоружных борцов. Напротив, как только мы сможем перейти в наступление, будут отданы соответствующие приказы".
Стремясь сократить свои потери, которые при сложившейся обстановке были слишком велики по сравнению с достигнутыми весьма незначительными результатами, мы вместе с тем должны были использовать реакцию масс на немецкие репрессии в интересах укрепления национальной солидарности и сплочения сил французского народа. 25 октября, на следующий день после казни 50 заложников в Нанте и Шатобриане и 50 патриотов в Бордо я заявил по радио следующее: "Расстреливая наших людей, враг рассчитывал запугать Францию. Франция докажет, что ее запугать нельзя... Я призываю всех французов и всех француженок прекратить всякую работу и всякое движение там, где они будут находиться, в пятницу 31 октября, с 4 часов до 4 часов 05 минут, с тем чтобы это серьезное предостережение, эта мощная национальная забастовка продемонстрировала силу братской солидарности французов и показала врагу, какая опасность подстерегает его повсюду". Накануне намеченного дня я повторил свой призыв. Состоявшаяся забастовка приобрела во многих местах, особенно на заводах, внушительный характер. В результате во мне укрепилась решимость не допускать, чтобы движение Сопротивления вылилось в анархию; напротив, я хотел добиться организованности, не пресекая вместе с тем инициативы, которая была его движущей силой, и не отвергая взаимной изолированности местных организаций, без которой Сопротивление могло бы быть полностью ликвидировано одним ударом.
Во всяком случае участники движения Сопротивления и его организации во многих отношениях действовали теперь с большой решимостью, но они испытывали острую нехватку в военных специалистах. Там, где они могли и должны были их найти, то есть в том, что оставалось от армии, путь преграждали вишисты. И тем не менее первые удары по врагу были нанесены военными. Офицеры армейских и окружных штабов прятали оружие от комиссий по перемирию. Разведывательная служба продолжала тайком вести контрразведку и время от времени отправляла англичанам информацию. При содействии генералов Фрэра, Делестрэна, Верно{175}, Блок-Дассо, Дюрмейера, с помощью, в частности, офицерских клубов подготавливались мобилизационные мероприятия. Генерал Кошэ стал вести активную пропаганду против капитулянтских настроений. Среди руководителей молодежных организаций, в состав которых входило значительное количество бывших военных, многие тренировались сами и учили других владеть оружием. В оставшихся воинских частях почти все офицеры, унтер-офицеры и солдаты не скрывали своих надежд вновь принять участие в боях.
Население относилось к этому весьма положительно. Привезенная из Франции кинохроника, которую я просмотрел в Лондоне, служила наглядным тому доказательством. В фильме был заснят момент, когда Петен во время одной из своих поездок в Марсель появился на балконе ратуши перед войсками и народом, которые выражали свои горячие патриотические чувства. Можно было слышать, как, повинуясь единодушному настроению этой массы людей, он крикнул: "Не забудьте, что все вы мобилизованы!" Эти слова вызвали бурный энтузиазм всех собравшихся, военных и невоенных, которые смеялись и плакали от волнения.
Таким образом, несмотря на то что армия потеряла убитыми или пленными большинство своих часто лучших солдат и офицеров, она стихийно стремилась к тому, чтобы возглавить национальное Сопротивление. Однако именно этого и не хотело "правительство", которому армия подчинялась. Вишистский режим, сохранявший вначале видимость нейтралитета, затем вставший на путь сотрудничества с врагом, помешал армии осуществить свое призвание, и в результате она морально оказалась в тупике, выход из которого можно было найти, лишь отказавшись от формальной дисциплины. Хотя многие военные все же пошли на это, особенно кто состоял в организациях Сопротивления, или кто вступил в тайную армию, или, наконец, те, кто позже основал "Армейскую организацию Сопротивления", фактически движение Сопротивления вынуждено было первое время само готовить свои кадры.
