Страница:
коченеющими губами. Рядом с оркестром, приложив руки к вискам, стояло
несколько офицеров во главе с адмиралом, стараясь не реагировать на
пронзительный ветер, залеплявший глаза снегом. Поодаль махали руками
немногочисленные жены. На открытом мостике "Крузенштерна" также
торжественно, в полной парадной форме, стояли командир экспедиции Петр
Сергеевич Митрофанов, командир "Крузенштерна" капитан I ранга Власов и
другие офицеры. Таких торжественных и парадных проводов мне видеть раньше не
приходилось, и сердце мое преисполнилось гордости -- вот что значит
настоящий флот, настоящее океанское плавание! Впечатление было такое, что мы
на судне Колумба плывем открывать Америку.
Торжественность момента, однако, была несколько нарушена. Маленький
буксир, отчаянно дымя, начал отводить корму нашего судна от пирса, но
швартовая команда зазевалась и не успела сбросить с причального пала один из
кормовых концов, который начал опасно натягиваться, угрожая лопнуть и
зацепить крутящихся неподалеку накрашенных девиц, машущих матросам на борту.
"Уберите детей от концов", -- громко скомандовал по радио с мостика не
разглядевший их старпом. "Раньше надо было, -- весело и громогласно
откликнулся в мегафон командир береговой команды, -- теперь их от концов за
уши не оттянешь". Наконец швартовы были отданы, и подталкиваемые двумя
пыхтящими буксирами вдоль неширокого фарватера во льду, мы медленно
двинулись от пирса мимо старой немецкой офицерской гостиницы с рестораном
"Золотой Якорь", мимо старинного кирпичного маяка, установленного в порту
Пиллау еще в прошлом веке, вдоль волнолома, к выходу из гавани, над которым
висели свинцовые балтийские облака.
Жить мне довелось вдвоем с Николаем Николаевичем Трубятчинским, в
тесной каютке, расположенной в твиндеке, в самой центральной части судна.
Преимущество расположения нашей каюты сразу же стало мне очевидно, как
только мы вышли из гавани, и нас стало немилосердно качать штормовой
балтийской волной. Иллюминатора в каюте не было, его заменял так называемый
"бычий глаз" -- маленькое подслеповатое и почти не дававшее света отверстие
в потолке, именуемом "подволоком". На располагавшейся над нашими головами
палубе, называемой "шканцами", все время что-то громыхало, стучало и
скрежетало. Убранство каюты было нехитрым -- две койки с рундуками, шкафчик
и небольшой стол, привинченный к полу ("палубе"). На стенах ("переборках")
красовались вентиляционная труба и уже упомянутый динамик принудительной
трансляции. Небогатая обстановка этого помещения запомнилась мне хорошо,
поскольку в этой первой своей каюте мне пришлось прожить более полугода.
Однообразие ее серо-коричневого интерьера нарушалось только многочисленными
и неистребимыми тараканами, да нередкими визитами крыс.
За почти три десятилетия плаваний в океане мне довелось сменить немало
судов и кают. Среди них были вполне современные и даже роскошные -- с
ванной, спальней и гостиной -- как на "Витязе" или "Келдыше". Однако
настоящим "морским домом" для меня навсегда осталась эта сырая и холодная в
стужу, неимоверно душная в жару каюта на "Крузенштерне". Конечно, на этом
старом немецком паруснике никаких холодильных установок не было -- эпоха
кондиционеров еще не коснулась нашего судна. Поэтому, когда мы около двух
месяцев работали в Карибском море в районе Гольфстрима, влажность в каюте
была такая, что простыни приходилось сушить на верхней палубе на солнце. Не
лучше обстояло дело и с питанием. На "Крузенштерне" не было никаких
холодильников. Поэтому проблема свежего мяса решалась просто -- в Балтийске
перед выходом закупили десять живых свиней. На шкафуте, перед полубаком,
была устроена специальная выгородка, где они мирно паслись, по мере того,
как их поочередно ели. Называли их почему-то "БЧ-8". Мне эти свиньи
запомнились надолго. Рядом с ними на шкафуте стояла наша каротажная станция,
смонтированная на автомашине ГАЗ-51, на которой нам приходилось ежедневно
работать. Уже в Балтике судно попало в сильный шторм. Состояние наше в этом
первом рейсе, впервые столкнувшихся с морской качкой, было, прямо скажем, не
блестящее. Свиньи же, бывшие нашими соседями, тоже укачивались, и достаточно
было в очередной раз взглянуть на их всегда покрытое нечистотами лежбище,
чтобы испытать новый приступ морской болезни.
Непрерывные шторма, которыми встретило нас Северное море, а потом и
зимняя Северная Атлантика, где мы попали в "ревущие сороковые", были для нас
суровым "морским крещением". По старому морскому закону, в штормовую погоду,
чтобы команда не укачивалась, на палубу поднималась из трюма бочка с
солеными огурцами, и личному составу раздавалась настоящая "тарань" в
жестяных запаянных банках. Гирлянды этой тарани висели у нас в каюте и в
лаборатории. Небольшой перерыв в штормах наступил только тогда, когда мы
вошли в Датские проливы.
Я вспоминаю ясный декабрьский вечер, когда наш парусник медленно
двигался Зундом, а вслед нам и навстречу шла непрерывная как автоколонна
вереница судов, украшенных флагами всех стран мира. Как тут не вспомнить
героя "Баллады о четырех котиколовах" Киплинга, который, умирая, плачет о
том что не увидит огни, "по Зунду летящие в ночь!" Мостик на "Крузенштерне"
открытый -- от ветра, дождя и снега не защищен. Прямо перед ним, на
спардеке, расположен такой же открытый штурвал, у которого несут вахту три
моряка во главе со старшиной первой статьи Овчуховым. На мостике стоит
старший помощник капитан III ранга Виктор Васильевич Шишин, неожиданно
умерший от инфаркта в одном из рейсов несколько лет спустя. Рядом с ним --
замполит. На берегу, плавно скользящем вдоль правого борта, над заснеженными
холмами, вдруг открываются башни старинного замка с островерхими зелеными
крышами. Это замок Кронберг, знаменитый Эльсинор, где жил когда-то
героический и несчастливый датский принц. Сейчас в замке -- наблюдательный
пункт НАТО. "Овчухов, -- слышу я с мостика голос замполита, -- погляди-ка
направо -- видишь замок? Это Гамлета замок -- ты Шекспира-то читал?" -- "Так
точно, товарищ капитан второго ранга, -- четко откликается Овчухов. --
Только, товарищ капитан второго ранга, вопросик к Вам имеется, разрешите
обратиться?" "Обращайся", -- снисходительно кивает замполит. "Почему замок в
Дании стоит? Гамлет-то ведь, вроде, англичанин?" "Эх, Овчухов, Овчухов, --
сокрушенно качает головой замполит, -- серый ты человек. Политграмоту надо
знать. Англичане-то в Средние века, как и теперь, колонизаторы были, вот и
наставили свои замки по всей Европе!"
