Страница:
главное все-таки не в форме записи, а в том, чтобы строчки эти хотелось бы
потом читать или слушать, а что именно -- читать с листа или слушать с
магнитофонной кассеты -- не так уж важно...
В шестьдесят пятом году, после возвращения из третьего похода на
"Крузенштерне", молодежная редакция ленинградского телевидения, которой
руководила тогда талантливая радиожурналистка Галина Позднякова, пригласила
меня для участия в передаче с морскими песнями. По этому случаю с
"Крузенштерна", стоявшего тогда в Кронштадте, были откомандированы в
Ленинград для участия в передаче трое моряков -- с гитарой и аккордеоном.
Поселились они в квартире Нины Королевой, уезжавшей куда-то в это время, и
по флотской привычке навели в квартире такую чистоту, что Нина после
возвращения не узнала свой дом. "Нельзя ли их еще раз пригласить? --
спрашивала она у меня. -- Они мне вычистили до блеска все старые кастрюли и
даже окна помыли!"
На телевидении же я впервые столкнулся с новыми для меня проблемами.
"Вы -- автор музыки? -- строго спросила у меня дама -- музыкальный редактор,
прослушав запись песни "Над Канадой небо сине". -- У вас там на шестом такте
доминанта наступает на субдоминанту". Я очень испугался, поскольку не понял
ни одного слова.
Несколько лет спустя молодой композитор Владимир Струненко, живущий на
берегу Азовского моря, в Мариуполе, однажды неудачно переименованном в
Жданов, написал свою музыку к песне "Паруса Крузенштерна", и песня эта,
попав на радио, часто стала звучать на волнах радиостанции "Юность". А
совсем недавно я получил приглашение в Кронштадт на встречу моряков --
ветеранов плаваний на "Крузенштерне".
Возвращаясь к давним временам, нельзя не вспомнить еще одну колоритную
фигуру--полковника Михаила Михайловича Казанского. Старый моряк, боевой
офицер, командовавший ледовой разведкой на Балтике в годы блокады и
разжалованный в качестве "стрелочника" после гибели вице-адмирала Дрозда,
одаренный океанолог, человек неистребимого жизнелюбия и мальчишеского азарта
-- это он, будучи начальником гидрографической экспедиции, первым рискнул
поддержать новое и во многом сомнительное начинание. Плотная борцовская
фигура в черной морской тужурке с четырьмя рядами боевых, а не за выслугу,
орденов. Непокорный, не редеющий, а лишь поседевший, короткий ежик-вихор
"под бокс". Не по возрасту озорные светлые глаза дворового хулигана. Он
всегда был источником веселой и непобедимой энергии для окружающих. Мне
довелось плавать с ним в шестьдесят седьмом году на Балтике, на учебном
военном гидрографическом судне "Компас" и потом на Черном море, на судне
"Румб". Каждое утро, пока мы стояли в Севастополе (Казанскому уже тогда было
за пятьдесят), он переплывал Корабельную бухту, вызывая зависть у молодых
офицеров. Он в ту пору уже преподавал в Высшей Военно-Морской академии, где
и я, с его подачи, одно время вел курс морской магнитометрии.
Помню, после первого занятия, он и его друг капитан первого ранга
Николай Иванович Егоров, доктор географических наук, тоже немало сил
отдавший океанологии, подошли ко мне и сказали: "Надо бы отметить --
все-таки первое занятие". "А где? -- спросил я". "Ну как -- где, мы люди
флотские -- привычные. Пойдем возьмем коньячку, лимончик и зайдем
куда-нибудь в садик или в парадное". Мы отправились в ближайший гастроном у
Черной речки и купили коньяк.
"Тут в садике холодно, -- сказал Егоров, -- пойдем лучше на проспект
Смирнова, тут неподалеку, зайдем в кафе, возьмем кофе и с ним вместе
выпьем". Кафе на проспекте Смирнова оказалось закрытым.
"Ну, тогда зайдем вот хоть в это парадное, -- сказал на этот раз уже
Казанский, -- не на улице же пить." Мы зашли в парадное.
"Да как-то неудобно здесь, -- произнес Егоров, -- прямо внизу у двери.
Поднимемся хоть на второй этаж, что ли". Мы поднялись на второй этаж.
"Ну, теперь можно, -- сказал Казанский -- только вот из горла как-то
пить нехорошо. Что мы, алкаши, что ли? Давайте в любую квартиру позвоним --
хоть стаканчик попросим". "А удобно?" -- засомневался я. "Чего ж неудобного
-- два полковника, люди солидные -- не может быть, чтобы стаканчик не дали",
-- с этими словами Казанский позвонил в дверь, она распахнулась... и мы
очутились в квартире Егорова, где ожидал специально по этому случаю накрытый
стол...
Жена Михаила Михайловича Казанского Александра Александровна в самом
начале нашего знакомства сказала мне как-то: "Я хотела бы, чтобы Вы и другие
ученики Михаила Михайловича, приходили к нему не только когда он вам нужен,
но и потом". Не знаю, как другие, но всякий раз, бывая в Питере, я звоню ему
и прихожу в старый дом близ Среднего проспекта на Съездовской линии моего
родного Васильевского, где в запущенной коммунальной квартире, в узкой
комнате, напоминающей щель, с высоким окном, выходящим на шумную проезжую
часть, живут, не желая замечать нищеты и невзгод, двое гордых и несгибаемых
пожилых и заслуженных людей, всю свою жизнь отдавших другим. На высоком
пыльном шкафу среди убогой комнатной обстановки, красуется, растопырив шипы,
атлантический диадой. Михаил Михайлович несколько лет назад перенес обширный
инфаркт. "Прямо пополам сердце раскололось, -- объясняет он, -- теннис
теперь придется бросить". Недавно он показал мне гневное открытое письмо
писателю Виктору Астафьеву, заявившему в одном из своих интервью, что "не
следовало оборонять Ленинград -- несколько десятков каменных коробок".
Письмо это, написанное старым фронтовиком и блокадником, отказалась
публиковать центральная "Правда", и он передал его мне, но и у меня его
никуда не взяли. Сейчас Михаил Михайлович пишет книгу о военной гидрографии
в годы войны, новые статьи по океанологии, и когда он сидит за письменным
столом, голова его упрямо наклонена вперед, как на старом выцветшем
фотоснимке, где изображен он в боевой стойке, так же опустивший вниз
подбородок -- член сборной ЛГУ по боксу в тяжелом весе в тридцать шестом
году.
