Городницкий А.. И вблизи и вдали

фотографию молодого Александра Прокофьева, в кожанке и фуражке, с маузером
на боку, датированную двадцать пятым годом. На мой недоуменный вопрос
сопровождавший, улыбнувшись, пояснил: "А как же! Это наш старый сотрудник --
Александр Андреевич Прокофьев. Направлен нами на литературную работу".
Неослабное внимание сотрудников "Дома на Литейном" к молодым
ленинградским литераторам я ощутил на себе еще через пару лет, однако об
этом -- несколько позже...
В июле того же года я отправился в небольшую прибрежную экспедицию на
Белое море на биостанцию МГУ, располагавшуюся на берегу залива Великая
Салма. Со мной вместе поехал дипломник геологического факультета МГУ Валерий
Каминский -- перворазрядник по самбо. Качество это, для меня всю жизнь
недоступное, сильно возвышало его в моих глазах. "Мне главное, -- говорил он
мне, -- человека за кисть поймать. Как только я его за кисть поймаю -- он
уже мой. Вот он еще что-то говорит, а я ему на кисть смотрю". "Такой человек
мне нужен", -- подумал я и взял его с собой на Белое море, на преддипломную
практику.
Мурманский поезд довез нас до маленькой станции Пояконда, на берегу
беломорской губы. В ожидании катера, который должен был прийти за нами на
следующий день, мы провели ночь в маленькой почерневшей от ветра избушке у
восьмидесятичетырехлетней хозяйки Петровны, поразившей меня глубиной и
независимостью мышления и удивительной и неповторимой поэзией северного
российского языка, сохранившего в первозданной красоте свой смысл и звучание
-- быть может, только здесь, на русском севере, в архангелогородщине, куда
не добралась конница Батыя. "Если ничего ей не поставишь, -- предупреждали
меня соседи, -- молчать будет. Если две бутылки -- только материться. Так
что поставь ей одну бутылку, а вторую не давай ни за что. Понял? Тогда
разговор будет интересный". Они оказались правы. Нестандартная, непривычная
для городского уха речь ее так поразила меня, что я пытался поначалу
записывать ее выражения, но она строго-настрого запретила: "Брось тетрадку,
не люблю я этого, понял?" Запомнилось лишь немногое из обиходного ее
разговора.
-- Осьмнадцать лет мне было, и ничего меж нами не произошло. А потом --
раскулачивание, война. Четырех мужей схоронила. А пришлось бы сейчас его
встренуть -- сразу бы признала. Так он мне совпал.
-- Отчего берег у нас наволоком зовется? Ты на моторе пойдешь -- так
погляди, как он на тебя наволакиваться будет.
-- Медвежат как ловят -- охотники медведицу-то завалят, а медвежонка
собаки в круг возьмут, а зубами не трогат -- только лапами угнетают.
-- А стихов-то хороших в школе сейчас не учат -- все больше какие-то
странные.
-- Как же это так? Жить, жить -- да не топнуть!
Через год бабка Петровна умерла. Безлюдные беломорские деревни,
покинутые молодежью, где доживают свой век одинокие и беспомощные старики в
добротных рубленных на века пятистен-ных избах с затейливыми резными
наличниками. Места, издревле славившиеся своим речным жемчугом и
беспошлинной лесной торговлей, а нынче привлекающие к себе только грабителей
икон, тягостной памятью запали в душу.
Значительную часть времени на Белом море мы провели в Подволочье, на
полуострове Кузакоцкий, в доме моего тогдашнего приятеля Вадима Федорова,
морского биолога и страстного собирателя книг, ставшего позднее профессором
на кафедре морской биологии биологического факультета МГУ. Человек, близкий
к литературе, автор нескольких детских книг, он организовал настоящую
литературную игру, в которой принимали участие несколько человек, получивших
литературные псевдонимы. Сам хозяин взял себе псевдоним--Василиск Кузакоцкий
-- беломорский писатель (очень знаменитый). Мне был присвоен псевдоним
Касьян Еловый -- по названиям двух небольших островков в заливе Великая
Салма. На основании написанных нами (конечно, в поморском духе) стихов и
рассказов был составлен альманах "Подволочье".
Когда полевой сезон закончился, неугомонный шутник и мистификатор
Федоров добился того, что в районной газете "Лоухская правда" было
напечатано такое объявление: "Друзья и коллеги поздравляют поэта Александра
Городницкого (Касьян Еловый), завершившего экспедиционные работы в трудных
условиях Заполярья".