В "свободной" зоне такие организации, как "Комба" во главе с капитаном Френэ{176}, "Либерасьон", в которой основную роль играл Эмманюэль д'Астье де ла Вижери{177}, "Фран-тирер", руководство которой возглавлял Жан-Пьер Леви{178}, занимались активной пропагандистской деятельностью и создавали военизированные формирования. Одновременно остатки бывших профсоюзных организаций - "Всеобщей конфедерации труда" и "Французской конфедерации христианских трудящихся" - вели пропаганду в пользу Сопротивления. Аналогичную работу проводили различные группировки, состоявшие из членов бывших партий, в частности таких, как Социалистическая, Народные демократы и Республиканская федерация. Поскольку зона не была оккупирована немцами, борьба велась, естественно, против вишистского режима, против его полиции и трибуналов. При этом руководители, готовя силы, которые в случае необходимости могли быть использованы против врага, думали о захвате власти и видели в Сопротивлении не только орудие войны, но и средство для смены режима.
Политический характер организаций Сопротивления южной зоны делал, естественно, их деятельность весьма эффективной, способствовал привлечению в их ряды влиятельных элементов, придавал их пропаганде злободневность и зажигательность, которые будили умы. Но с другой стороны, полное согласие и вытекающая отсюда совместная деятельность руководящих комитетов страдали от всего этого. Следует сказать, что рядовые члены этих организаций и сочувствующие почти не интересовались ни дальнейшей программой Сопротивления, ни условиями захвата власти, ни подбором будущих правителей. По общему мнению, главное состояло в том, чтобы сражаться или по крайней мере готовиться к этому. Добывать оружие, устраивать тайники, подготавливать и время от времени осуществлять налеты - вот о чем шла речь! С этой целью надо было организовывать группы на местах из знающих друг друга людей, искать средства для борьбы и держать язык за зубами. Короче говоря, если внутри организаций и существовало относительное единство взглядов, то практическая борьба велась, наоборот, разрозненными группами, которые имели собственных руководителей, действовали самостоятельно и оспаривали друг у друга право на имевшиеся в мизерном количестве оружие и деньги.
В оккупированной зоне, в условиях непосредственной опасности, такой конкуренции не существовало, однако разобщенность людей и усилий проявлялась там гораздо сильнее. Там было прямое и опасное соседство с противником. Приходилось иметь дело с гестапо. Не было никакой возможности передвигаться, переписываться, выбирать квартиру, не подвергаясь строгому контролю. Все подозрительные попадали в тюрьму и высылались. Что касается активного Сопротивления, то его бойцов неумолимо подстерегали пытки и смерть. В этих условиях силы были крайне распылены. Вместе с тем, присутствие немцев создавало обстановку, толкавшую на сопротивление, на создание подпольных организаций. Вот почему движение Сопротивления в этой зоне приобретало напряженный военно-заговорщический характер. "Гражданская и военная организация", основанная полковником Туни, организация "Сторонники освобождения" во главе с Рипошем, организация "Сторонники Сопротивления", созданная Леконтом-Буанэ{179}, организация "Освобождение Севера", которую сформировал Кавайес, наконец, организация "Голос севера", основанная в Эно, во Фландрии, в краю шахтеров, под руководством Укка, категорически отказывались придерживаться какого-либо политического направления, вели только вооруженную борьбу и действовали небольшими, изолированными друг от друга подпольными группами.
Функции в Национальном комитете были распределены следующим образом: экономика, финансы, вопросы колоний -Плевен, юстиция и народное просвещение - Кассен, иностранные дела - Дежан, сухопутные силы - Лежантийом, военно-воздушные силы - Вален, связь с метрополией, вопросы труда, информация - Дьетельм, незадолго до того прибывший из Франции. Катру и д'Аржанлье, находившиеся в то время в командировке, были назначены комиссарами без портфеля. Я поручил Плевену обеспечить координацию деятельности гражданских департаментов: "Положение о служащих наших органов, вопросы их расстановки и материального обеспечения, размещение наших организаций и т. п...." Вначале я имел намерение расширить состав Комитета путем привлечения некоторых французских деятелей, проживавших в Америке. Я даже неоднократно предпринимал шаги в этом направлении. Так, я обратился с приглашением принять участие в нашей работе к Маритэну и Алексису Леже. Я получил весьма вежливые ответы, но они были отрицательными по существу.