Плавания на "Крузенштерне" переменили мою жизнь. Уже в шестьдесят
третьем году я "завязал" с сухопутными экспедициями в Игарку и твердо связал
свою работу с океаном. Этому немало способствовало и то, что сам Институт
геологии Арктики тоже понемногу изживал свою сухопутную специфику и все
больше переходил на шельфовые моря. Неслучайно теперь старый тот институт
свое существование прекратил, а на его месте возникла новая организация --
СЕВМОРГЕОЛОГИЯ, начало которой, по существу, положили наши первые плавания.
В моем письменном столе много лет бережно хранятся вместе со значками
участника экспедиций на Северный Полюс военно-морской значок "За дальний
поход", врученный мне как и всем членам экипажа еще в шестьдесят втором
году, и особо ценимый мною бронзовый жетон "За походы на "Крузенштерне". На
жетоне, слегка накренясь, летит вперед парусник, напрягая паруса. И я
вспоминаю прикосновение горячей пахнущей сосновой смолой палубы к босым
ступням, созвездие Южного Креста, немного наклоненное над ночным океаном,
как бы для благословения, негромкие звуки баяна на баке, где курят
отдыхающие после вахты матросы, мерцающие светила, раскачивающиеся над
головой в черной сетке снастей и соленые офицерские байки. И мне на память
приходят предостерегающие слова старого римлянина: "Если судно никуда не
плывет, ни один ветер ему не попутный".
ОСТРОВ ГВАДЕЛУПА
Проснулся я от ощущения, что на меня кто-то смотрит. Открыв глаза, я
действительно увидел, что на моей груди прямо перед носом сидит на задних
лапах огромная крыса и внимательно меня разглядывает. Я с криком вскочил.
Спрыгнув на пол, крыса зашипела и неторопливо ушла. Мерное скрипение старых
переборок и глухие удары волн о борт вернули меня к действительности. Вместе
с Трубятчинским и большой геофизической группой летом 1966 года мы
отправились в новую экспедицию, в Пенжинскую губу Охотского моря на судах
Дальневосточной гидрографии "Охотск" и "Румб".
Бывший минный заградитель "Охотск", на котором мы следовали из Находки
к месту работ, построенный еще в начале века, угольный пароход,
переоборудованный под гидрографическое судно, оказался донельзя грязной
старой посудиной с проржавевшей палубой и скрипучими расшатанными
переборками.
Путь наш в Охотское море лежал через Сахалин, где мы зашли на рейд
Южно-Сахалинска. Где-то здесь, по моим сведениям, должен был служить Сергей
Карцев, попавший на Дальний Восток после окончания Высшего военно-морского
пограничного училища в Ленинграде. Я сказал об этом нашему командиру, он дал
на берег семафор, и уже через час к борту подлетел пограничный катер с
зеленой полосой. Поднявшийся на борт почему-то в сопровождении двух
пограничников с автоматами старшина потребовал меня. Еще издали на причале,
где стояли погранкатера, я увидел долговязую фигуру Сергея -- он оказался
командиром отряда и был уже капитаном II ранга. "Что, напугали тебя мои? --
улыбаясь во весь свой большой рот спросил он, -- пошли скорее, Неля пирог
испекла". До поздней ночи мы просидели у него в доме, вспоминая давние
омские и ленинградские времена и лакомясь дымящимися крабами под "шило"
(так, как вы уже знаете, на флоте называют разведенный спирт). Тем временем
стемнело, и ветер разогнал на рейде волну. Пора было возвращаться на
"Охотск". Сергей проводил меня на пирс. "Выгружать с осторожностью", --
услышал я сквозь свист шквального ветра его зычный командирский голос с
берега и подумал: "Что они там собираются выгружать?" А речь шла обо мне...
Двухмесячные работы в осеннем Охотском море, с его неожиданными ветрами
и туманами, с сильными -- более пяти узлов приливо-отливными течениями в
Пенжинской Губе -- оказались нелегкими.
Уже в Пенжинской Губе нас вместе с геофизиком Мишей Серяковым
переселили в другую каюту, где были две койки, располагавшиеся одна над
другой. Миша, как более молодой, влез на верхнюю койку, а мне досталась
нижняя, чему я, однако, радовался недолго. Соседнюю каюту занимал третий
механик, койка которого крепилась на одном кронштейне с моей. Поскольку
переборки на судне были старые и расшатанные, любое движение койки соседа
вызывало соответственное, как на качелях, движение моей. Первую неделю, пока
мы следовали из Находки в Охотское море, все было относительно спокойно. Но
в Охотском море третий механик, на мою беду, завел неожиданно бурный роман с
судовой врачихой, разбитной шатенкой, изнывавшей от полного безделья. С
вахты он сменялся в полночь, и где-то, начиная с половины первого, едва я
успевал заснуть, меня будил ритмичный и громкий скрип и такое же ритмичное
хождение вверх-вниз моего ветхого ложа. Я пытался предложить Михаилу
поменяться, но он наотрез отказался, так что я вынужден был переместиться с
тюфячком прямо на палубу.
Вторую половину экспедиции мне довелось проплавать на другом судне --
"Румб", поменьше размерами, но более современном. В конце августа мы зашли
заправиться водой и топливом на остров Спафарьева, где располагался
крабзавод, на котором работало несколько сот вербованых женщин. Было раннее
утро, когда мы подошли к безлюдному пирсу. Двое заспанных работяг приняли
наши швартовые. Я стоял на правом крыле мостика, неподалеку от командира,
капитана III ранга Мишкина, когда мы заметили три странные, одинаковые с
виду, но разной величины, как матрешки, фигуры, медленно двигавшиеся вдоль
пирса к борту судна. Когда они приблизились, оказалось, что это женщины,
одетые совершенно одинаково -- в резиновые сапоги, ватники и теплые, серого
цвета, головные платки. "Эй, командир, -- неожиданно сильным и низким
голосом крикнула самая высокая из них. -- Я предзавкома местного. Девочки у
нас тут целый месяц света белого не видят, на путине вкалывают, а мужиков
нет. Так что я тебе предлагаю всех своих морячков уволить прямо сейчас до
завтра, а мы по такому случаю выходной объявим".
Командир Мишкин был человеком решительным и настоящим боевым офицером,
способным быстро принимать решения в критической обстановке. "Отдать
носовой", -- скомандовал он упавшим голосом. И мы пошли обратно в море без
воды и топлива. "Да, Саня, -- делился он со мной, -- вовремя спохватились.