Вадим вообще был большой мастер на разного рода розыгрыши. Помню, еще
на Черном море, на судне "Московский Университет", стоявшем в Севастополе,
он уговорил меня принять участие в розыгрыше двух его коллег по кафедре,
приехавших на практику, которые никогда перед тем на судах не бывали. Мое
присутствие на палубе при их прибытии на судно должно было усыпить
подозрения по части розыгрыша. Когда они, усталые и взмокшие от непривычной
для москвичей севастопольской жары, взобрались по трапу на корму и
облегченно поставили свои чемоданы на палубу, их встретил Вадим, которого
сопровождал я, держа в руках два ярко-оранжевых спасательных жилета. На
полном серьезе Вадим объявил им, что согласно строгому судовому уставу,
каждый вновь прибывший на судно должен немедленно надеть спасательный жилет
и в таком виде идти представляться капитану. Именно так они и поступили, чем
вызвали немалое удивление капитана, страдавшего с утра от тяжкого похмелья.
Этим, однако, дело не кончилось. Когда новичков проводили в их каюту,
то на ее переборке над столиком они увидели обеденное меню, специально
придуманное Вадимом и отпечатанное мною на машинке. Там значились "борщ
черноморский", "трепанг отварной", "макароны по-флотски" и даже "акульи
плавники с гарниром".
Оробевшим от непривычной корабельной обстановки новоселам Вадим
невозмутимо объяснил, что команда судна питается в столовой, а вот научным
работникам обед подается персонально прямо в каюту. Поэтому они должны сдать
Вадиму свои заявки по части меню, и как только по судовой трансляции
прозвучит команда "Обедать", немедленно идти в свою каюту и ждать, пока им
принесут обед. Когда настало время обеда, и все, как обычно, собрались за
столами в кают-кампаний, капитан обратил внимание на отсутствие вновь
прибывших и спросил, почему их нет. "Понимаете, Анатолий Иванович, -- тут же
ответил Вадим, -- это какие-то странные люди. Они заявили, что отказываются
сидеть вместе со всеми в кают-кампаний и требуют, чтобы обед подавали им
прямо в каюту". Разгневанный капитан, уже обративший с утра внимание на
ненормальное поведение новичков, помчался к ним в каюту и, ворвавшись туда,
увидел, что они действительно чинно сидят за столом и ждут обеда...
С завершением работ на Белом море связана еще одна забавная история, в
которой главным действующим лицом выступил уже упомянутый дипломник-самбист
Валера Каминский. Мы тогда проводили измерения электрического поля с борта
рыболовного сейнера, который должен был выходить с главной биостанции в
шесть утра. Как раз накануне вечером, по случаю окончания студенческой
практики, состоялся "прощальный костер" с моим концертом. После концерта,
уже неофициально, было организовано грандиозное застолье, длившееся почти до
утра. Меня как почетного гостя посадили в самый центр стола и усиленно
подливали всевозможные напитки.
Как раз напротив оказалась весьма миловидная особа, выразительно на
меня смотревшая и улыбавшаяся. Опьяненный успешным выступлением и суровой
местной водкой, я был особенно польщен еще и тем, что сидящий рядом с ней
мой верный сотрудник Валера, как легко было услышать, все время говорит ей
что-то обо мне. В процессе шумной беседы прошло не менее пары часов, когда я
вдруг обнаружил, что за столом напротив нет ни ее, ни Валеры. Настроение
мое, бывшее прежде благодушным, стало резко падать. Уже около четырех утра в
ослепительном сиянии белой ночи ко мне подошел капитан сейнера и
предупредил, что пора собираться на судно, стоявшее на рейде. Часа полтора,
пока перевозили сотрудников и аппаратуру на шлюпке, Валеры нигде не было.
Наконец, когда отходила последняя шлюпка, и я в сердцах, движимый ущемленным
мужским самолюбием, передал остающимся, что Каминский увольняется за неявку
к судну, из ближайших кустов выскочил Валера. На шее у него висела давешняя
девица, стараясь еще раз его поцеловать и, вследствие этого, сильно мешающая
ему бежать. Увидев эту душераздирающую сцену, я испытал смертельную обиду и
яростно закричал: "Не брать мерзавца". Но тут Валерий, освободившись,
наконец, от пылких объятий своей подруги, с неподдельными слезами на глазах
выкрикнул отчаянную фразу, во многом определившую его благополучное
дипломное будущее: "Александр Михайлович, извините! -- громко заявил он. --
Сам не понимаю, как это получилось -- мы ведь только о вас и разговаривали!"