Второй передышкой после изнурительных штормов в Северном море, где
волны так заливали палубу, что даже рулевых приходилось привязывать
страховочными концами к ограждениям, чтобы не смыло, были английские проливы
Ламанш и Па-де-Кале. "Всем прикомандированным, -- услышали мы вдруг по
трансляции совершенно серьезный голос старпома, -- срочно подняться на
верхнюю палубу. Проходим линию Гринвичского меридиана. Обратите внимание --
через каждый кабельтов вдоль всей линии через пролив горят красные огни на
буях". И хотя я догадывался, что это розыгрыш, но все же вместе со всеми
другими побежал смотреть.
Северная Атлантика встретила нас непрерывными зимними штормами. Почти
две недели "Крузенштерн" и второй парусник-- "Седов" с зарифленными парусами
держались носом на волну. Укачались не только мы, но и большая часть
экипажа, где было немало молодых моряков. Из-за сильной качки невозможно
стало варить борщ на камбузе, и обед раздавали сухим пайком. Мне запомнился
"военный совет", когда командование судна и экспедиции призвало "на ковер"
нашего синоптика капитан-лейтенанта Гену Дегтярева, требуя от него
рекомендаций, куда держать курс, чтобы уйти от циклонов. Убегать, однако,
судя по представленной Дегтяревым карте, было некуда. В ответ на резкую
брань со стороны начальника экспедиции он заявил: "Осмелюсь напомнить,
товарищ капитан первого ранга, что по статистике Ллойда от кораблекрушений
ежегодно гибнет двадцать тысяч человек. Разрешите идти?"
Настоящий ураган прихватил нас уже у берегов Канады. Сила ветра
превысила измеряемые пределы. На моих глазах в руках у матроса, измерявшего
скорость ветра, оторвало от прибора крутящиеся "чашечки". Командир, не
сходивший с мостика почти сутки, с лицом багровым, задубевшим от
пронзительного ветра, уходил вниз, в медсанчасть, где была единственная
ванная. Там, не раздеваясь, он спал в ней, поскольку спать в обычной койке
не давала качка. Ударами волн смыло две шлюпки и порвало леера на правом
борту. В вахтенном журнале от того времени сохранилась забавная запись,
сделанная одним из молодых вахтенных офицеров: "02 часа 07 минут.
Наблюдается резкое усиление ветра и высоты волны. Принимаю решение --
разбудить командира экспедиции и спросить -- что делать". Уже неподалеку от
канадского берега стало ясно, что надо менять курс, чтобы парусник не
вынесло на скалы. Для этого, однако, необходимо на какое-то время встать
лагом к волне, что крайне рискованно, поскольку критический крен судна --
около пятидесяти градусов. Все хорошо помнили историю с "Памиром". Другого
выхода, однако, не было. Всем было приказано надеть спасательные жилеты и
покинуть внутренние помещения судна. Офицеры надели чистое белье и парадную
форму. Только мы, штатские идиоты, впервые попавшие в океан, радовались этой
морской экзотике, напоминавшей рассказы Станюкевича, наивно полагая по своей
глупости, что все идет как положено.
Самое интересное, что когда хриплый голос командира приказал по
"спикеру" надеть спасательные жилеты, все немедленно перестали укачиваться.
Наконец начали опасный поворот. Судно легло на левый борт и крен достиг
пятидесяти градусов. Десяток показавшихся бесконечными секунд -- и судно со
стоном и скрежетом выпрямилось. Не прошло и двух часов, как все снова стали
укачиваться. Пожалуй, за все последующие годы плаваний в океане мне ни разу
не довелось попадать в такую критическую ситуацию, как в этом первом рейсе в
январе шестьдесят второго года. Ураганный шторм прихватил нас в тот раз и на
обратном пути, у самого входа в Английский канал, когда с левого борта уже
был виден мерцающий маяк на мысе Лизард. Сильный, внезапно налетевший шквал
не позволил убрать вовремя косые паруса в носовой части судна, и оно стало
зарываться буширитом в воду. Посылать туда людей было нельзя. Я видел, как
все тот же Овчухов, широко расставив ноги и поддерживаемый двумя матросами
за бока, расстреливал натянувшиеся фалы из автомата Калашникова, и паруса
поочередно с пушечным громом улетали в ночь. Наконец, когда отстрелили
последний парус -- бом-кливер -- судно выпрямилось от носового дифферента и
перестало черпать воду.
Значительно позднее, плавая на других, более современных судах, я понял
высокую степень их безопасности по сравнению с парусником. На них, однако,
никогда не возникало странного ощущения полета, которое охватывает только на
палубе парусника, бесшумно движущегося в океане, чуть накренясь на один
борт. Пароходы, толкаемые винтом, рассекают воду, как плуг пашню -- парусник
же, перемещаемый как и волна, ветром, не режет воду, а скользит вместе с
ней. И вместо постоянной неприятной вибрации палубы и стука машин -- полная
тишина, нарушаемая только негромким шелестом волны о борт и скрипом каната.
Внешний вид белоснежного нашего корабля, идущего под всеми парусами,
был, видимо, неотразим. В шестьдесят втором году в Карибском море, куда мы
затесались в самый разгар кубинского кризиса, чуть не приведшего к войне,
встретившийся нам американский авианосец "Боксер" первым сыграл "захождение"
(так встретившиеся военные корабли приветствуют друг друга) и поднял семафор
флагами расцвечивания "Восхищены вашим внешним видом".
Пару лет спустя, уже на Бермудских островах, губернатор Бермуд: дядя
английской королевы, вызвал из Лондона телевидение и кино, чтобы снять
"Крузенштерн", идущий под парусами. Один из таких снимков у меня сохранился.
Удивительной и романтичной казалась мне и специальная вахта,
существовавшая на "Крузенштерне" и упраздненная за ненадобностью на
современных судах с их прекрасным обзором из ходовой рубки и радиолокацией.
На самой крайней верхней носовой палубе -- полубаке, где висит медный
корабельный колокол-рында, стоял вахтенный матрос-впередсмотрящий. Каждый
час он должен был отбивать "склянки" -- время до конца вахты, и докладывать
на мостик обо всех опасностях, которые он видит по курсу судна. "Горизонт
чист, ходовые огни горят ясно", -- слышался время от времени над палубами
его голос.