Ты что, у меня весь экипаж двадцать два человека -- на части же разорвут!" Я
в ту пору плохо знал местные порядки и не сразу понял его тревогу. Уже
позднее, на рейде Шикатана, я видел, как на старый теплоход "Азия" сеткой с
плашкоута грузили вдрободан пьяных вербованных женщин, матерящихся и орущих
пьяные песни, и понял озабоченность командира Мишкина.
В последующие годы мне приходилось несколько раз попадать на Сахалин и
Курилы в путину, на плавучие и наземные рыбозаводы, где я насмотрелся на
каторжную работу по обработке рыбы, работу, которой мужчины не выдерживают,
поэтому на нее берут только женщин. С красными, закоченевшими от ледяной
воды руками, по двенадцать часов в день (такая смена) они должны отделять
большим ножом голову рыбы от тушки, рискуя отрубить себе пальцы. А потом --
короткий сон в своей грязной казарме, не дающий отдыха. Культуры и
развлечений -- никаких: работа, работа, работа. Смертельно усталые от
постылого однообразного труда и дикого быта, за пару месяцев они способны
потерять не только женский, но вообще человеческий облик.
Скалистые берега Охотского моря, обилие тюленей и нерп, живописные
острова, привлекавшие некогда сюда мореплавателей, так контрастирующие с
убогой обыденностью местного быта и его жестокими нравами, запомнились мне
надолго.
Само пребывание женщин на судне, да еще под хоть и гидрографическим,
"вспомогательным", но все же военно-морским флагом, само по себе, с позиций
военного начальства, было постоянным ЧП. За ними круглосуточно велось
негласное наблюдение, жили они в отдельном отсеке (назывался он "змеюшник")
и общаться с ними можно было только на людях. Согласно бдительным указаниям
замполита, зайдя к женщине в каюту (или если она вошла к тебе в каюту),
закрывать дверь ни в коем случае было нельзя -- не на ключ, конечно, упаси
Боже, а просто плотно прикрывать. В противном случае замполит отсчитывал
пять минут и записывал нарушителю "аморалку".
Несмотря на эти "антисанитарные" условия, корабельные романы все-таки
случались. На судах экспедиции шепотом рассказывали легенду про одну
настырную пару, которую, заподозрив в "аморалке", усиленно опекал замполит,
не давая им уединиться. Они его все же перехитрили -- достав у мотористов
"мастер" (дежурный ключ, открывающий замок в любой корабельной каюте),
дожидались, когда замполит отправится в кино, и устраивались в его каюте.
Нельзя не признать, что присутствие женщин на кораблях, долгое время
находящихся в плавании, представляет собой известную проблему. Мне за почти
три десятилетия плавания на самых разных судах довелось быть свидетелем
многочисленных драматических ситуаций, возникающих в длительных океанских
рейсах, когда на сотню и более мужчин приходится всего несколько женщин, а
"моральный кодекс строителей коммунизма" перестает срабатывать уже на третий
день после выхода из родного порта. Помню, как сокрушаясь, матерился старый
боцман на "Охотске", глядя на живописные курточки наших сотрудниц: "До чего
флот довели, это же подумать только. Вот в старое-то время -- Императрица в
Севастополе свой флот посетила и на флагманский корабль к Ушакову изволила
лично ступить. Так потом боцман с целой командой все за ней мыли и чистили,
поскольку хоть и Императрица, а всеж-таки баба. Так то царица была, а это
что? Тьфу да и только"...
Иначе реагировали на появление женщин вербованные работяги, в основном
из бывших зеков, которых везли в Пенжу на какую-то стройку. Жили они на
"Охотске" в огромном трюме в районе носовой палубы, куда вел большой люк,
плохо различимый в темноте. Поскольку женщин разместили в носовых каютах,
хитроумные умельцы из вербованных сняли крышку люка и закрыли его брезентом,
рассчитывая, что в вечерних сумерках какая-нибудь красотка ступит на этот
обманчивый брезент и провалится прямо к ним в трюм как в медвежью яму.
Каково же было их разочарование, когда вместо женской добычи в один
прекрасный вечер к ним провалился большой рыжий и толстый техник Лева
Фишман!
Что касается офицеров, и корабельных, и гидрографов, то появление
стайки молодых женщин на судах означало для них просвет в унылой и
безрадостной службе, сплошь заполненной "боевой и политической подготовкой".
Начались яростные ухаживания, несколько сдерживаемые внешне необходимостью
конспирации от всеведущих замполитов. Романы эти часто приводили к
трагикомическим конфликтам. Так, на втором нашем судне "Румб"
старпом--высокий и красивый капитан-лейтенант, оставивший во Владивостоке
жену с двумя детьми, а на судне "официально" живший с судовой врачихой,
вдруг увлекся одной из наших дам, хорошенькой и пухленькой чертежницей
Ирочкой, обладательницей прекрасных наивных серых глаз и кукольных ресниц.
Кипящая ревностью докторша однажды ночью, застав своего изменчивого старпома
на месте преступления как раз в тот момент, когда он украдкой выводил Ирочку
из своей каюты, кинулась на него и, явно использовав профессиональные
хирургические навыки, так исполосовала ему лицо своими острыми
наманикюренными ногтями, что старпом был уложен в лазарет и через несколько
дней сдан в Магадане в больницу, откуда на судно уже не вернулся.
Позднее, плавая на гражданских академических судах, где женщин было уже
гораздо больше, да и условия были более вольные, я насмотрелся на множество
авантюрных ситуаций, которые, как правило, кончались "бескровно".
Так, один из самых талантливых наших и молодых капитанов, человек
вполне интеллигентный и начитанный, прекрасный штурман, в каждом очередном
рейсе заводил новую возлюбленную, как правило, из числа буфетчиц, Кончилось
это тем, что жена его, живущая в Калининграде, которой доброжелатели все
донесли, устроила скандал, да еще вполне по-советски -- с помощью парткома.
Припертый к стенке партией, женой и предприимчивой любовницей, несчастный
капитан, спасая свою загранвизу и должность, вынужден был развестись и
жениться на буфетчице, которую, конечно, тут же уволили с судна. В
результате, став официальной женой, она потеряла возможность плавать с ним
вместе и осталась, как все жены, на берегу, а он через полгода завел себе
новую буфетчицу.
Обычно же, по неписанному закону, на академических судах на период
рейсов, длящихся, в среднем, около четырех месяцев, романы возникали между
экипажем -- с одной стороны и "наукой" -- с другой. Это в равной степени
относилось к недолговечным любовным связям офицеров с дамами из науки и
каютных номерных или буфетчиц с научными сотрудниками, то есть с "чужими".