Работа Национального комитета уже наладилась, когда Мюзелье спровоцировал новый кризис. Вернувшись в Лондон после успешной экспедиции на Сен-Пьер, с которой мы его все единодушно поздравляли, он заявил 3 марта на заседании Комитета, что дела в "Свободной Франции" идут не так, как ему хотелось бы, и объявил о своем уходе с поста национального комиссара, о чем он мне официально сообщил в письме. Я принял отставку, отчислил его в резерв командования и назначил на его место Обуано, вызнанного с Тихого океана. Видя это, Мюзелье заявил, что он хотя и выходит из состава Национального комитета, но сохраняет за собою верховное командование военно-морскими силами. Словно наш флот был его вотчиной и он мог им распоряжаться по своему усмотрению! Этого, конечно, мы допустить не могли, и по существу вопрос уже был решен, как вдруг в дело вмешалось английское правительство.
Это вмешательство подготовлялось давно. Его вдохновителями были некоторые беспокойные элементы французской эмиграции, а также отдельные представители палаты общин и английского флота. Заговорщики заручились содействием Александера, морского министра. Как министру они представили ему дело таким образом, что в случае ухода Мюзелье свободный французский флот будет полностью дезорганизован и английский Королевский флот лишится немаловажной поддержки. Как лейбористу, они старались внушить ему, что де Голль и его Комитет тяготеют к фашизму и что нужно освободить от их влияния французские военно-морские силы. Английский кабинет, стремясь поддержать внутреннее равновесие сил, а также, по-видимому, стараясь сделать де Голля более сговорчивым путем ослабления его позиций, поддержал точку зрения Александера. Он решил потребовать, чтобы я оставил Мюзелье главнокомандующим военно-морскими силами "Свободной Франции".
5 и 6 марта Иден и Александер нотой сообщили мне об этом требовании. С этого момента для меня дело было уже окончательно решено. Необходимо было во что бы то ни стало выполнить решение Национального комитета, и надо было сделать так, чтобы Англия отказалась от вмешательства во французские дела.
8 марта я написал Идену, что как я сам, так и Национальный комитет приняли решение об отстранении Мюзелье от должности главнокомандующего французским флотом и что мы отклоняем всякое вмешательство английского правительства по этому поводу. Я писал: "Свободные французы считают, что их борьба за общее дело в союзе с англичанами предполагает, что к ним должны относиться как к союзникам, и что помощь Англии не должна сопровождаться вечными проверками и ограничениями или предоставляться на условиях, несовместимых с их существованием...
Если бы это тем не менее случилось, генерал де Голль и Французский Национальный комитет перестали бы бороться не щадя сил за выполнение задачи, поскольку она стала бы невозможной. Действительно, они считают самым существенным как для будущего Франции, так и для ее настоящего оставаться верными поставленной ими перед собой цели. Эта цель состоит в возрождении Франции и в восстановлении национального единства в войне на стороне союзников, но без принесения в жертву французской независимости, суверенитета и национальных институтов".