А чего стоили звучные команды, гремевшие по трансляции, когда судно
выполняло какой-нибудь маневр: "Все наверх! На брассы, на правую, все реи
бакштаг правого галса!"
Ставя и убирая паруса, моряки палубной команды с удивительной легкостью
взбирались по вантам на реи и салинги, ловко и уверенно перемещаясь на
огромной высоте. Глядя на них, казалось, что дело это простое и легкое. Нам
же, прикомандированным штатским, категорически запрещалось даже на метр
отрываться от палубы. И все-таки, проплавать полгода на паруснике и ни разу
не подняться на мачту было выше моих сил. Плавали мы в это время в Карибском
море, погода была тихая, и я решился попробовать свои силы. Командирский
мостик на "Крузенштерне" расположен около первого грота. Поэтому для своих
подвигов я выбрал второй грот, имея в виду, что вахтенные на мостике обычно
смотрят вперед и назад не оглядываются.
Достав выпрошенный у боцманов страховой пояс с карабинчиком, я,
оглядевшись по сторонам, начал понемногу подниматься по вантам и так
довольно легко достиг марсовой площадки -- метрах в двадцати пяти выше
палубы. Этого, однако, мне показалось мало, и я решил добраться до салинга.
От марсовой площадки вверх уже более узкие ванты, да и угол их был куда
круче. Стараясь не смотреть вниз, я бодро двинулся вверх, но в какой-то
момент, не удержавшись, все же бросил взгляд вниз и оцепенел. Где же судно?
Подо мной расстилался необозримый синий океан, и только внизу у самого
основания мачты желтела какая-то узкая полоска. Голова моя закружилась.
Вдруг ощутивший себя в пустоте, как муха, висящая на зыбкой паутине, я
дрожащими руками пристегнул карабин страхового пояса к вантине и ухватился
за нее обеими руками. Дальше рассказывал старпом: "Когда тебя снимали, --
похохатывая, объяснял он, -- то снимали втроем. Два моряка тебя страховали,
чтобы ты с перепуга не свалился, а третий пальцы твои от вантин отжимал".
Третьим был все тот же старшина Овчухов, человек страшной физической силы.
На пари он не просто гнул руками подкову, а разрывал ее на части. Это он
пытался мои пальцы от вантин оторвать! "Но ничего у него не вышло, --
продолжал старпом, -- ты только головой мотал и мычал, а пальцы от вантины
так и не отпускал. Пришлось Овчухову дать тебе легкий подзатыльник, чтобы ты
отключился. Тут ты враз пальцы разжал, отключился, и тебя забрали". От
"легкого" овчуховского подзатыльника месяца два у меня все не заживал
кровоподтек на шее.
По вечерам на шканцах, на открытой палубе, крутили кино. Натягивался
экран, и прямо под густой темнотой тропической ночи вспыхивал луч
кинопроектора. Зрители сидели на "банках", поставленных на палубе. А над
нами мерно, в такт легкой судовой качке, раскачивались над черными реями
яркие, непривычна близкие южные созвездия. На этой вечерней палубе
придумалась строчка: "И никогда мы не умрем, пока качаются светила над
снастями". Строчка оказалась синтаксически неверной, на что мне справедливо
и указал редактор моей первой стихотворной книжки "Атланты". Песня, однако,
уже пелась, и переделывать строчку было невозможно. Так она и осталась.
Помимо привыкания к трудностям морской жизни, много хлопот доставляло
нам привыкание к жизни военно-морской, с ее жестким и часто тупым укладом,
"боевой и политической подготовкой". Помню, в первые месяцы пребывания на
судне я обратил внимание, как старательно матросы "драят медяшку". "Не проще
ли было бы заменить все эти медные поручни хромированными или
никелированными?" -- спросил я у Шишина. "Нет, -- ответил он, -- матрос в
море должен всегда быть занят. Все пиратские бунты от того и происходили,
что у людей появлялось свободное время". Он был прав. Когда, уже
подружившись с нашими офицерами, я вдруг спрашивал, для чего нужно делать то
или другое бессмысленное, на мой взгляд, дело, они с грустной улыбкой
отвечали: "Чтобы служба медом не казалась". Они же объясняли мне, что если
командир, отдав приказ, понимает, что приказал не то, что надо, он свой
приказ все равно отменять не должен, иначе подорвет свой командирский
авторитет.
Командиром "Крузенштерна" тогда был Павел Васильевич Власов, старый и
опытный, по-видимому, моряк, но "высших женских курсов" явно не кончавший и
владевший, как говорили "строевым, матерным и русским со словарем". Помню,
уже при возвращении в Балтийск, еще на рейде, к нам на борт прибыли
таможенники для досмотра. Закончив свою работу, они пришли в кают-компанию
на обед. Как раз в тот момент началась швартовка судна, и швартующий нас
буксир, неудачно потянув за буксирный конец, чуть не вырвал носовой кнехт на
полубаке. При этом с мостика по всей судовой трансляции раздался такой
виртуозный мат Власова, что обедавшая таможенница поперхнулась супом, и
пришлось вызывать врача. Из всех английских слов, дававшихся ему с трудом,
он запомнил только одно -- "эбаут". "В нем что-то родное звучит", --
объяснял он мне. И во всех случаях при встречах с англичанами говорил
"эбаут". Спросят его бывало, например, какова длина вашего судна -- метров
сто? Он отвечает: "Эбаут". Гости довольны, кивают. "А сколько вы уже
плаваете в океане, месяца четыре?" "Эбаут", -- отвечает он. И опять все в
порядке.
Примерно год спустя, во время второго похода на "Крузенштерне", мы
зашли на английскую военно-морскую базу в Гибралтар, и командующий базой
контр-адмирал сэр Томас Бест пригласил командира экспедиции и командиров
судов, среди которых был и Власов, на званый обед, на котором роль
переводчика пришлось играть мне. Когда подали черепаховый суп, и лакеи,
стоявшие сзади, налили какую-то прозрачную жидкость из графина в плоские
бокалы, поставленные перед нами рядом с обычными рюмками и фужерами, Павел
Васильевич, схватив своей крепкой волосатой рукой бокал, сказал: "Переведи
-- за мир и дружбу", и, крякнув, выпил. Адмирал начал что-то смущенно
говорить по-английски. Смысл его слов, которые я переводить командиру не
стал, состоял в том, что это не вино, а виноградный соус, который доливают в
черепаховый суп.