Романы эти, расцветая пышным цветом где-то к исходу первого месяца ("Имей в
виду, -- поучал меня мой приятель -- второй штурман на "Дмитрии Менделееве",
у нас женщин разбирают прямо на трапе"), заканчивались обычно в последнем
порту захода, где надлежало тратить накопленную за рейс валюту, и приходила
пора вспоминать о покупках, заказанных семьями, ожидающими на суше. Не все
женщины, однако, мирились с этим -- некоторые довольно ощутимо мстили своим
коварным избранникам, обещавшим по возвращении "жениться". Так, в семьдесят
седьмом году на нашем судне "Академик Курчатов", вернувшемся из длинного
океанского рейса, произошел конфликт между каютной номерной и вторым
штурманом, добившимся ее благосклонности обещанием I жениться и, как
выяснилось, оказавшимся женатым. Месть оскорбленной подруги была чисто
женской. В Калининграде к штурману на судно приехала встречавшая его жена.
Не успела она еще толком обнять долгожданного мужа и взглянуть на
привезенные зарубежные подарки, как в дверь каюты постучали. "Извините, --
сказала вошедшая номерная, -- я забыла здесь свои вещи". С этими словами она
достала из-под подушки у штурмана свою комбинацию и ушла...
Женщины "из науки" в океанских рейсах, как правило, расцветали. С одной
стороны, они оказывались свободны от каждодневного унылого быта,
порабощающего их на суше -- необходимости кормить и ублажать мужей, лечить и
воспитывать детей, таскать огромные авоськи с продуктами, стоять во
всевозможных очередях. С другой -- будучи всегда в меньшинстве, они
становились предметом поклонений и ухаживаний почти всего мужского состава
экспедиций, причем ухаживания эти, как правило, мало зависели от степени
женской красоты. Интересную эволюцию довелось мне наблюдать за много лет.
Почти всегда скромные и робкие девицы,
Впервые ступая на палубу судна, сильно страдали от качки. Но
постепенно, обвыкнув в повой обстановке, приучаясь мало-помалу
--пить вино или курить, а также теряя понемногу первоначальную
неприступность, они, как правило, укачиваться переставали. Вместе с тем, по
окончании рейса, вынужденные снова вернуться на берег в свои семьи и убогий
советский быт, они были особенно несчастны, не понимая, почему вот только
что они были в центре мужского внимания -- и вдруг все неожиданно кончилось
Так, девочка, взятая прихотливым режиссером из своего родного девятого "А" в
кино чуть ли не на главную роль, плачет горькими слезами, потому что картина
уже отснята, и ей, уже привыкшей быть героиней, надо снова возвращаться в
свою постылую прежнюю жизнь.
Суровым испытанием для несчастных наших женщин, привыкших к
клиническому отсутствию в отечественных магазинах хороших товаров, в первую
очередь одежды, галантереи и парфюмерии, и впервые попавших за рубеж,
становилась первая встреча с западными (или восточными) магазинами с их
фантастическим для советского человека изобилием. В 1976 году в экспедиции
на судне "Дмитрий Менделеев" впервые принимала участие молодая аспирантка
Вера Бань, ранее почти никуда не выезжавшая из своего родного Геленджика и
за границей, конечно, не бывавшая. Была она натурой довольно эмоциональной,
легко переходящей от веселости к печали. У нас даже частушку про нее
сочинили: "Если плачет Вера Бань, это значит -- дело -- дрянь". В этом рейсе
мы зашли в Токио, и Вера впервые в жизни, в составе моей "тройки", попала в
один из самых крупных в мире универсальных магазинов "Мицубиси" в самом
центре Токио -- в Гинзе.
Когда мы вошли в огромный зал первого этажа, откуда бесшумные
эскалаторы подняли нас на второй, и перед Вериными глазами открылись галереи
с сотнями ярко высвеченных разнообразных женских вещей --шуб, купальников,
сверкающих всеми огнями радуги украшений, мерцающего нежными будуарными
цветами белья, искрящихся от искусной подсветки флаконов с всевозможными
духами --она вдруг замерла на месте с застывшей палице улыбкой и потеряла
дар речи. Минут пять она простояла, не отвечая на мои оклики, а когда я
тронул ее за плечо -- "пошли" -- она оказалась не в состоянии двинуться. С
большим трудом мы усадили ее в ближнее кресло. Еще несколько минут она молча
продолжала улыбаться. Потом молчание сменилось вдруг бурными слезами и
рыданием -- у Веры случился нервный шок. Думаю, что большинству советских
женщин понять Верино потрясение нетрудно...
Что же касается "корабельных" женщин, -- каютных номерных, поваров,
буфетчиц, то их контингент, как правило, формировался из сельских или
провинциальных девчонок, соблазнившихся на "заграницу" и морскую экзотику.
Большинство из них собиралось поплавать "пару годиков", а потом, накопив
деньжат, вернуться домой, выйти замуж, найти себе какую-нибудь "земную"
профессию. Да и работа на судне представлялась им поначалу несложной:
действительно, чего там -- полы мыть да пыль вытирать два раза в день.
Однако проходили год за годом, и втянувшись в свою неблагодарную и совсем не
легкую работу, накупив на валютные гроши тряпок в заграничном порту и мечтая
о новых, отвыкнув от сурового земного быта, на готовых корабельных харчах,
спаиваемые и соблазняемые моряками, мало-помалу превращаясь из робких и
застенчивых девушек в развращенных и циничных "морских волчиц", несчастные
эти женщины уже не находили в себе сил вернуться назад на сушу. Тяжелая и
грязная работа, многодневная качка, вино и мужчины, отсутствие реальных
перспектив в завтрашнем дне преждевременно старили их, и они возвращались на
сушу больными, разбитыми и одинокими.
Ни на одном из судов мира, кроме советских, не встретишь женщин в штате
команды. Помню, как удивлялись иностранцы, попавшие на наши суда,
присутствию на них женщин. Одно время мы по наивности даже гордились этим
явным доказательством их равноправия в стране "развитого социализма". Только
после долгих лет плаваний я понял, что это "равноправие" ничуть не лучше
того, которое дает им право на тяжелую не женскую работу по рытью канав или
укладке железнодорожных шпал, работу, от которой отказываются мужчины.
Справедливости ради, надо сказать, что и для наших мужчин первые
загранрейсы иногда оборачиваются нелегким испытанием, хотя соблазны здесь
другие. Вспоминаю, как в одном из недавних рейсов "Витязя", уже в конце
восьмидесятых годов, во время захода в итальянский порт Реджи-ди-Кабария,
один из старых наших сотрудников, бывший военный моряк, дослужившийся до
командира подводной лодки, член партии и примерный семьянин, неожидано для
потом читать или слушать, а что именно -- читать с листа или слушать с
магнитофонной кассеты -- не так уж важно...