Нет необходимости пояснять, что после этой фразы он был взят не только на
судно, но после защиты диплома и на работу в наш институт, а впоследствии,
став моим аспирантом, успешно защитил кандидатскую диссертацию.
Следующий за этим семидесятый год сыграл поворотную роль в моей
дальнейшей судьбе. Именно в это время я попал в экспедицию на
научно-исследовательское судно Института океанологии им. П. П. Ширшова АН
СССР "Дмитрий Менделеев", выполнявшее свой третий рейс в Северной Атлантике,
и познакомился с Игорем Михайловичем Белоусовым, руководившим там
геофизическим отрядом. Попал я в этот рейс случайно, в состав магнитной
группы,
с подачи моего приятеля -- магнитчика из института океанологии Толи
Шрейдера, вместе с ним и другим геофизиком, Жорой Ва-ляшко, мы довольно
дружно проплавали все четыре месяца. Наш начальник, Игорь Михайлович, своей
опекой нам особенно не досаждал и в магнитные дела не вникал, предоставляя
полную свободу действий. Не по годам грузный, любитель вкусно поесть и
выпить, бывший, как выяснилось, морской офицер, переквалифицировавшийся в
геоморфолога и защитивший кандидатскую диссертацию, Белоусов обладал
совершенно уникальной доброжелательностью, сочетавшейся с не менее редким
оптимизмом. Память у него была удивительная, особенно на диковинные
экзотические географические названия, которых он знал множество. "Это что,
-- заявил он, когда я как-то раз выразил ему свое восхищение диапазоном его
географических и литературных познаний. -- Я тебя познакомлю с моей
московской бандой, особенно с Эйдельма-ном и Смилгой -- вот это люди!"
Именно от него я услышал впервые историю о нестандартной "лицейской" дружбе,
связывающей уже долгие годы выпускников их класса сто десятой арбатской
школы, и восторженные рассказы о его друзьях, из которых выделял он троих --
историка Натана Эйдельмана, физика-теоретика Валентина Смилгу и хирурга и
писателя Юлия Крейндлина...
После долгих лет плаваний на "Крузенштерне" и других судах военной
гидрографии с их суровой мужской обстановкой и системой постоянных запретов,
попав на комфортабельное академическое судно, которым командовал весьма
колоритный и интеллигентный капитан Михаил Васильевич Соболевский, где
официально выдавалось в тропиках сухое вино и регулярно устраивались разного
рода вечера -- от вечеров филармонической музыки в салоне начальника рейса,
академика Бреховских, до еженедельных танцев на верхней палубе с участием
многочисленных женщин, я несколько растерялся..Мой трусливый, хорошо
отлаженный стереотип поведения забитого и запуганного советского гражданина
за рубежом, начал терпеть острый кризис. Этому немало способствовал Игорь
Белоусов, бывший, кстати сказать, в ту пору секретарем парткома Института
океанологии. Именно он выступал инициатором многочисленных
культурно-массовых мероприятий самого разного рода--от шахматного турнира
(он был страстным шахматистом) до конкурса на лучшую песню об Атлантиде.
В шахматном турнире Игорь, претендовавший на первое место, потерпел
сокрушительное поражение от второго механика. Тогда он придумал неожиданный
розыгрыш. Центром возникшего "заговора" стала синоптик Клара Войтова, самая
красивая женщина на судне, похожая на таитянку, за которой весь рейс весьма
активно и элегантно и, кажется, совершенно безуспешно ухаживал наш блестящий
капитан. Помню, во всяком случае, что в день Восьмого марта я, по заданию
все того же Белоусова, придумывал персональные стихотворные поздравления
всем женщинам экспедиции--для стенгазеты. Красавице Кларе были посвящены
такие вирши:
Ах, у Клары, ну и чары,
Кто от них не умирал?
Говорят, что Карл у Клары
От любви украл коралл.
Не успели вывесить стенгазету, как в конце второй строки, после вопроса
"кто от них не умирал", кто-то написал карандашом -- "капитан".