Ответ я получил не сразу. Несомненно, прежде чем предпринимать дальнейшие действия, англичане хотели выждать и посмотреть, как развернутся события на нашем флоте. Но ни на одном судне, ни в одном экипаже, ни в одном флотском учреждении не было никаких проявлений несогласия с нашим решением. Наоборот, из этого испытания военно-морские силы Франции вышли еще более сплоченными вокруг де Голля. Они еще больше прониклись решимостью продолжать борьбу. Лишь несколько офицеров, сгруппировавшихся вокруг адмирала Мюзелье, организовали постыдное выступление в здании военно-морского штаба, куда я явился, чтобы переговорить с ними лично. После этого я приказал адмиралу находиться в течение месяца в таком месте, откуда он не смог бы поддерживать связь с флотом. В соответствии с соглашением о юрисдикции от 15 января я обратился к английскому правительству с просьбой обеспечить выполнение моего решения, поскольку оно принято на британской территории. Затем ввиду того, что соответствующие заверения все еще не поступали, я отправился на дачу, будучи готовым ко всему и ожидая самого худшего. Плевену, Дьетельму и Куле я оставил своего рода секретное политическое завещание, поручив им сообщить французскому народу все необходимое, если я буду вынужден прекратить начатую деятельность и не смогу сам дать нужных объяснений. Одновременно я довел до сведения союзников, что, к величайшему своему сожалению, я не смогу поддерживать отношений с ними, пока они сами не выполнят обязательства, взятые ими на себя в силу соглашения между нами.
Это было 23 марта. Ко мне явился с визитом Пик. Он вручил мне ноту, заявив, что его правительство не настаивает на оставлении Мюзелье в должности главнокомандующего и что оно будет следить, чтобы в течение месяца адмирал не смог общаться с представителями французских военно-морских сил. При этом английское правительство рекомендовало мне проявить по отношению к нему благожелательность, учитывая его заслуги. Тем временем прибывший с Тихого океана Обуано принял командование военно-морским флотом. В мае я пригласил к себе адмирала Мюзелье, желая предоставить ему возможность продолжать службу и чтобы обсудить с ним условия инспекционной поездки, которую я рассчитывал доверить ему. Он не явился. Несколькими днями позже этот высший офицер, много сделавший для нашего флота, официально уведомил меня о том, что его сотрудничество со "Свободной Францией" окончено. Мне было очень грустно за него.
После этого досадного инцидента ничто уже не мешало нормальной деятельности "Лондонского комитета", который враждебная пропаганда (исходившая не только от наших военных противников и от Виши) тщилась представить то как группку алчных политиканов, то как кучку фашистских авантюристов, то как сброд исступленных пропагандистов в коммунистическом духе, но для которого, я это торжественно и решительно заявляю, самым важным было благо страны и государства. Национальный комитет собирался не реже одного раза в неделю, в торжественной обстановке, в большой комнате Карлтон-гарденса, которую называли "залом с часами". Согласно порядку дня, мы заслушивали сообщения каждого комиссара о делах в его департаменте или по какому-нибудь иному вопросу, который тот счел нужным поднять. Комитет знакомился с документами и сообщениями, подробно обсуждал вопросы и принимал решения, которые оформлялись протоколом. Эти решения доводились затем до сведения наших учреждений и воинских частей. Ни одно важное решение не было никогда принято без предварительного обсуждения в Комитете.
Национальный комитет в целом, как коллегиальный орган, и каждый из его членов в отдельности всегда оказывали мне ценную помощь и лояльное содействие. Конечно, со всеми важными делами мне приходилось знакомиться лично. Но все же бремя, лежавшее на мне, стало меньше ввиду того, что теперь меня окружали и оказывали мне помощь компетентные сотрудники. Конечно, этим министрам, из которых ни один прежде не занимал видного общественного поста, недоставало подчас необходимого авторитета и известности. Но они сумели приобрести и то и другое. У каждого из них, кроме того, были ценные качества и личный опыт. В целом работая в Комитете, они способствовали усилению влияния Сражающейся Франции. Мне часто приходилось встречать со стороны моих сотрудников, конечно, не оппозицию, но возражения или критику по поводу моих намерений и действий. В трудные минуты, когда я обычно склонялся к принятию решительных мер, многие члены Комитета высказывались за компромисс. Но это было даже хорошо. В конечном счете, изложив свои доводы, ни одни из национальных комиссаров никогда не оспаривал моего окончательного решения.