В шестьдесят пятом году, после возвращения из третьего похода на
"Крузенштерне", молодежная редакция ленинградского телевидения, которой
руководила тогда талантливая радиожурналистка Галина Позднякова, пригласила
меня для участия в передаче с морскими песнями. По этому случаю с
"Крузенштерна", стоявшего тогда в Кронштадте, были откомандированы в
Ленинград для участия в передаче трое моряков -- с гитарой и аккордеоном.
Поселились они в квартире Нины Королевой, уезжавшей куда-то в это время, и
по флотской привычке навели в квартире такую чистоту, что Нина после
возвращения не узнала свой дом. "Нельзя ли их еще раз пригласить? --
спрашивала она у меня. -- Они мне вычистили до блеска все старые кастрюли и
даже окна помыли!"
На телевидении же я впервые столкнулся с новыми для меня проблемами.
"Вы -- автор музыки? -- строго спросила у меня дама -- музыкальный редактор,
прослушав запись песни "Над Канадой небо сине". -- У вас там на шестом такте
доминанта наступает на субдоминанту". Я очень испугался, поскольку не понял
ни одного слова.
Несколько лет спустя молодой композитор Владимир Струненко, живущий на
берегу Азовского моря, в Мариуполе, однажды неудачно переименованном в
Жданов, написал свою музыку к песне "Паруса Крузенштерна", и песня эта,
попав на радио, часто стала звучать на волнах радиостанции "Юность". А
совсем недавно я получил приглашение в Кронштадт на встречу моряков --
ветеранов плаваний на "Крузенштерне".
Возвращаясь к давним временам, нельзя не вспомнить еще одну колоритную
фигуру--полковника Михаила Михайловича Казанского. Старый моряк, боевой
офицер, командовавший ледовой разведкой на Балтике в годы блокады и
разжалованный в качестве "стрелочника" после гибели вице-адмирала Дрозда,
одаренный океанолог, человек неистребимого жизнелюбия и мальчишеского азарта
-- это он, будучи начальником гидрографической экспедиции, первым рискнул
поддержать новое и во многом сомнительное начинание. Плотная борцовская
фигура в черной морской тужурке с четырьмя рядами боевых, а не за выслугу,
орденов. Непокорный, не редеющий, а лишь поседевший, короткий ежик-вихор
"под бокс". Не по возрасту озорные светлые глаза дворового хулигана. Он
всегда был источником веселой и непобедимой энергии для окружающих. Мне
довелось плавать с ним в шестьдесят седьмом году на Балтике, на учебном
военном гидрографическом судне "Компас" и потом на Черном море, на судне
"Румб". Каждое утро, пока мы стояли в Севастополе (Казанскому уже тогда было
за пятьдесят), он переплывал Корабельную бухту, вызывая зависть у молодых
офицеров. Он в ту пору уже преподавал в Высшей Военно-Морской академии, где
и я, с его подачи, одно время вел курс морской магнитометрии.
Помню, после первого занятия, он и его друг капитан первого ранга
Николай Иванович Егоров, доктор географических наук, тоже немало сил
отдавший океанологии, подошли ко мне и сказали: "Надо бы отметить --
все-таки первое занятие". "А где? -- спросил я". "Ну как -- где, мы люди
флотские -- привычные. Пойдем возьмем коньячку, лимончик и зайдем
куда-нибудь в садик или в парадное". Мы отправились в ближайший гастроном у
Черной речки и купили коньяк.
"Тут в садике холодно, -- сказал Егоров, -- пойдем лучше на проспект
Смирнова, тут неподалеку, зайдем в кафе, возьмем кофе и с ним вместе
выпьем". Кафе на проспекте Смирнова оказалось закрытым.
"Ну, тогда зайдем вот хоть в это парадное, -- сказал на этот раз уже
Казанский, -- не на улице же пить." Мы зашли в парадное.
"Да как-то неудобно здесь, -- произнес Егоров, -- прямо внизу у двери.
Поднимемся хоть на второй этаж, что ли". Мы поднялись на второй этаж.
"Ну, теперь можно, -- сказал Казанский -- только вот из горла как-то
пить нехорошо. Что мы, алкаши, что ли? Давайте в любую квартиру позвоним --
хоть стаканчик попросим". "А удобно?" -- засомневался я. "Чего ж неудобного
-- два полковника, люди солидные -- не может быть, чтобы стаканчик не дали",
-- с этими словами Казанский позвонил в дверь, она распахнулась... и мы
очутились в квартире Егорова, где ожидал специально по этому случаю накрытый
стол...
Жена Михаила Михайловича Казанского Александра Александровна в самом
начале нашего знакомства сказала мне как-то: "Я хотела бы, чтобы Вы и другие
ученики Михаила Михайловича, приходили к нему не только когда он вам нужен,
но и потом". Не знаю, как другие, но всякий раз, бывая в Питере, я звоню ему
и прихожу в старый дом близ Среднего проспекта на Съездовской линии моего
родного Васильевского, где в запущенной коммунальной квартире, в узкой
комнате, напоминающей щель, с высоким окном, выходящим на шумную проезжую
часть, живут, не желая замечать нищеты и невзгод, двое гордых и несгибаемых
пожилых и заслуженных людей, всю свою жизнь отдавших другим. На высоком
пыльном шкафу среди убогой комнатной обстановки, красуется, растопырив шипы,
атлантический диадой. Михаил Михайлович несколько лет назад перенес обширный
инфаркт. "Прямо пополам сердце раскололось, -- объясняет он, -- теннис
теперь придется бросить". Недавно он показал мне гневное открытое письмо
писателю Виктору Астафьеву, заявившему в одном из своих интервью, что "не
следовало оборонять Ленинград -- несколько десятков каменных коробок".
Письмо это, написанное старым фронтовиком и блокадником, отказалась
публиковать центральная "Правда", и он передал его мне, но и у меня его
никуда не взяли. Сейчас Михаил Михайлович пишет книгу о военной гидрографии
в годы войны, новые статьи по океанологии, и когда он сидит за письменным
столом, голова его упрямо наклонена вперед, как на старом выцветшем
фотоснимке, где изображен он в боевой стойке, так же опустивший вниз
подбородок -- член сборной ЛГУ по боксу в тяжелом весе в тридцать шестом
году.