В другой раз, в Центральной Атлантике, где вокруг судна все время
сновали акулы, какой-то умник объяснил Власову, что капитан, который съест
сердце акулы, становится бесстрашным на всю жизнь. Сразу же после этого
началась настоящая кампания по ловле акул, к которой активно подключились
наши офицеры. Наконец у какой-то отборной акулы было вынуто сердце, его то
ли сварили, то ли поджарили, и вестовой на специальном блюде на глазах у
всей команды понес его в командирский салон, куда были приглашены помощники,
и где на столе ожидала закуски бутылка "Столичной". Не прошло, однако, и
пяти минут, как из салона выскочил командир с багровым лицом и кинулся к
фальшборту. Зная, что его никогда не укачивает, я был немало удивлен его
бурной реакцией на акулье сердце. Так ему и не удалось стать бесстрашным
капитаном.
Вместе с тем, он пару раз выручал меня из довольно критических
ситуаций. Дело в том, что у меня почему-то с первых дней пребывания на
"Крузенштерне", сразу же не сложились отношения с нашим замполитом.
У замполита нашего были свои непреложные правила. Он считал, например,
что рядовые моряки и старшины могут читать только балтийскую многотиражку
"Страж Балтики", где все изложено специально для них. А вот центральные
газеты -- "Правду" или "Известия" они читать не должны, потому что могут
кое-чего там и не понять. Поэтому центральные газеты должен им
комментировать и объяснять он сам. Что касается офицеров, то они могут
читать и центральные газеты самостоятельно. А вот вольнодумные издания вроде
"Литературной газеты" не имеет права читать уже никто, поскольку от них
можно ждать разных идеологических диверсий.
С самых первых дней, как только мы появились на "Крузенштерне", наш
замполит почему-то начал подозревать во мне опасного вольнодумца.
Поводом для этого послужило мое явное сопротивление его приказу не
появляться на верхней палубе без головного убора, а также покидать ее всякий
раз, когда мы встречаемся с военными судами -- "чтобы не нарушать строгого
вида военного судна своим распущенным видом". Кроме того, я возражал, хотя и
безуспешно, против необходимости сидеть каждый понедельник на занятиях по
марксистской философии, наивно ссылаясь на законченный институтский курс
этой науки. Конфликт с замполитом, чреватый для меня потерей загранвизы, еще
обострился после того, как по его приказу судовая трансляция с утра до ночи
беспрерывно на полную громкость передавала одни и те же, безумно всем
надоевшие за полгода плавания, песни с нескольких затертых пластинок. Среди
прочих была там особенно опостылевшая мне лирическая песня на слова Михаила
Танича "Девушки сидят на подоконнике--обнявшись, вполголоса поют". В конце
песни говорится, что девушки ее "оборвут, не кончив, и со смехом побегут с
ребятами в кино, и уходит песня грустным эхом через запотевшее окно". Песня
эта, крутившаяся много раз на дню, обрыдла нам особенно, но замполиту она
нравилась, и просьбы ставить ее пореже успеха не имели.
В тот день, по случаю женского праздника 8 Марта, обед в кают-компании,
где мы, штатские, сидели в самом конце офицерского стола, был праздничным.
Павел Васильевич, по случаю праздника, одел парадную тужурку с
многочисленными орденами. Слева от него, как и положено, сидел замполит,
справа -- старпом. Подали борщ, и замполит налил себе полную тарелку. И тут,
как назло, снова зазвучала эта несчастная песня. Я решил идти ва-банк.
"Павел Васильевич, -- громко спросил я через весь стол, -- разрешите
обратиться?" "В чем дело?" -- спросил он подозрительно. "Почему в День
советских женщин у нас по радио поют такие идейно невыдержанные песни?"
Офицеры, разговаривавшие за столом, отложили ложки и стали прислушиваться.
Замполит, кося на меня недобрым глазом, тем не менее набрал в рот полную
ложку борща. Это-то его и подвело. "Ну, как же, -- продолжал я, -- вы
послушайте, какие оскорбительные, пошлые слова про наших женщин звучат в той
песне!" "Какие?" -- покосившись на набравшего в рот борщ замполита, снова
спросил Власов. "А вот про них говорится, что они "оборвут, не кончив и со
смехом". Тут замполит от неожиданности и возмущения поперхнулся и весь свой
борщ выдал на ордена парадной тужурки командира. Над столом повисла мертвая
тишина. "За борт", -- брезгливо отряхивая салфеткой ошметки капусты с
лацканов, коротко бросил командир. "Его?" -- с надеждой спросил оклемавшийся
замполит. "Пластинку", -- рявкнул Власов и, поднявшись, вышел из
кают-компании.
Замполит, однако, был человек опытный и злопамятный. До этого он служил
в Клайпеде на базе подводных лодок, где любил разбирать персональные дела,
связанные с супружескими изменами. "Что же это происходит, -- заявил он
как-то на партийном собрании. -- Офицеры плавают в море, моряки с ихними
женами спят, а политработники стоят в стороне? Так не пойдет. Мы должны к
этому вопросу подключиться". В случае со мной он тоже ждал своего часа и
дождался. Поход наш уже перевалил за половину, когда московское радио вдруг
передало мою песню "Снег" в исполнении артиста Юрия Пузырева. Примерно через
день после этого ко мне явилась делегация от боцманской команды с просьбой
написать "такую же хорошую песню про море, про то, как мы здесь всякие
трудности переносим вдали от жен и подруг, но все-таки море любим больше".
"Только, если можно, -- сказал Овчухов, возглавлявший делегацию, -- напишите
попросту, по-матросски, без всяких интеллигентских выкрутасов". И я на свою
беду попробовал, написав шуточную матросскую песенку. Морякам новая песня
как будто понравилась. Во всяком случае, они ее тут же переписали и даже
пару раз успели исполнить на баке вечерком под баян, на котором виртуозно
играл старшина второй статьи, известный женский сердцеед Слава Агуреев.
На следующий день, однако, начались неприятности. Распевавшие песню
неожиданно получили по два наряда вне очереди, а сам текст песни у них был
конфискован. Ко мне явился замполит и сказал: "Ну, когда мы в базу вернемся,
с вами Особый отдел будет разбираться за ваши идеологические диверсии. А я
все-таки хочу спросить, как это так -- я дней и ночей не сплю, личный состав
неустанно воспитываю в духе постоянной преданности и духовной чистоты, а вы
взяли и мне его весь в один день морально разложили?" Я не на шутку
испугался: "Чем же это я разложил?" "Вы что, и вправду не понимаете или
Ваньку валяете? Это ваши слова?" -- И он сунул мне под нос отобранную у
Агуреева тетрадку, где под мою диктовку был записан текст песни. "Мои". "Ну
вот, а еще отпираетесь", -- сказал он с торжествующей улыбкой. "Вы тут ясно
несколько офицеров во главе с адмиралом, стараясь не реагировать на
пронзительный ветер, залеплявший глаза снегом. Поодаль махали руками
немногочисленные жены. На открытом мостике "Крузенштерна" также
торжественно, в полной парадной форме, стояли командир экспедиции Петр
Сергеевич Митрофанов, командир "Крузенштерна" капитан I ранга Власов и
другие офицеры. Таких торжественных и парадных проводов мне видеть раньше не
приходилось, и сердце мое преисполнилось гордости -- вот что значит
настоящий флот, настоящее океанское плавание! Впечатление было такое, что мы
на судне Колумба плывем открывать Америку.