Одно из главных украшений Клары составляли ее густые и длинные черные
волосы, которым было суждено сыграть не последнюю роль в описываемой
истории. Дело в том, что Клара немного играла в шахматы. Коварный план
Белоусова состоял в том, чтобы заставить проиграть своего удачливого
противника не кому-нибудь, а именно женщине, что особенно обидно для
мужчины, да еще и моряка. С этой целью против второго механика выставили
Клару, неожиданно пожелавшую принять участие в турнире. Клара явилась на
игру в открытом ярком платье, глубоко обнажавшем полные обольстительные
плечи и шоколадного цвета спину. Кажется, одного этого было достаточно для
любого мужчины, чтобы сдаться немедленно. Ее роскошные волосы были собраны в
большой тугой узел сзади. Никто из окружающих не мог и подозревать, что под
этой пышной прической скрывается портативное корабельное переговорное
устройство, которое обычно используется при швартовке или для связи со
шлюпкой у борта. В соседней каюте, за такой же шахматной доской, точно
дублирующей положение фигур, сидел целый шахматный совет во главе с
Белоусовым, обсуждавший каждый ход и дававший команду Кларе. Поначалу все
шло блестяще. Второй механик, высокий и серьезный мужчина, признанный лидер
шахматного чемпионата, первокатегорник по шахматам, после нескольких же
ходов вдруг начал понемногу проигрывать. И кому, какой-то смазливой
девчонке. Чемпион начал нервничать и "зевнул" ладью. Огромное число
болельщиков набилось в кают-кампанию на этот неслыханный поединок. Это-то и
погубило весь замысел. Увидев такое большое количество мужчин, Клара по
инстинктивной женской привычке стала поправлять прическу и нечаянно нажала
на кнопку приемника. Связь прервалась и покрасневший от напряжения второй
механик сумел свести партию к ничьей.
Меня Игорь уговорил провести серию вечеров-концертов, посвященных
авторской песне. После военных судов, на которых песни Окуджавы, Галича,
Высоцкого и Кима были намертво запрещены, это казалось удивительным.
Помогали мне в этих вечерах второй штурман Володя Черкас -- прекрасный
гитарист и химик Галина Сычкова -- исполнительница авторских песен.
Накануне женского дня -- самого торжественного праздника на Судне,
Игорь Белоусов предложил провести конкурс песен на тему об Атлантиде. Почему
вдруг об Атлантиде? Помимо всего прочего еще потому, что полигон наших работ
в Атлантике тогда располагался между Азорскими и Канарскими островами,
примерно там, где легендарный мистификатор древности Платон поместил свою
мифическую Атлантиду. Мог ли я предполагать тогда, что именно здесь, в
районе подводной горы Ампер, через десять с небольшим лет, я буду спускаться
под воду в поисках этой сказочной страны?
На объявленный конкурс с неожиданной активностью откликнулись все -- и
экипаж, и наука. Сам капитан Соболевский участвовал в конкурсе и написал
песню об Атлантиде. Было создано авторитетное жюри во главе со мной как
единственным "профессионалом". Первое место не было присуждено никому.
Второе разделили капитан и Игорь Белоусов. Я, естественно, как председатель
жюри, участия в конкурсе не принимал, тем не менее песню написал.
Справедливости ради следует сказать, что я предлагал эту песню (абсолютно
безвозмездно) красавице Кларе, которая, помимо шахматных талантов,
пописывала еще и стихи. Она, таким образом, могла принять участие в конкурсе
и претендовать на призовое место. Однако, разочарованная своей неудачей в
шахматном турнире, |>на мое предложение с негодованием отвергла. По
итогам конкурса был устроен большой праздничный вечер на вертолетной палубе,
{расцвеченной разноцветными фонариками. После концерта претендентов и
вручения призов начались танцы. Судно в это время, судя по навигационной
карте, лежало в дрейфе где-то неподалеку от подводной горы Ампер. Мыс Игорем
Белоусовым отошли на корму. Прямо перед нами, под кормовыми подзорами,
дробилась на воде желтая лунная дорожка. "А что ты думаешь? -- вдруг спросил
Игорь, махнув рукой в сторону лунной ряби за кормой. -- Может быть, она
где-нибудь здесь?.."