Плавания на "Крузенштерне" переменили мою жизнь. Уже в шестьдесят
третьем году я "завязал" с сухопутными экспедициями в Игарку и твердо связал
свою работу с океаном. Этому немало способствовало и то, что сам Институт
геологии Арктики тоже понемногу изживал свою сухопутную специфику и все
больше переходил на шельфовые моря. Неслучайно теперь старый тот институт
свое существование прекратил, а на его месте возникла новая организация --
СЕВМОРГЕОЛОГИЯ, начало которой, по существу, положили наши первые плавания.
В моем письменном столе много лет бережно хранятся вместе со значками
участника экспедиций на Северный Полюс военно-морской значок "За дальний
поход", врученный мне как и всем членам экипажа еще в шестьдесят втором
году, и особо ценимый мною бронзовый жетон "За походы на "Крузенштерне". На
жетоне, слегка накренясь, летит вперед парусник, напрягая паруса. И я
вспоминаю прикосновение горячей пахнущей сосновой смолой палубы к босым
ступням, созвездие Южного Креста, немного наклоненное над ночным океаном,
как бы для благословения, негромкие звуки баяна на баке, где курят
отдыхающие после вахты матросы, мерцающие светила, раскачивающиеся над
головой в черной сетке снастей и соленые офицерские байки. И мне на память
приходят предостерегающие слова старого римлянина: "Если судно никуда не
плывет, ни один ветер ему не попутный".
ОСТРОВ ГВАДЕЛУПА
Проснулся я от ощущения, что на меня кто-то смотрит. Открыв глаза, я
действительно увидел, что на моей груди прямо перед носом сидит на задних
лапах огромная крыса и внимательно меня разглядывает. Я с криком вскочил.
Спрыгнув на пол, крыса зашипела и неторопливо ушла. Мерное скрипение старых
переборок и глухие удары волн о борт вернули меня к действительности. Вместе
с Трубятчинским и большой геофизической группой летом 1966 года мы
отправились в новую экспедицию, в Пенжинскую губу Охотского моря на судах
Дальневосточной гидрографии "Охотск" и "Румб".
Бывший минный заградитель "Охотск", на котором мы следовали из Находки
к месту работ, построенный еще в начале века, угольный пароход,
переоборудованный под гидрографическое судно, оказался донельзя грязной
старой посудиной с проржавевшей палубой и скрипучими расшатанными
переборками.
Путь наш в Охотское море лежал через Сахалин, где мы зашли на рейд
Южно-Сахалинска. Где-то здесь, по моим сведениям, должен был служить Сергей
Карцев, попавший на Дальний Восток после окончания Высшего военно-морского
пограничного училища в Ленинграде. Я сказал об этом нашему командиру, он дал
на берег семафор, и уже через час к борту подлетел пограничный катер с
зеленой полосой. Поднявшийся на борт почему-то в сопровождении двух
пограничников с автоматами старшина потребовал меня. Еще издали на причале,
где стояли погранкатера, я увидел долговязую фигуру Сергея -- он оказался
командиром отряда и был уже капитаном II ранга. "Что, напугали тебя мои? --
улыбаясь во весь свой большой рот спросил он, -- пошли скорее, Неля пирог
испекла". До поздней ночи мы просидели у него в доме, вспоминая давние
омские и ленинградские времена и лакомясь дымящимися крабами под "шило"
(так, как вы уже знаете, на флоте называют разведенный спирт). Тем временем
стемнело, и ветер разогнал на рейде волну. Пора было возвращаться на
"Охотск". Сергей проводил меня на пирс. "Выгружать с осторожностью", --
услышал я сквозь свист шквального ветра его зычный командирский голос с
берега и подумал: "Что они там собираются выгружать?" А речь шла обо мне...
Двухмесячные работы в осеннем Охотском море, с его неожиданными ветрами
и туманами, с сильными -- более пяти узлов приливо-отливными течениями в
Пенжинской Губе -- оказались нелегкими.
Уже в Пенжинской Губе нас вместе с геофизиком Мишей Серяковым
переселили в другую каюту, где были две койки, располагавшиеся одна над
другой. Миша, как более молодой, влез на верхнюю койку, а мне досталась
нижняя, чему я, однако, радовался недолго. Соседнюю каюту занимал третий
механик, койка которого крепилась на одном кронштейне с моей. Поскольку
переборки на судне были старые и расшатанные, любое движение койки соседа
вызывало соответственное, как на качелях, движение моей. Первую неделю, пока
мы следовали из Находки в Охотское море, все было относительно спокойно. Но
в Охотском море третий механик, на мою беду, завел неожиданно бурный роман с
судовой врачихой, разбитной шатенкой, изнывавшей от полного безделья. С
вахты он сменялся в полночь, и где-то, начиная с половины первого, едва я
успевал заснуть, меня будил ритмичный и громкий скрип и такое же ритмичное
хождение вверх-вниз моего ветхого ложа. Я пытался предложить Михаилу
поменяться, но он наотрез отказался, так что я вынужден был переместиться с
тюфячком прямо на палубу.
Вторую половину экспедиции мне довелось проплавать на другом судне --
"Румб", поменьше размерами, но более современном. В конце августа мы зашли
заправиться водой и топливом на остров Спафарьева, где располагался
крабзавод, на котором работало несколько сот вербованых женщин. Было раннее
утро, когда мы подошли к безлюдному пирсу. Двое заспанных работяг приняли
наши швартовые. Я стоял на правом крыле мостика, неподалеку от командира,
капитана III ранга Мишкина, когда мы заметили три странные, одинаковые с
виду, но разной величины, как матрешки, фигуры, медленно двигавшиеся вдоль
пирса к борту судна. Когда они приблизились, оказалось, что это женщины,
одетые совершенно одинаково -- в резиновые сапоги, ватники и теплые, серого
цвета, головные платки. "Эй, командир, -- неожиданно сильным и низким
голосом крикнула самая высокая из них. -- Я предзавкома местного. Девочки у
нас тут целый месяц света белого не видят, на путине вкалывают, а мужиков
нет. Так что я тебе предлагаю всех своих морячков уволить прямо сейчас до
завтра, а мы по такому случаю выходной объявим".
Командир Мишкин был человеком решительным и настоящим боевым офицером,
способным быстро принимать решения в критической обстановке. "Отдать
носовой", -- скомандовал он упавшим голосом. И мы пошли обратно в море без
воды и топлива. "Да, Саня, -- делился он со мной, -- вовремя спохватились.
Ты что, у меня весь экипаж двадцать два человека -- на части же разорвут!" Я
в ту пору плохо знал местные порядки и не сразу понял его тревогу. Уже
позднее, на рейде Шикатана, я видел, как на старый теплоход "Азия" сеткой с
плашкоута грузили вдрободан пьяных вербованных женщин, матерящихся и орущих
пьяные песни, и понял озабоченность командира Мишкина.