И хотя иной раз мнения могли разделиться, ответственность целиком лежала на мне. В борьбе за освобождение мне, бедняге, приходилось всегда в конечном счете отвечать за все. Во Франции ко мне все чаще обращали свои взоры те, кто все больше стремился к активному сопротивлению. В этом чувствовался все более ясный ответ на мои призывы. В этом проявлялось также и сходство настроений, которое мне казалось столь же необходимым, как и волнующим. Видя, что склонность французов к разъединению и разобщенности, которую им навязывал режим угнетения, способна вызвать разрозненные вспышки возмущения, я жил одной мыслью: слить их воедино в интересах Сопротивления. Действительно, именно единство определяло боевые успехи Сопротивления, его национальный характер, его международное значение.
Начиная с лета 1941 мы разными путями постепенно узнавали обо всем, что происходило в метрополии. Помимо того что можно было прочесть между строк в газетах или узнать из радиопередач обеих зон, мы постоянно получали весьма полную информацию в виде данных нашей разведки, донесении некоторых наших агентов, которые уже начали действовать на местах, показаний добровольцев, прибывавших ежедневно из Франции, сообщений, которые поступали по дипломатическим каналам, заявлений эмигрантов, проезжавших через Мадрид, Лиссабон, Танжер или Нью-Йорк, и, наконец, в виде писем, которые с помощью многочисленных уловок переправляли к ним семьи и друзья участников "Свободной Франции". В результате у меня складывалось день за днем точное представление об обстановке. Сколько раз, беседуя с соотечественниками, только что покинувшими родину, где они, однако, были заняты в той или иной мере повседневной работой и знакомы лишь с жизнью своего города, я убеждался в том, что благодаря многочисленным источникам информации, которая доставлялась нам целой армией преданных людей, мне лучше, чем кому-либо другому, известно положение дел во Франции.
А это в свою очередь позволяло мне сделать вывод о разложении вишистского режима. Иллюзии в отношении этого режима рассеялись. Прежде всего победа Германии, о которой заявляли как о само собой разумеющемся деле, чтобы оправдать капитуляцию, становилась невозможной, после того как в войну вступили Россия и затем Соединенные Штаты, а Англия и "Свободная Франция" доказали свою способность к сопротивлению. Утверждение, что ради спасения "материальных благ" необходимо было согласиться на порабощение страны, выглядело смехотворно, ибо 1500 тысяч наших людей, взятых в плен, не возвращались домой; немцы практически аннексировали Эльзас и Лотарингию и отрезали в административном отношении север страны от остальной территории; производившиеся оккупантами изъятия денежных средств, сырья, сельскохозяйственных и промышленных товаров истощали нашу экономику, все большее число французов вынуждено было работать на Германию. Разговоры об обороне Французской империи от "любого врага" не могли уже никого обмануть, с тех пор как французскую армию и флот заставили воевать против союзников и "деголлевцев" в Дакаре, Габоне, Сирии и на Мадагаскаре; в то время как немцы и итальянцы из комиссий по перемирию свободно распоряжались в Алжире, Тунисе, Касабланке и Бейруте, немецкие самолеты приземлялись в Алеппо и Дамаске, а японцы оккупировали Тонкин и Кохинхину. Отныне Сражающаяся Франция стала воплощением всех надежд на возврат заморских территорий. Она постепенно утверждалась в Экваториальной Африке, на островах Океании, в Пондишери, в Леванте, на острове Сен-Пьер, на Мадагаскаре и во Французском Сомали. Вместе с тем она уже заранее непреклонно заявляла о своих неоспоримых правах на Северную Африку, Западную Африку, Антильские острова и Индокитай.