Торжественность момента, однако, была несколько нарушена. Маленький
буксир, отчаянно дымя, начал отводить корму нашего судна от пирса, но
швартовая команда зазевалась и не успела сбросить с причального пала один из
кормовых концов, который начал опасно натягиваться, угрожая лопнуть и
зацепить крутящихся неподалеку накрашенных девиц, машущих матросам на борту.
"Уберите детей от концов", -- громко скомандовал по радио с мостика не
разглядевший их старпом. "Раньше надо было, -- весело и громогласно
откликнулся в мегафон командир береговой команды, -- теперь их от концов за
уши не оттянешь". Наконец швартовы были отданы, и подталкиваемые двумя
пыхтящими буксирами вдоль неширокого фарватера во льду, мы медленно
двинулись от пирса мимо старой немецкой офицерской гостиницы с рестораном
"Золотой Якорь", мимо старинного кирпичного маяка, установленного в порту
Пиллау еще в прошлом веке, вдоль волнолома, к выходу из гавани, над которым
висели свинцовые балтийские облака.
Жить мне довелось вдвоем с Николаем Николаевичем Трубятчинским, в
тесной каютке, расположенной в твиндеке, в самой центральной части судна.
Преимущество расположения нашей каюты сразу же стало мне очевидно, как
только мы вышли из гавани, и нас стало немилосердно качать штормовой
балтийской волной. Иллюминатора в каюте не было, его заменял так называемый
"бычий глаз" -- маленькое подслеповатое и почти не дававшее света отверстие
в потолке, именуемом "подволоком". На располагавшейся над нашими головами
палубе, называемой "шканцами", все время что-то громыхало, стучало и
скрежетало. Убранство каюты было нехитрым -- две койки с рундуками, шкафчик
и небольшой стол, привинченный к полу ("палубе"). На стенах ("переборках")
красовались вентиляционная труба и уже упомянутый динамик принудительной
трансляции. Небогатая обстановка этого помещения запомнилась мне хорошо,
поскольку в этой первой своей каюте мне пришлось прожить более полугода.
Однообразие ее серо-коричневого интерьера нарушалось только многочисленными
и неистребимыми тараканами, да нередкими визитами крыс.
За почти три десятилетия плаваний в океане мне довелось сменить немало
судов и кают. Среди них были вполне современные и даже роскошные -- с
ванной, спальней и гостиной -- как на "Витязе" или "Келдыше". Однако
настоящим "морским домом" для меня навсегда осталась эта сырая и холодная в
стужу, неимоверно душная в жару каюта на "Крузенштерне". Конечно, на этом
старом немецком паруснике никаких холодильных установок не было -- эпоха
кондиционеров еще не коснулась нашего судна. Поэтому, когда мы около двух
месяцев работали в Карибском море в районе Гольфстрима, влажность в каюте
была такая, что простыни приходилось сушить на верхней палубе на солнце. Не
лучше обстояло дело и с питанием. На "Крузенштерне" не было никаких
холодильников. Поэтому проблема свежего мяса решалась просто -- в Балтийске
перед выходом закупили десять живых свиней. На шкафуте, перед полубаком,
была устроена специальная выгородка, где они мирно паслись, по мере того,
как их поочередно ели. Называли их почему-то "БЧ-8". Мне эти свиньи
запомнились надолго. Рядом с ними на шкафуте стояла наша каротажная станция,
смонтированная на автомашине ГАЗ-51, на которой нам приходилось ежедневно
работать. Уже в Балтике судно попало в сильный шторм. Состояние наше в этом
первом рейсе, впервые столкнувшихся с морской качкой, было, прямо скажем, не
блестящее. Свиньи же, бывшие нашими соседями, тоже укачивались, и достаточно
было в очередной раз взглянуть на их всегда покрытое нечистотами лежбище,
чтобы испытать новый приступ морской болезни.
Непрерывные шторма, которыми встретило нас Северное море, а потом и
зимняя Северная Атлантика, где мы попали в "ревущие сороковые", были для нас
суровым "морским крещением". По старому морскому закону, в штормовую погоду,
чтобы команда не укачивалась, на палубу поднималась из трюма бочка с
солеными огурцами, и личному составу раздавалась настоящая "тарань" в
жестяных запаянных банках. Гирлянды этой тарани висели у нас в каюте и в
лаборатории. Небольшой перерыв в штормах наступил только тогда, когда мы
вошли в Датские проливы.
Я вспоминаю ясный декабрьский вечер, когда наш парусник медленно
двигался Зундом, а вслед нам и навстречу шла непрерывная как автоколонна
вереница судов, украшенных флагами всех стран мира. Как тут не вспомнить
героя "Баллады о четырех котиколовах" Киплинга, который, умирая, плачет о
том что не увидит огни, "по Зунду летящие в ночь!" Мостик на "Крузенштерне"
открытый -- от ветра, дождя и снега не защищен. Прямо перед ним, на
спардеке, расположен такой же открытый штурвал, у которого несут вахту три
моряка во главе со старшиной первой статьи Овчуховым. На мостике стоит
старший помощник капитан III ранга Виктор Васильевич Шишин, неожиданно
умерший от инфаркта в одном из рейсов несколько лет спустя. Рядом с ним --
замполит. На берегу, плавно скользящем вдоль правого борта, над заснеженными
холмами, вдруг открываются башни старинного замка с островерхими зелеными
крышами. Это замок Кронберг, знаменитый Эльсинор, где жил когда-то
героический и несчастливый датский принц. Сейчас в замке -- наблюдательный
пункт НАТО. "Овчухов, -- слышу я с мостика голос замполита, -- погляди-ка
направо -- видишь замок? Это Гамлета замок -- ты Шекспира-то читал?" -- "Так
точно, товарищ капитан второго ранга, -- четко откликается Овчухов. --
Только, товарищ капитан второго ранга, вопросик к Вам имеется, разрешите
обратиться?" "Обращайся", -- снисходительно кивает замполит. "Почему замок в
Дании стоит? Гамлет-то ведь, вроде, англичанин?" "Эх, Овчухов, Овчухов, --
сокрушенно качает головой замполит, -- серый ты человек. Политграмоту надо
знать. Англичане-то в Средние века, как и теперь, колонизаторы были, вот и
наставили свои замки по всей Европе!"