Песни мои, которые он прежде не слышал, ему понравились, и он стал
постоянно интересоваться, не написал ли я чего-нибудь нового. Мы в это
время, отработав в центральной части Атлантики, шли па заход на Малые
Антилы, на остров Гваделупа...
Помню, в холодной и голодной мужской послевоенной школе--в пятом и
шестом классах мы все поголовно занимались собиранием марок. Теперь
мальчишки марками так не увлекаются. Почему мы с такой страстью их тогда
собирали? Не потому ли, что рас подсознательно манили, притягивали к себе
сказочные, недоступные для нас края, изображенные на этих маленьких бумажных
Квадратиках? Ниагарский водопад, дирижабль, летящий над полюсом. Стройные и
величественные африканские жирафы, антарктические пингвины и розовые
фламинго. Наши неискушенные мальчишеские сердца переполнялись многокрасочным
разнообразием и полнотой недоступного для нас мира. Помню, что по наиболее
высокой таксе обмена среди опытных филателистов в то время шли марки серии
"Французские доминионы", из которых самыми ценными были марки "страны
Гваделупа" (я тогда еще и не подозревал, что это остров в Западной
Атлантике).
В рейсе в мои обязанности, помимо прочего, входило нести вахту на
магнитометре, работавшем круглосуточно. Вахта моя ночью была с нуля до
четырех часов утра. Примерно минут за пятнадцать до конца вахты мне в
кормовую лабораторию, где стояла наша аппаратура (а оттуда ничего не видно
-- даже иллюминаторы задраены наглухо, поскольку работает аппаратура,
охлаждаемая от перегрева кондиционерами), позвонили с мостика и голос
вахтенного штурмана Володи Черкаса произнес: "Саня, хочешь на Гваделупу
взглянуть? Выходи на палубу -- остров на горизонте".
Я поднялся на мокрую от утренней росы кормовую палубу и заглянул вперед
за надстройку. Плотные утренние сумерки одевали все пространство вокруг
серым сырым фоном, не позволяя отличить воду от неба. И только далеко
впереди с левого борта, на скорее угадываемой, чем различимой глазом границе
двух этих необъятных стихий, едва заметно мерцала цепочка зыбких огней --
остров на горизонте. Мне вспомнились нетопленная послевоенная школа на
Мойке, крики балтийских чаек, кружащихся за высокими пыльными окнами нашего
класса, над старыми кирпичными воротами "Новой Голландии", и бережно
заложенные в тетрадку марки с трудно различимыми французскими названиями.
Смешанное чувство радости и грусти охватило меня -- радости от реального
осуществления наивной школьной мечты и грусти от невозвратной утраты того
головокружительного мальчишеского ожидания непременного чуда наутро. На
следующий день я показал Игорю новую песню "Остров Гваделупа", а поскольку
песня эта ему понравилась, то ему же и посвятил.
К вечеру следующего дня мы уже разгуливали по крутым улочкам городка
Пуаната-Питр. Шли мы вчетвером, впереди более подвижные и шустрые мы с
Валяшко и Шрейдером, а сзади, тяжело отдуваясь, Игорь Белоусов в парусиновом
костюме и широкополой шляпе. Путь наш в городок пролегал через "веселые
кварталы". У гостеприимно открытых дверей своих домиков стояли или сидели в
соблазнительных позах живописно раздетые мулатки и креолки всех мастей -- от
черного кофе до молока. Надо сказать, что на нас троих, глянув в нашу
сторону опытным оценивающим глазом, они никакого внимания не обратили. Зато
появление Игоря произвело на них самое внушительное впечатление. "Эй, босс,
-- оживились они, -- кам хиа". "Потом, потом", -- смущенно промямлил Игорь и
бросился догонять нас. К середине второго дня неожиданно выяснилось, что на
остров Гваделупа мы зашли незаконно, поскольку на нем находится французская
военно-морская база. Местные власти прибыли на борт с требованием в течение
двух часов покинуть порт. В противном случае судну грозил арест. Что было
делать? Весь экипаж и научный состав, кроме вахтенных, был уволен в город до
семи часов вечера, а на часах была половина первого дня. Вот ; тут кто-то
подсказал капитану Соболевскому, что в городке Пуанта-Питр -- всего один
кинотеатр, и в кинотеатре этом идет один-единственный фильм "Я --
лесбиянка", смотреть который замполит категорически запретил. Посыльный с
судна, с трудом договорившись с контролерами, проник в зал. Примерно через
полчаса все уволенные в город были уже на борту, и судно покинуло
негостеприимную гавань.