Что касается "национальной революции", с помощью которой режим Виши пытался прикрыть собственную капитуляцию, то создавалось впечатление, что вишисты увлекаются реформами, из которых некоторые были сами по себе полезны, но в целом они были дискредитированы тем, что их проведение связывали с разгромом и порабощением Франции. Разговоры вишистов о моральном оздоровлении и укреплении власти, даже их бесспорные попытки навести порядок в общественно-экономической жизни на деле выражались лишь в парадах легионеров, возвеличивании маршала Петена, создании многочисленных комиссий и комитетов, а по существу означали подлые репрессии, засилие полиции и цензуры, привилегии и существование черного рынка. Это кончилось тем, что в самом вишистском руководстве появились признаки замешательства и разброда. Вот как развивались события с конца 1940 и вплоть до лета 1942: увольнение Лаваля; создание в Париже Марселем Деа, Делонклем, Люшером, Марке, Сюарезом и другими "Национального народного объединения", которое при прямой поддержке оккупантов резко нападало на правительство и вело крикливую пропаганду в пользу сотрудничества с немцами; бесконечные изменения полномочий Дарлана; отставки членов кабинета: Ибарнегарэ, Бодуэна, Альбера, Фландена, Пейрутона, Шевалье, Ашара и других, которые один за другим заявляли, что возложенная на них задача невыполнима; загадочное и неожиданное прекращение процесса в Риоме{174}; отставка Вейгана; покушение Колетта на Лаваля; назначение последнего главой правительства. Сам маршал Петен открыто признавал свое отчаянное положение. "Я ощущаю скверный ветер, который дует из многих районов Франции, - говорил он, выступая по радио в августе 1941. - Беспокойство овладевает умами. В души вкрадывается сомнение. Авторитет правительства оспаривается. Приказы выполняются плохо. Настоящий недуг охватывает французский народ". В июне следующего года, отмечая вторую годовщину своей просьбы о перемирии, он заявил в речи, транслировавшейся по радио: "Я отнюдь не скрываю, что мои призывы встретили слабый отклик".
По мере того как дутое величие вишистского режима исчезало повсюду, в метрополии возникали очаги Сопротивления. Естественно, речь шла о действиях, очень различных по характеру, часто не очень четко определенных, но преследовавших единую цель. В одном месте составляли, печатали и распространяли разного рода листовки. В другом собирали сведения разведывательного характера о противнике. Мужественные люди создавали группы действия, которые выполняли самые разнообразные задачи: налеты на врага, порчу имущества, получение и распределение грузов, которые сбрасывались на парашютах или доставлялись другими путями, переход из одной зоны в другую, прием или отправку агентов, переход границы и т. п. В ряде мест создавались зародыши организаций Сопротивления, члены которых объединялись между собой либо по указаниям высших инстанций, либо в силу общности взглядов. Одним словом, за внешней пассивностью и бездействием, которые, казалось, царили в метрополии, Сопротивление начинало жить своей активной подпольной жизнью. Бойцы Сопротивления во Франции готовились теперь наносить удары по врагу, несмотря на густую сеть полицейских и доносчиков.
В сентябре 1941 началась серия изолированных нападений на немецких военнослужащих. Первыми были убиты комендант гарнизона в Нанте, офицер в Бордо и два солдата в Париже на улице Шампионне. Затем число убитых стало расти. Мстя французам, враг сотнями расстреливал заложников, бросал в тюрьмы тысячи патриотов, которые потом высылались из Франции, душил штрафами и репрессировал города, где совершались покушения. С чувством мрачной гордости узнавали мы об этой войне одиночек, которые подвергали себя огромному риску, борясь с оккупантами. С другой стороны, гибель французов - жертв ответных репрессий немцев вызывала в наших сердцах скорбь, но отнюдь не отчаяние, потому что мы это расценивали как смерть солдат на поле битвы. Однако исходя из элементарных требований военной науки, мы считали, что борьбой нужно руководить и что к тому же еще не наступил момент начинать открытые боевые действия в метрополии. Борьба, рассчитанная на то, чтобы не давать противнику покоя, затем активные операции внутренних сил Сопротивления в намеченных пунктах, наконец, национальное восстание, которое мы намеревались начать в надлежащий момент, могли бы быть весьма эффективными при условии, что все это удалось бы осуществить как одно целое в сочетании с действиями армий освобождения. Между тем в 1941 Сопротивление едва начинало зарождаться, и, с другой стороны, мы знали, что оно может потерпеть полное поражение буквально еще за годы до того, как наши союзники будут готовы высадиться на побережье.