В последующие годы мне приходилось несколько раз попадать на Сахалин и
Курилы в путину, на плавучие и наземные рыбозаводы, где я насмотрелся на
каторжную работу по обработке рыбы, работу, которой мужчины не выдерживают,
поэтому на нее берут только женщин. С красными, закоченевшими от ледяной
воды руками, по двенадцать часов в день (такая смена) они должны отделять
большим ножом голову рыбы от тушки, рискуя отрубить себе пальцы. А потом --
короткий сон в своей грязной казарме, не дающий отдыха. Культуры и
развлечений -- никаких: работа, работа, работа. Смертельно усталые от
постылого однообразного труда и дикого быта, за пару месяцев они способны
потерять не только женский, но вообще человеческий облик.
Скалистые берега Охотского моря, обилие тюленей и нерп, живописные
острова, привлекавшие некогда сюда мореплавателей, так контрастирующие с
убогой обыденностью местного быта и его жестокими нравами, запомнились мне
надолго.
Само пребывание женщин на судне, да еще под хоть и гидрографическим,
"вспомогательным", но все же военно-морским флагом, само по себе, с позиций
военного начальства, было постоянным ЧП. За ними круглосуточно велось
негласное наблюдение, жили они в отдельном отсеке (назывался он "змеюшник")
и общаться с ними можно было только на людях. Согласно бдительным указаниям
замполита, зайдя к женщине в каюту (или если она вошла к тебе в каюту),
закрывать дверь ни в коем случае было нельзя -- не на ключ, конечно, упаси
Боже, а просто плотно прикрывать. В противном случае замполит отсчитывал
пять минут и записывал нарушителю "аморалку".
Несмотря на эти "антисанитарные" условия, корабельные романы все-таки
случались. На судах экспедиции шепотом рассказывали легенду про одну
настырную пару, которую, заподозрив в "аморалке", усиленно опекал замполит,
не давая им уединиться. Они его все же перехитрили -- достав у мотористов
"мастер" (дежурный ключ, открывающий замок в любой корабельной каюте),
дожидались, когда замполит отправится в кино, и устраивались в его каюте.
Нельзя не признать, что присутствие женщин на кораблях, долгое время
находящихся в плавании, представляет собой известную проблему. Мне за почти
три десятилетия плавания на самых разных судах довелось быть свидетелем
многочисленных драматических ситуаций, возникающих в длительных океанских
рейсах, когда на сотню и более мужчин приходится всего несколько женщин, а
"моральный кодекс строителей коммунизма" перестает срабатывать уже на третий
день после выхода из родного порта. Помню, как сокрушаясь, матерился старый
боцман на "Охотске", глядя на живописные курточки наших сотрудниц: "До чего
флот довели, это же подумать только. Вот в старое-то время -- Императрица в
Севастополе свой флот посетила и на флагманский корабль к Ушакову изволила
лично ступить. Так потом боцман с целой командой все за ней мыли и чистили,
поскольку хоть и Императрица, а всеж-таки баба. Так то царица была, а это
что? Тьфу да и только"...
Иначе реагировали на появление женщин вербованные работяги, в основном
из бывших зеков, которых везли в Пенжу на какую-то стройку. Жили они на
"Охотске" в огромном трюме в районе носовой палубы, куда вел большой люк,
плохо различимый в темноте. Поскольку женщин разместили в носовых каютах,
хитроумные умельцы из вербованных сняли крышку люка и закрыли его брезентом,
рассчитывая, что в вечерних сумерках какая-нибудь красотка ступит на этот
обманчивый брезент и провалится прямо к ним в трюм как в медвежью яму.
Каково же было их разочарование, когда вместо женской добычи в один
прекрасный вечер к ним провалился большой рыжий и толстый техник Лева
Фишман!
Что касается офицеров, и корабельных, и гидрографов, то появление
стайки молодых женщин на судах означало для них просвет в унылой и
безрадостной службе, сплошь заполненной "боевой и политической подготовкой".
Начались яростные ухаживания, несколько сдерживаемые внешне необходимостью
конспирации от всеведущих замполитов. Романы эти часто приводили к
трагикомическим конфликтам. Так, на втором нашем судне "Румб"
старпом--высокий и красивый капитан-лейтенант, оставивший во Владивостоке
жену с двумя детьми, а на судне "официально" живший с судовой врачихой,
вдруг увлекся одной из наших дам, хорошенькой и пухленькой чертежницей
Ирочкой, обладательницей прекрасных наивных серых глаз и кукольных ресниц.
Кипящая ревностью докторша однажды ночью, застав своего изменчивого старпома
на месте преступления как раз в тот момент, когда он украдкой выводил Ирочку
из своей каюты, кинулась на него и, явно использовав профессиональные
хирургические навыки, так исполосовала ему лицо своими острыми
наманикюренными ногтями, что старпом был уложен в лазарет и через несколько
дней сдан в Магадане в больницу, откуда на судно уже не вернулся.
Позднее, плавая на гражданских академических судах, где женщин было уже
гораздо больше, да и условия были более вольные, я насмотрелся на множество
авантюрных ситуаций, которые, как правило, кончались "бескровно".
Так, один из самых талантливых наших и молодых капитанов, человек
вполне интеллигентный и начитанный, прекрасный штурман, в каждом очередном
рейсе заводил новую возлюбленную, как правило, из числа буфетчиц, Кончилось
это тем, что жена его, живущая в Калининграде, которой доброжелатели все
донесли, устроила скандал, да еще вполне по-советски -- с помощью парткома.
Припертый к стенке партией, женой и предприимчивой любовницей, несчастный
капитан, спасая свою загранвизу и должность, вынужден был развестись и
жениться на буфетчице, которую, конечно, тут же уволили с судна. В
результате, став официальной женой, она потеряла возможность плавать с ним
вместе и осталась, как все жены, на берегу, а он через полгода завел себе
новую буфетчицу.
Обычно же, по неписанному закону, на академических судах на период
рейсов, длящихся, в среднем, около четырех месяцев, романы возникали между
экипажем -- с одной стороны и "наукой" -- с другой. Это в равной степени
относилось к недолговечным любовным связям офицеров с дамами из науки и
каютных номерных или буфетчиц с научными сотрудниками, то есть с "чужими".