Второй передышкой после изнурительных штормов в Северном море, где
волны так заливали палубу, что даже рулевых приходилось привязывать
страховочными концами к ограждениям, чтобы не смыло, были английские проливы
Ламанш и Па-де-Кале. "Всем прикомандированным, -- услышали мы вдруг по
трансляции совершенно серьезный голос старпома, -- срочно подняться на
верхнюю палубу. Проходим линию Гринвичского меридиана. Обратите внимание --
через каждый кабельтов вдоль всей линии через пролив горят красные огни на
буях". И хотя я догадывался, что это розыгрыш, но все же вместе со всеми
другими побежал смотреть.
Северная Атлантика встретила нас непрерывными зимними штормами. Почти
две недели "Крузенштерн" и второй парусник-- "Седов" с зарифленными парусами
держались носом на волну. Укачались не только мы, но и большая часть
экипажа, где было немало молодых моряков. Из-за сильной качки невозможно
стало варить борщ на камбузе, и обед раздавали сухим пайком. Мне запомнился
"военный совет", когда командование судна и экспедиции призвало "на ковер"
нашего синоптика капитан-лейтенанта Гену Дегтярева, требуя от него
рекомендаций, куда держать курс, чтобы уйти от циклонов. Убегать, однако,
судя по представленной Дегтяревым карте, было некуда. В ответ на резкую
брань со стороны начальника экспедиции он заявил: "Осмелюсь напомнить,
товарищ капитан первого ранга, что по статистике Ллойда от кораблекрушений
ежегодно гибнет двадцать тысяч человек. Разрешите идти?"
Настоящий ураган прихватил нас уже у берегов Канады. Сила ветра
превысила измеряемые пределы. На моих глазах в руках у матроса, измерявшего
скорость ветра, оторвало от прибора крутящиеся "чашечки". Командир, не
сходивший с мостика почти сутки, с лицом багровым, задубевшим от
пронзительного ветра, уходил вниз, в медсанчасть, где была единственная
ванная. Там, не раздеваясь, он спал в ней, поскольку спать в обычной койке
не давала качка. Ударами волн смыло две шлюпки и порвало леера на правом
борту. В вахтенном журнале от того времени сохранилась забавная запись,
сделанная одним из молодых вахтенных офицеров: "02 часа 07 минут.
Наблюдается резкое усиление ветра и высоты волны. Принимаю решение --
разбудить командира экспедиции и спросить -- что делать". Уже неподалеку от
канадского берега стало ясно, что надо менять курс, чтобы парусник не
вынесло на скалы. Для этого, однако, необходимо на какое-то время встать
лагом к волне, что крайне рискованно, поскольку критический крен судна --
около пятидесяти градусов. Все хорошо помнили историю с "Памиром". Другого
выхода, однако, не было. Всем было приказано надеть спасательные жилеты и
покинуть внутренние помещения судна. Офицеры надели чистое белье и парадную
форму. Только мы, штатские идиоты, впервые попавшие в океан, радовались этой
морской экзотике, напоминавшей рассказы Станюкевича, наивно полагая по своей
глупости, что все идет как положено.
Самое интересное, что когда хриплый голос командира приказал по
"спикеру" надеть спасательные жилеты, все немедленно перестали укачиваться.
Наконец начали опасный поворот. Судно легло на левый борт и крен достиг
пятидесяти градусов. Десяток показавшихся бесконечными секунд -- и судно со
стоном и скрежетом выпрямилось. Не прошло и двух часов, как все снова стали
укачиваться. Пожалуй, за все последующие годы плаваний в океане мне ни разу
не довелось попадать в такую критическую ситуацию, как в этом первом рейсе в
январе шестьдесят второго года. Ураганный шторм прихватил нас в тот раз и на
обратном пути, у самого входа в Английский канал, когда с левого борта уже
был виден мерцающий маяк на мысе Лизард. Сильный, внезапно налетевший шквал
не позволил убрать вовремя косые паруса в носовой части судна, и оно стало
зарываться буширитом в воду. Посылать туда людей было нельзя. Я видел, как
все тот же Овчухов, широко расставив ноги и поддерживаемый двумя матросами
за бока, расстреливал натянувшиеся фалы из автомата Калашникова, и паруса
поочередно с пушечным громом улетали в ночь. Наконец, когда отстрелили
последний парус -- бом-кливер -- судно выпрямилось от носового дифферента и
перестало черпать воду.
Значительно позднее, плавая на других, более современных судах, я понял
высокую степень их безопасности по сравнению с парусником. На них, однако,
никогда не возникало странного ощущения полета, которое охватывает только на
палубе парусника, бесшумно движущегося в океане, чуть накренясь на один
борт. Пароходы, толкаемые винтом, рассекают воду, как плуг пашню -- парусник
же, перемещаемый как и волна, ветром, не режет воду, а скользит вместе с
ней. И вместо постоянной неприятной вибрации палубы и стука машин -- полная
тишина, нарушаемая только негромким шелестом волны о борт и скрипом каната.
Внешний вид белоснежного нашего корабля, идущего под всеми парусами,
был, видимо, неотразим. В шестьдесят втором году в Карибском море, куда мы
затесались в самый разгар кубинского кризиса, чуть не приведшего к войне,
встретившийся нам американский авианосец "Боксер" первым сыграл "захождение"
(так встретившиеся военные корабли приветствуют друг друга) и поднял семафор
флагами расцвечивания "Восхищены вашим внешним видом".
Пару лет спустя, уже на Бермудских островах, губернатор Бермуд: дядя
английской королевы, вызвал из Лондона телевидение и кино, чтобы снять
"Крузенштерн", идущий под парусами. Один из таких снимков у меня сохранился.
Удивительной и романтичной казалась мне и специальная вахта,
существовавшая на "Крузенштерне" и упраздненная за ненадобностью на
современных судах с их прекрасным обзором из ходовой рубки и радиолокацией.
На самой крайней верхней носовой палубе -- полубаке, где висит медный
корабельный колокол-рында, стоял вахтенный матрос-впередсмотрящий. Каждый
час он должен был отбивать "склянки" -- время до конца вахты, и докладывать
на мостик обо всех опасностях, которые он видит по курсу судна. "Горизонт
чист, ходовые огни горят ясно", -- слышался время от времени над палубами
его голос.