Вот почему 23 октября я заявил по радио: "Тот факт, что французы убивают немцев, является абсолютно нормальным и абсолютно оправданным. Если немцы не хотят, чтобы мы их убивали, им следует оставаться дома... После того как им не удалось покорить мир, каждый немец знает, что станет либо трупом, либо пленным. Но существует тактика ведения войны. Войной должны руководить те, кому это поручено... В настоящее время мой приказ для оккупированной территории: немцев открыто не убивать! Он вызван единственным соображением: сейчас враг может совершенно беспрепятственно осуществлять массовые убийства наших пока еще безоружных борцов. Напротив, как только мы сможем перейти в наступление, будут отданы соответствующие приказы".
Стремясь сократить свои потери, которые при сложившейся обстановке были слишком велики по сравнению с достигнутыми весьма незначительными результатами, мы вместе с тем должны были использовать реакцию масс на немецкие репрессии в интересах укрепления национальной солидарности и сплочения сил французского народа. 25 октября, на следующий день после казни 50 заложников в Нанте и Шатобриане и 50 патриотов в Бордо я заявил по радио следующее: "Расстреливая наших людей, враг рассчитывал запугать Францию. Франция докажет, что ее запугать нельзя... Я призываю всех французов и всех француженок прекратить всякую работу и всякое движение там, где они будут находиться, в пятницу 31 октября, с 4 часов до 4 часов 05 минут, с тем чтобы это серьезное предостережение, эта мощная национальная забастовка продемонстрировала силу братской солидарности французов и показала врагу, какая опасность подстерегает его повсюду". Накануне намеченного дня я повторил свой призыв. Состоявшаяся забастовка приобрела во многих местах, особенно на заводах, внушительный характер. В результате во мне укрепилась решимость не допускать, чтобы движение Сопротивления вылилось в анархию; напротив, я хотел добиться организованности, не пресекая вместе с тем инициативы, которая была его движущей силой, и не отвергая взаимной изолированности местных организаций, без которой Сопротивление могло бы быть полностью ликвидировано одним ударом.
Во всяком случае участники движения Сопротивления и его организации во многих отношениях действовали теперь с большой решимостью, но они испытывали острую нехватку в военных специалистах. Там, где они могли и должны были их найти, то есть в том, что оставалось от армии, путь преграждали вишисты. И тем не менее первые удары по врагу были нанесены военными. Офицеры армейских и окружных штабов прятали оружие от комиссий по перемирию. Разведывательная служба продолжала тайком вести контрразведку и время от времени отправляла англичанам информацию. При содействии генералов Фрэра, Делестрэна, Верно{175}, Блок-Дассо, Дюрмейера, с помощью, в частности, офицерских клубов подготавливались мобилизационные мероприятия. Генерал Кошэ стал вести активную пропаганду против капитулянтских настроений. Среди руководителей молодежных организаций, в состав которых входило значительное количество бывших военных, многие тренировались сами и учили других владеть оружием. В оставшихся воинских частях почти все офицеры, унтер-офицеры и солдаты не скрывали своих надежд вновь принять участие в боях.
Население относилось к этому весьма положительно. Привезенная из Франции кинохроника, которую я просмотрел в Лондоне, служила наглядным тому доказательством. В фильме был заснят момент, когда Петен во время одной из своих поездок в Марсель появился на балконе ратуши перед войсками и народом, которые выражали свои горячие патриотические чувства. Можно было слышать, как, повинуясь единодушному настроению этой массы людей, он крикнул: "Не забудьте, что все вы мобилизованы!" Эти слова вызвали бурный энтузиазм всех собравшихся, военных и невоенных, которые смеялись и плакали от волнения.