Закончив второй этап работ, уже в апреле, наше судно зашло в порт
Дакар, столицу республики Сенегал. В первый же день захода мы вдвоем со
Шрейдером отправились бродить по шумному африканскому городу, где за нами
немедленно увязался черный мальчишка -- чистильщик сапог. Сколько мы от него
ни отбивались, он упрямо продолжал нас преследовать. Пока мы лакомились
мороженым в кафе, он, незаметно подкравшись под столом, ухитрился начистить
одну белую кремовую туфлю Анатолия черной ваксой и
тут же стал требовать плату, угрожая позвать полицейского. С большим
трудом мы от него отвязались. К концу дня мы купили по дешевке у какого-то
подозрительного черного старика два там-тама, а вернувшись на борт, узнали,
что купили мы его в районе, где живут прокаженные. Выбросить купленные
там-тамы нам было жалко, поэтому мы ограничились, тем, что помыли их горячей
водой с раствором марганцовки. Судовой врач окончательно успокоил нас,
заявив, что инкубационный период у проказы -- около двадцати лет.
На следующий день на судно прибыл советский посол в Сенегале, от
которого мы узнали, что на третий день нашей стоянки в Дакаре приходится
национальный праздник республики -- День Независимости, в честь которого
должны состояться военно-морской парад и спортивные празднества, включающие
гонку пирог и другие соревнования.
В день праздника капитан приказал спустить судовой катер, на который в
число избранных, как друг Белоусова, попал и я. Подняв красный
государственный флаг, катер смело двинулся в самый центр гавани, где
проходил парад военного флота республики Сенегал, состоявшего из нескольких
списанных во Франции старых тральщиков и одного эсминца. В честь праздника
состоялась показательная высадка десанта на воду. Черные парашютисты бодро
выпрыгивали из двух больших транспортных самолетов, неспешно пролетавших
вдоль берега. Упав на воду, они ловко раскрывали свои надувные плотики и
ожидали подбирающий их катер. Пара парашютистов, видно плохо рассчитав,
вместо моря засквозила всторону суши, и главный распорядитель махнул рукой
-- этих можно не подбирать. Вот как раз в этот момент я и увидел жену
французского посла.
Она стояла на центральной трибуне, неподалеку от президента Сенегала
Леопольда Седара Сенгорра, рядом со своим мужем -- Чрезвычайным и
Полномочным Послом Франции в Сенегале. Увидел я ее в подзорную трубу, данную
мне капитаном. Все, что я успел разглядеть -- это белое длинное платье и
широкую белую шляпу, за которой развевался тонкий газовый шарф. Что касается
нашего посла, стоявшего на той же трибуне, то он, увидев, что мы затесались
почти в строй сенегальских военных кораблей, довольно выразительно погрозил
нам кулаком. Лежа на животе, я с трудом выбрал руками маленький катерный
якорь, и мы отправились восвояси. Настроение, однако, было праздничным, и
вечером того же дня, прикончив вместе с Игорем Белоусовым и другими
коллегами бутылку терпкого непрозрачно-красного сенегальского вина, я
придумал на свою голову озорную песню о жене французского посла, чей светлый
образ некоторое время витал в моем нетрезвом воображении. Неприятности из-за
этой песни начались не сразу, а примерно через год, но продолжались много
лет. Из их длинного ряда вспомню только два эпизода.
Один из них датируется концом восемьдесят второго года, когда я уже жил
в Москве и выступал накануне Нового года на вечере московских студентов в
Концертном зале Библиотеки имени Ленина напротив Кремля. В числе
многочисленных заявок на песни больше всего было просьб спеть песню "про
жену французского посла". "Все равно мы ее знаем наизусть" -- писали авторы
записок. Обычно я эту песню на концертах не пел, но тут, под влиянием
многократных просьб, притупив обычную бдительность и расслабившись, я ее
спел под бурные овации всего зала, и как немедленно выяснилось, --
совершенно напрасно. Поскольку, как известно, в нашей стране скорость стука
значительно превышает скорость звука, то уже третьего января мне домой
последовал звонок из Бюро пропаганды художественной литературы при МО СП
СССР со строгой просьбой немедленно явиться к ним. Оказалось, что туда уже