А чего стоили звучные команды, гремевшие по трансляции, когда судно
выполняло какой-нибудь маневр: "Все наверх! На брассы, на правую, все реи
бакштаг правого галса!"
Ставя и убирая паруса, моряки палубной команды с удивительной легкостью
взбирались по вантам на реи и салинги, ловко и уверенно перемещаясь на
огромной высоте. Глядя на них, казалось, что дело это простое и легкое. Нам
же, прикомандированным штатским, категорически запрещалось даже на метр
отрываться от палубы. И все-таки, проплавать полгода на паруснике и ни разу
не подняться на мачту было выше моих сил. Плавали мы в это время в Карибском
море, погода была тихая, и я решился попробовать свои силы. Командирский
мостик на "Крузенштерне" расположен около первого грота. Поэтому для своих
подвигов я выбрал второй грот, имея в виду, что вахтенные на мостике обычно
смотрят вперед и назад не оглядываются.
Достав выпрошенный у боцманов страховой пояс с карабинчиком, я,
оглядевшись по сторонам, начал понемногу подниматься по вантам и так
довольно легко достиг марсовой площадки -- метрах в двадцати пяти выше
палубы. Этого, однако, мне показалось мало, и я решил добраться до салинга.
От марсовой площадки вверх уже более узкие ванты, да и угол их был куда
круче. Стараясь не смотреть вниз, я бодро двинулся вверх, но в какой-то
момент, не удержавшись, все же бросил взгляд вниз и оцепенел. Где же судно?
Подо мной расстилался необозримый синий океан, и только внизу у самого
основания мачты желтела какая-то узкая полоска. Голова моя закружилась.
Вдруг ощутивший себя в пустоте, как муха, висящая на зыбкой паутине, я
дрожащими руками пристегнул карабин страхового пояса к вантине и ухватился
за нее обеими руками. Дальше рассказывал старпом: "Когда тебя снимали, --
похохатывая, объяснял он, -- то снимали втроем. Два моряка тебя страховали,
чтобы ты с перепуга не свалился, а третий пальцы твои от вантин отжимал".
Третьим был все тот же старшина Овчухов, человек страшной физической силы.
На пари он не просто гнул руками подкову, а разрывал ее на части. Это он
пытался мои пальцы от вантин оторвать! "Но ничего у него не вышло, --
продолжал старпом, -- ты только головой мотал и мычал, а пальцы от вантины
так и не отпускал. Пришлось Овчухову дать тебе легкий подзатыльник, чтобы ты
отключился. Тут ты враз пальцы разжал, отключился, и тебя забрали". От
"легкого" овчуховского подзатыльника месяца два у меня все не заживал
кровоподтек на шее.
По вечерам на шканцах, на открытой палубе, крутили кино. Натягивался
экран, и прямо под густой темнотой тропической ночи вспыхивал луч
кинопроектора. Зрители сидели на "банках", поставленных на палубе. А над
нами мерно, в такт легкой судовой качке, раскачивались над черными реями
яркие, непривычна близкие южные созвездия. На этой вечерней палубе
придумалась строчка: "И никогда мы не умрем, пока качаются светила над
снастями". Строчка оказалась синтаксически неверной, на что мне справедливо
и указал редактор моей первой стихотворной книжки "Атланты". Песня, однако,
уже пелась, и переделывать строчку было невозможно. Так она и осталась.
Помимо привыкания к трудностям морской жизни, много хлопот доставляло
нам привыкание к жизни военно-морской, с ее жестким и часто тупым укладом,
"боевой и политической подготовкой". Помню, в первые месяцы пребывания на
судне я обратил внимание, как старательно матросы "драят медяшку". "Не проще
ли было бы заменить все эти медные поручни хромированными или
никелированными?" -- спросил я у Шишина. "Нет, -- ответил он, -- матрос в
море должен всегда быть занят. Все пиратские бунты от того и происходили,
что у людей появлялось свободное время". Он был прав. Когда, уже
подружившись с нашими офицерами, я вдруг спрашивал, для чего нужно делать то
или другое бессмысленное, на мой взгляд, дело, они с грустной улыбкой
отвечали: "Чтобы служба медом не казалась". Они же объясняли мне, что если
командир, отдав приказ, понимает, что приказал не то, что надо, он свой
приказ все равно отменять не должен, иначе подорвет свой командирский
авторитет.
Командиром "Крузенштерна" тогда был Павел Васильевич Власов, старый и
опытный, по-видимому, моряк, но "высших женских курсов" явно не кончавший и
владевший, как говорили "строевым, матерным и русским со словарем". Помню,
уже при возвращении в Балтийск, еще на рейде, к нам на борт прибыли
таможенники для досмотра. Закончив свою работу, они пришли в кают-компанию
на обед. Как раз в тот момент началась швартовка судна, и швартующий нас
буксир, неудачно потянув за буксирный конец, чуть не вырвал носовой кнехт на
полубаке. При этом с мостика по всей судовой трансляции раздался такой
виртуозный мат Власова, что обедавшая таможенница поперхнулась супом, и
пришлось вызывать врача. Из всех английских слов, дававшихся ему с трудом,
он запомнил только одно -- "эбаут". "В нем что-то родное звучит", --
объяснял он мне. И во всех случаях при встречах с англичанами говорил
"эбаут". Спросят его бывало, например, какова длина вашего судна -- метров
сто? Он отвечает: "Эбаут". Гости довольны, кивают. "А сколько вы уже
плаваете в океане, месяца четыре?" "Эбаут", -- отвечает он. И опять все в
порядке.
Примерно год спустя, во время второго похода на "Крузенштерне", мы
зашли на английскую военно-морскую базу в Гибралтар, и командующий базой
контр-адмирал сэр Томас Бест пригласил командира экспедиции и командиров
судов, среди которых был и Власов, на званый обед, на котором роль
переводчика пришлось играть мне. Когда подали черепаховый суп, и лакеи,
стоявшие сзади, налили какую-то прозрачную жидкость из графина в плоские
бокалы, поставленные перед нами рядом с обычными рюмками и фужерами, Павел
Васильевич, схватив своей крепкой волосатой рукой бокал, сказал: "Переведи
-- за мир и дружбу", и, крякнув, выпил. Адмирал начал что-то смущенно
говорить по-английски. Смысл его слов, которые я переводить командиру не
стал, состоял в том, что это не вино, а виноградный соус, который доливают в
черепаховый суп.