Таким образом, несмотря на то что армия потеряла убитыми или пленными большинство своих часто лучших солдат и офицеров, она стихийно стремилась к тому, чтобы возглавить национальное Сопротивление. Однако именно этого и не хотело "правительство", которому армия подчинялась. Вишистский режим, сохранявший вначале видимость нейтралитета, затем вставший на путь сотрудничества с врагом, помешал армии осуществить свое призвание, и в результате она морально оказалась в тупике, выход из которого можно было найти, лишь отказавшись от формальной дисциплины. Хотя многие военные все же пошли на это, особенно кто состоял в организациях Сопротивления, или кто вступил в тайную армию, или, наконец, те, кто позже основал "Армейскую организацию Сопротивления", фактически движение Сопротивления вынуждено было первое время само готовить свои кадры.
В "свободной" зоне такие организации, как "Комба" во главе с капитаном Френэ{176}, "Либерасьон", в которой основную роль играл Эмманюэль д'Астье де ла Вижери{177}, "Фран-тирер", руководство которой возглавлял Жан-Пьер Леви{178}, занимались активной пропагандистской деятельностью и создавали военизированные формирования. Одновременно остатки бывших профсоюзных организаций - "Всеобщей конфедерации труда" и "Французской конфедерации христианских трудящихся" - вели пропаганду в пользу Сопротивления. Аналогичную работу проводили различные группировки, состоявшие из членов бывших партий, в частности таких, как Социалистическая, Народные демократы и Республиканская федерация. Поскольку зона не была оккупирована немцами, борьба велась, естественно, против вишистского режима, против его полиции и трибуналов. При этом руководители, готовя силы, которые в случае необходимости могли быть использованы против врага, думали о захвате власти и видели в Сопротивлении не только орудие войны, но и средство для смены режима.
Политический характер организаций Сопротивления южной зоны делал, естественно, их деятельность весьма эффективной, способствовал привлечению в их ряды влиятельных элементов, придавал их пропаганде злободневность и зажигательность, которые будили умы. Но с другой стороны, полное согласие и вытекающая отсюда совместная деятельность руководящих комитетов страдали от всего этого. Следует сказать, что рядовые члены этих организаций и сочувствующие почти не интересовались ни дальнейшей программой Сопротивления, ни условиями захвата власти, ни подбором будущих правителей. По общему мнению, главное состояло в том, чтобы сражаться или по крайней мере готовиться к этому. Добывать оружие, устраивать тайники, подготавливать и время от времени осуществлять налеты - вот о чем шла речь! С этой целью надо было организовывать группы на местах из знающих друг друга людей, искать средства для борьбы и держать язык за зубами. Короче говоря, если внутри организаций и существовало относительное единство взглядов, то практическая борьба велась, наоборот, разрозненными группами, которые имели собственных руководителей, действовали самостоятельно и оспаривали друг у друга право на имевшиеся в мизерном количестве оружие и деньги.
В оккупированной зоне, в условиях непосредственной опасности, такой конкуренции не существовало, однако разобщенность людей и усилий проявлялась там гораздо сильнее. Там было прямое и опасное соседство с противником. Приходилось иметь дело с гестапо. Не было никакой возможности передвигаться, переписываться, выбирать квартиру, не подвергаясь строгому контролю. Все подозрительные попадали в тюрьму и высылались. Что касается активного Сопротивления, то его бойцов неумолимо подстерегали пытки и смерть. В этих условиях силы были крайне распылены. Вместе с тем, присутствие немцев создавало обстановку, толкавшую на сопротивление, на создание подпольных организаций. Вот почему движение Сопротивления в этой зоне приобретало напряженный военно-заговорщический характер. "Гражданская и военная организация", основанная полковником Туни, организация "Сторонники освобождения" во главе с Рипошем, организация "Сторонники Сопротивления", созданная Леконтом-Буанэ{179}, организация "Освобождение Севера", которую сформировал Кавайес, наконец, организация "Голос севера", основанная в Эно, во Фландрии, в краю шахтеров, под руководством Укка, категорически отказывались придерживаться какого-либо политического направления, вели только вооруженную борьбу и действовали небольшими, изолированными друг от друга подпольными группами.