Романы эти, расцветая пышным цветом где-то к исходу первого месяца ("Имей в
виду, -- поучал меня мой приятель -- второй штурман на "Дмитрии Менделееве",
у нас женщин разбирают прямо на трапе"), заканчивались обычно в последнем
порту захода, где надлежало тратить накопленную за рейс валюту, и приходила
пора вспоминать о покупках, заказанных семьями, ожидающими на суше. Не все
женщины, однако, мирились с этим -- некоторые довольно ощутимо мстили своим
коварным избранникам, обещавшим по возвращении "жениться". Так, в семьдесят
седьмом году на нашем судне "Академик Курчатов", вернувшемся из длинного
океанского рейса, произошел конфликт между каютной номерной и вторым
штурманом, добившимся ее благосклонности обещанием I жениться и, как
выяснилось, оказавшимся женатым. Месть оскорбленной подруги была чисто
женской. В Калининграде к штурману на судно приехала встречавшая его жена.
Не успела она еще толком обнять долгожданного мужа и взглянуть на
привезенные зарубежные подарки, как в дверь каюты постучали. "Извините, --
сказала вошедшая номерная, -- я забыла здесь свои вещи". С этими словами она
достала из-под подушки у штурмана свою комбинацию и ушла...
Женщины "из науки" в океанских рейсах, как правило, расцветали. С одной
стороны, они оказывались свободны от каждодневного унылого быта,
порабощающего их на суше -- необходимости кормить и ублажать мужей, лечить и
воспитывать детей, таскать огромные авоськи с продуктами, стоять во
всевозможных очередях. С другой -- будучи всегда в меньшинстве, они
становились предметом поклонений и ухаживаний почти всего мужского состава
экспедиций, причем ухаживания эти, как правило, мало зависели от степени
женской красоты. Интересную эволюцию довелось мне наблюдать за много лет.
Почти всегда скромные и робкие девицы,
Впервые ступая на палубу судна, сильно страдали от качки. Но
постепенно, обвыкнув в повой обстановке, приучаясь мало-помалу
--пить вино или курить, а также теряя понемногу первоначальную
неприступность, они, как правило, укачиваться переставали. Вместе с тем, по
окончании рейса, вынужденные снова вернуться на берег в свои семьи и убогий
советский быт, они были особенно несчастны, не понимая, почему вот только
что они были в центре мужского внимания -- и вдруг все неожиданно кончилось
Так, девочка, взятая прихотливым режиссером из своего родного девятого "А" в
кино чуть ли не на главную роль, плачет горькими слезами, потому что картина
уже отснята, и ей, уже привыкшей быть героиней, надо снова возвращаться в
свою постылую прежнюю жизнь.
Суровым испытанием для несчастных наших женщин, привыкших к
клиническому отсутствию в отечественных магазинах хороших товаров, в первую
очередь одежды, галантереи и парфюмерии, и впервые попавших за рубеж,
становилась первая встреча с западными (или восточными) магазинами с их
фантастическим для советского человека изобилием. В 1976 году в экспедиции
на судне "Дмитрий Менделеев" впервые принимала участие молодая аспирантка
Вера Бань, ранее почти никуда не выезжавшая из своего родного Геленджика и
за границей, конечно, не бывавшая. Была она натурой довольно эмоциональной,
легко переходящей от веселости к печали. У нас даже частушку про нее
сочинили: "Если плачет Вера Бань, это значит -- дело -- дрянь". В этом рейсе
мы зашли в Токио, и Вера впервые в жизни, в составе моей "тройки", попала в
один из самых крупных в мире универсальных магазинов "Мицубиси" в самом
центре Токио -- в Гинзе.
Когда мы вошли в огромный зал первого этажа, откуда бесшумные
эскалаторы подняли нас на второй, и перед Вериными глазами открылись галереи
с сотнями ярко высвеченных разнообразных женских вещей --шуб, купальников,
сверкающих всеми огнями радуги украшений, мерцающего нежными будуарными
цветами белья, искрящихся от искусной подсветки флаконов с всевозможными
духами --она вдруг замерла на месте с застывшей палице улыбкой и потеряла
дар речи. Минут пять она простояла, не отвечая на мои оклики, а когда я
тронул ее за плечо -- "пошли" -- она оказалась не в состоянии двинуться. С
большим трудом мы усадили ее в ближнее кресло. Еще несколько минут она молча
продолжала улыбаться. Потом молчание сменилось вдруг бурными слезами и
рыданием -- у Веры случился нервный шок. Думаю, что большинству советских
женщин понять Верино потрясение нетрудно...
Что же касается "корабельных" женщин, -- каютных номерных, поваров,
буфетчиц, то их контингент, как правило, формировался из сельских или
провинциальных девчонок, соблазнившихся на "заграницу" и морскую экзотику.
Большинство из них собиралось поплавать "пару годиков", а потом, накопив
деньжат, вернуться домой, выйти замуж, найти себе какую-нибудь "земную"
профессию. Да и работа на судне представлялась им поначалу несложной:
действительно, чего там -- полы мыть да пыль вытирать два раза в день.
Однако проходили год за годом, и втянувшись в свою неблагодарную и совсем не
легкую работу, накупив на валютные гроши тряпок в заграничном порту и мечтая
о новых, отвыкнув от сурового земного быта, на готовых корабельных харчах,
спаиваемые и соблазняемые моряками, мало-помалу превращаясь из робких и
застенчивых девушек в развращенных и циничных "морских волчиц", несчастные
эти женщины уже не находили в себе сил вернуться назад на сушу. Тяжелая и
грязная работа, многодневная качка, вино и мужчины, отсутствие реальных
перспектив в завтрашнем дне преждевременно старили их, и они возвращались на
сушу больными, разбитыми и одинокими.
Ни на одном из судов мира, кроме советских, не встретишь женщин в штате
команды. Помню, как удивлялись иностранцы, попавшие на наши суда,
присутствию на них женщин. Одно время мы по наивности даже гордились этим
явным доказательством их равноправия в стране "развитого социализма". Только
после долгих лет плаваний я понял, что это "равноправие" ничуть не лучше
того, которое дает им право на тяжелую не женскую работу по рытью канав или
укладке железнодорожных шпал, работу, от которой отказываются мужчины.
Справедливости ради, надо сказать, что и для наших мужчин первые
загранрейсы иногда оборачиваются нелегким испытанием, хотя соблазны здесь
другие. Вспоминаю, как в одном из недавних рейсов "Витязя", уже в конце
восьмидесятых годов, во время захода в итальянский порт Реджи-ди-Кабария,
один из старых наших сотрудников, бывший военный моряк, дослужившийся до
командира подводной лодки, член партии и примерный семьянин, неожидано для