В другой раз, в Центральной Атлантике, где вокруг судна все время
сновали акулы, какой-то умник объяснил Власову, что капитан, который съест
сердце акулы, становится бесстрашным на всю жизнь. Сразу же после этого
началась настоящая кампания по ловле акул, к которой активно подключились
наши офицеры. Наконец у какой-то отборной акулы было вынуто сердце, его то
ли сварили, то ли поджарили, и вестовой на специальном блюде на глазах у
всей команды понес его в командирский салон, куда были приглашены помощники,
и где на столе ожидала закуски бутылка "Столичной". Не прошло, однако, и
пяти минут, как из салона выскочил командир с багровым лицом и кинулся к
фальшборту. Зная, что его никогда не укачивает, я был немало удивлен его
бурной реакцией на акулье сердце. Так ему и не удалось стать бесстрашным
капитаном.
Вместе с тем, он пару раз выручал меня из довольно критических
ситуаций. Дело в том, что у меня почему-то с первых дней пребывания на
"Крузенштерне", сразу же не сложились отношения с нашим замполитом.
У замполита нашего были свои непреложные правила. Он считал, например,
что рядовые моряки и старшины могут читать только балтийскую многотиражку
"Страж Балтики", где все изложено специально для них. А вот центральные
газеты -- "Правду" или "Известия" они читать не должны, потому что могут
кое-чего там и не понять. Поэтому центральные газеты должен им
комментировать и объяснять он сам. Что касается офицеров, то они могут
читать и центральные газеты самостоятельно. А вот вольнодумные издания вроде
"Литературной газеты" не имеет права читать уже никто, поскольку от них
можно ждать разных идеологических диверсий.
С самых первых дней, как только мы появились на "Крузенштерне", наш
замполит почему-то начал подозревать во мне опасного вольнодумца.
Поводом для этого послужило мое явное сопротивление его приказу не
появляться на верхней палубе без головного убора, а также покидать ее всякий
раз, когда мы встречаемся с военными судами -- "чтобы не нарушать строгого
вида военного судна своим распущенным видом". Кроме того, я возражал, хотя и
безуспешно, против необходимости сидеть каждый понедельник на занятиях по
марксистской философии, наивно ссылаясь на законченный институтский курс
этой науки. Конфликт с замполитом, чреватый для меня потерей загранвизы, еще
обострился после того, как по его приказу судовая трансляция с утра до ночи
беспрерывно на полную громкость передавала одни и те же, безумно всем
надоевшие за полгода плавания, песни с нескольких затертых пластинок. Среди
прочих была там особенно опостылевшая мне лирическая песня на слова Михаила
Танича "Девушки сидят на подоконнике--обнявшись, вполголоса поют". В конце
песни говорится, что девушки ее "оборвут, не кончив, и со смехом побегут с
ребятами в кино, и уходит песня грустным эхом через запотевшее окно". Песня
эта, крутившаяся много раз на дню, обрыдла нам особенно, но замполиту она
нравилась, и просьбы ставить ее пореже успеха не имели.
В тот день, по случаю женского праздника 8 Марта, обед в кают-компании,
где мы, штатские, сидели в самом конце офицерского стола, был праздничным.
Павел Васильевич, по случаю праздника, одел парадную тужурку с
многочисленными орденами. Слева от него, как и положено, сидел замполит,
справа -- старпом. Подали борщ, и замполит налил себе полную тарелку. И тут,
как назло, снова зазвучала эта несчастная песня. Я решил идти ва-банк.
"Павел Васильевич, -- громко спросил я через весь стол, -- разрешите
обратиться?" "В чем дело?" -- спросил он подозрительно. "Почему в День
советских женщин у нас по радио поют такие идейно невыдержанные песни?"
Офицеры, разговаривавшие за столом, отложили ложки и стали прислушиваться.
Замполит, кося на меня недобрым глазом, тем не менее набрал в рот полную
ложку борща. Это-то его и подвело. "Ну, как же, -- продолжал я, -- вы
послушайте, какие оскорбительные, пошлые слова про наших женщин звучат в той
песне!" "Какие?" -- покосившись на набравшего в рот борщ замполита, снова
спросил Власов. "А вот про них говорится, что они "оборвут, не кончив и со
смехом". Тут замполит от неожиданности и возмущения поперхнулся и весь свой
борщ выдал на ордена парадной тужурки командира. Над столом повисла мертвая
тишина. "За борт", -- брезгливо отряхивая салфеткой ошметки капусты с
лацканов, коротко бросил командир. "Его?" -- с надеждой спросил оклемавшийся
замполит. "Пластинку", -- рявкнул Власов и, поднявшись, вышел из
кают-компании.
Замполит, однако, был человек опытный и злопамятный. До этого он служил
в Клайпеде на базе подводных лодок, где любил разбирать персональные дела,
связанные с супружескими изменами. "Что же это происходит, -- заявил он
как-то на партийном собрании. -- Офицеры плавают в море, моряки с ихними
женами спят, а политработники стоят в стороне? Так не пойдет. Мы должны к
этому вопросу подключиться". В случае со мной он тоже ждал своего часа и
дождался. Поход наш уже перевалил за половину, когда московское радио вдруг
передало мою песню "Снег" в исполнении артиста Юрия Пузырева. Примерно через
день после этого ко мне явилась делегация от боцманской команды с просьбой
написать "такую же хорошую песню про море, про то, как мы здесь всякие
трудности переносим вдали от жен и подруг, но все-таки море любим больше".
"Только, если можно, -- сказал Овчухов, возглавлявший делегацию, -- напишите
попросту, по-матросски, без всяких интеллигентских выкрутасов". И я на свою
беду попробовал, написав шуточную матросскую песенку. Морякам новая песня
как будто понравилась. Во всяком случае, они ее тут же переписали и даже
пару раз успели исполнить на баке вечерком под баян, на котором виртуозно
играл старшина второй статьи, известный женский сердцеед Слава Агуреев.
На следующий день, однако, начались неприятности. Распевавшие песню
неожиданно получили по два наряда вне очереди, а сам текст песни у них был
конфискован. Ко мне явился замполит и сказал: "Ну, когда мы в базу вернемся,
с вами Особый отдел будет разбираться за ваши идеологические диверсии. А я
все-таки хочу спросить, как это так -- я дней и ночей не сплю, личный состав
неустанно воспитываю в духе постоянной преданности и духовной чистоты, а вы
взяли и мне его весь в один день морально разложили?" Я не на шутку
испугался: "Чем же это я разложил?" "Вы что, и вправду не понимаете или
Ваньку валяете? Это ваши слова?" -- И он сунул мне под нос отобранную у
Агуреева тетрадку, где под мою диктовку был записан текст песни. "Мои". "Ну
вот, а еще отпираетесь", -- сказал он с торжествующей улыбкой. "Вы тут ясно